Они ходили в столовую три раза в день. Елена Петровна всегда точно в определенные часы, а Воронов — когда успевал. Так что им редко приходилось обедать вместе. Правда,
иногда они специально договаривались встретиться в столовой: здесь было очень удобно решать и производственные вопросы, никто не врывался, не прерывал, и можно было не спеша, спокойно поговорить.
Вот и сегодня они обедали вместе. Елена Петровна собиралась, как только примут заказ, посоветоваться, как лучше настлать разделочную эстакаду и весь нижний склад. Сорокамиллиметровые доски — слишком шаткое основание. Потом, чего доброго, придется настилать заново. А четыре тысячи квадратных метров — это не шутка.
Подошла официантка.
— Мне «мясо по-домашнему»,— решила Елена Петровна.
Воронов усмехнулся:
— И мне тоже хочется по-домашнему.
Это отбило у Елены Петровны охоту говорить о нижнем складе. Они молча ели «мясо по-домашнему». Потом, когда принесли блины со сметаной, Воронов как бы между прочим обронил:
— Дома я любил блины чуть подрумяненные. В столовой так не умеют готовить.
Елена Петровна кивнула:
— Их надо печь на маленькой сковородке на углях.
Вместе они вышли из столовой. Переходя через реку
по понтонному мосту, Елена Петровна спросила:
— Вы говорили о новом инженере по монтажу машин. Скоро ли он прибудет?
— Обещали скоро. Прямо из института.
— Молодым дорога! — Елена Петровна улыбнулась и вздохнула.
Воронов спросил с участием:
— А как у тебя с учебой? Трудно?
— Конечно, в таком возрасте. Скоро опять сессия.
— Если нужно будет и если смогу, охотно помогу.
Елена Петровна не могла сдержать улыбки, когда Воронов, положив руку на сердце, добавил:
— Но ты такая гордая, что, конечно, не попросишь помощи.
Так они говорили всегда — говоря о служебных делах на «вы», а в остальном — на «ты».
Воронов протянул ей руку, помогая взбираться по крутой тропинке. Было очень скользко. Без помощи Воронова она, пожалуй, не устояла бы на ногах.
И вдруг...
Вдруг раздался оглушительный взрыв: взметнулось пламя, полетела земля, камни...
Они ничком бросились на землю. Им обоим показалось, что они перенеслись назад, в страшные годы войны. Елена Петровна, словно наяву, услышала испуганный голос своей дочурки: «Ма-а-ма!», а Воронову почудилось, что он снова где-то в Восточной Пруссии. Они прижались к земле, ожидая следующего взрыва. Воронов лежал лицом к земле, и ему вспомнилась одна картина. Где же это было? Ах да, в Германии, уже после войны. Немецкие женщины и дети устроили воскресник по очистке школы от мусора и хлама, оставшихся от какого-то немецкого подразделения. И вдруг раздался взрыв. Тогда тоже в первые секунды после взрыва царила зловещая, тугая тишина. Люди ждали следующего взрыва. Но его не последовало. А раздались отчетливо резкие после такой тишины крики и плач: плакали раненые дети и женщины. Вернее, это был даже не плач, а что-то более страшное, душераздирающее, это была боль, помноженная на ужас. Это было страшнее, чем взрыв. Люди, недавно освободившиеся от кошмаров войны, теперь снова увидели ее зловещий оскал. Это взорвалась мина, подложенная немцами в свою же школу. Она предназначалась, конечно, для противника, но погибли свои же, немцы. А ведь что-то подобное получилось у них со всей затеянной фашистами войной.
Это сравнение пришло Воронову в голову, конечно, не в это мгновение, когда он лежал, припав к земле, и в глазах быстро мелькали какие-то искры. Он задумался над этим после, уже вечером, когда лег спать и никак не мог заснуть: как только он закрывал глаза, опять видел взрыв.
Мягко шлепнулись последние куски земли, и настала тишина. Она казалась бесконечно долгой. Потом они услышали встревоженные крики. Елена Петровна и Воронов вскочили на ноги и ринулись к стройке, где еще расходился синий дым. Сбегались люди, что-то спрашивали друг у друга и размахивали руками.
Первое, что они увидели, было окровавленное лицо экскаваторщика Николая Никулина. Из-под ковша машины поднимался дым, торчали стальные зубья, обезображенные и беспомощные. Передняя часть машины была расплющена. Никулин ощупывал лицо и удивленно рассматривал окровавленные руки. Воронов крикнул:
— Николай, видишь меня?
— Конечно, вижу—пробормотал парень.
— Ну глаза, значит, целы,— Воронов немного успокоился.
Все недоумевали: откуда взрыв? Наконец Вася Долговязый пояснил:
— Это все она... война.
Оказалось, экскаватор подорвался на противотанковой мине. Никто не мог объяснить, почему она не взорвалась раньше, хотя здесь проходили автомашины, тракторы, ее не заметили и минеры, прочесывавшие в свое время эти места. Потом, тоже давно, здесь рыли котлованы строители. И сколько же лет мина может оставаться опасной?
Воронов продолжил мысль Васи Долговязого:
— Да, мы уже стареем, дети уже выросли, внуки появляются, а война все еще напоминает о себе.
Из строящегося здания вышел Петриков, весь в глине, в волосах песок и стружки, глаза испуганные и злые. Среди сбежавшихся на место происшествия была и его жена Ирья. Она бросилась к мужу, стала судорожно ощупывать его, но быстро успокоилась, не увидев на нем крови. А он, не замечая жены, уставился округлившимися глазами на начальника и заговорил отрывисто, дрожа от гнева:
— Техника безопасности... 3-забота о людях... Говорить вы м-мастера, любо слушать! А все это — фальшь, обман... Вам главное план, а не люди! Н-не могли р-разминировать. П-п-пусть, мол, п-п-подрываются. Нет, это так вам не п-пройдет!
Ирья поддакивала мужу, злобно поглядывая на Воронова:
— Да не у всех же дети, есть люди поумнее других...
Елена Петровна успокаивала их:
— Николай Карлович, Ирья, что же вы... Ничего же не случилось...
— Не случилось — и говорить не стоит, да? — Ирья набросилась на нее.— А когда у человека голову оторвет, тогда говорить будет поздно. Тебе легче, Елена Петровна, твое дело ходить да командовать. Ты была далеко, когда тут людей калечило...
Вася Долговязый прервал ее:
— Болтай, да знай меру. При чем тут Елена Петровна или другие?
Ирья, по-видимому, сама спохватилась, что наговорила лишку, и сказала примирительно Елене Петровне:
— Я — вообще... Когда людей калечат, понимаешь... И так немало калек!
Воронов не обиделся ни на Ирью, ни на ее мужа. Ведь не все могут взвешивать свои слова, когда рвутся мины. Он словно оправдывался:
— Кто же знал. Вот Микола Петрович старый подрывник. Надо будет нам еще раз пощупать, что и где.
Микола Петрович Степаненко стоял на дне воронки, руками разрыхлял землю и со знанием дела промолвил:
— А здоровая была штуковина, ничего не скажешь! Миноискатель надо достать, Михаил Матвеевич. А то без него, пожалуй, можно и к праотцам отправиться, вне очереди.
Петриков тоже переменил тон:
— Да тут нужны специалисты, Михаил Матвеевич.
— Вообще-то да,— согласился Воронов,— но я тоже в войну с ними дело имел, с минами то есть. Сапер как- никак. А вы идите помойтесь. Да, пожалуй, и переоденьтесь.
Воронов даже не заметил, когда появилась Айно Андреевна со своей врачебной сумкой.
Она вымыла и забинтовала лицо Николая. Его жена Анни стояла рядом и беспомощно всхлипывала. Рабочие толпились у разбитого экскаватора, обсуждая случившееся.
Айно Андреевна привела Николая в больницу, где снова промыла раны, перевязала их и наложила швы. Она хотела было оставить Николая в больнице, но Николай и его жена запротестовали, и она проводила их домой.
Больше, чем с раненым, врачу пришлось повозиться с его матерью: увидев сына, всего перебинтованного, с кровью, выступившей на повязках, Ивановна истошно закричала и бессильно упала на стул.
Сев на край кровати, Николай попросил зеркало, с минуту всматривался в него и потом, смеясь, спросил:
— Анни, ты узнаёшь меня?
Белокурая, слегка скуластая Анни казалась совсем девчонкой, хотя была замужем уже три года. Она вытерла слезы, посмотрела на мужа и заулыбалась:
— Да голос-то вроде твой...
Ивановна, наконец пришедшая в себя, начала ругать их:
— Нашли над чем смеяться!
Но Николай продолжал свое:
— Не прогуляться ли нам по поселку? Наверняка все разбегутся.
Это он сказал по-русски. Отчим, Микола Петрович, еще плохо понимал по-карельски. И поэтому в семье при нем больше говорили по-русски.
Микола Петрович Степаненко до войны работал мастером на каком-то заводике у себя на Украине. У него был свой дом, семья — двенадцать человек, садик и много цветов. А потом началась война, и за один день он потерял все — семью, дом и свой завод. В тот день Степаненко еще не был ни в армии, ни в партизанах, он собирался отправить семью подальше в тыл, а сам хотел устроиться мастером где-нибудь в прифронтовой полосе. Посадил жену и детишек на грузовик. Но не успела машина выехать за село, как налетели немецкие самолеты. И не стало ни машины, ни сидевших в ней людей. Так человек в одну секунду остался одиноким. После этого Степаненко не пошел на завод, а остался на территории, занятой врагом. За один день он научился уничтожать и убивать. Без чьего-либо приказа, без всяких связей, в одиночку, он стал подкарауливать отдельные немецкие машины, мотоциклистов и отправлять их на тот свет. Позднее встретил партизан и вступил в отряд. Так он и провоевал всю войну — сперва на Украине, потом в Карелии.
Когда кончилась война, Микола Петрович не мог вернуться на родину, где каждый тополь, каждый куст напоминал ему о потерянном и невозвратном. Он решил дожить остаток лет в чужих краях. Степаненко завербовался в Туулилахти, где после войны открылся сплавной участок и началось строительство поселка. Здесь пригодилась и полученная им на войне профессия — на сплавном рейде нужен был подрывник.
Новые места недолго были чужими. Скоро он привык и к Туулилахти, и его людям. И он решил навечно связать судьбу с Оути Ивановной. Поколебавшись, она согласилась, хотя ей было не очень-то удобно: как-никак, а она уже в годах, да и сын взрослый. Другой сын погиб на войне, а мужа убили местные кулаки, когда дети были еще совсем маленькие. Так из осколков разрушенных войной семей сложилась эта семья.
И жизнь пошла своим чередом. Степаненко и Оути Ивановна были на пенсии. Сын и невестка зарабатывали прилично. Была у них корова, небольшой огород и своя лодка, на которой выезжали в заводи Туулиёки и брали рыбу, как из своей кладовой.
На столе зашумел самовар. Оути Ивановна принесла рыбники и калитки. Микола Петрович провожал взглядом каждый шаг жены и сидел, ожидая еще чего-то. Когда сели за стол и Николаю подали еду на стул около постели, на
лице Миколы Петровича появилось разочарование. Он даже пару раз кашлянул, чтобы напомнить, что ему чего-то не хватает. Но хозяйка и так помнила, только не спешила.
Степаненко кашлянул еще.
— Малтан, малтан,— усмехнулась Оути Ивановна, спокойно продолжая свои дела,— понимаю.
Она нарезала хлеб, положила масло на тарелку и разровняла его, не спеша стала разливать чай. Первый стакан снесла сыну, второй налила невестке, потом Миколе Петровичу. Но тот не притронулся к стакану, сидел и ждал...
Наконец Оути Ивановна вздохнула — не столько огорченно, сколько просто по привычке, и достала из кармана передника ключ на длинной и толстой ленточке. Микола Петрович заулыбался. Оути Ивановна открыла старомодный, окованный железом сундук. В их доме даже на входной двери не было замка: только на этом сундуке висел маленький блестящий замочек, но хранились в нем не ценные вещи и не деньги, а просто бутылка водки, из которой Оути Ивановна и теперь налила Степаненко ровно полстакана— как всегда, не больше и не меньше.
— На,— буркнула она, словно тот клянчил у нее водку целый день. Бутылка вернулась на дно сундука, замок щелкнул, и ключ исчез в кармане передника Оути Ивановны.
Микола Петрович кашлянул, выпил водку и понюхал кусок черного хлеба, тоже больше по старой привычке.
После войны Степаненко пристрастился к спиртному — от одиночества, с горя. Перебравшись к Оути Ивановне, он совсем бросил пить. Оути Ивановне казалось, что это слишком тяжело для него, и, когда Микола Петрович принес ей свою первую пенсию, она, к его изумлению, поставила перед ним полстакана водки и сказала коротко:
— Пей, хочется ведь...
И Микола Петрович пил, когда давали, а не давали — не пил:
— Нет так нет. Мне и не хочется.
И пил он только дома.
Поднявшись из-за стола, он закурил и подсел к Николаю, которого Анни кормила словно ребенка.
— Больше не хочу,— сказал Николай.
— Больно? — спросила Анни, осторожно дотронувшись до бинтов.
— Нет, нисколько.
— Ну, спи тогда. Мне пора на работу.
Оути Ивановна тоже вышла во двор, и мужчины остались одни.
— Ты не горюй,— начал Микола Петрович.— На войне бывает и смешнее.
Ничего смешного в сегодняшнем случае не было, но Николай не возражал, а Микола Петрович, усевшись на край кровати, продолжал:
— Это было, кажись, в конце июля сорок четвертого. Я тогда воевал уже в Карелии. Наша армия перешла в наступление на Масельском участке, и мы, партизаны, тоже давали белофиннам «прикурить». И вот как-то мы уже вторую неделю бродили по лесам, и дрались и, в общем, делали все то, что положено было делать. Харчи уже вышли, да и патроны были на исходе. Патронами нас обычно снабжали финны, но делали они это, конечно, неохотно. Ты меня слушаешь, Николай? Ну добре. Отправился я как- то вроде бы в разведку, поглядеть, как там дорога, свободна или нет. Дело было ночью. Чуть-чуть темнело. Ну, знаешь— летом. И вдруг откуда ни возьмись передо мной вырос финский солдат, такой старый, сгорбленный, намного старше меня. И получилось так, что мы оказались в пяти шагах друг от друга. Оба трохи опешили. А потом спохватились: кто кого опередит?.. У старика была винтовка за спиной, а у меня в руке револьвер. А это, знаешь ли, не одно и то же в таких случаях. До старика это, кажется, сперва не дошло. И мне пришлось разок пальнуть в воздух. Тогда и он смекнул, что к чему: поднял руки, повернулся спиной и бросил винтовку. Я вынул затвор, забрал патроны в карман и решил: нехай тащит свое ружье. С револьвером-то удобнее вести пленного, чем с его винтовкой. И вот пошли мы. А до наших было километра три с гаком...
— Так далеко в разведку в одиночку не ходят,— прервал Николай.
— Ты думаешь? — Микола Петрович обрадовался, что Николай слушает внимательно.— Не знаю, чему вас учили в армии в мирное время, а на войне, брат, всякое бывает, особливо если ты в партизанах.
— Конечно,— согласился Николай.— А был ли толк от него?
— Подожди, подожди. Все получилось совсем не так, как я думал. Он в самом деле казался старым и немощным. Веду я его и думаю: каких только стариков на войну не позабирали! Я говорю это потому, что «не цени собаку по шерсти». Старик плетется, едва ноги переставляет, так что
приходилось мне его в спину подталкивать. Но потом этот бис как-то сумел повернуться и так хватил меня под дых, что только звезды из глаз посыпались. Револьвер выпал у меня из рук и сразу же оказался у старика. А я-то свой револьвер знал. Это была такая чувствительная штука, что стоило трохи нажать, как пальнет. А ему, револьверу-то, все равно, в чьей руке быть и в кого стрелять... Ну, ничего не оставалось другого, как теперь уже мне поднять руки. А старик-то был, видать, шутник. Сунул он мне свою пустую винтовку и лопочет по-своему, что, дескать, твой черед тащить.
Пошли мы туда, куда старик повел. Он идет, покрякивает да револьвером мне показывает, куда путь держать. Моим-то револьвером! И до чего мне обидно стало. Всю войну провоевал, а тут, когда победа на носу,— в плен идти! Решил: нехай застрелит, а до конца не пойду. А сам себе иду. На войне, брат, дырку в голову всегда успеешь получить, если ничего путного не придумаешь... Сначала нужно постараться, чтобы она была мало-мальски цела. Голова то есть.
И вот пришли мы к болоту, дюже топкому. Через него проложены тоненькие гнилые жердочки. Тут я и оступился. И сразу провалился по самую грудь в жижу, а ногами до дна не достаю. Аж стало мне трошки жалко, что такую грязную смерть себе выбрал. Такого чумазого ведь не то что в рай, а и в ад не пустят. Успел все же ухватиться за жердь. А тот, вражина, сверху глядит, что со мной будет. Я барахтаюсь — ни туда ни сюда. Наконец старик протянул мне руку. И тут он дал промашку — как-никак мы ведь были на войне. Я дернул так, что старик свалился в болото. Тогда-то мы и схватились по-настоящему.
Если тебе, Николай, не доводилось бороться в трясине, то не берись,— разве только нужда заставит... Лучше борись на ковре или на траве. А нас нужда заставила, и мы боролись в болоте. Перед тем стариком, хотя он и был врагом, я готов снять шапку. В нем была сила и упорство настоящего лесоруба. Да и я был тогда помоложе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
иногда они специально договаривались встретиться в столовой: здесь было очень удобно решать и производственные вопросы, никто не врывался, не прерывал, и можно было не спеша, спокойно поговорить.
Вот и сегодня они обедали вместе. Елена Петровна собиралась, как только примут заказ, посоветоваться, как лучше настлать разделочную эстакаду и весь нижний склад. Сорокамиллиметровые доски — слишком шаткое основание. Потом, чего доброго, придется настилать заново. А четыре тысячи квадратных метров — это не шутка.
Подошла официантка.
— Мне «мясо по-домашнему»,— решила Елена Петровна.
Воронов усмехнулся:
— И мне тоже хочется по-домашнему.
Это отбило у Елены Петровны охоту говорить о нижнем складе. Они молча ели «мясо по-домашнему». Потом, когда принесли блины со сметаной, Воронов как бы между прочим обронил:
— Дома я любил блины чуть подрумяненные. В столовой так не умеют готовить.
Елена Петровна кивнула:
— Их надо печь на маленькой сковородке на углях.
Вместе они вышли из столовой. Переходя через реку
по понтонному мосту, Елена Петровна спросила:
— Вы говорили о новом инженере по монтажу машин. Скоро ли он прибудет?
— Обещали скоро. Прямо из института.
— Молодым дорога! — Елена Петровна улыбнулась и вздохнула.
Воронов спросил с участием:
— А как у тебя с учебой? Трудно?
— Конечно, в таком возрасте. Скоро опять сессия.
— Если нужно будет и если смогу, охотно помогу.
Елена Петровна не могла сдержать улыбки, когда Воронов, положив руку на сердце, добавил:
— Но ты такая гордая, что, конечно, не попросишь помощи.
Так они говорили всегда — говоря о служебных делах на «вы», а в остальном — на «ты».
Воронов протянул ей руку, помогая взбираться по крутой тропинке. Было очень скользко. Без помощи Воронова она, пожалуй, не устояла бы на ногах.
И вдруг...
Вдруг раздался оглушительный взрыв: взметнулось пламя, полетела земля, камни...
Они ничком бросились на землю. Им обоим показалось, что они перенеслись назад, в страшные годы войны. Елена Петровна, словно наяву, услышала испуганный голос своей дочурки: «Ма-а-ма!», а Воронову почудилось, что он снова где-то в Восточной Пруссии. Они прижались к земле, ожидая следующего взрыва. Воронов лежал лицом к земле, и ему вспомнилась одна картина. Где же это было? Ах да, в Германии, уже после войны. Немецкие женщины и дети устроили воскресник по очистке школы от мусора и хлама, оставшихся от какого-то немецкого подразделения. И вдруг раздался взрыв. Тогда тоже в первые секунды после взрыва царила зловещая, тугая тишина. Люди ждали следующего взрыва. Но его не последовало. А раздались отчетливо резкие после такой тишины крики и плач: плакали раненые дети и женщины. Вернее, это был даже не плач, а что-то более страшное, душераздирающее, это была боль, помноженная на ужас. Это было страшнее, чем взрыв. Люди, недавно освободившиеся от кошмаров войны, теперь снова увидели ее зловещий оскал. Это взорвалась мина, подложенная немцами в свою же школу. Она предназначалась, конечно, для противника, но погибли свои же, немцы. А ведь что-то подобное получилось у них со всей затеянной фашистами войной.
Это сравнение пришло Воронову в голову, конечно, не в это мгновение, когда он лежал, припав к земле, и в глазах быстро мелькали какие-то искры. Он задумался над этим после, уже вечером, когда лег спать и никак не мог заснуть: как только он закрывал глаза, опять видел взрыв.
Мягко шлепнулись последние куски земли, и настала тишина. Она казалась бесконечно долгой. Потом они услышали встревоженные крики. Елена Петровна и Воронов вскочили на ноги и ринулись к стройке, где еще расходился синий дым. Сбегались люди, что-то спрашивали друг у друга и размахивали руками.
Первое, что они увидели, было окровавленное лицо экскаваторщика Николая Никулина. Из-под ковша машины поднимался дым, торчали стальные зубья, обезображенные и беспомощные. Передняя часть машины была расплющена. Никулин ощупывал лицо и удивленно рассматривал окровавленные руки. Воронов крикнул:
— Николай, видишь меня?
— Конечно, вижу—пробормотал парень.
— Ну глаза, значит, целы,— Воронов немного успокоился.
Все недоумевали: откуда взрыв? Наконец Вася Долговязый пояснил:
— Это все она... война.
Оказалось, экскаватор подорвался на противотанковой мине. Никто не мог объяснить, почему она не взорвалась раньше, хотя здесь проходили автомашины, тракторы, ее не заметили и минеры, прочесывавшие в свое время эти места. Потом, тоже давно, здесь рыли котлованы строители. И сколько же лет мина может оставаться опасной?
Воронов продолжил мысль Васи Долговязого:
— Да, мы уже стареем, дети уже выросли, внуки появляются, а война все еще напоминает о себе.
Из строящегося здания вышел Петриков, весь в глине, в волосах песок и стружки, глаза испуганные и злые. Среди сбежавшихся на место происшествия была и его жена Ирья. Она бросилась к мужу, стала судорожно ощупывать его, но быстро успокоилась, не увидев на нем крови. А он, не замечая жены, уставился округлившимися глазами на начальника и заговорил отрывисто, дрожа от гнева:
— Техника безопасности... 3-забота о людях... Говорить вы м-мастера, любо слушать! А все это — фальшь, обман... Вам главное план, а не люди! Н-не могли р-разминировать. П-п-пусть, мол, п-п-подрываются. Нет, это так вам не п-пройдет!
Ирья поддакивала мужу, злобно поглядывая на Воронова:
— Да не у всех же дети, есть люди поумнее других...
Елена Петровна успокаивала их:
— Николай Карлович, Ирья, что же вы... Ничего же не случилось...
— Не случилось — и говорить не стоит, да? — Ирья набросилась на нее.— А когда у человека голову оторвет, тогда говорить будет поздно. Тебе легче, Елена Петровна, твое дело ходить да командовать. Ты была далеко, когда тут людей калечило...
Вася Долговязый прервал ее:
— Болтай, да знай меру. При чем тут Елена Петровна или другие?
Ирья, по-видимому, сама спохватилась, что наговорила лишку, и сказала примирительно Елене Петровне:
— Я — вообще... Когда людей калечат, понимаешь... И так немало калек!
Воронов не обиделся ни на Ирью, ни на ее мужа. Ведь не все могут взвешивать свои слова, когда рвутся мины. Он словно оправдывался:
— Кто же знал. Вот Микола Петрович старый подрывник. Надо будет нам еще раз пощупать, что и где.
Микола Петрович Степаненко стоял на дне воронки, руками разрыхлял землю и со знанием дела промолвил:
— А здоровая была штуковина, ничего не скажешь! Миноискатель надо достать, Михаил Матвеевич. А то без него, пожалуй, можно и к праотцам отправиться, вне очереди.
Петриков тоже переменил тон:
— Да тут нужны специалисты, Михаил Матвеевич.
— Вообще-то да,— согласился Воронов,— но я тоже в войну с ними дело имел, с минами то есть. Сапер как- никак. А вы идите помойтесь. Да, пожалуй, и переоденьтесь.
Воронов даже не заметил, когда появилась Айно Андреевна со своей врачебной сумкой.
Она вымыла и забинтовала лицо Николая. Его жена Анни стояла рядом и беспомощно всхлипывала. Рабочие толпились у разбитого экскаватора, обсуждая случившееся.
Айно Андреевна привела Николая в больницу, где снова промыла раны, перевязала их и наложила швы. Она хотела было оставить Николая в больнице, но Николай и его жена запротестовали, и она проводила их домой.
Больше, чем с раненым, врачу пришлось повозиться с его матерью: увидев сына, всего перебинтованного, с кровью, выступившей на повязках, Ивановна истошно закричала и бессильно упала на стул.
Сев на край кровати, Николай попросил зеркало, с минуту всматривался в него и потом, смеясь, спросил:
— Анни, ты узнаёшь меня?
Белокурая, слегка скуластая Анни казалась совсем девчонкой, хотя была замужем уже три года. Она вытерла слезы, посмотрела на мужа и заулыбалась:
— Да голос-то вроде твой...
Ивановна, наконец пришедшая в себя, начала ругать их:
— Нашли над чем смеяться!
Но Николай продолжал свое:
— Не прогуляться ли нам по поселку? Наверняка все разбегутся.
Это он сказал по-русски. Отчим, Микола Петрович, еще плохо понимал по-карельски. И поэтому в семье при нем больше говорили по-русски.
Микола Петрович Степаненко до войны работал мастером на каком-то заводике у себя на Украине. У него был свой дом, семья — двенадцать человек, садик и много цветов. А потом началась война, и за один день он потерял все — семью, дом и свой завод. В тот день Степаненко еще не был ни в армии, ни в партизанах, он собирался отправить семью подальше в тыл, а сам хотел устроиться мастером где-нибудь в прифронтовой полосе. Посадил жену и детишек на грузовик. Но не успела машина выехать за село, как налетели немецкие самолеты. И не стало ни машины, ни сидевших в ней людей. Так человек в одну секунду остался одиноким. После этого Степаненко не пошел на завод, а остался на территории, занятой врагом. За один день он научился уничтожать и убивать. Без чьего-либо приказа, без всяких связей, в одиночку, он стал подкарауливать отдельные немецкие машины, мотоциклистов и отправлять их на тот свет. Позднее встретил партизан и вступил в отряд. Так он и провоевал всю войну — сперва на Украине, потом в Карелии.
Когда кончилась война, Микола Петрович не мог вернуться на родину, где каждый тополь, каждый куст напоминал ему о потерянном и невозвратном. Он решил дожить остаток лет в чужих краях. Степаненко завербовался в Туулилахти, где после войны открылся сплавной участок и началось строительство поселка. Здесь пригодилась и полученная им на войне профессия — на сплавном рейде нужен был подрывник.
Новые места недолго были чужими. Скоро он привык и к Туулилахти, и его людям. И он решил навечно связать судьбу с Оути Ивановной. Поколебавшись, она согласилась, хотя ей было не очень-то удобно: как-никак, а она уже в годах, да и сын взрослый. Другой сын погиб на войне, а мужа убили местные кулаки, когда дети были еще совсем маленькие. Так из осколков разрушенных войной семей сложилась эта семья.
И жизнь пошла своим чередом. Степаненко и Оути Ивановна были на пенсии. Сын и невестка зарабатывали прилично. Была у них корова, небольшой огород и своя лодка, на которой выезжали в заводи Туулиёки и брали рыбу, как из своей кладовой.
На столе зашумел самовар. Оути Ивановна принесла рыбники и калитки. Микола Петрович провожал взглядом каждый шаг жены и сидел, ожидая еще чего-то. Когда сели за стол и Николаю подали еду на стул около постели, на
лице Миколы Петровича появилось разочарование. Он даже пару раз кашлянул, чтобы напомнить, что ему чего-то не хватает. Но хозяйка и так помнила, только не спешила.
Степаненко кашлянул еще.
— Малтан, малтан,— усмехнулась Оути Ивановна, спокойно продолжая свои дела,— понимаю.
Она нарезала хлеб, положила масло на тарелку и разровняла его, не спеша стала разливать чай. Первый стакан снесла сыну, второй налила невестке, потом Миколе Петровичу. Но тот не притронулся к стакану, сидел и ждал...
Наконец Оути Ивановна вздохнула — не столько огорченно, сколько просто по привычке, и достала из кармана передника ключ на длинной и толстой ленточке. Микола Петрович заулыбался. Оути Ивановна открыла старомодный, окованный железом сундук. В их доме даже на входной двери не было замка: только на этом сундуке висел маленький блестящий замочек, но хранились в нем не ценные вещи и не деньги, а просто бутылка водки, из которой Оути Ивановна и теперь налила Степаненко ровно полстакана— как всегда, не больше и не меньше.
— На,— буркнула она, словно тот клянчил у нее водку целый день. Бутылка вернулась на дно сундука, замок щелкнул, и ключ исчез в кармане передника Оути Ивановны.
Микола Петрович кашлянул, выпил водку и понюхал кусок черного хлеба, тоже больше по старой привычке.
После войны Степаненко пристрастился к спиртному — от одиночества, с горя. Перебравшись к Оути Ивановне, он совсем бросил пить. Оути Ивановне казалось, что это слишком тяжело для него, и, когда Микола Петрович принес ей свою первую пенсию, она, к его изумлению, поставила перед ним полстакана водки и сказала коротко:
— Пей, хочется ведь...
И Микола Петрович пил, когда давали, а не давали — не пил:
— Нет так нет. Мне и не хочется.
И пил он только дома.
Поднявшись из-за стола, он закурил и подсел к Николаю, которого Анни кормила словно ребенка.
— Больше не хочу,— сказал Николай.
— Больно? — спросила Анни, осторожно дотронувшись до бинтов.
— Нет, нисколько.
— Ну, спи тогда. Мне пора на работу.
Оути Ивановна тоже вышла во двор, и мужчины остались одни.
— Ты не горюй,— начал Микола Петрович.— На войне бывает и смешнее.
Ничего смешного в сегодняшнем случае не было, но Николай не возражал, а Микола Петрович, усевшись на край кровати, продолжал:
— Это было, кажись, в конце июля сорок четвертого. Я тогда воевал уже в Карелии. Наша армия перешла в наступление на Масельском участке, и мы, партизаны, тоже давали белофиннам «прикурить». И вот как-то мы уже вторую неделю бродили по лесам, и дрались и, в общем, делали все то, что положено было делать. Харчи уже вышли, да и патроны были на исходе. Патронами нас обычно снабжали финны, но делали они это, конечно, неохотно. Ты меня слушаешь, Николай? Ну добре. Отправился я как- то вроде бы в разведку, поглядеть, как там дорога, свободна или нет. Дело было ночью. Чуть-чуть темнело. Ну, знаешь— летом. И вдруг откуда ни возьмись передо мной вырос финский солдат, такой старый, сгорбленный, намного старше меня. И получилось так, что мы оказались в пяти шагах друг от друга. Оба трохи опешили. А потом спохватились: кто кого опередит?.. У старика была винтовка за спиной, а у меня в руке револьвер. А это, знаешь ли, не одно и то же в таких случаях. До старика это, кажется, сперва не дошло. И мне пришлось разок пальнуть в воздух. Тогда и он смекнул, что к чему: поднял руки, повернулся спиной и бросил винтовку. Я вынул затвор, забрал патроны в карман и решил: нехай тащит свое ружье. С револьвером-то удобнее вести пленного, чем с его винтовкой. И вот пошли мы. А до наших было километра три с гаком...
— Так далеко в разведку в одиночку не ходят,— прервал Николай.
— Ты думаешь? — Микола Петрович обрадовался, что Николай слушает внимательно.— Не знаю, чему вас учили в армии в мирное время, а на войне, брат, всякое бывает, особливо если ты в партизанах.
— Конечно,— согласился Николай.— А был ли толк от него?
— Подожди, подожди. Все получилось совсем не так, как я думал. Он в самом деле казался старым и немощным. Веду я его и думаю: каких только стариков на войну не позабирали! Я говорю это потому, что «не цени собаку по шерсти». Старик плетется, едва ноги переставляет, так что
приходилось мне его в спину подталкивать. Но потом этот бис как-то сумел повернуться и так хватил меня под дых, что только звезды из глаз посыпались. Револьвер выпал у меня из рук и сразу же оказался у старика. А я-то свой револьвер знал. Это была такая чувствительная штука, что стоило трохи нажать, как пальнет. А ему, револьверу-то, все равно, в чьей руке быть и в кого стрелять... Ну, ничего не оставалось другого, как теперь уже мне поднять руки. А старик-то был, видать, шутник. Сунул он мне свою пустую винтовку и лопочет по-своему, что, дескать, твой черед тащить.
Пошли мы туда, куда старик повел. Он идет, покрякивает да револьвером мне показывает, куда путь держать. Моим-то револьвером! И до чего мне обидно стало. Всю войну провоевал, а тут, когда победа на носу,— в плен идти! Решил: нехай застрелит, а до конца не пойду. А сам себе иду. На войне, брат, дырку в голову всегда успеешь получить, если ничего путного не придумаешь... Сначала нужно постараться, чтобы она была мало-мальски цела. Голова то есть.
И вот пришли мы к болоту, дюже топкому. Через него проложены тоненькие гнилые жердочки. Тут я и оступился. И сразу провалился по самую грудь в жижу, а ногами до дна не достаю. Аж стало мне трошки жалко, что такую грязную смерть себе выбрал. Такого чумазого ведь не то что в рай, а и в ад не пустят. Успел все же ухватиться за жердь. А тот, вражина, сверху глядит, что со мной будет. Я барахтаюсь — ни туда ни сюда. Наконец старик протянул мне руку. И тут он дал промашку — как-никак мы ведь были на войне. Я дернул так, что старик свалился в болото. Тогда-то мы и схватились по-настоящему.
Если тебе, Николай, не доводилось бороться в трясине, то не берись,— разве только нужда заставит... Лучше борись на ковре или на траве. А нас нужда заставила, и мы боролись в болоте. Перед тем стариком, хотя он и был врагом, я готов снять шапку. В нем была сила и упорство настоящего лесоруба. Да и я был тогда помоложе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31