С тех пор никто из них не бывал там, и говорили они о своем мысе редко. Но мысленно то и дело переносились туда. Особенно Алина. Когда она сидела, отсутствующим взглядом уставясь куда-то вдаль и едва слышно вздыхая, можно было безошибочно сказать, что Алина вспоминает серую избушку на Скалистом мысе.
Мирья не отрываясь смотрела на острова, на неровный зубчатый край леса. Если бы не острова, отсюда был бы виден весь Алинанниеми с угрюмой скалой на косе.
— Тебе не нравится лимонад?
Мирья вздрогнула от вопроса Нийло.
— Судя по цене, он должен быть неплохим. Все-таки пятьдесят пять марок бутылка.
Мирья отпила еще глоток. Нет, лимонад был вкусный, но пить ей не хотелось.
— Может, кофе? — спросил Нийло.— Тогда возьмем и бутерброды.
Мирья не хотела, чтобы Нийло слишком тратился. Допив свой стакан, она предложила пойти погулять.
— Да, в самом деле, пошли.
Нийло встал, расплатился с официанткой и, подсчитав сдачу, купил «Хельсингин Саномат». Он отыскал страницу с заветной рубрикой «Вакансия». Что на этот раз? Ага, требуются зубной врач, дорожный инженер, дьякон, акушерка, домработница и парикмахер. Нийло сложил газету: зря только потратил тридцать марок.
— Ну, что там? — рассеянно спросила Мирья.
Нийло снова развернул газету и прочитал:
— «Уставший от одиночества холостяк 25 лет желает с самыми серьезными намерениями познакомиться с девушкой 20—21 года. Ответить в редакцию «Трезвому».
— Твое объявление? — засмеялась Мирья.
— Пока нет... Но обязательно подам такое же, если ты не перестанешь хмуриться.
— Я не хмурюсь,— не поддержала девушка шутки.-— Я думаю...
— О чем?
— Обо всем. В будущее воскресенье приедут советские туристы. Мы просили их заехать к нам, но, говорят, их маршрут и так перегружен. Они будут только проездом.
— Не велика беда, приедут еще.
— Неизвестно когда. Я все-таки пойду на станцию повидать их. Поезд стоит десять минут.
Они вышли на улицу.
— Ну как у тебя с работой? — поинтересовалась Мирья.
— Пока ничего определенного. Всё только обещают. Просто диву даешься, неужели в этом мире все сделано и финну в Финляндии не осталось никакой работы?
— О, ты начинаешь говорить о политике,— засмеялась Мирья.
— Нет, только о хлебе насущном,— с серьезным видом поправил Нийло.
Мирья тоже стала серьезной.
— Удивительно: в одних странах — безработица, в других — ее нет и в помине.
— Везде одинаково.
— В Советском Союзе, говорят, нет безработицы.
— Мало ли что у вас в обществе говорят,— презрительно протянул Нийло.— Конечно, хорошо, что ты хоть туда устроилась, но ведь все знают, что общество явно коммунистическая организация. Потому оно и не пользуется популярностью.
Мирья твердо не знала, существует ли в Советском Союзе безработица, но горячо стала отстаивать то, в чем была уверена.
— Ты пойми, Нийло: у нас общество дружбы... А у коммунистов есть своя партия, их что-то около шестидесяти тысяч... У нас же в обществе свыше двухсот тысяч членов. А ты говоришь: не пользуется популярностью... Это самая большая массовая организация в стране. Ведь не будешь же ты утверждать, что Импи Халонен коммунистка?
— Это другое дело. Импи Халонен всюду, где пахнет благотворительностью.— Нийло улыбнулся.— А ты довольно ревностно относишься к своей работе: даже сейчас стараешься ради своего общества. Но меня-то все равно не завербуешь.
— А я и не собираюсь этого делать, Очень надо... Только ты чепуху мелешь...
Чувствуя, что назревает ссора, Нийло поспешил переменить тему:
— Своей компании я тоже старался быть полезным. Но какой толк? Теперь я никому не нужен. Время идет, сбережения тают. И за каким чертом мне надо было зубрить и шведский, и английский, и бухгалтерский учет, и стенографию, и товароведение, и торговое делопроизводство? Сколько денег я на это ухлопал! Помню, на экзамене по бухгалтерскому учету у меня баланс не сошелся. Напрасно я тогда
так горевал. Ведь у меня самого дебет с кредитом не сходится. Расходы есть, а доходов нет...
Асфальт блестел после дождя. Они пошли пешком к мосту. Дорога пролегала по отлогим холмам, мимо двухэтажных деревянных домов, расположенных среди живописного соснового бора на равных расстояниях друг от друга.
Это было местечко, где Матикайнен теперь жил с Алиной. А Мирья месяца три назад перебралась в город и наведывалась сюда только по воскресеньям.
Девушке не пришлось бегать, подобно Нийло, в поисках работы. Об этом позаботилась госпожа Импи Халонен, та самая, которая уже однажды, почти лет двадцать тому назад, решила судьбу Мирьи. Она привела Мирыо в окружное отделение общества «Финляндия — СССР» и сказала, что эта девушка лучше чем кто-либо подойдет для работы в обществе.
— Отделение общества стало первым в жизни Мирьи местом работы. Выполняла она разные поручения: первым делом научилась печатать на машинке, рассылала членам общества пригласительные билеты, продавала входные билеты на мероприятия общества, вела нехитрое делопроизводство.
Отец работал в местечке на лесопильном заводе, был одновременно уполномоченным от профсоюза и руководил первичной организацией общества «Финляндия — СССР». Своего дома он так и не купил. Жизнь казалась такой непрочной, что не стоило пускать новых корней, если даже скалистая почва Алинанниеми оказалась недостаточно прочной опорой. Да и денег, оставшихся после продажи Алинанниеми, не хватило для покупки новой избушки. Отец заставил Мирью взять на свое имя третью часть этих денег. У девушки впереди была своя жизнь. Сам он жил с Алиной в маленькой комнатушке в жилом доме акционерного общества.
После дождя пахло влажной землей, смолой и бензином. Над рекой плыл легкий туман. У берега покачивались моторные лодки и яхты. Мирье очень захотелось покататься с Нийло на своей лодке, носящей ее имя, которую они привезли с собой в местечко, но впереди ее ждало еще много дел.
Они миновали мост и пошли дальше. Им было все равно, куда идти,— лишь бы быть вместе. Ведь это удавалось только по воскресеньям. Если бы кому-нибудь в руки попали письма, которыми они обменивались чуть ли не каждый
день, можно было бы подумать, что им никогда обо всем не переговорить. Но, встретившись, они ходили и молчали. В молодости есть вещи, о которых легче писать, чем говорить. К тому же у Нийло все чаще портилось настроение. Его угнетало собственное бессилие. Мирья работает, а он, молодой, полный сил мужчина, не может никуда устроиться. Время идет, и сбережения тают. Жизнь становится неопределенной, а на душе все мрачнее.
От этих мыслей нельзя было спастись даже дома. Отец и мать встречали его долгим вопросительным взглядом. Он, правда, жил не за их счет, а давал деньги на питание из своих сбережений. Никто его и не укорял: нет работы, так нет. Но отец все чаще вспоминал свои молодые годы, и его слова казались Нийло упреком. Старику было далеко за шестой десяток. Сын бедного торпаря, он любил напевать:
Мать меня из дому проводила И на прощанье сыну своему Краюху хлеба только отломила...
Так ушел из дому много лет назад и отец Нийло. Вспоминая прежние времена, старик давал понять, что жилось тогда тоже нелегко, но люди были покрепче. Его руки знали и кирку, и багор, и топор. И нелегко было ему сменить их на ручку и счеты. Он не имел образования, не получил ни от кого наследства, когда основал свой магазин. Правда, он потом прогорел, но не очень сожалел об этом. Бог с ней, с этой лавчонкой. Оставались же на бобах и другие, побогаче и попредприимчивее его. Хорошо, что он оказался предусмотрительным и сумел кое-что сберечь на счету в банке. Старик знал, что если он будет расчетлив, то не пропадет и сможет спокойно доживать век в своем домике, наблюдая из окна за мирской суетой.
Недели две назад Нийло пригласил Мирью домой на чашку кофе. Отец был любезен, как и полагается, но вечером спросил у сына в упор:
— Долго ты думаешь бегать за этой девкой? Пока в нашем доме не было коммунистов...
Нийло взорвался:
— Бегаю и буду бегать. Это мое дело. И к тому же Мирья вовсе не коммунистка.
Он нахлобучил шляпу и долго ходил по поселку. На следующее утро отец и сын не обменялись ни единым словом. Только на третий день за утренним кофе Нийло сказал:
— Если я услышу еще хоть одно плохое слово о Мирье, то ноги моей в этом доме не будет. Так и знайте.
Кажется, старик внял предупреждению и о Мирье больше не заговаривал. Правда, Нийло больше не приглашал Мирью к себе и сам не заходил к Матикайненам. Они пили кофе в буфете продовольственного магазина, хотя здесь оно обходилось дороже.
Прощаясь на этот раз с Мирьей, Нийло заговорил о том, о чем думал давно:
— Не о всех же вакансиях дают объявления в газетах. Надо бы самому съездить куда-нибудь и разузнать на месте. Что ты скажешь, если я как-нибудь приеду к тебе, в город?
— Конечно, приезжай,— согласилась девушка сразу.— А я попытаюсь заранее разузнать, что и как. Вечером сходили бы в кино. Но тебе нужно будет где-то переночевать. В гостинице страшно дорого. Тысяча марок за сутки...
— Ничего, лето теплое,— успокоил Нийло и пропел:
Камень мне служит подушкой, И вижу блаженные сны.
О дне его приезда решили условиться в письмах.
Жизнь опять показалась Нийло прекрасной. В городе он найдет работу, и тогда они с Мирьей будут видеться каждый вечер. И там они окончательно договорятся обо всем. Кто сможет помешать им, взрослым и самостоятельным людям, начать новую жизнь? Только бы скорее найти работу.
На душе Нийло стало радостно. Но им опять нужно было расставаться: жизнь настолько скупа, что даже на мгновение не дает счастья, не потребовав за него вознаграждения.
— А теперь... мне надо сходить к Лейле. Она заболела,— вдруг сказала Мирья, взглянув на часы.
— Всегда ты куда-то спешишь, когда мы вместе,— обиделся Нийло.— То к какой-то Лейле, то к Халоненам...
— Ну, Нийло, не надо... Хочешь, пойдем вместе?
— Что мне там делать? У вас свои дела, политика...
Они только пожали друг другу руки — так приходилось
прощаться в местечке. Здесь не было скалы, за которой начиналось Алинанниеми...
Лейла жила со старой матерью в боковой пристройке деревянного дома, занимая маленькую комнатку и совсем крохотную кухню. Когда Мирья вошла, Лейла лежала в постели. Ее каштановые волосы разметались по подушке.
Оказалось, что в детстве она не болела корью и сейчас пришлось наверстывать упущенное. Сыпь уже прошла, но щеки еще горели. Видимо, температура была высокая. Лейла обрадовалась Мирье и засунула какую-то книгу под подушку. Рядом на столе высилась целая стопка книг.
— А кто позволил больной читать? — Мирья тоже умела быть строгой.
— Никто, но запретный плод всегда вкуснее. Мама куда-то ушла, ну я и воспользовалась случаем.
Самой верхней в стопке книг лежала грамматика финского языка. Заметив, что Мирья бросила взгляд на учебник, Лейла попросила:
— Слушай, если можешь, подскажи мне, как выучить грамматику. Только не советуй мне читать учебник. Все равно не буду. Лень. А контрольные скоро.
Мирья про себя позавидовала Лейле — когда она только все успевает, даже в училище имени Сирола стала заочно учиться, а вслух спросила:
— Что нового?
— Нового? Работу совсем запустили. Зимой некогда, летом лень. Все живут далеко друг от друга. Собираться негде. Репетируем когда у кого. Сама знаешь... А потом еще куча предрассудков, даже среди наших. О коммунизме и социализме говорят шепотом: не дай бог, кто услышит. Один паренек с Перякангаса и танцует в нашей самодеятельности, и поет, и стихи хорошо декламирует, а стоило мне предложить ему вступить в Демократический союз молодежи, как у него даже глаза на лоб полезли. Что это, спрашивает, школа коммунизма?
Лейла замолчала и часто задышала. Капельки пота выступили у нее на лбу, щеки пылали. Было видно, что говорить ей трудно. Мирья поправила подушку:
— Ну лежи, отдыхай. И не разговаривай. А то устанешь.
Но долго молчать Лейла не могла. Подумав о чем-то, она опять заговорила:
— Да, хватает предрассудков и среди наших... Вот хотя бы Кирсти. Даже стыдно за нее.
— Она ведь тоже была на фестивале?
— То-то и оно... Она очень любит музыку, знаешь. Прощаясь на границе, она сказала переводчику, что мечтает
1 Училище имени Сирола — политическая школа демократических сил Финляндии.
хотя бы об одной пластинке с музыкой Чайковского. Переводчик, такой молодой, интересный, ответил, что он все устроит. Кирсти не поверила, но пришла посылка. Более десятка пластинок Чайковского и других русских композиторов. Кирсти обалдела от счастья, но парию до сих пор даже не ответила. И не собирается отвечать.
— Неужели Кирсти так неблагодарна?
— Да нет же, она просто боится, что это неспроста, не будут же, мол, ей присылать посылки из Советского Союза ни с того ни с сего. Тут, мол, что-то кроется.
Обе помолчали. Потом Лейла взяла со стола журнал «Советский Союз» и показала снимок, на котором был изображен бал школьников в Кремле.
— Знаешь, глядя на этот снимок, я вспоминаю того переводчика. Мы вместе с ним были в Кремле. Он такой милый...— Голос Лейлы стал мечтательным.— Мы попрощались на границе, в вагоне. Я даже не думала, что мы прощаемся. Он просто подал мне руку и спрыгнул на перрон. А поезд пошел. Потом он махал рукой... Ой, Мирья, не слушай, я говорю глупости...
— А я вот слушаю,— серьезно сказала Мирья.— Это тоже неспроста. Вот здесь уж что-то кроется, я знаю.
И девушки весело рассмеялись. Мирья даже бросилась обнимать подругу. Это одновременно означало и прощанье. Мирье было пора идти.
В то время, когда Мирья гуляла с Нийло, а потом сидела у Лейлы, отца навестил высокий, сутуловатый старик в потертом сером костюме. С ним Матикайнен сидел во время войны в одной камере. Многим хорошим, что узнал Матти о жизни, он был обязан этому человеку.
Калле Нуутинену, красному командиру времен финской революции 1918 года, коммунисту старой гвардий, уже давно перевалило за шестьдесят. Он и тюрьмы прошел, и в подполье скрывался, и опять сидел. Калле напоминал дуб, который с годами становился крепче.
С 1945 года он более десяти лет работал районным секретарем КПФ. Эти обязанности нелегки и для человека помоложе: район-то большой, от восточной границы до самого Ботнического залива, а штат райкома всего четыре человека. Треть своего времени Калле проводил в поездках — на машинах, в седле велосипеда или на лыжах. Вторую треть занимали собрания и митинги, остальное время уходило на книги и на долгие, требующие выдержки и нервов споры с инакомыслящими или колеблющимися попутчиками.
Однажды, в самый разгар коммунальных выборов, Калле заночевал в лесном поселке, а утром не смог подняться. Кружилась голова, он чувствовал, что давление достигло предела. Товарищи позвонили в город, и за ним приехали.
— Кажется, я больше не могу,— удрученно сказал Нуутинен.
Если старый финский коммунист говорит, что он больше не может, значит, он действительно не может. И Калле отказался от штатной должности секретаря.
Старый коммунист, всю жизнь посвятивший борьбе и испытавший одни только лишения, теперь уже был в возрасте, когда иссякли силы и осталась только вера в силы товарищей, непоколебимая вера в дело своей партии. Нуутинен был лет на пятнадцать старше Матикайнена, но разница в их годах казалась гораздо больше. Морщинистые и слабые руки старика дрожали, когда он держал в руках чашку с кофе, и голова подергивалась, будто все время уклонялась от никому не видимых горячих капель.
А Матикайнен, занятый своими заботами, быть может, даже не думал о старости своего собеседника. Он привык к тому, что к Калле Нуутинену можно всегда обращаться за помощью. Сидя за столом и устало вытянув свои мозолистые руки, он жаловался старику:/
— Вот мы теперь на свободе. А в чем эта свобода? Нас с тобой шюцкоровцы били резиновыми дубинками в Сукева, а сегодня я должен идти к их бывшему главарю и заигрывать с ним, как с девицей. Я о Халонене говорю.
— Заигрывать и сотрудничать — это разные вещи,— заметил Калле.
— Сотрудничать? Просить его, чтобы он помогал нам бороться за социализм, да?
— Нет,— Нуутинен не поддержал шутки,— в борьбе за социализм и коммунизм мы с ним на разных сторонах баррикады— это ясно. А в борьбе за мир и дружбу с Советским Союзом нам надо сотрудничать со всеми, кому эта дружба выгодна. От торговли с Советским Союзом Халонен получает немалую прибыль, это ему выгодно. Об этом и веди с ним речь. Так что пусть раскошелится и даст денег обществу. Ты только не горячись. А то можешь наломать дров.
Матикайнен вздохнул:
— Ну и порученьице мне дает общество!
— Пусть раскошелится. Это важно, а за социализм его незачем агитировать,— повторил Калле, собираясь уходить.
Старик сел на свой потрепанный велосипед и, твердо смотря вперед, тронулся в путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Мирья не отрываясь смотрела на острова, на неровный зубчатый край леса. Если бы не острова, отсюда был бы виден весь Алинанниеми с угрюмой скалой на косе.
— Тебе не нравится лимонад?
Мирья вздрогнула от вопроса Нийло.
— Судя по цене, он должен быть неплохим. Все-таки пятьдесят пять марок бутылка.
Мирья отпила еще глоток. Нет, лимонад был вкусный, но пить ей не хотелось.
— Может, кофе? — спросил Нийло.— Тогда возьмем и бутерброды.
Мирья не хотела, чтобы Нийло слишком тратился. Допив свой стакан, она предложила пойти погулять.
— Да, в самом деле, пошли.
Нийло встал, расплатился с официанткой и, подсчитав сдачу, купил «Хельсингин Саномат». Он отыскал страницу с заветной рубрикой «Вакансия». Что на этот раз? Ага, требуются зубной врач, дорожный инженер, дьякон, акушерка, домработница и парикмахер. Нийло сложил газету: зря только потратил тридцать марок.
— Ну, что там? — рассеянно спросила Мирья.
Нийло снова развернул газету и прочитал:
— «Уставший от одиночества холостяк 25 лет желает с самыми серьезными намерениями познакомиться с девушкой 20—21 года. Ответить в редакцию «Трезвому».
— Твое объявление? — засмеялась Мирья.
— Пока нет... Но обязательно подам такое же, если ты не перестанешь хмуриться.
— Я не хмурюсь,— не поддержала девушка шутки.-— Я думаю...
— О чем?
— Обо всем. В будущее воскресенье приедут советские туристы. Мы просили их заехать к нам, но, говорят, их маршрут и так перегружен. Они будут только проездом.
— Не велика беда, приедут еще.
— Неизвестно когда. Я все-таки пойду на станцию повидать их. Поезд стоит десять минут.
Они вышли на улицу.
— Ну как у тебя с работой? — поинтересовалась Мирья.
— Пока ничего определенного. Всё только обещают. Просто диву даешься, неужели в этом мире все сделано и финну в Финляндии не осталось никакой работы?
— О, ты начинаешь говорить о политике,— засмеялась Мирья.
— Нет, только о хлебе насущном,— с серьезным видом поправил Нийло.
Мирья тоже стала серьезной.
— Удивительно: в одних странах — безработица, в других — ее нет и в помине.
— Везде одинаково.
— В Советском Союзе, говорят, нет безработицы.
— Мало ли что у вас в обществе говорят,— презрительно протянул Нийло.— Конечно, хорошо, что ты хоть туда устроилась, но ведь все знают, что общество явно коммунистическая организация. Потому оно и не пользуется популярностью.
Мирья твердо не знала, существует ли в Советском Союзе безработица, но горячо стала отстаивать то, в чем была уверена.
— Ты пойми, Нийло: у нас общество дружбы... А у коммунистов есть своя партия, их что-то около шестидесяти тысяч... У нас же в обществе свыше двухсот тысяч членов. А ты говоришь: не пользуется популярностью... Это самая большая массовая организация в стране. Ведь не будешь же ты утверждать, что Импи Халонен коммунистка?
— Это другое дело. Импи Халонен всюду, где пахнет благотворительностью.— Нийло улыбнулся.— А ты довольно ревностно относишься к своей работе: даже сейчас стараешься ради своего общества. Но меня-то все равно не завербуешь.
— А я и не собираюсь этого делать, Очень надо... Только ты чепуху мелешь...
Чувствуя, что назревает ссора, Нийло поспешил переменить тему:
— Своей компании я тоже старался быть полезным. Но какой толк? Теперь я никому не нужен. Время идет, сбережения тают. И за каким чертом мне надо было зубрить и шведский, и английский, и бухгалтерский учет, и стенографию, и товароведение, и торговое делопроизводство? Сколько денег я на это ухлопал! Помню, на экзамене по бухгалтерскому учету у меня баланс не сошелся. Напрасно я тогда
так горевал. Ведь у меня самого дебет с кредитом не сходится. Расходы есть, а доходов нет...
Асфальт блестел после дождя. Они пошли пешком к мосту. Дорога пролегала по отлогим холмам, мимо двухэтажных деревянных домов, расположенных среди живописного соснового бора на равных расстояниях друг от друга.
Это было местечко, где Матикайнен теперь жил с Алиной. А Мирья месяца три назад перебралась в город и наведывалась сюда только по воскресеньям.
Девушке не пришлось бегать, подобно Нийло, в поисках работы. Об этом позаботилась госпожа Импи Халонен, та самая, которая уже однажды, почти лет двадцать тому назад, решила судьбу Мирьи. Она привела Мирыо в окружное отделение общества «Финляндия — СССР» и сказала, что эта девушка лучше чем кто-либо подойдет для работы в обществе.
— Отделение общества стало первым в жизни Мирьи местом работы. Выполняла она разные поручения: первым делом научилась печатать на машинке, рассылала членам общества пригласительные билеты, продавала входные билеты на мероприятия общества, вела нехитрое делопроизводство.
Отец работал в местечке на лесопильном заводе, был одновременно уполномоченным от профсоюза и руководил первичной организацией общества «Финляндия — СССР». Своего дома он так и не купил. Жизнь казалась такой непрочной, что не стоило пускать новых корней, если даже скалистая почва Алинанниеми оказалась недостаточно прочной опорой. Да и денег, оставшихся после продажи Алинанниеми, не хватило для покупки новой избушки. Отец заставил Мирью взять на свое имя третью часть этих денег. У девушки впереди была своя жизнь. Сам он жил с Алиной в маленькой комнатушке в жилом доме акционерного общества.
После дождя пахло влажной землей, смолой и бензином. Над рекой плыл легкий туман. У берега покачивались моторные лодки и яхты. Мирье очень захотелось покататься с Нийло на своей лодке, носящей ее имя, которую они привезли с собой в местечко, но впереди ее ждало еще много дел.
Они миновали мост и пошли дальше. Им было все равно, куда идти,— лишь бы быть вместе. Ведь это удавалось только по воскресеньям. Если бы кому-нибудь в руки попали письма, которыми они обменивались чуть ли не каждый
день, можно было бы подумать, что им никогда обо всем не переговорить. Но, встретившись, они ходили и молчали. В молодости есть вещи, о которых легче писать, чем говорить. К тому же у Нийло все чаще портилось настроение. Его угнетало собственное бессилие. Мирья работает, а он, молодой, полный сил мужчина, не может никуда устроиться. Время идет, и сбережения тают. Жизнь становится неопределенной, а на душе все мрачнее.
От этих мыслей нельзя было спастись даже дома. Отец и мать встречали его долгим вопросительным взглядом. Он, правда, жил не за их счет, а давал деньги на питание из своих сбережений. Никто его и не укорял: нет работы, так нет. Но отец все чаще вспоминал свои молодые годы, и его слова казались Нийло упреком. Старику было далеко за шестой десяток. Сын бедного торпаря, он любил напевать:
Мать меня из дому проводила И на прощанье сыну своему Краюху хлеба только отломила...
Так ушел из дому много лет назад и отец Нийло. Вспоминая прежние времена, старик давал понять, что жилось тогда тоже нелегко, но люди были покрепче. Его руки знали и кирку, и багор, и топор. И нелегко было ему сменить их на ручку и счеты. Он не имел образования, не получил ни от кого наследства, когда основал свой магазин. Правда, он потом прогорел, но не очень сожалел об этом. Бог с ней, с этой лавчонкой. Оставались же на бобах и другие, побогаче и попредприимчивее его. Хорошо, что он оказался предусмотрительным и сумел кое-что сберечь на счету в банке. Старик знал, что если он будет расчетлив, то не пропадет и сможет спокойно доживать век в своем домике, наблюдая из окна за мирской суетой.
Недели две назад Нийло пригласил Мирью домой на чашку кофе. Отец был любезен, как и полагается, но вечером спросил у сына в упор:
— Долго ты думаешь бегать за этой девкой? Пока в нашем доме не было коммунистов...
Нийло взорвался:
— Бегаю и буду бегать. Это мое дело. И к тому же Мирья вовсе не коммунистка.
Он нахлобучил шляпу и долго ходил по поселку. На следующее утро отец и сын не обменялись ни единым словом. Только на третий день за утренним кофе Нийло сказал:
— Если я услышу еще хоть одно плохое слово о Мирье, то ноги моей в этом доме не будет. Так и знайте.
Кажется, старик внял предупреждению и о Мирье больше не заговаривал. Правда, Нийло больше не приглашал Мирью к себе и сам не заходил к Матикайненам. Они пили кофе в буфете продовольственного магазина, хотя здесь оно обходилось дороже.
Прощаясь на этот раз с Мирьей, Нийло заговорил о том, о чем думал давно:
— Не о всех же вакансиях дают объявления в газетах. Надо бы самому съездить куда-нибудь и разузнать на месте. Что ты скажешь, если я как-нибудь приеду к тебе, в город?
— Конечно, приезжай,— согласилась девушка сразу.— А я попытаюсь заранее разузнать, что и как. Вечером сходили бы в кино. Но тебе нужно будет где-то переночевать. В гостинице страшно дорого. Тысяча марок за сутки...
— Ничего, лето теплое,— успокоил Нийло и пропел:
Камень мне служит подушкой, И вижу блаженные сны.
О дне его приезда решили условиться в письмах.
Жизнь опять показалась Нийло прекрасной. В городе он найдет работу, и тогда они с Мирьей будут видеться каждый вечер. И там они окончательно договорятся обо всем. Кто сможет помешать им, взрослым и самостоятельным людям, начать новую жизнь? Только бы скорее найти работу.
На душе Нийло стало радостно. Но им опять нужно было расставаться: жизнь настолько скупа, что даже на мгновение не дает счастья, не потребовав за него вознаграждения.
— А теперь... мне надо сходить к Лейле. Она заболела,— вдруг сказала Мирья, взглянув на часы.
— Всегда ты куда-то спешишь, когда мы вместе,— обиделся Нийло.— То к какой-то Лейле, то к Халоненам...
— Ну, Нийло, не надо... Хочешь, пойдем вместе?
— Что мне там делать? У вас свои дела, политика...
Они только пожали друг другу руки — так приходилось
прощаться в местечке. Здесь не было скалы, за которой начиналось Алинанниеми...
Лейла жила со старой матерью в боковой пристройке деревянного дома, занимая маленькую комнатку и совсем крохотную кухню. Когда Мирья вошла, Лейла лежала в постели. Ее каштановые волосы разметались по подушке.
Оказалось, что в детстве она не болела корью и сейчас пришлось наверстывать упущенное. Сыпь уже прошла, но щеки еще горели. Видимо, температура была высокая. Лейла обрадовалась Мирье и засунула какую-то книгу под подушку. Рядом на столе высилась целая стопка книг.
— А кто позволил больной читать? — Мирья тоже умела быть строгой.
— Никто, но запретный плод всегда вкуснее. Мама куда-то ушла, ну я и воспользовалась случаем.
Самой верхней в стопке книг лежала грамматика финского языка. Заметив, что Мирья бросила взгляд на учебник, Лейла попросила:
— Слушай, если можешь, подскажи мне, как выучить грамматику. Только не советуй мне читать учебник. Все равно не буду. Лень. А контрольные скоро.
Мирья про себя позавидовала Лейле — когда она только все успевает, даже в училище имени Сирола стала заочно учиться, а вслух спросила:
— Что нового?
— Нового? Работу совсем запустили. Зимой некогда, летом лень. Все живут далеко друг от друга. Собираться негде. Репетируем когда у кого. Сама знаешь... А потом еще куча предрассудков, даже среди наших. О коммунизме и социализме говорят шепотом: не дай бог, кто услышит. Один паренек с Перякангаса и танцует в нашей самодеятельности, и поет, и стихи хорошо декламирует, а стоило мне предложить ему вступить в Демократический союз молодежи, как у него даже глаза на лоб полезли. Что это, спрашивает, школа коммунизма?
Лейла замолчала и часто задышала. Капельки пота выступили у нее на лбу, щеки пылали. Было видно, что говорить ей трудно. Мирья поправила подушку:
— Ну лежи, отдыхай. И не разговаривай. А то устанешь.
Но долго молчать Лейла не могла. Подумав о чем-то, она опять заговорила:
— Да, хватает предрассудков и среди наших... Вот хотя бы Кирсти. Даже стыдно за нее.
— Она ведь тоже была на фестивале?
— То-то и оно... Она очень любит музыку, знаешь. Прощаясь на границе, она сказала переводчику, что мечтает
1 Училище имени Сирола — политическая школа демократических сил Финляндии.
хотя бы об одной пластинке с музыкой Чайковского. Переводчик, такой молодой, интересный, ответил, что он все устроит. Кирсти не поверила, но пришла посылка. Более десятка пластинок Чайковского и других русских композиторов. Кирсти обалдела от счастья, но парию до сих пор даже не ответила. И не собирается отвечать.
— Неужели Кирсти так неблагодарна?
— Да нет же, она просто боится, что это неспроста, не будут же, мол, ей присылать посылки из Советского Союза ни с того ни с сего. Тут, мол, что-то кроется.
Обе помолчали. Потом Лейла взяла со стола журнал «Советский Союз» и показала снимок, на котором был изображен бал школьников в Кремле.
— Знаешь, глядя на этот снимок, я вспоминаю того переводчика. Мы вместе с ним были в Кремле. Он такой милый...— Голос Лейлы стал мечтательным.— Мы попрощались на границе, в вагоне. Я даже не думала, что мы прощаемся. Он просто подал мне руку и спрыгнул на перрон. А поезд пошел. Потом он махал рукой... Ой, Мирья, не слушай, я говорю глупости...
— А я вот слушаю,— серьезно сказала Мирья.— Это тоже неспроста. Вот здесь уж что-то кроется, я знаю.
И девушки весело рассмеялись. Мирья даже бросилась обнимать подругу. Это одновременно означало и прощанье. Мирье было пора идти.
В то время, когда Мирья гуляла с Нийло, а потом сидела у Лейлы, отца навестил высокий, сутуловатый старик в потертом сером костюме. С ним Матикайнен сидел во время войны в одной камере. Многим хорошим, что узнал Матти о жизни, он был обязан этому человеку.
Калле Нуутинену, красному командиру времен финской революции 1918 года, коммунисту старой гвардий, уже давно перевалило за шестьдесят. Он и тюрьмы прошел, и в подполье скрывался, и опять сидел. Калле напоминал дуб, который с годами становился крепче.
С 1945 года он более десяти лет работал районным секретарем КПФ. Эти обязанности нелегки и для человека помоложе: район-то большой, от восточной границы до самого Ботнического залива, а штат райкома всего четыре человека. Треть своего времени Калле проводил в поездках — на машинах, в седле велосипеда или на лыжах. Вторую треть занимали собрания и митинги, остальное время уходило на книги и на долгие, требующие выдержки и нервов споры с инакомыслящими или колеблющимися попутчиками.
Однажды, в самый разгар коммунальных выборов, Калле заночевал в лесном поселке, а утром не смог подняться. Кружилась голова, он чувствовал, что давление достигло предела. Товарищи позвонили в город, и за ним приехали.
— Кажется, я больше не могу,— удрученно сказал Нуутинен.
Если старый финский коммунист говорит, что он больше не может, значит, он действительно не может. И Калле отказался от штатной должности секретаря.
Старый коммунист, всю жизнь посвятивший борьбе и испытавший одни только лишения, теперь уже был в возрасте, когда иссякли силы и осталась только вера в силы товарищей, непоколебимая вера в дело своей партии. Нуутинен был лет на пятнадцать старше Матикайнена, но разница в их годах казалась гораздо больше. Морщинистые и слабые руки старика дрожали, когда он держал в руках чашку с кофе, и голова подергивалась, будто все время уклонялась от никому не видимых горячих капель.
А Матикайнен, занятый своими заботами, быть может, даже не думал о старости своего собеседника. Он привык к тому, что к Калле Нуутинену можно всегда обращаться за помощью. Сидя за столом и устало вытянув свои мозолистые руки, он жаловался старику:/
— Вот мы теперь на свободе. А в чем эта свобода? Нас с тобой шюцкоровцы били резиновыми дубинками в Сукева, а сегодня я должен идти к их бывшему главарю и заигрывать с ним, как с девицей. Я о Халонене говорю.
— Заигрывать и сотрудничать — это разные вещи,— заметил Калле.
— Сотрудничать? Просить его, чтобы он помогал нам бороться за социализм, да?
— Нет,— Нуутинен не поддержал шутки,— в борьбе за социализм и коммунизм мы с ним на разных сторонах баррикады— это ясно. А в борьбе за мир и дружбу с Советским Союзом нам надо сотрудничать со всеми, кому эта дружба выгодна. От торговли с Советским Союзом Халонен получает немалую прибыль, это ему выгодно. Об этом и веди с ним речь. Так что пусть раскошелится и даст денег обществу. Ты только не горячись. А то можешь наломать дров.
Матикайнен вздохнул:
— Ну и порученьице мне дает общество!
— Пусть раскошелится. Это важно, а за социализм его незачем агитировать,— повторил Калле, собираясь уходить.
Старик сел на свой потрепанный велосипед и, твердо смотря вперед, тронулся в путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31