Купили телевизор, а также — нет, не забыто, не забыто ни Катериной, ни тем более Борисом — купили пианино. Черное, а глядеть можно как в зеркало, ключиком откроешь крышку — ослепительная улыбка, клавиши блестят-сияют, как зубы у негра. Пусть пока закрытое стоит, а Витек подрастет пока. Лелька поиграла раз-другой, она в школе, на Потешной, выучила «собачий вальс», поиграла этот вальс, а дальше дело не пошло, никакого интереса не появилось, хотя Катерина просила дочку, давай, мол, берись, учительницу наймем, у тебя вальс хорошо получает-
ся, вот я, мол, ни собачьего, ни кошачьего не могу, а у тебя получается. Нет, не стала учиться. Борис даже и не просил дочку, раз уж нету от бога, значит, и нечего, пускай вот уж Витек подрастет. Вообще-то Борис не хотел, чтобы на пианино разные «собачьи вальсы» разыгрывались, природой было дано ему другое понятие. Лично он считал, что музыка — это тайна, что пианино и гитара — вещи совсем не одинаковые, пианино — тайна, гитара — так себе, развлечение, хотя он любил гитару, любил играть, любил слушать. Катя все просила сперва, чтобы Борис подобрал что-нибудь — «Синий платочек» или «Соколовский хор у Яра». «Ты что, помешалась? Как можно говорить это?» Почему нельзя говорить, он не объяснял и не мог объяснить. Когда случалось, что один дома оставался, подсаживался к инструменту, открывал крышку. Любовался клавишами, черным лаком, золотыми буквами «Лира», самим словом этим, «лира», любовался и как будто чуда ждал: вот положит сейчас пальцы на клавиши — но, увы! Он выбирал какой-нибудь белый клавиш, белый удобней, нажимал на него и слушал. Слушал, пока не кончался звук. Потом нажимал на два клавиша, а то даже на четыре, так, чтобы созвучно было, и слушал себя, слушал. Между прочим, мог сидеть так, брать созвучия и слушать часами, пока не приходила Катерина с Витенькой или Лелька. Но чтобы подбирать — боже упаси.
Катерина тоже любила в своей квартире это пианино за его вид, за его черный лакированный блеск, оно выделялось из всей мебели, дорогая вещь.Приходила Наталья, Катина подруга, мать Вовки, садилась играть. Хорошо. Борис не показывал, что наслаждался Натальиной игрой. Когда слушал по телевизору, получалось хуже, Наталья больше нравилась, сильно мешало только то, что ногти у нее неприятно стучали по клавишам. Руки тоже у нее немножко легкомысленно летали над клавишами, у тех пианистов руки посерьезней, а так-то Наталью слушать лучше, чем телевизионную игру. Наталья говорит, что инструмента нет, вот и ногти отпустила. Да ты их обрежь, у нас будешь играть. Нет, поздно теперь. Муж у нее был непутевый, то уходил от нее, то приходил, и Наталье с Вовкой не до пианино было. Пианино было давно, в прошлом.
Один раз как-то поиграла Наталья, а потом пошла на кухню чай пить. Было воскресенье, красного вина взяли, сидели на кухне, а пианино закрыли на ключик. Витек с Вовкой играли в комнате. Переиграли все игры и захотели открыть пианино, но оно не открывалось. Тогда Витек принес
из прихожей железные распрямители для обуви, вынул их из отцовских туфель. Взяли они эти распрямители и стали рубить по черной крышке. Распрямители пружинили, ими очень удобно было бить по полированной поверхности. Струны потихоньку отзывались из пианининой утробы. А на кухне было весело, никто ничего не слышал, смеялись, анекдоты рассказывали, красное вино пили, но в конце концов услышали, как-то все разом услышали и притихли. Катерина догадалась, кинулась в комнату, а они рубят, один с одной стороны, другой — с другой, по всей крышке, чтобы ровненько было, чтобы нигде не оставалось гладкого места. Катерина обмерла, но ребятишки не остановились, а принялись пуще нахлестывать, хотели понравиться. Тогда она сгребла Витеньку и уж надавала так, как не приходилось ему ни разу быть битым, и он взревел тоже нестерпимо. Борис, Наталья выскочили на крик, но Катерина уже сама ревела белугой, лежала на кровати, уткнувшись в подушку, и ревела в голос. Никто не мог понять, как ей было жалко, душа на части рвалась, а Борис, увидев ребячью работу, сначала подумал о высоком качестве пианино — до дерева ведь не достали рубцы, только белая грунтовка с трудом выкрошилась, а до дерева не дошло, и отлакировано на совесть,— погладил рукой порубцам, крошку смахнул. Да, сделано-то на совесть, иодумал, а уж вторая мысль была о том, что музыка вообще-то не пострадала, а это главное. «Ладно, Катерина, перестань, подумаешь, дело какое, поправлю, перестань и ты хныкать, сам виноват». Наталья быстренько оделась, закутала Вовку (который впоследствии застрелился из охотничьего ружья) и ушла, наскоро и неловко распрощавшись, чувствуя себя виноватой. Катерина действительно считала виноватой Наталью, ее Вовку, потому что Витек сам не смог бы додуматься, обиделась на подругу, так что потом даже совсем почти расстроились их отношения, видеться стали редко. Посеченное пианино и сейчас стоит в Витенькиной комнате, после пятого класса Витек бросил заниматься, не подходил к нему, оно стояло со старыми шрамами, слегка подправленными Борисом, стояло заброшенным. И две стопки хороших нот, аккуратненько сложенных, годы и годы лежали без движения. Заброшенное пианино как бы знаменовало собой, может быть, больше, чем что-нибудь другое, разлад с Витенькой, оно было как бы символом этого разлада, все время напоминало. Потому что, когда Витек играл еще, когда ходила два раза в неделю Елизавета Александровна, тогда все было хорошо. Теперь пианино молчит. И сам Борис
Михайлович все реже и реже открывал крышку, а потом и вовсе перестал подходить к нему. На праздники и под весе лую минуту играл на верной своей гитаре. К пустому пианино постепенно привыкли. Иногда лишь напоминало оно, да и то одному только Борису Михайловичу, о чем-то несостоявшемся, вроде что-то должно было состояться, но не состоялось.
Борис Михайлович не спал, не мог уснуть, он думал. Катерина давно уже затихла, сон сморил ее, а он все думал. Собственно, это так только говорится: думал. На самом деле ему не давала уснуть память. Она бросала его из одного дня в другой, из события в событие. Давно прошедшее и совсем недавнее одинаково было доступно и легко перемещалось в его растревоженной голове. А как еще это можно назвать? Конечно, думал, а все время память вертелась вокруг одного и того же, вокруг Витеньки, и все чего-то искала, все искала, все уловить чего-то хотелось ей. Вот пианино теперь. Заброшенное. Стоит там за стенкой, в Витенькиной комнате, они вдвоем молчат там, каждый сам по себе. Спит Витек или тоже думает себе что-нибудь? Дурачок, ну что ему надо?
Все самое лучшее там осталось, на Ленинском проспекте, в той двухкомнатной квартире, где этот коридор сапожком. Там Лелька университет заканчивала, Елизавета Александровна к Витьку приходила два раза в неделю, там он играл еще. Да и сами с Катей помоложе были. Там было хорошо. Сперва, как приехали, с Витенькой помучились немного, не с кем было оставлять его. Сам с Катериной на работу, Лелька в школу, Евдокия Яковлевна у себя на Потешной, а Витеньку не с кем оставить. Один дама оставался, душа у всех болела, помучились, конечно, пока не устроили с великим трудом в детский сад. Только тогда и вздохнули, началась хорошая жизнь. А садик был тут же, во дворе, в огромном зеленом дворе. А вышло вон как, вроде сдали его, вот-де не нужен нам Витек, чужой он нам. Вот получилось как. Теперь, задним числом, что-то такое Борис Михайлович улавливает, что-то, конечно, было похоже. С какими слезами оставался Витек в садике первые дни, водили вместе с Катериной и не могли унять Витенькиных слез. И сейчас еще в памяти стоит мокрое зареванное личико, мокрые отчаянные глаза, и сейчас еще страшно смотреть в те глаза, круглые, мокрые, отчаянные и проклинающие, что ли, в этом роде что-то. Страшно смотреть.
«Да ничего, привыкнет, все так, а потом привыкают»,— успокаивала нянечка и успокоила. Но оказалось, не прошло, так и остались те глаза. «Когда еще сдали меня в детский сад, я понял, что никому не нужен».
Дома-то хорошо. Зачем же уводить оттуда, зачем этот сад и вообще зачем выгонять из дома? Это же дом. Там кроме новенького пианино, кроме игрушек, машин, пистолетов, там еще на сосновом обрезке, на кругляше, намертво вделана настоящая наковальня и рядом молотки, плоскогубцы, отвертки, ключи, гвозди и гайки и разная проволока, которую Витек ковал на наковальне. На полу настоящий поршень с шатуном лежит, от настоящей машины. Зачем же уводить отсюда в какой-то детский сад? Ну, привык потом, обжился и так далее. На самом же деле не привык, не обжился, а только смирился. Живет человек, и через его душу проходит каждый час жизни, каждый день, каждая минута до тех пор, пока не закончится земной путь. Но не бесследно проходит, а оставляет на дне осадок. И Витенькина обида выпала в виде осадка на дно его души, не забылась. Все теперь по-другому увиделось Борису Михайловичу. Хорошие минуты, веселые, счастливые обернулись вдруг совсем другой стороной, которой как будто бы и не было тогда, она и не подозревалась. Вот праздник. Сидят они с Катериной на детских стульчиках, вдоль стенки, и другие родители сидят, а эти счастливые детсадовские дети показывают им представление, изображают, ходят по кругу, танцуют, взявшись за руки, поют, декламируют, расстроенное пианино бодро-весело дребезжит. Витек самый рослый в группе, он первым поставлен, на нем заячья маска, длинные заячьи уши, одно ухо подломилось, висит, а Витек стесняется, как спутанный, передвигается, подпрыгивает, когда воспитательница велит подпрыгивать, приседает когда надо, бежит по кругу и так далее, а глаза исподлобья глядят и движения подневольные. Он же большой, зачем ему эти дурацкие подпрыгивания? Но пианино дребезжит, подстегивает; воспитательница подает команды, и он подпрыгивает, бегает. Тогда Катерина смеялась, довольна была, как и другие родители. И Борис Михайлович тоже улыбался, вот, мол, Витек, дает жизни, а сейчас все так надрывает душу чем-то совсем противоположным. Хлопает оглушительно хлыст, нарядные лошади бегут по цирковому кругу, хлыстом поднимают одну лошадь на задние ноги, потом другую, нарядные животные кланяются зрителям, зрители смеются, им весело, смешно, они довольны, а в лошадиных ушах свистит бич, круп горит от ударов хлыста, бегут веселые лошади, на
задние ноги становятся, кланяются. Или этих львов, звериных царей, длинным стеком заставляют на какие-то тумбочки подскакивать, усаживаться там, сидеть, потом перепрыгивать с одной тумбочки на другую, он бы, царь зверей, с большим удовольствием отгрыз голову этой сверкающей даме со стеком или с хлыстом, а вот прыгает по ее указанию, хоть рыкает иногда, но бегает послушно, прыгает и садится на тумбочку. Нет, не сравнение, конечно, там же дети, а тут звери, животные, нельзя сравнивать, просто в голову приходит этот цирк невольно. Ну, а без детского садика? Без этих навыков, коллективных? Вырос бы дома, у папы, мамы под крылом, а взрослым вдруг да придется по кругу ходить под пианино, подпрыгивать, приседать, когда не хочется ни подпрыгивать, ни по кругу ходить, ни приседать, тогда как быть, неподготовленному, без этих навыков? Нет, конечно, Витек глуп еще, не понимает. Не понимает, что не прав. Это ясно, что не прав, но ведь он и этого не понимает, а раз уж не понимает, значит, ему трудней, значит, тяжело ему. Как же они с Катериной тогда и не подозревали ничего такого, думали, наоборот, что ему хорошо там прыгать вместе со всеми, в игры играть, под команду или без команды, под пианино или без него, какая, собственно, разница? Ведь они же дети. Дети, а понимают. Сон ему приснился, страшный. Проснулся, мать позвал, плачет. Где папа? Катерина с кухни позвала Бориса, начали успокаивать Витька. Это уже в школу пошел он, во втором уже был. Как раз перед этим начитался в лифте сквернословия всякого, царапают же босяки хулиганские, и сопляки, и даже взрослые попадаются, пьянь отпетая, царапают на стенках в лифте похабщину всякую, не успевают стирать да закрашивать. Пришло время, и стал Витек обращать внимание на эти свинские надписи. «Плохие это слова, свинство это, невоспитанность, таких хулиганов наказывать надо, и ты, Витенька, никогда не повторяй вслух этих слов. Договорились?» — «Договорились, папа». А потом он то и дело стал слышать, как поблизости даже переругиваются друг с другом этими словами. И вот приснилось. Именно оттого и сон этот страшный приснился. Как раз после праздника было, на второй день. В первый-то день с Витьком на парад ходили смотреть, не на самый парад, не на Красную площадь, а на Калужской площади смотрели, как техника проходила, танки, орудия, особенно эти огромные ракеты, в лежачем положении везли их гигантские тягачи. Возле парка, у Крымского моста остановка была, стояли, и Борис еще подошел к одному, поднял Витеньку на руках,
прямо туда, к водителю. «Витек, дай водителю конфетку»,— и Витек протянул руку, а водитель взял конфетку, улыбнулся, спасибо сказал, поговорил немного, а потом тронулись они, а Борис и Витенька с тротуара смотрели, как ползли эти страшные ракеты, улица дрожала, асфальт дрожал под тяжестью, от гуденья, от грома моторов дрожала вся площадь и даже все дома на площади и мост. «Ну, как?» — спрашивала потом Катерина. «Сильное впечатление». Понравилось Витеньке да и Борису тоже. А потом этот сон. Сидит утром в постели, плачет, содрогается, слезы кулаком вытирает, а они снова льются. Ну что? Уж когда окончательно поверил, что все это во сне, успокоился, тогда рассказал. Ну конечно же глупости. Что может присниться ребенку? Взрослому и то порой такая чушь придет во сне, что и не поймешь, откуда что взялось,, а это ребенок. Директора обозвал во сне. Вернее, директрису школы обозвал теми словами свинскими, из лифта. Стояла она у входа, огромная, с большим животом, и пропускала мимо себя первоклашек, второклашек, вообще младшеньких, все они гуськом, убирая в плечи головы, проходили под ее материнскими глазами, а Витек сам не знает, почему оглянулся и обозвал ее словами, которые обещал отцу не повторять за хулиганами. Зачем обозвал, не знает. И директриса пошла на него, огромная, в черном вся, а он стал убегать, а она тоже побежала вслед и стала кричать: «Держите Мамушкина, Мамушкина, Ма-мушкина!» А потом пошли эти танки, пушки и эти страшные ракеты с тягачами, со всех сторон пошла артиллерия, «катюши» и остроголовые эти ракеты, и все на Витька пошли, гудят, догоняют, а она кричит: «Вот он!» — а он бежит, оглядывается, а из всех переулков, из всех улиц выползает страшная техника, преследует. Сил уже нету, завернул, за угол, а там стенка глухая, некуда больше бежать, оглянулся, хотел назад куда-нибудь, а они вот они, закрыли все выходы, на него наваливаются, ревут, земля дрожит, сейчас раздавят, и Витек страшно закричал, а голоса нет, еще закричал и проснулся, дрожит весь, плачет, ничего не понимает. А все оттого, что слов этих мерзких начитался, наслышался. Как тут понять, что хорошо, а что плохо, что полезно ребенку, а что вредно? Думали, что детский сад — хорошо, а получилось наоборот. Парад смотрели — понравилось, и правильно, надо, чтобы дети знали, какая у нас техника, какая сила, это всегда было детям интересно, а вот в сон влезло, могло и заикой сделать мальчика. Никогда не узнаешь, как что обернется. Кое-что, конечно, превратилось в
свою противоположность, неожиданно, но вообще там, па Ленинском, была хорошая жизнь, можно сказать, счастли вая. Все как-то совпало. Там же и первый спутник запустили, радости было сколько. Когда запустили третий, Витьку тоже сон приснился, но ничего плохого, стихи приснились. Встал он и говорит матери, чтобы взяла карандаш и бумагу, а Катерина на работу собиралась, некогда, а Витек просит. «Да возьми ты карандаш,— сказал Борис,— просит же человек». И Катерина взяла карандаш и бумагу. «Запиши, мама, стихи приснились, сочинились ночью.
Летают в небе три бога...»
«Надо говорить бога, а не бога».— «Нет — бога, я так сочинил».— «Ну, хорошо, пускай будет так.
Летают в небе три бога, Летают и снимают. Красное знамя труда. Все».
«Стихи очень хорошие, но Красное знамя труда уже было, уже песня есть такая».— «А я про другое Красное знамя труда, совсем про другое».
Да, Витек знал уже и про Красное знамя труда. Он уже все знал, что надо знать мальчику СССР. Хороший рос мальчик, дядя Коля правильно говорил. Хороший. И вообще было хорошо. Учительницу нашли, Елизавету Александровну. Стала она приходить к Витеньке два раза в неделю, в семь часов вечера, после садика. И Борис всегда успевал с работы, садился в комнате, когда Витек занимался. Любил сидеть и слушать, как они занимаются. Пе-ту-шок, пе-ту-шок, зо-ло-той гре-бе-шок и так далее. Одним пальчиком выстукивал Витенька и подпевал, просила Елизавета Александровна подпевать — пе-ту-шок, пе-ту-шок, чтобы слух развивался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
ся, вот я, мол, ни собачьего, ни кошачьего не могу, а у тебя получается. Нет, не стала учиться. Борис даже и не просил дочку, раз уж нету от бога, значит, и нечего, пускай вот уж Витек подрастет. Вообще-то Борис не хотел, чтобы на пианино разные «собачьи вальсы» разыгрывались, природой было дано ему другое понятие. Лично он считал, что музыка — это тайна, что пианино и гитара — вещи совсем не одинаковые, пианино — тайна, гитара — так себе, развлечение, хотя он любил гитару, любил играть, любил слушать. Катя все просила сперва, чтобы Борис подобрал что-нибудь — «Синий платочек» или «Соколовский хор у Яра». «Ты что, помешалась? Как можно говорить это?» Почему нельзя говорить, он не объяснял и не мог объяснить. Когда случалось, что один дома оставался, подсаживался к инструменту, открывал крышку. Любовался клавишами, черным лаком, золотыми буквами «Лира», самим словом этим, «лира», любовался и как будто чуда ждал: вот положит сейчас пальцы на клавиши — но, увы! Он выбирал какой-нибудь белый клавиш, белый удобней, нажимал на него и слушал. Слушал, пока не кончался звук. Потом нажимал на два клавиша, а то даже на четыре, так, чтобы созвучно было, и слушал себя, слушал. Между прочим, мог сидеть так, брать созвучия и слушать часами, пока не приходила Катерина с Витенькой или Лелька. Но чтобы подбирать — боже упаси.
Катерина тоже любила в своей квартире это пианино за его вид, за его черный лакированный блеск, оно выделялось из всей мебели, дорогая вещь.Приходила Наталья, Катина подруга, мать Вовки, садилась играть. Хорошо. Борис не показывал, что наслаждался Натальиной игрой. Когда слушал по телевизору, получалось хуже, Наталья больше нравилась, сильно мешало только то, что ногти у нее неприятно стучали по клавишам. Руки тоже у нее немножко легкомысленно летали над клавишами, у тех пианистов руки посерьезней, а так-то Наталью слушать лучше, чем телевизионную игру. Наталья говорит, что инструмента нет, вот и ногти отпустила. Да ты их обрежь, у нас будешь играть. Нет, поздно теперь. Муж у нее был непутевый, то уходил от нее, то приходил, и Наталье с Вовкой не до пианино было. Пианино было давно, в прошлом.
Один раз как-то поиграла Наталья, а потом пошла на кухню чай пить. Было воскресенье, красного вина взяли, сидели на кухне, а пианино закрыли на ключик. Витек с Вовкой играли в комнате. Переиграли все игры и захотели открыть пианино, но оно не открывалось. Тогда Витек принес
из прихожей железные распрямители для обуви, вынул их из отцовских туфель. Взяли они эти распрямители и стали рубить по черной крышке. Распрямители пружинили, ими очень удобно было бить по полированной поверхности. Струны потихоньку отзывались из пианининой утробы. А на кухне было весело, никто ничего не слышал, смеялись, анекдоты рассказывали, красное вино пили, но в конце концов услышали, как-то все разом услышали и притихли. Катерина догадалась, кинулась в комнату, а они рубят, один с одной стороны, другой — с другой, по всей крышке, чтобы ровненько было, чтобы нигде не оставалось гладкого места. Катерина обмерла, но ребятишки не остановились, а принялись пуще нахлестывать, хотели понравиться. Тогда она сгребла Витеньку и уж надавала так, как не приходилось ему ни разу быть битым, и он взревел тоже нестерпимо. Борис, Наталья выскочили на крик, но Катерина уже сама ревела белугой, лежала на кровати, уткнувшись в подушку, и ревела в голос. Никто не мог понять, как ей было жалко, душа на части рвалась, а Борис, увидев ребячью работу, сначала подумал о высоком качестве пианино — до дерева ведь не достали рубцы, только белая грунтовка с трудом выкрошилась, а до дерева не дошло, и отлакировано на совесть,— погладил рукой порубцам, крошку смахнул. Да, сделано-то на совесть, иодумал, а уж вторая мысль была о том, что музыка вообще-то не пострадала, а это главное. «Ладно, Катерина, перестань, подумаешь, дело какое, поправлю, перестань и ты хныкать, сам виноват». Наталья быстренько оделась, закутала Вовку (который впоследствии застрелился из охотничьего ружья) и ушла, наскоро и неловко распрощавшись, чувствуя себя виноватой. Катерина действительно считала виноватой Наталью, ее Вовку, потому что Витек сам не смог бы додуматься, обиделась на подругу, так что потом даже совсем почти расстроились их отношения, видеться стали редко. Посеченное пианино и сейчас стоит в Витенькиной комнате, после пятого класса Витек бросил заниматься, не подходил к нему, оно стояло со старыми шрамами, слегка подправленными Борисом, стояло заброшенным. И две стопки хороших нот, аккуратненько сложенных, годы и годы лежали без движения. Заброшенное пианино как бы знаменовало собой, может быть, больше, чем что-нибудь другое, разлад с Витенькой, оно было как бы символом этого разлада, все время напоминало. Потому что, когда Витек играл еще, когда ходила два раза в неделю Елизавета Александровна, тогда все было хорошо. Теперь пианино молчит. И сам Борис
Михайлович все реже и реже открывал крышку, а потом и вовсе перестал подходить к нему. На праздники и под весе лую минуту играл на верной своей гитаре. К пустому пианино постепенно привыкли. Иногда лишь напоминало оно, да и то одному только Борису Михайловичу, о чем-то несостоявшемся, вроде что-то должно было состояться, но не состоялось.
Борис Михайлович не спал, не мог уснуть, он думал. Катерина давно уже затихла, сон сморил ее, а он все думал. Собственно, это так только говорится: думал. На самом деле ему не давала уснуть память. Она бросала его из одного дня в другой, из события в событие. Давно прошедшее и совсем недавнее одинаково было доступно и легко перемещалось в его растревоженной голове. А как еще это можно назвать? Конечно, думал, а все время память вертелась вокруг одного и того же, вокруг Витеньки, и все чего-то искала, все искала, все уловить чего-то хотелось ей. Вот пианино теперь. Заброшенное. Стоит там за стенкой, в Витенькиной комнате, они вдвоем молчат там, каждый сам по себе. Спит Витек или тоже думает себе что-нибудь? Дурачок, ну что ему надо?
Все самое лучшее там осталось, на Ленинском проспекте, в той двухкомнатной квартире, где этот коридор сапожком. Там Лелька университет заканчивала, Елизавета Александровна к Витьку приходила два раза в неделю, там он играл еще. Да и сами с Катей помоложе были. Там было хорошо. Сперва, как приехали, с Витенькой помучились немного, не с кем было оставлять его. Сам с Катериной на работу, Лелька в школу, Евдокия Яковлевна у себя на Потешной, а Витеньку не с кем оставить. Один дама оставался, душа у всех болела, помучились, конечно, пока не устроили с великим трудом в детский сад. Только тогда и вздохнули, началась хорошая жизнь. А садик был тут же, во дворе, в огромном зеленом дворе. А вышло вон как, вроде сдали его, вот-де не нужен нам Витек, чужой он нам. Вот получилось как. Теперь, задним числом, что-то такое Борис Михайлович улавливает, что-то, конечно, было похоже. С какими слезами оставался Витек в садике первые дни, водили вместе с Катериной и не могли унять Витенькиных слез. И сейчас еще в памяти стоит мокрое зареванное личико, мокрые отчаянные глаза, и сейчас еще страшно смотреть в те глаза, круглые, мокрые, отчаянные и проклинающие, что ли, в этом роде что-то. Страшно смотреть.
«Да ничего, привыкнет, все так, а потом привыкают»,— успокаивала нянечка и успокоила. Но оказалось, не прошло, так и остались те глаза. «Когда еще сдали меня в детский сад, я понял, что никому не нужен».
Дома-то хорошо. Зачем же уводить оттуда, зачем этот сад и вообще зачем выгонять из дома? Это же дом. Там кроме новенького пианино, кроме игрушек, машин, пистолетов, там еще на сосновом обрезке, на кругляше, намертво вделана настоящая наковальня и рядом молотки, плоскогубцы, отвертки, ключи, гвозди и гайки и разная проволока, которую Витек ковал на наковальне. На полу настоящий поршень с шатуном лежит, от настоящей машины. Зачем же уводить отсюда в какой-то детский сад? Ну, привык потом, обжился и так далее. На самом же деле не привык, не обжился, а только смирился. Живет человек, и через его душу проходит каждый час жизни, каждый день, каждая минута до тех пор, пока не закончится земной путь. Но не бесследно проходит, а оставляет на дне осадок. И Витенькина обида выпала в виде осадка на дно его души, не забылась. Все теперь по-другому увиделось Борису Михайловичу. Хорошие минуты, веселые, счастливые обернулись вдруг совсем другой стороной, которой как будто бы и не было тогда, она и не подозревалась. Вот праздник. Сидят они с Катериной на детских стульчиках, вдоль стенки, и другие родители сидят, а эти счастливые детсадовские дети показывают им представление, изображают, ходят по кругу, танцуют, взявшись за руки, поют, декламируют, расстроенное пианино бодро-весело дребезжит. Витек самый рослый в группе, он первым поставлен, на нем заячья маска, длинные заячьи уши, одно ухо подломилось, висит, а Витек стесняется, как спутанный, передвигается, подпрыгивает, когда воспитательница велит подпрыгивать, приседает когда надо, бежит по кругу и так далее, а глаза исподлобья глядят и движения подневольные. Он же большой, зачем ему эти дурацкие подпрыгивания? Но пианино дребезжит, подстегивает; воспитательница подает команды, и он подпрыгивает, бегает. Тогда Катерина смеялась, довольна была, как и другие родители. И Борис Михайлович тоже улыбался, вот, мол, Витек, дает жизни, а сейчас все так надрывает душу чем-то совсем противоположным. Хлопает оглушительно хлыст, нарядные лошади бегут по цирковому кругу, хлыстом поднимают одну лошадь на задние ноги, потом другую, нарядные животные кланяются зрителям, зрители смеются, им весело, смешно, они довольны, а в лошадиных ушах свистит бич, круп горит от ударов хлыста, бегут веселые лошади, на
задние ноги становятся, кланяются. Или этих львов, звериных царей, длинным стеком заставляют на какие-то тумбочки подскакивать, усаживаться там, сидеть, потом перепрыгивать с одной тумбочки на другую, он бы, царь зверей, с большим удовольствием отгрыз голову этой сверкающей даме со стеком или с хлыстом, а вот прыгает по ее указанию, хоть рыкает иногда, но бегает послушно, прыгает и садится на тумбочку. Нет, не сравнение, конечно, там же дети, а тут звери, животные, нельзя сравнивать, просто в голову приходит этот цирк невольно. Ну, а без детского садика? Без этих навыков, коллективных? Вырос бы дома, у папы, мамы под крылом, а взрослым вдруг да придется по кругу ходить под пианино, подпрыгивать, приседать, когда не хочется ни подпрыгивать, ни по кругу ходить, ни приседать, тогда как быть, неподготовленному, без этих навыков? Нет, конечно, Витек глуп еще, не понимает. Не понимает, что не прав. Это ясно, что не прав, но ведь он и этого не понимает, а раз уж не понимает, значит, ему трудней, значит, тяжело ему. Как же они с Катериной тогда и не подозревали ничего такого, думали, наоборот, что ему хорошо там прыгать вместе со всеми, в игры играть, под команду или без команды, под пианино или без него, какая, собственно, разница? Ведь они же дети. Дети, а понимают. Сон ему приснился, страшный. Проснулся, мать позвал, плачет. Где папа? Катерина с кухни позвала Бориса, начали успокаивать Витька. Это уже в школу пошел он, во втором уже был. Как раз перед этим начитался в лифте сквернословия всякого, царапают же босяки хулиганские, и сопляки, и даже взрослые попадаются, пьянь отпетая, царапают на стенках в лифте похабщину всякую, не успевают стирать да закрашивать. Пришло время, и стал Витек обращать внимание на эти свинские надписи. «Плохие это слова, свинство это, невоспитанность, таких хулиганов наказывать надо, и ты, Витенька, никогда не повторяй вслух этих слов. Договорились?» — «Договорились, папа». А потом он то и дело стал слышать, как поблизости даже переругиваются друг с другом этими словами. И вот приснилось. Именно оттого и сон этот страшный приснился. Как раз после праздника было, на второй день. В первый-то день с Витьком на парад ходили смотреть, не на самый парад, не на Красную площадь, а на Калужской площади смотрели, как техника проходила, танки, орудия, особенно эти огромные ракеты, в лежачем положении везли их гигантские тягачи. Возле парка, у Крымского моста остановка была, стояли, и Борис еще подошел к одному, поднял Витеньку на руках,
прямо туда, к водителю. «Витек, дай водителю конфетку»,— и Витек протянул руку, а водитель взял конфетку, улыбнулся, спасибо сказал, поговорил немного, а потом тронулись они, а Борис и Витенька с тротуара смотрели, как ползли эти страшные ракеты, улица дрожала, асфальт дрожал под тяжестью, от гуденья, от грома моторов дрожала вся площадь и даже все дома на площади и мост. «Ну, как?» — спрашивала потом Катерина. «Сильное впечатление». Понравилось Витеньке да и Борису тоже. А потом этот сон. Сидит утром в постели, плачет, содрогается, слезы кулаком вытирает, а они снова льются. Ну что? Уж когда окончательно поверил, что все это во сне, успокоился, тогда рассказал. Ну конечно же глупости. Что может присниться ребенку? Взрослому и то порой такая чушь придет во сне, что и не поймешь, откуда что взялось,, а это ребенок. Директора обозвал во сне. Вернее, директрису школы обозвал теми словами свинскими, из лифта. Стояла она у входа, огромная, с большим животом, и пропускала мимо себя первоклашек, второклашек, вообще младшеньких, все они гуськом, убирая в плечи головы, проходили под ее материнскими глазами, а Витек сам не знает, почему оглянулся и обозвал ее словами, которые обещал отцу не повторять за хулиганами. Зачем обозвал, не знает. И директриса пошла на него, огромная, в черном вся, а он стал убегать, а она тоже побежала вслед и стала кричать: «Держите Мамушкина, Мамушкина, Ма-мушкина!» А потом пошли эти танки, пушки и эти страшные ракеты с тягачами, со всех сторон пошла артиллерия, «катюши» и остроголовые эти ракеты, и все на Витька пошли, гудят, догоняют, а она кричит: «Вот он!» — а он бежит, оглядывается, а из всех переулков, из всех улиц выползает страшная техника, преследует. Сил уже нету, завернул, за угол, а там стенка глухая, некуда больше бежать, оглянулся, хотел назад куда-нибудь, а они вот они, закрыли все выходы, на него наваливаются, ревут, земля дрожит, сейчас раздавят, и Витек страшно закричал, а голоса нет, еще закричал и проснулся, дрожит весь, плачет, ничего не понимает. А все оттого, что слов этих мерзких начитался, наслышался. Как тут понять, что хорошо, а что плохо, что полезно ребенку, а что вредно? Думали, что детский сад — хорошо, а получилось наоборот. Парад смотрели — понравилось, и правильно, надо, чтобы дети знали, какая у нас техника, какая сила, это всегда было детям интересно, а вот в сон влезло, могло и заикой сделать мальчика. Никогда не узнаешь, как что обернется. Кое-что, конечно, превратилось в
свою противоположность, неожиданно, но вообще там, па Ленинском, была хорошая жизнь, можно сказать, счастли вая. Все как-то совпало. Там же и первый спутник запустили, радости было сколько. Когда запустили третий, Витьку тоже сон приснился, но ничего плохого, стихи приснились. Встал он и говорит матери, чтобы взяла карандаш и бумагу, а Катерина на работу собиралась, некогда, а Витек просит. «Да возьми ты карандаш,— сказал Борис,— просит же человек». И Катерина взяла карандаш и бумагу. «Запиши, мама, стихи приснились, сочинились ночью.
Летают в небе три бога...»
«Надо говорить бога, а не бога».— «Нет — бога, я так сочинил».— «Ну, хорошо, пускай будет так.
Летают в небе три бога, Летают и снимают. Красное знамя труда. Все».
«Стихи очень хорошие, но Красное знамя труда уже было, уже песня есть такая».— «А я про другое Красное знамя труда, совсем про другое».
Да, Витек знал уже и про Красное знамя труда. Он уже все знал, что надо знать мальчику СССР. Хороший рос мальчик, дядя Коля правильно говорил. Хороший. И вообще было хорошо. Учительницу нашли, Елизавету Александровну. Стала она приходить к Витеньке два раза в неделю, в семь часов вечера, после садика. И Борис всегда успевал с работы, садился в комнате, когда Витек занимался. Любил сидеть и слушать, как они занимаются. Пе-ту-шок, пе-ту-шок, зо-ло-той гре-бе-шок и так далее. Одним пальчиком выстукивал Витенька и подпевал, просила Елизавета Александровна подпевать — пе-ту-шок, пе-ту-шок, чтобы слух развивался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31