Катерина почувствовала это и сказала помягче, почти ласково:
— Витеньки нет дома, он у деда в деревне, только пожалуйста, Марианночка, не говорите об этом в школе.
— Скажите, как проехать туда?
— Девочка, туда нельзя.
— Извините...
Когда он сошел с автобуса и увидел накатанную дорогу в деревню, куда он ездил в последние годы только по обязанности и без всякой охоты, когда из-за пригорка показались в пятнах белого снега голубые маковки куполов старой церкви, давняя детская радость пришла к нему вместе с предчув-
ствием непонятной тревоги. Он пошел быстрым шагом, почти побежал, чтобы скорей перевалить этот пригорок, увидеть знакомую крышу, убедиться, что все тут на месте. Справа и слева от дороги, до самого леса, лежали белые снега, не грязные, не потемневшие, как в Москве, а какой-то ошеломляющей, ничем не тронутой белизны.
Открыв калитку, потоптавшись у порога, оббив налипший снег, Витенька вошел в знакомый-презнакомый дом.
— Здравствуй, бабушка,— сказал он бабе Оле и бросил на пол, возле порога, рюкзачишко, куда положил несколько книжек, а мать сунула смену белья и каких-то городских продуктов.
— Витенька, внучек,— запела баба Оля, вытерла руки о передник и подошла обнять Витеньку.— Ну, здравствуй, не случилось ли чего?
— Нет,— сказал Витек,— ничего не случилось, просто я приехал, а где дедушка?
— Дедушка от коровы чистит, ступай зови его, обедать будем.
Витек вышел, заглянул в коровник, в полутьме увидел деда, отгребавшего лопатой навоз.
— Здравствуй, дедушка,— сказал он с порога.
— Это ктой-то? Внук, что ль? — отозвался дед, повернувшись на голос.
— Это я, дедушка. Бабушка обедать зовет.
— Один заявился?
— Один,— ответил Витек, поглядел на вопрошающего деда, прибавил: — Дома все нормально, просто я приехал, захотелось.
— Чего это тебе захотелось?
— Просто захотелось.
— Ну, что ж, это неплохо.— Дед стукнул деревяшкой, вышел на свет, оглядел всего внука, с ног до головы.— Вырос ты хорошо, женить можно.— Потом похлопал Витеньку, едва доставая до плеча, повторил еще раз: — Вымахал хорошо. Никак, борода хочет расти?
— Хочет,— согласился Витек.
— Ну, пошли, раз бабушка зовет.
За обедом Витек был послушен, послушно принимал все, что подавали, послушно отвечал на вопросы.
— Как там мать?
— Хорошо, на Новый год собирались к вам.
— Отец?
— Тоже хорошо.
— Лелька?
— У нее всегда хорошо.
— А дома-то как?
— Хорошо, дедушка, все в порядке.
Дед замолчал, молча ел, но все время косился на Витеньку. Потом отложил ложку в сторону, спросил строго:
— Ты вот что, внук, говори, что случилось?
Раньше Витек не стерпел бы этого, сейчас послушно повторил уже сказанное.
— Ничего, дедушка, не случилось, я же говорил тебе.
— Говорил...
Опять покосился.
— Говорил. А школу почему бросил?
— Я не бросил, просто несколько дней пропущу.
— Зачем?
— Ну, чего ты, дед, пристал? — вступилась баба Оля.
— Погоди, бабка. Зачем — спрашиваю?
— Я сильно устал, дедушка, хочу отдохнуть у вас.
— От чего ты устал так?
— Не знаю.
— Господи, да оставь ты его, пожалуйста,— взмолилась баба Оля.
— Учишься как? — продолжал допрос дед.
— Отметки у меня плохие,— признался Витек.
— Отчего?
— Неинтересно мне в школе.
— А где же тебе интересно?
— В общем-то нигде.
Дед потер ладонью колючую щеку.
— Значит, и правда устал.
Хлопнула калитка. Дед проворчал что-то, начал подниматься, но Витек опередил его, мигом выскочил во двор. Дед снова стал устраивать свою деревяшку под столом.
— Бабушка, дедушка, бабушка, дедушка,— передразнил он внука.— Больно уважительный стал. А малый честный, чтой-то у него неладное получилось... Не говорит.
Не успела баба Оля ответить, вернулся Витек.
— Пилу принесли. Куда ее?
— Повесь в сарае, на стенку.
Все бегом, бегом, одна нога тут, другая там. Что-то с ним неладное. У бабы Оли уже душа начала болеть.
— Ну, Витек, отдыхай, набирайся сил,— сказал дед, оделся и снова вышел во двор.
Витек за ним следом.
— Дедушка, может, помочь тебе? — спросил Витек.— Если ничего, я спать лягу, посплю немного.
Дед опять смерил Витеньку взглядом, теперь вполне миролюбивым, почти ласковым.
— Ты вот что, Витек. Принеси бабушке воды и ложись спи, отсыпайся. Вымахал ты хорошо,— снова повторил, но теперь уже с большим одобрением.
Баба Оля поблагодарила внука за воду, постелила ему в горнице и, когда тот лег, посидела рядом немного.
— Спи, внучек, спи, тепло тут и воздух чистый. Спи, а я пойду.— Но не уходила, продолжала сидеть.— Ты не заболел, случаем?
— Есть немного, бабушка,— засыпая, ответил Витенька.
— А что болит-то?
Витек повернулся к бабе Оле, стряхнул сон и сказал:
— Бабушка, у меня душа немного болит, душа заболела.
— Как это? — встревожилась баба Оля.
— Ничего особенного, бабушка. Это все быстро заживет... Бабушка, а у дедушки есть ружье?
— Чего это далось тебе ружье?
— Так просто. Есть или нет?
— Когдай-то было, ты у дедушки спроси, а теперь спи. Витенька повозился немного и уснул.
Проспал он остаток дня и ночь, а поднялся вместе с дедом и бабкой рано, завтракали при лампочке. За ночь нападало снегу, завалило тропинки, двор, где были расчищены и протоптаны дорожки,— все теперь укрылось под белым пушистым покровом. Дед откидывал снег от порога, чистил тропинки. Возле вертелся Витенька в старых валенках, потом взял деревянную лопату и стал помогать деду. Отгребая и отбрасывая снег, прокладывая новые проходы, снежные траншеи, Витек ушел в работу и скоро почувствовал в румяном деревенском воздухе раннего утра, рядом с дедом, под его покашливание, под шипение отбрасываемого снега необыкновенное облегчение, близкое к полной невесомости. Сам он был легок, неощутим, как облачко морозного пара, потому что все, что налипло в Москве, чем оброс он там, отпало начисто и только держалось в почти неуловимой и невесомой памяти. Ему сделалось так легко и хорошо, что мысль о возвращении назад, как только она пришла к нему, показалась страшной.
— Дедушка,— сказал он деду, подойдя к нему с лопатой в руках,— у тебя есть ружье?
— Ружье? А как же, висит в чулане. Поглядеть надо, висело там.
— И патроны?
— Были и патроны. Ты, что, на охоту хочешь сходни.' Стрелять умеешь?
— Умею. А можно мне сходить? Сегодня?
— Отчего же, была бы охота.
— А жакан у тебя есть, дедушка?
— Это что еще?
— Ну такая пуля, на лося годится.
— На лося нельзя охотиться. Есть картечь, похлеще твоего жакана.
— А ты можешь зарядить мне картечью? Один патрон.
— Могу, только зачем тебе картечь?
— Может, кабан встретится,— наобум сказал Витек.
— Кабаны есть. Лучше не трогать кабанов.
— Я не буду трогать. На всякий случай.
— Давай заряжу.
— Дедушка, а можно сейчас?
— Сию минуту, что ли? - Да.
— Чего ж нельзя, можно.
Дед и внук поставили лопаты и пошли в дом.
— Жалко, наш пес подох, вдвоем бы веселей, мог бы зайчишку поднять. Да я у соседа спрошу собачку, она пойдет с тобой.
— Мне не надо собачку,— отказался Витек,— я один хочу. Пойду один.
В чулане сняли с гвоздя ружье, вышли на снег, переломил дед двустволку, сощурился, заглянул в один ствол, в другой — грязно.
— Отстрелялся, дед, хватит,— сказал он и вздохнул.— Видишь вот, чистить надо, бери шомпол, тряпку и давай, а я погляжу, можно ль тебе в руки давать оружие.
Витенька улыбнулся.
— Какое это оружие? Это охотничье ружье.
— Знаю, что охотничье.
Витек сощурился, как дед, заглянул в один ствол, жутковатая, стремительная, мерцающая глубина открылась ему и как бы потянула внутрь, стала всасывать в себя Витень-кину душу. Витек отмахнулся от этого, вроде волосы отбросил в сторону, на самом деле скрыл минутную дрожь. Потом заглянул во второй ствол, уже спокойней.
— Сейчас почищу, дедушка,— сказал он.
Витек не держал еще ружья в руках, но это не имело для него никакого значения. Холодильник, стиральная машина,
радиоприемник, швейная машина — все железное, что окружало современного человека в домашнем быту, кроме телевизора, было доступно Витеньке, потому что все было менее сложным, чем магнитофон, который он делал собственными руками. Стоило ему увидеть, как дед переломил и снова сложил ружье, проверил курок, предохранитель, и все ему стало ясно. Со знанием дела он осмотрел дедовскую двустволку, протер шомполом стволы, подвигал предохранителем, сказал деду:
— Надо бы, дедушка, смазать немного, туго ходит.
— Ладно, ничего теперь у меня нет, сойдет и так. Только гляди, не балуй.
Витек опоясался патронташем, патрон с картечью положил в карман, стал на лыжи и вышел со двора. За углом дедова дома, как только пересечешь замерзший ручей и лужу, где летом гогочут, днюют и ночуют гуси, начинается лужок, теперь заснеженная полянка, пройдешь по ней мимо церкви и полуразрушенной школы, потом пересечешь небольшой выгон, и сразу попадешь в лес. Витек пошел именно этим путем, а не в сторону Незнайки, которая тоже лежала теперь подо льдом и под снегом. За мостом через Незнайку, чуть перевалив холм, можно выйти в соседнюю деревню, но Витеньке хотелось поскорей в лес, и он пошел мимо церкви.
Он шел, ерзая лыжами по глубокому рыхлому снегу, чувствовал за спиной ружье, то и дело поправлял его. Он и раньше бывал в зимнем лесу, но бывать приходилось или с ребятами, или совершенно одному, но теперь они были вдвоем, он и ружье. Это было новым, этого он еще никогда не испытывал. Кругом глухо стояли заснеженные сосны, мрачные елки, непролазное и тоже забитое снегом мелколесье вставало на пути, и никакой лыжни, никакого следа на лесной дороге. Ружье тяжелило за спиной, чувствительно давило ремнем в плечо, а в кармане лежал патрон с картечью.
Сперва его обступала и не оставляла ни на минуту глухая тишина, когда он останавливался и прислушивался. Ни писка, ни звука. Полная тишина. Потом дятла услышал, тревожную пулеметную дробь его, стал разглядывать вершины деревьев, поворачивал во все стороны голову, но птицу не отыскать в темной хвое с белыми пятнами снега. Потом, когда снова прошел и снова остановился, снял ружье, разрядил его, чтобы еще раз заглянуть. Приподнял к глазам и заглянул. Теперь стремительно улетающая глубина была безжалостно зеркальной. Долго вглядывался в один ствол,
потом в другой, и это глядение в зеркальную бездну холодило душу и было почему-то приятным. Наглядевшись, снова вложил в оба ствола патроны, поставил на предохранитель, вскинул ружье за спину и пошел, пошел по лесной дороге. С востока в просветы между вершинами дерев невидимое солнце рассеивало свою золотистую пыль, слегка подкрашивая, обдавая румянцем густую синеву снегов. Витенька только в далеком детстве, когда был глупеньким, очень любил цветы, и снег, и речку, и деревья, и вообще все, кроме туч, которые мешали солнцу освещать землю, да и то, когда говорил об этом, больше умничал, чем не любил на самом деле, на самом деле он любил все. А потом, как-то незаметно это случилось, перестал любить. Он даже помнит, как однажды вечером вот на этой же Незнайке отец показывал ему закат. Закат горел в полнеба, и много было разных красок, и церковные березы были розовые, и галки с криком летали над этими березами, по этому закату, и церковь светилась в розовом свете. «Смотри, смотри,— говорил отец,— красиво, видишь?!» — «Да»,— сказал он тогда отцу, коротко, отмахнувшись, потому что запускал в лужу кораблик. Но отмахнулся не потому, что занят был корабликом, это он хорошо помнит, а потому, что уже начинал не любить. А уж как стал умнеть, мыслить начал, размышлять, тут окончательно отвернулся от всяких закатов, цветов и так далее, потому, наверное, что все эти закаты, березы и вообще вся эта мура были слишком доступны, доступны самым примитивным людям. «Ну посмотри»,— говорил отец, настаивал, чтобы он посмотрел, и он повернулся и посмотрел с кислой миной и отвернулся. «Я уже видел»,— сказал он тогда отцу. И уже никогда больше ничем не любовался. В лес ходили с ребятами, ездили за город не из-за красоты, а чтобы побыть вместе у костра, похулиганить немного, повольничать без родителей и учителей. Только поэтому. Продвигаясь сейчас по выпавшему ночью, еще рыхлому и пушистому снегу, Витенька все это вспомнил и задумался над этим делом. Между прочим, подумал он, что, если бы Вовка вот тут шел с ружьем, как он сейчас, он бы не выстрелил в себя жаканом или вот этой картечью. Не смог бы выстрелить. Вовка у товарища был в квартире, и на нем были тапочки, и он легко скинул тапочек и пальцем ноги нажал на спуск, поставил так ружье, чтобы дулом было направлено в сердце и чтобы ногой можно было достать до спуска, нажал — и получилось. А тут в валенках, неудобно. Валенки не стал бы он снимать. А может, и снял бы. Скорее всего нет. Скорее всего он приладил
бы веревочку, чтобы дернуть за нее, а если бы не было веревочки, приспособил бы ремень. Ремень можно приспособить. А если бы ему хорошо стало? От этого снега, сверкающего голубым и розовым, от этих высоких сосен, от этого запрятанного за верхушками солнца, весь день будет плавать низко над землей, по своему зимнему пути, но свет все равно пробивается оттуда, из-за лесных макушек, достает и чуть-чуть золотит все в этом лесу.
Отчего так хорошо ему? Отчего так приятно касается и то и дело напоминает о себе довольно чувствительно ружье за спиной? Вот отчего. Оно сделало Витеньку как-то нечаянно взрослым, то есть совершенно мужчиной, совершенно большим, не таким взрослым, как он о себе думал до этого, а по-настоящему взрослым. Оружие, патроны, и один даже с картечью, он может сделать все, что только захочет, может себя убить, если захочет, конечно, может и не убивать. Он может все, что может сделать с собой человек вообще, сейчас он не мальчик, он в самой последней степени взрослый. Вот что сделало с ним ружье. И походка на лыжах у него совершенно другая, спокойная, уверенная, неторопливая, взрослая. Он идет с ружьем!
Интересно, куда же это он идет? Куда и зачем? Ах, да, поохотиться. Как это поохотиться? Когда это пришло ему в голову? И что это такое, поохотиться? Подстрелить кого-нибудь? Но кого? Кого подстрелить? Теперь он заметил, что на снегу много всяких следов, то мелкая-мелкая строчка перечеркнет дорогу, то глубокие провальные следы в три ямки, три, три, три, пока не скроется след, как трезвучия. И кое-где между ними чуть видные отметины, ножками кто-то задевал во время прыжка. Волк? Лиса? Заяц? Какой он охотник? Ничего он не понимает в этом. Трезвучия. Их можно, между прочим, проиграть быстро, очень быстро и совсем медленно, анданте-кантабиле или ларго, или даже граве. Вот так: трам... трам... трам... Нет, это неестественно, что-то похоронное получается. Вот престиссимо — это другое дело. Трезвучия молниеносно перечеркнули дорогу, наискосок от него, и пропали в ельнике, но пропали, скрылись так быстро, что в глазах остался мгновенный блеск, искра, ослепительная молния, она тут же вонзилась в зеленую тьму ельника, взлетела вверх как бы рикошетом и там где-то тоненько и льдисто дзинькнула: дзи-инь! Витенька прислушался, опять дзинькнуло, только помягче, понежней, вот так: си-инь! Он догадывался, что это какая-нибудь примитивная пичужка, но он и этого не знал, какая именно. Си-инь! И снова: си-инь!
Витенька вздохнул и пошел дальше. Перешел просеку, дорога сузилась, он шел теперь как будто по белому тоннелю, над ним дугами нависали молодые тонкие березы и осип ки,, покрытые снегом, а то и лапник свешивался, перекрывал над ним дорогу, и было действительно похоже на тоннель. И шорох от шагов, от лыж, тут был слышен, но в голосе то и дело повторялось: си-инь! си-инь! Толчками пробивался он все дальше и дальше в глубь леса по тоннелю и вдруг: си-инь! Остановился, послушал, даже дыхание затаил, но полная тишина, никого и ничего, ни звука. Пичужка осталась позади где-то. И вот он снова сделал шаг, другой, и опять в голове ясно и отчетливо: си-инь! Одна и та же нота. Что-то обязательно должно последовать за ней, но ничего не следует. Си-инь! И ничего больше, никакого продолжения. Как будто кто-то собирался что-то сказать, что-то высказать, вымолвить какими-то необыкновенными звуками, но возьмет одну эту ноту — си-инь! — и никак не может произнести вторую, не знает, что дальше, колеблется, не решается сказать дальше ни звука, вроде и знает, а сомневается, вроде и не знает. Си-инь! Это у него часто встречается. Только зачем же он с моста-то сиганул? Куда это он сиганул? В Рейн? В голубой Рейн. Си-инь! Си-инь! Ах, это в «Пестрых листках», в первом листке. Софроницкий хорошо слышал эту ноту, он извлекал ее, доставал из волшебного лесного тайника, заставлял ее звучать и прислушивался к ней и как будто не знал, что дальше, куда дальше поведет его великий музыкант. Синь! И прислушивался. А в вариациях на тему Клары Вик только и слышно одну эту загадочную ноту, она одна там. Клара Вик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Витеньки нет дома, он у деда в деревне, только пожалуйста, Марианночка, не говорите об этом в школе.
— Скажите, как проехать туда?
— Девочка, туда нельзя.
— Извините...
Когда он сошел с автобуса и увидел накатанную дорогу в деревню, куда он ездил в последние годы только по обязанности и без всякой охоты, когда из-за пригорка показались в пятнах белого снега голубые маковки куполов старой церкви, давняя детская радость пришла к нему вместе с предчув-
ствием непонятной тревоги. Он пошел быстрым шагом, почти побежал, чтобы скорей перевалить этот пригорок, увидеть знакомую крышу, убедиться, что все тут на месте. Справа и слева от дороги, до самого леса, лежали белые снега, не грязные, не потемневшие, как в Москве, а какой-то ошеломляющей, ничем не тронутой белизны.
Открыв калитку, потоптавшись у порога, оббив налипший снег, Витенька вошел в знакомый-презнакомый дом.
— Здравствуй, бабушка,— сказал он бабе Оле и бросил на пол, возле порога, рюкзачишко, куда положил несколько книжек, а мать сунула смену белья и каких-то городских продуктов.
— Витенька, внучек,— запела баба Оля, вытерла руки о передник и подошла обнять Витеньку.— Ну, здравствуй, не случилось ли чего?
— Нет,— сказал Витек,— ничего не случилось, просто я приехал, а где дедушка?
— Дедушка от коровы чистит, ступай зови его, обедать будем.
Витек вышел, заглянул в коровник, в полутьме увидел деда, отгребавшего лопатой навоз.
— Здравствуй, дедушка,— сказал он с порога.
— Это ктой-то? Внук, что ль? — отозвался дед, повернувшись на голос.
— Это я, дедушка. Бабушка обедать зовет.
— Один заявился?
— Один,— ответил Витек, поглядел на вопрошающего деда, прибавил: — Дома все нормально, просто я приехал, захотелось.
— Чего это тебе захотелось?
— Просто захотелось.
— Ну, что ж, это неплохо.— Дед стукнул деревяшкой, вышел на свет, оглядел всего внука, с ног до головы.— Вырос ты хорошо, женить можно.— Потом похлопал Витеньку, едва доставая до плеча, повторил еще раз: — Вымахал хорошо. Никак, борода хочет расти?
— Хочет,— согласился Витек.
— Ну, пошли, раз бабушка зовет.
За обедом Витек был послушен, послушно принимал все, что подавали, послушно отвечал на вопросы.
— Как там мать?
— Хорошо, на Новый год собирались к вам.
— Отец?
— Тоже хорошо.
— Лелька?
— У нее всегда хорошо.
— А дома-то как?
— Хорошо, дедушка, все в порядке.
Дед замолчал, молча ел, но все время косился на Витеньку. Потом отложил ложку в сторону, спросил строго:
— Ты вот что, внук, говори, что случилось?
Раньше Витек не стерпел бы этого, сейчас послушно повторил уже сказанное.
— Ничего, дедушка, не случилось, я же говорил тебе.
— Говорил...
Опять покосился.
— Говорил. А школу почему бросил?
— Я не бросил, просто несколько дней пропущу.
— Зачем?
— Ну, чего ты, дед, пристал? — вступилась баба Оля.
— Погоди, бабка. Зачем — спрашиваю?
— Я сильно устал, дедушка, хочу отдохнуть у вас.
— От чего ты устал так?
— Не знаю.
— Господи, да оставь ты его, пожалуйста,— взмолилась баба Оля.
— Учишься как? — продолжал допрос дед.
— Отметки у меня плохие,— признался Витек.
— Отчего?
— Неинтересно мне в школе.
— А где же тебе интересно?
— В общем-то нигде.
Дед потер ладонью колючую щеку.
— Значит, и правда устал.
Хлопнула калитка. Дед проворчал что-то, начал подниматься, но Витек опередил его, мигом выскочил во двор. Дед снова стал устраивать свою деревяшку под столом.
— Бабушка, дедушка, бабушка, дедушка,— передразнил он внука.— Больно уважительный стал. А малый честный, чтой-то у него неладное получилось... Не говорит.
Не успела баба Оля ответить, вернулся Витек.
— Пилу принесли. Куда ее?
— Повесь в сарае, на стенку.
Все бегом, бегом, одна нога тут, другая там. Что-то с ним неладное. У бабы Оли уже душа начала болеть.
— Ну, Витек, отдыхай, набирайся сил,— сказал дед, оделся и снова вышел во двор.
Витек за ним следом.
— Дедушка, может, помочь тебе? — спросил Витек.— Если ничего, я спать лягу, посплю немного.
Дед опять смерил Витеньку взглядом, теперь вполне миролюбивым, почти ласковым.
— Ты вот что, Витек. Принеси бабушке воды и ложись спи, отсыпайся. Вымахал ты хорошо,— снова повторил, но теперь уже с большим одобрением.
Баба Оля поблагодарила внука за воду, постелила ему в горнице и, когда тот лег, посидела рядом немного.
— Спи, внучек, спи, тепло тут и воздух чистый. Спи, а я пойду.— Но не уходила, продолжала сидеть.— Ты не заболел, случаем?
— Есть немного, бабушка,— засыпая, ответил Витенька.
— А что болит-то?
Витек повернулся к бабе Оле, стряхнул сон и сказал:
— Бабушка, у меня душа немного болит, душа заболела.
— Как это? — встревожилась баба Оля.
— Ничего особенного, бабушка. Это все быстро заживет... Бабушка, а у дедушки есть ружье?
— Чего это далось тебе ружье?
— Так просто. Есть или нет?
— Когдай-то было, ты у дедушки спроси, а теперь спи. Витенька повозился немного и уснул.
Проспал он остаток дня и ночь, а поднялся вместе с дедом и бабкой рано, завтракали при лампочке. За ночь нападало снегу, завалило тропинки, двор, где были расчищены и протоптаны дорожки,— все теперь укрылось под белым пушистым покровом. Дед откидывал снег от порога, чистил тропинки. Возле вертелся Витенька в старых валенках, потом взял деревянную лопату и стал помогать деду. Отгребая и отбрасывая снег, прокладывая новые проходы, снежные траншеи, Витек ушел в работу и скоро почувствовал в румяном деревенском воздухе раннего утра, рядом с дедом, под его покашливание, под шипение отбрасываемого снега необыкновенное облегчение, близкое к полной невесомости. Сам он был легок, неощутим, как облачко морозного пара, потому что все, что налипло в Москве, чем оброс он там, отпало начисто и только держалось в почти неуловимой и невесомой памяти. Ему сделалось так легко и хорошо, что мысль о возвращении назад, как только она пришла к нему, показалась страшной.
— Дедушка,— сказал он деду, подойдя к нему с лопатой в руках,— у тебя есть ружье?
— Ружье? А как же, висит в чулане. Поглядеть надо, висело там.
— И патроны?
— Были и патроны. Ты, что, на охоту хочешь сходни.' Стрелять умеешь?
— Умею. А можно мне сходить? Сегодня?
— Отчего же, была бы охота.
— А жакан у тебя есть, дедушка?
— Это что еще?
— Ну такая пуля, на лося годится.
— На лося нельзя охотиться. Есть картечь, похлеще твоего жакана.
— А ты можешь зарядить мне картечью? Один патрон.
— Могу, только зачем тебе картечь?
— Может, кабан встретится,— наобум сказал Витек.
— Кабаны есть. Лучше не трогать кабанов.
— Я не буду трогать. На всякий случай.
— Давай заряжу.
— Дедушка, а можно сейчас?
— Сию минуту, что ли? - Да.
— Чего ж нельзя, можно.
Дед и внук поставили лопаты и пошли в дом.
— Жалко, наш пес подох, вдвоем бы веселей, мог бы зайчишку поднять. Да я у соседа спрошу собачку, она пойдет с тобой.
— Мне не надо собачку,— отказался Витек,— я один хочу. Пойду один.
В чулане сняли с гвоздя ружье, вышли на снег, переломил дед двустволку, сощурился, заглянул в один ствол, в другой — грязно.
— Отстрелялся, дед, хватит,— сказал он и вздохнул.— Видишь вот, чистить надо, бери шомпол, тряпку и давай, а я погляжу, можно ль тебе в руки давать оружие.
Витенька улыбнулся.
— Какое это оружие? Это охотничье ружье.
— Знаю, что охотничье.
Витек сощурился, как дед, заглянул в один ствол, жутковатая, стремительная, мерцающая глубина открылась ему и как бы потянула внутрь, стала всасывать в себя Витень-кину душу. Витек отмахнулся от этого, вроде волосы отбросил в сторону, на самом деле скрыл минутную дрожь. Потом заглянул во второй ствол, уже спокойней.
— Сейчас почищу, дедушка,— сказал он.
Витек не держал еще ружья в руках, но это не имело для него никакого значения. Холодильник, стиральная машина,
радиоприемник, швейная машина — все железное, что окружало современного человека в домашнем быту, кроме телевизора, было доступно Витеньке, потому что все было менее сложным, чем магнитофон, который он делал собственными руками. Стоило ему увидеть, как дед переломил и снова сложил ружье, проверил курок, предохранитель, и все ему стало ясно. Со знанием дела он осмотрел дедовскую двустволку, протер шомполом стволы, подвигал предохранителем, сказал деду:
— Надо бы, дедушка, смазать немного, туго ходит.
— Ладно, ничего теперь у меня нет, сойдет и так. Только гляди, не балуй.
Витек опоясался патронташем, патрон с картечью положил в карман, стал на лыжи и вышел со двора. За углом дедова дома, как только пересечешь замерзший ручей и лужу, где летом гогочут, днюют и ночуют гуси, начинается лужок, теперь заснеженная полянка, пройдешь по ней мимо церкви и полуразрушенной школы, потом пересечешь небольшой выгон, и сразу попадешь в лес. Витек пошел именно этим путем, а не в сторону Незнайки, которая тоже лежала теперь подо льдом и под снегом. За мостом через Незнайку, чуть перевалив холм, можно выйти в соседнюю деревню, но Витеньке хотелось поскорей в лес, и он пошел мимо церкви.
Он шел, ерзая лыжами по глубокому рыхлому снегу, чувствовал за спиной ружье, то и дело поправлял его. Он и раньше бывал в зимнем лесу, но бывать приходилось или с ребятами, или совершенно одному, но теперь они были вдвоем, он и ружье. Это было новым, этого он еще никогда не испытывал. Кругом глухо стояли заснеженные сосны, мрачные елки, непролазное и тоже забитое снегом мелколесье вставало на пути, и никакой лыжни, никакого следа на лесной дороге. Ружье тяжелило за спиной, чувствительно давило ремнем в плечо, а в кармане лежал патрон с картечью.
Сперва его обступала и не оставляла ни на минуту глухая тишина, когда он останавливался и прислушивался. Ни писка, ни звука. Полная тишина. Потом дятла услышал, тревожную пулеметную дробь его, стал разглядывать вершины деревьев, поворачивал во все стороны голову, но птицу не отыскать в темной хвое с белыми пятнами снега. Потом, когда снова прошел и снова остановился, снял ружье, разрядил его, чтобы еще раз заглянуть. Приподнял к глазам и заглянул. Теперь стремительно улетающая глубина была безжалостно зеркальной. Долго вглядывался в один ствол,
потом в другой, и это глядение в зеркальную бездну холодило душу и было почему-то приятным. Наглядевшись, снова вложил в оба ствола патроны, поставил на предохранитель, вскинул ружье за спину и пошел, пошел по лесной дороге. С востока в просветы между вершинами дерев невидимое солнце рассеивало свою золотистую пыль, слегка подкрашивая, обдавая румянцем густую синеву снегов. Витенька только в далеком детстве, когда был глупеньким, очень любил цветы, и снег, и речку, и деревья, и вообще все, кроме туч, которые мешали солнцу освещать землю, да и то, когда говорил об этом, больше умничал, чем не любил на самом деле, на самом деле он любил все. А потом, как-то незаметно это случилось, перестал любить. Он даже помнит, как однажды вечером вот на этой же Незнайке отец показывал ему закат. Закат горел в полнеба, и много было разных красок, и церковные березы были розовые, и галки с криком летали над этими березами, по этому закату, и церковь светилась в розовом свете. «Смотри, смотри,— говорил отец,— красиво, видишь?!» — «Да»,— сказал он тогда отцу, коротко, отмахнувшись, потому что запускал в лужу кораблик. Но отмахнулся не потому, что занят был корабликом, это он хорошо помнит, а потому, что уже начинал не любить. А уж как стал умнеть, мыслить начал, размышлять, тут окончательно отвернулся от всяких закатов, цветов и так далее, потому, наверное, что все эти закаты, березы и вообще вся эта мура были слишком доступны, доступны самым примитивным людям. «Ну посмотри»,— говорил отец, настаивал, чтобы он посмотрел, и он повернулся и посмотрел с кислой миной и отвернулся. «Я уже видел»,— сказал он тогда отцу. И уже никогда больше ничем не любовался. В лес ходили с ребятами, ездили за город не из-за красоты, а чтобы побыть вместе у костра, похулиганить немного, повольничать без родителей и учителей. Только поэтому. Продвигаясь сейчас по выпавшему ночью, еще рыхлому и пушистому снегу, Витенька все это вспомнил и задумался над этим делом. Между прочим, подумал он, что, если бы Вовка вот тут шел с ружьем, как он сейчас, он бы не выстрелил в себя жаканом или вот этой картечью. Не смог бы выстрелить. Вовка у товарища был в квартире, и на нем были тапочки, и он легко скинул тапочек и пальцем ноги нажал на спуск, поставил так ружье, чтобы дулом было направлено в сердце и чтобы ногой можно было достать до спуска, нажал — и получилось. А тут в валенках, неудобно. Валенки не стал бы он снимать. А может, и снял бы. Скорее всего нет. Скорее всего он приладил
бы веревочку, чтобы дернуть за нее, а если бы не было веревочки, приспособил бы ремень. Ремень можно приспособить. А если бы ему хорошо стало? От этого снега, сверкающего голубым и розовым, от этих высоких сосен, от этого запрятанного за верхушками солнца, весь день будет плавать низко над землей, по своему зимнему пути, но свет все равно пробивается оттуда, из-за лесных макушек, достает и чуть-чуть золотит все в этом лесу.
Отчего так хорошо ему? Отчего так приятно касается и то и дело напоминает о себе довольно чувствительно ружье за спиной? Вот отчего. Оно сделало Витеньку как-то нечаянно взрослым, то есть совершенно мужчиной, совершенно большим, не таким взрослым, как он о себе думал до этого, а по-настоящему взрослым. Оружие, патроны, и один даже с картечью, он может сделать все, что только захочет, может себя убить, если захочет, конечно, может и не убивать. Он может все, что может сделать с собой человек вообще, сейчас он не мальчик, он в самой последней степени взрослый. Вот что сделало с ним ружье. И походка на лыжах у него совершенно другая, спокойная, уверенная, неторопливая, взрослая. Он идет с ружьем!
Интересно, куда же это он идет? Куда и зачем? Ах, да, поохотиться. Как это поохотиться? Когда это пришло ему в голову? И что это такое, поохотиться? Подстрелить кого-нибудь? Но кого? Кого подстрелить? Теперь он заметил, что на снегу много всяких следов, то мелкая-мелкая строчка перечеркнет дорогу, то глубокие провальные следы в три ямки, три, три, три, пока не скроется след, как трезвучия. И кое-где между ними чуть видные отметины, ножками кто-то задевал во время прыжка. Волк? Лиса? Заяц? Какой он охотник? Ничего он не понимает в этом. Трезвучия. Их можно, между прочим, проиграть быстро, очень быстро и совсем медленно, анданте-кантабиле или ларго, или даже граве. Вот так: трам... трам... трам... Нет, это неестественно, что-то похоронное получается. Вот престиссимо — это другое дело. Трезвучия молниеносно перечеркнули дорогу, наискосок от него, и пропали в ельнике, но пропали, скрылись так быстро, что в глазах остался мгновенный блеск, искра, ослепительная молния, она тут же вонзилась в зеленую тьму ельника, взлетела вверх как бы рикошетом и там где-то тоненько и льдисто дзинькнула: дзи-инь! Витенька прислушался, опять дзинькнуло, только помягче, понежней, вот так: си-инь! Он догадывался, что это какая-нибудь примитивная пичужка, но он и этого не знал, какая именно. Си-инь! И снова: си-инь!
Витенька вздохнул и пошел дальше. Перешел просеку, дорога сузилась, он шел теперь как будто по белому тоннелю, над ним дугами нависали молодые тонкие березы и осип ки,, покрытые снегом, а то и лапник свешивался, перекрывал над ним дорогу, и было действительно похоже на тоннель. И шорох от шагов, от лыж, тут был слышен, но в голосе то и дело повторялось: си-инь! си-инь! Толчками пробивался он все дальше и дальше в глубь леса по тоннелю и вдруг: си-инь! Остановился, послушал, даже дыхание затаил, но полная тишина, никого и ничего, ни звука. Пичужка осталась позади где-то. И вот он снова сделал шаг, другой, и опять в голове ясно и отчетливо: си-инь! Одна и та же нота. Что-то обязательно должно последовать за ней, но ничего не следует. Си-инь! И ничего больше, никакого продолжения. Как будто кто-то собирался что-то сказать, что-то высказать, вымолвить какими-то необыкновенными звуками, но возьмет одну эту ноту — си-инь! — и никак не может произнести вторую, не знает, что дальше, колеблется, не решается сказать дальше ни звука, вроде и знает, а сомневается, вроде и не знает. Си-инь! Это у него часто встречается. Только зачем же он с моста-то сиганул? Куда это он сиганул? В Рейн? В голубой Рейн. Си-инь! Си-инь! Ах, это в «Пестрых листках», в первом листке. Софроницкий хорошо слышал эту ноту, он извлекал ее, доставал из волшебного лесного тайника, заставлял ее звучать и прислушивался к ней и как будто не знал, что дальше, куда дальше поведет его великий музыкант. Синь! И прислушивался. А в вариациях на тему Клары Вик только и слышно одну эту загадочную ноту, она одна там. Клара Вик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31