Ему не раз твердили, что на советские фильмы никто не ходит, что это сплошная пропаганда. Поведение господина, которому Мирья показала язык, выглядело естественным, но рабочих, потребовавших такое
количество билетов, он уж не понимал. Ведь на другие фильмы билетов сколько угодно. И что их так тянет на советский фильм? Ну конечно же там будет праздничная демонстрация, лозунги, станки в цветах, главный герой держит речь перед большой аудиторией и, наконец, свадьба опять демонстрация. Такое представление о советских фильмах сложилось у него по рассказам других.
Свет погас. Но на экране был не парад и не праздничная демонстрация. Ранняя весна, голая равнина, два человека в ватниках и маленький мальчик. В зале стало тихо. Слышится только степенный разговор двух мужчин на непонятном языке и приглушенное стрекотание киноаппарата. За разговором можно было следить по финским титрам. Один из русских, человек с лицом, изборожденным глубокими морщинами и с усталыми глазами, в которых оставили свой след пережитые им страдания, рассказывал о своей судьбе.
В зале более двухсот человек, более двухсот людских судеб. У одних за плечами долгий и сложный жизненный путь, другие только в самом его начале, когда еще не считают километровых столбов и ноги не сбиты в кровь. Есть тут и люди, которые в бурном восемнадцатом году сражались с оружием в руках, а потом прошли через тюрьмы и лагеря. Они знали и победы, и поражения, знали, что такое работать в поте лица и что такое быть без работы. Были и такие, кто видел эти же события, развертывающиеся на экране в другом свете. На войну каждый из сидевших в зале уходил по-своему: большинство — неохотно, по принуждению, но находились и такие, кто надеялся поживиться на войне. А общим было кровавое отступление желание поскорее покончить с войной. Кое-кто знал о минувшей войне только то, что читал и слышал о ней. Разные люди и разные книги рассказывали по-разному.
Сейчас двести человек объединяло одно стремление — узнать, какой была война для той стороны и что это за народ, которого не могла сломить никакая сила. Многие из зрителей восхищались этим народом, сочувствовали ему. Некоторые пришли на фильм из любопытства, а были и такие, в которых могущество этого народа побуждало страх.
Затаив дыхание, Мирья жадно следила за тем, что происходило на экране. Это — ее народ! Народ, который вынес такие страдания, вот такими жертвами отстоял свою свободу и теперь занят мирным трудом. Она видела его только
на экране, читала о нем только в газетах, слушала о нем только по радио. Когда Андрей Соколов сказал чужому ребенку, что он — его отец, и мальчик вне себя от радости бросился на шею этому обросшему бородой человеку в телогрейке, Мирья не могла сдержать слез.
Сирота, у которого война отняла отца и мать... Судьба мальчика так похожа на ее судьбу. Ведь и ей было в годы войны столько же. Разница только в том, что между ней и родиной навсегда пролегла граница и что приемный отец ее — гражданин другого государства. Но Мирье он так же дорог, как Андрей Соколов этому мальчику.
Нийло громко засопел и полез за платком, Мирья уголком глаза взглянула на него: юноша был растроган, хотя и не хотел показывать этого. В конце фильма он наклонился к ней и с деланным спокойствием спросил:
— Этот Соколов безработный, что ли? Почему он скитается?
— Как так безработный? — удивилась Мирья.— Разве ты не видел, как много у них разрушено и сколько надо строить. Он только без дома и без семьи...
Зажегся свет. Люди остались на местах, словно ожидая продолжения, потом стали не спеша вставать и продвигаться к выходу.
Картина взволновала Мирью, но она не забыла и о другом— до прихода поезда оставалось всего пять минут. До вокзала она доберется в лучшем случае за десять минут.
Нийло думал о своем:
— Да, немало досталось и этому народу.
Выбравшись на улицу, Мирья беспомощно развела руками: такси, как назло, не оказалось поблизости. Тогда она, не тратя времени, побежала на вокзал. Нийло с трудом поспевал за ней.
Они пробежали несколько кварталов. Перед самым вокзалом позади вдруг засигналила машина. Лимузин госпожи Халонен притормозил у тротуара. Мирья обрадовалась, привычно рванула заднюю дверцу и, вскочив в машину, чуть было не села на колени полной женщины. Рядом с женщиной сидел незнакомый черноволосый мужчина. Мирья сразу же сообразила, что это и были советские туристы, первые советские люди, которых ей довелось увидеть.
Дверца захлопнулась, и машина поехала. Госпожа Халонен по-фински сказала гостье:
— Это — сотрудница общества Мирья Матикайнен.
— Рада познакомиться,—ответила женщина тоже пофински и подвинулась, освобождая место.— Я Айно Андреевна Лампиева. А это Павел Иванович.
Мирья буквально пожирала гостей глазами. У женщины были темно-каштановые пышные волосы и круглое лицо, которому очень шла сердечная улыбка. Потом Мирья спохватилась: «А Нийло? Ну ничего. До вокзала рукой подать. Дойдет».
— Останьтесь с нами хотя бы на сутки,— умоляюще попросила Мирья.
Айно Андреевна показала на часы. До поезда оставались минуты. Другие советские туристы ждут их на перроне. Говоря это, Айно пристально глядела на Мирью.
— Что вы так... смотрите на меня? — растерялась Мирья.
— Ваше лицо мне удивительно знакомо,— ответила Айно.
— Вряд ли вы когда-нибудь встречались, уж поверьте мне,— усмехнулась Импи Халонен.— Вот и приехали.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
После очередного столкновения между Еленой Петровной и Вороновым установились чисто деловые отношения. Правда, Воронов стал чаще, чем раньше, советоваться о делах с прорабом, но она почувствовала даже в этом особую подчеркнутость: вот, мол, смотри, какой я стал коллегиальный! Она высказывала соображения деловито, как и должен отвечать прораб начальнику.
В Петрозаводске они остановились в гостинице, «Северная». Днем Воронов ходил по своим делам, а Елена Петровна была на конференции. Вечером он позвонил ей в но< мер и предложил вместе пообедать, чтобы заодно посоветоваться о делах, которые ему завтра предстоит решить в совнархозе. «Нужны ему мои советы!» — усмехнулась Елена Петровна, но приглашение приняла.
За столом Воронов не столько советовался с прорабом, сколько жаловался на трудности, с которыми предстоит встретиться. Начальник стройки был так озабочен и выглядел таким усталым, что Елена Петровна прониклась к нему сочувствием: какой бы у него ни был характер, а живет он одним — своим делом. У нее, Елены Петровны, прибавилось хоть что-то новое в жизни — Нина. А у него?
Из ресторана они пошли в театр. Возвращаясь в гостиницу, присели на скамейку в маленьком скверике. Елена
Петровна говорила о каких-то незначительных вещах, но ее собеседник чувствовал, что она находится под сильным впечатлением того, что услышала сегодня на конференции сторонников мира.
— Да, много мы с тобой испытали! — промолвил Воронов.— Не дай бог и им того же,— он кивнул на гуляющую по аллее молодежь.
Вспомнив годы войны, Воронов опять мысленно увидел перед собой не только разрывы снарядов, но и Ольгу. То ли потребность поделиться своими чувствами, то ли сама обстановка после театра заставила его вдруг разоткровенничаться, Воронов так описал Ольгу, что перед Еленой Петровной, которая никогда не встречала ее, вырисовался облик высокой, стройной, красивой и гордой женщины...
— Может быть, она еще вернется? — сказала Елена Петровна.— Вернется и скажет: прости, я ошиблась...
— Нет, эта женщина не ошибается! — Воронов горько усмехнулся.— Она семь раз отмерит, потом отрежет.
— А если бы она все-таки вернулась?
— Нет, она не вернется! — убежденно проговорил Воронов.— Мы были всего лишь хорошими боевыми товарищами. А женились по ошибке... Ольгу ранило на Одере. Она упала с седла, прежде чем я успел подхватить ее. Пуля пробила грудь навылет, изо рта шла кровь. Я был в медсанбате, когда ей прочищали рану. По лицу видел, что ей очень больно, но она ни разу не застонала... Вот такая она, Ольга!..
Елена Петровна подумала: с какой нежностью и уважением он вспоминает женщину, покинувшую его. И в ней проснулось желание рассказать о своей жизни.
— Я тоже когда-то была молода,— грустно усмехнулась она.— Ушла из девятого класса, думала, что хватит и тех знаний, чтобы служить мировой революции. О, сколько у нас тогда было идей! До хрипоты спорили на комсомольских собраниях о том, какой будет любовь в новом обществе, является ли ревность пережитком капитализма и сохранится ли этот проклятый пережиток при социализме. Дискутировали даже по такому поводу — как называть вечера, если их проводят утром. Мы устраивали их по воскресеньям. Собирали колхозников к девяти утра в красном уголке, ставили одноактные пьесы, пели хором, говорили зажигательные речи. Потом все строились в колонну и во главе с ораторами и певцами шагали на" колхозное поле — убирать картофель.
Она умолкла. Какой интересной, содержательной казалась теперь она, эта ушедшая юность, со всеми горестями, ошибками, наивностью взглядов на жизнь!
По аллее гуляла молодежь — новое поколение, с другими заботами, иными мечтами. Елене Петровне подумалось: они, вот эти девушки и парни, через лет двадцать — тридцать тоже будут с теплотой вспоминать дни своей молодости, добродушно смеяться над своими ошибками, мыслями о жизни. .
Вслух она промолвила:
— Завидую я вот им. Сколько у них впереди! Смотри, каким красивым стал город! А поверь мне, им этого будет мало, они опять будут переделывать и перестраивать на СВОЙ ВКУС. И ЖИТЬ будут ПО-ДРУГОМУ.
— И, быть может, даже не вспомнят добрым словом тех, кто им все это строил,— ответил Воронов.— А как у тебя дальше складывалась жизнь? С мужем-то ты долго жила?
Елена Петровна сосредоточенно теребила ремешок сумки и заговорила отрывисто:
— Только четыре года. Он был лесорубом и комсоргом лесопункта. Кончил семь классов, а за книгами просиживал ночи напролет. Как-то, помню, делал он доклад о Горьком. Это было в тридцать шестом, Горький тогда умер. Думала ну что он может сказать о Горьком! А слушала — и будто совсем нового человека видела перед свобод. Словом, Коля научил меня читать и думать. Я работала в столовой, потом счетоводом. Начала почитывать строительную литературу — Коля как, раз изучал это дело. Тогда еще жили в бараках. Но мы твердо верили, что, все лучшее — впереди. После свадьбы мы поселились а своей избушке. По вечерам в ней было как в бане, а утром зуб на зуб не попадал от холода. Обзавелись кое-какой.посудой, большой керосиновой лампой и книгами. Наше жилье называли избой-читальней молодоженов. Потом родился ребенок, девочка здоровая, поразительно тихая. Она могла часами играть в своей кроватке — на полу было холодно — и только поглядывала большими голубыми глазами на нас, когда мы сидели у лампы, уткнувшись в книги. Коля, собирался поехать учиться, но все откладывал, не мог оставить лесопункт. Его избрали парторгом, потом членом райкома...— Елена Петровна вертела в руках сумочку.—Ну, что еще? Потом все же решили,, что я останусь с дочкой, а он осенью уедет на учебу. Все документы уже были посланы, но при
шлось ему ехать не в институт, а на фронт... Он ушел во вторник, на третий день войны. Дочка все утро как-то странно смотрела на отца, в слезах. Но не плакала. Только сидела, глядела на нас, иногда терла руками щеки и опять смотрела на отца, на меня. Может быть, она старалась вести себя так, как и я. Я тоже не плакала... Михаил Матвеевич, может, пойдем, погуляем?
Она порывисто встала и пошла по аллее. Воронов еле догнал ее. Он понял: Елене Петровне не хочется, чтобы кто-нибудь, даже он — казалось, человек, с которым она уже много лет вместе работает,— видел ее расстроенной, переживающей. Она вдруг настолько изменилась, что Воронов невольно обратился к ней снова на «вы»:
— Куда же вы? В гостиницу — рано. Даже одиннадцати нет.
— Я что-то устала.
И Воронов заговорил, сам того не замечая, с необычайной теплотой:
— Елена Петровна, не кажется ли тебе, что мы с тобой слишком много и часто спорим и грыземся друг с другом? Бывает, вечерами я лежу и думаю: зачем это? Мы же с тобой все-таки люди одной судьбы и во многом похожи друг на друга. Оба много работаем. И у обоих в жизни ничего и никого, одна лишь работа...
Елена Петровна, словно не расслышав, спросила озабоченно:
— Скажите, вы сегодня договорились о пересмотре проекта монтажных работ в мебельном цеху?
— Я написал свои, вернее — наши соображения. Но такие дела не сразу решаются. Но... вы так и не ответили на мой вопрос.
Она ответила уклончиво:
— На ваш вопрос? Нет, знаете, мы все же во многом разные люди, Михаил Матвеевич. А ругаться нам действительно не стоит. Зачем? Вы правы.
Воронов не ответил. Быть может, он вспомнил последнее письмо Ольги, ее слова: «Семья — не батальон, в мирное время идут не строем, а рядом, как равные».
Откровенный, задушевный разговор оборвался, и дальше они шли молча. Молча пришли к гостинице, молча разошлись по своим номерам, а утром встретились в вестибюле с чемоданами в руках, чтобы отправиться на вокзал.
В вагоне Елене Петровне вдруг захотелось продолжить свои воспоминания. Поговорить о невысказанных мыслях, о неосуществленных мечтах, о недостроенных зданиях, о неустроенной жизни. Поделиться о том, не хватит ли ей скитаться с места на место и не обосноваться ли ей в Туулилахти.
Воронов сидел задумчивый, с потухшей папироской в руке и смотрел в окно. Она, сидя напротив него, пыталась угадать, о чем он думает.
Словно в ответ на ее вопрос Воронов промолвил:
— Интересно, что там Айно Андреевна поделывает за границей? Она такая непосредственная: придет в восторг — сразу же скажет, возмутится — тоже...
У Елены Петровны сразу пропала всякая охота делиться своими воспоминаниями, мыслями и планами. Она сухо ответила:
— Скоро она вернется, сама расскажет.
Сколько бы Воронов потом ни порывался заговорить то об одном, то другом, его спутница отвечала односложно или молчала.
Поезд прибыл в Туулилахти вечером. Увидев на перроне Нину, Елена Петровна почувствовала такой прилив нежности, что с трудом сдержалась, чтобы не выскочить и не броситься обнимать девушку. Она так отвыкла от этого, что заставила себя спокойно выйти из вагона, и, только на мгновение прижав к груди Нину, заворчала на нее:
Ишь нарядилась! Кто же это в будний день в таком платье ходит?
Папа, по-видимому уже привыкшая к подобным проявлениям нежности со стороны Елены Петровны, деловито сообщила, что надо спешить домой, потому что -на плите стоят горячие пельмени, ею приготовленные.
— Ты что? Ушла и плиту оставила топиться? Нет? А то я тебе...— Елене Петровне больше не к чему было придраться.—Ну как ты тут без меня? Письмо от мамы было? Ну как, она?
На следующий вечер после возвращения из Петрозаводска Воронов созвал производственное совещание, чтобы рассказать о новостях и посоветоваться о создавшемся положении. До сих пор некоторые объекты стройки недоуком- плектованы технической документацией. Это значит, что работы на объектах уже ведутся, а настоящих рабочих чертежей на них нет. Например, для подачи производственной воды необходимо построить насосную станцию, проложить водопровод, канализацию. Чертежи пока не поступили, и в ожидании их уже вырыты траншеи. Начальник стройки
считал, что эти работы нужно продолжать: он высказал уверенность в том, что существенных расхождений между будущей документацией и производимыми работами не будет.
На совещании присутствовал инженерно-технический состав, прорабы, бригадиры, монтажники, электросварщики. Из каменщиков был только Петриков. Он внимательно слушал выступления, некоторым кивал головой. Он был в сером, хорошо выглаженном костюме и белоснежной сорочке с открытым воротничком. Когда кто-нибудь из выступающих вносил свои предложения, Петриков вопросительно смотрел на Елену Петровну, будто его прежде всего интересовало ее мнение. Некоторым Елена Петровна кивала в знак согласия, а чаще только внимательно выслушивала и что-то отмечала в маленьком блокноте. Записная книжка была в руках и у Петрикова, он ее то перелистывал, то быстро делал какие-то записи.
Присутствие Петрикова на производственном совещании несколько удивило Воронова. «Видимо, он человек деловой, только вот иногда лишку за галстук закладывает,— заключил он.— Надо поддержать человека». Поймав взгляд Елены Петровны, он даже одобрительно кивнул в сторону Петрикова. Елена Петровна поняла и улыбнулась в ответ. Она думала о том же: «Человек чуть споткнется, а мы уже готовы его бить, вместо того чтобы помочь ему удержаться на ногах».
Слово взяла инженер Нина Венедиктовна. Она долго перебирала разрозненные клочки бумаги, сортируя их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
количество билетов, он уж не понимал. Ведь на другие фильмы билетов сколько угодно. И что их так тянет на советский фильм? Ну конечно же там будет праздничная демонстрация, лозунги, станки в цветах, главный герой держит речь перед большой аудиторией и, наконец, свадьба опять демонстрация. Такое представление о советских фильмах сложилось у него по рассказам других.
Свет погас. Но на экране был не парад и не праздничная демонстрация. Ранняя весна, голая равнина, два человека в ватниках и маленький мальчик. В зале стало тихо. Слышится только степенный разговор двух мужчин на непонятном языке и приглушенное стрекотание киноаппарата. За разговором можно было следить по финским титрам. Один из русских, человек с лицом, изборожденным глубокими морщинами и с усталыми глазами, в которых оставили свой след пережитые им страдания, рассказывал о своей судьбе.
В зале более двухсот человек, более двухсот людских судеб. У одних за плечами долгий и сложный жизненный путь, другие только в самом его начале, когда еще не считают километровых столбов и ноги не сбиты в кровь. Есть тут и люди, которые в бурном восемнадцатом году сражались с оружием в руках, а потом прошли через тюрьмы и лагеря. Они знали и победы, и поражения, знали, что такое работать в поте лица и что такое быть без работы. Были и такие, кто видел эти же события, развертывающиеся на экране в другом свете. На войну каждый из сидевших в зале уходил по-своему: большинство — неохотно, по принуждению, но находились и такие, кто надеялся поживиться на войне. А общим было кровавое отступление желание поскорее покончить с войной. Кое-кто знал о минувшей войне только то, что читал и слышал о ней. Разные люди и разные книги рассказывали по-разному.
Сейчас двести человек объединяло одно стремление — узнать, какой была война для той стороны и что это за народ, которого не могла сломить никакая сила. Многие из зрителей восхищались этим народом, сочувствовали ему. Некоторые пришли на фильм из любопытства, а были и такие, в которых могущество этого народа побуждало страх.
Затаив дыхание, Мирья жадно следила за тем, что происходило на экране. Это — ее народ! Народ, который вынес такие страдания, вот такими жертвами отстоял свою свободу и теперь занят мирным трудом. Она видела его только
на экране, читала о нем только в газетах, слушала о нем только по радио. Когда Андрей Соколов сказал чужому ребенку, что он — его отец, и мальчик вне себя от радости бросился на шею этому обросшему бородой человеку в телогрейке, Мирья не могла сдержать слез.
Сирота, у которого война отняла отца и мать... Судьба мальчика так похожа на ее судьбу. Ведь и ей было в годы войны столько же. Разница только в том, что между ней и родиной навсегда пролегла граница и что приемный отец ее — гражданин другого государства. Но Мирье он так же дорог, как Андрей Соколов этому мальчику.
Нийло громко засопел и полез за платком, Мирья уголком глаза взглянула на него: юноша был растроган, хотя и не хотел показывать этого. В конце фильма он наклонился к ней и с деланным спокойствием спросил:
— Этот Соколов безработный, что ли? Почему он скитается?
— Как так безработный? — удивилась Мирья.— Разве ты не видел, как много у них разрушено и сколько надо строить. Он только без дома и без семьи...
Зажегся свет. Люди остались на местах, словно ожидая продолжения, потом стали не спеша вставать и продвигаться к выходу.
Картина взволновала Мирью, но она не забыла и о другом— до прихода поезда оставалось всего пять минут. До вокзала она доберется в лучшем случае за десять минут.
Нийло думал о своем:
— Да, немало досталось и этому народу.
Выбравшись на улицу, Мирья беспомощно развела руками: такси, как назло, не оказалось поблизости. Тогда она, не тратя времени, побежала на вокзал. Нийло с трудом поспевал за ней.
Они пробежали несколько кварталов. Перед самым вокзалом позади вдруг засигналила машина. Лимузин госпожи Халонен притормозил у тротуара. Мирья обрадовалась, привычно рванула заднюю дверцу и, вскочив в машину, чуть было не села на колени полной женщины. Рядом с женщиной сидел незнакомый черноволосый мужчина. Мирья сразу же сообразила, что это и были советские туристы, первые советские люди, которых ей довелось увидеть.
Дверца захлопнулась, и машина поехала. Госпожа Халонен по-фински сказала гостье:
— Это — сотрудница общества Мирья Матикайнен.
— Рада познакомиться,—ответила женщина тоже пофински и подвинулась, освобождая место.— Я Айно Андреевна Лампиева. А это Павел Иванович.
Мирья буквально пожирала гостей глазами. У женщины были темно-каштановые пышные волосы и круглое лицо, которому очень шла сердечная улыбка. Потом Мирья спохватилась: «А Нийло? Ну ничего. До вокзала рукой подать. Дойдет».
— Останьтесь с нами хотя бы на сутки,— умоляюще попросила Мирья.
Айно Андреевна показала на часы. До поезда оставались минуты. Другие советские туристы ждут их на перроне. Говоря это, Айно пристально глядела на Мирью.
— Что вы так... смотрите на меня? — растерялась Мирья.
— Ваше лицо мне удивительно знакомо,— ответила Айно.
— Вряд ли вы когда-нибудь встречались, уж поверьте мне,— усмехнулась Импи Халонен.— Вот и приехали.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
После очередного столкновения между Еленой Петровной и Вороновым установились чисто деловые отношения. Правда, Воронов стал чаще, чем раньше, советоваться о делах с прорабом, но она почувствовала даже в этом особую подчеркнутость: вот, мол, смотри, какой я стал коллегиальный! Она высказывала соображения деловито, как и должен отвечать прораб начальнику.
В Петрозаводске они остановились в гостинице, «Северная». Днем Воронов ходил по своим делам, а Елена Петровна была на конференции. Вечером он позвонил ей в но< мер и предложил вместе пообедать, чтобы заодно посоветоваться о делах, которые ему завтра предстоит решить в совнархозе. «Нужны ему мои советы!» — усмехнулась Елена Петровна, но приглашение приняла.
За столом Воронов не столько советовался с прорабом, сколько жаловался на трудности, с которыми предстоит встретиться. Начальник стройки был так озабочен и выглядел таким усталым, что Елена Петровна прониклась к нему сочувствием: какой бы у него ни был характер, а живет он одним — своим делом. У нее, Елены Петровны, прибавилось хоть что-то новое в жизни — Нина. А у него?
Из ресторана они пошли в театр. Возвращаясь в гостиницу, присели на скамейку в маленьком скверике. Елена
Петровна говорила о каких-то незначительных вещах, но ее собеседник чувствовал, что она находится под сильным впечатлением того, что услышала сегодня на конференции сторонников мира.
— Да, много мы с тобой испытали! — промолвил Воронов.— Не дай бог и им того же,— он кивнул на гуляющую по аллее молодежь.
Вспомнив годы войны, Воронов опять мысленно увидел перед собой не только разрывы снарядов, но и Ольгу. То ли потребность поделиться своими чувствами, то ли сама обстановка после театра заставила его вдруг разоткровенничаться, Воронов так описал Ольгу, что перед Еленой Петровной, которая никогда не встречала ее, вырисовался облик высокой, стройной, красивой и гордой женщины...
— Может быть, она еще вернется? — сказала Елена Петровна.— Вернется и скажет: прости, я ошиблась...
— Нет, эта женщина не ошибается! — Воронов горько усмехнулся.— Она семь раз отмерит, потом отрежет.
— А если бы она все-таки вернулась?
— Нет, она не вернется! — убежденно проговорил Воронов.— Мы были всего лишь хорошими боевыми товарищами. А женились по ошибке... Ольгу ранило на Одере. Она упала с седла, прежде чем я успел подхватить ее. Пуля пробила грудь навылет, изо рта шла кровь. Я был в медсанбате, когда ей прочищали рану. По лицу видел, что ей очень больно, но она ни разу не застонала... Вот такая она, Ольга!..
Елена Петровна подумала: с какой нежностью и уважением он вспоминает женщину, покинувшую его. И в ней проснулось желание рассказать о своей жизни.
— Я тоже когда-то была молода,— грустно усмехнулась она.— Ушла из девятого класса, думала, что хватит и тех знаний, чтобы служить мировой революции. О, сколько у нас тогда было идей! До хрипоты спорили на комсомольских собраниях о том, какой будет любовь в новом обществе, является ли ревность пережитком капитализма и сохранится ли этот проклятый пережиток при социализме. Дискутировали даже по такому поводу — как называть вечера, если их проводят утром. Мы устраивали их по воскресеньям. Собирали колхозников к девяти утра в красном уголке, ставили одноактные пьесы, пели хором, говорили зажигательные речи. Потом все строились в колонну и во главе с ораторами и певцами шагали на" колхозное поле — убирать картофель.
Она умолкла. Какой интересной, содержательной казалась теперь она, эта ушедшая юность, со всеми горестями, ошибками, наивностью взглядов на жизнь!
По аллее гуляла молодежь — новое поколение, с другими заботами, иными мечтами. Елене Петровне подумалось: они, вот эти девушки и парни, через лет двадцать — тридцать тоже будут с теплотой вспоминать дни своей молодости, добродушно смеяться над своими ошибками, мыслями о жизни. .
Вслух она промолвила:
— Завидую я вот им. Сколько у них впереди! Смотри, каким красивым стал город! А поверь мне, им этого будет мало, они опять будут переделывать и перестраивать на СВОЙ ВКУС. И ЖИТЬ будут ПО-ДРУГОМУ.
— И, быть может, даже не вспомнят добрым словом тех, кто им все это строил,— ответил Воронов.— А как у тебя дальше складывалась жизнь? С мужем-то ты долго жила?
Елена Петровна сосредоточенно теребила ремешок сумки и заговорила отрывисто:
— Только четыре года. Он был лесорубом и комсоргом лесопункта. Кончил семь классов, а за книгами просиживал ночи напролет. Как-то, помню, делал он доклад о Горьком. Это было в тридцать шестом, Горький тогда умер. Думала ну что он может сказать о Горьком! А слушала — и будто совсем нового человека видела перед свобод. Словом, Коля научил меня читать и думать. Я работала в столовой, потом счетоводом. Начала почитывать строительную литературу — Коля как, раз изучал это дело. Тогда еще жили в бараках. Но мы твердо верили, что, все лучшее — впереди. После свадьбы мы поселились а своей избушке. По вечерам в ней было как в бане, а утром зуб на зуб не попадал от холода. Обзавелись кое-какой.посудой, большой керосиновой лампой и книгами. Наше жилье называли избой-читальней молодоженов. Потом родился ребенок, девочка здоровая, поразительно тихая. Она могла часами играть в своей кроватке — на полу было холодно — и только поглядывала большими голубыми глазами на нас, когда мы сидели у лампы, уткнувшись в книги. Коля, собирался поехать учиться, но все откладывал, не мог оставить лесопункт. Его избрали парторгом, потом членом райкома...— Елена Петровна вертела в руках сумочку.—Ну, что еще? Потом все же решили,, что я останусь с дочкой, а он осенью уедет на учебу. Все документы уже были посланы, но при
шлось ему ехать не в институт, а на фронт... Он ушел во вторник, на третий день войны. Дочка все утро как-то странно смотрела на отца, в слезах. Но не плакала. Только сидела, глядела на нас, иногда терла руками щеки и опять смотрела на отца, на меня. Может быть, она старалась вести себя так, как и я. Я тоже не плакала... Михаил Матвеевич, может, пойдем, погуляем?
Она порывисто встала и пошла по аллее. Воронов еле догнал ее. Он понял: Елене Петровне не хочется, чтобы кто-нибудь, даже он — казалось, человек, с которым она уже много лет вместе работает,— видел ее расстроенной, переживающей. Она вдруг настолько изменилась, что Воронов невольно обратился к ней снова на «вы»:
— Куда же вы? В гостиницу — рано. Даже одиннадцати нет.
— Я что-то устала.
И Воронов заговорил, сам того не замечая, с необычайной теплотой:
— Елена Петровна, не кажется ли тебе, что мы с тобой слишком много и часто спорим и грыземся друг с другом? Бывает, вечерами я лежу и думаю: зачем это? Мы же с тобой все-таки люди одной судьбы и во многом похожи друг на друга. Оба много работаем. И у обоих в жизни ничего и никого, одна лишь работа...
Елена Петровна, словно не расслышав, спросила озабоченно:
— Скажите, вы сегодня договорились о пересмотре проекта монтажных работ в мебельном цеху?
— Я написал свои, вернее — наши соображения. Но такие дела не сразу решаются. Но... вы так и не ответили на мой вопрос.
Она ответила уклончиво:
— На ваш вопрос? Нет, знаете, мы все же во многом разные люди, Михаил Матвеевич. А ругаться нам действительно не стоит. Зачем? Вы правы.
Воронов не ответил. Быть может, он вспомнил последнее письмо Ольги, ее слова: «Семья — не батальон, в мирное время идут не строем, а рядом, как равные».
Откровенный, задушевный разговор оборвался, и дальше они шли молча. Молча пришли к гостинице, молча разошлись по своим номерам, а утром встретились в вестибюле с чемоданами в руках, чтобы отправиться на вокзал.
В вагоне Елене Петровне вдруг захотелось продолжить свои воспоминания. Поговорить о невысказанных мыслях, о неосуществленных мечтах, о недостроенных зданиях, о неустроенной жизни. Поделиться о том, не хватит ли ей скитаться с места на место и не обосноваться ли ей в Туулилахти.
Воронов сидел задумчивый, с потухшей папироской в руке и смотрел в окно. Она, сидя напротив него, пыталась угадать, о чем он думает.
Словно в ответ на ее вопрос Воронов промолвил:
— Интересно, что там Айно Андреевна поделывает за границей? Она такая непосредственная: придет в восторг — сразу же скажет, возмутится — тоже...
У Елены Петровны сразу пропала всякая охота делиться своими воспоминаниями, мыслями и планами. Она сухо ответила:
— Скоро она вернется, сама расскажет.
Сколько бы Воронов потом ни порывался заговорить то об одном, то другом, его спутница отвечала односложно или молчала.
Поезд прибыл в Туулилахти вечером. Увидев на перроне Нину, Елена Петровна почувствовала такой прилив нежности, что с трудом сдержалась, чтобы не выскочить и не броситься обнимать девушку. Она так отвыкла от этого, что заставила себя спокойно выйти из вагона, и, только на мгновение прижав к груди Нину, заворчала на нее:
Ишь нарядилась! Кто же это в будний день в таком платье ходит?
Папа, по-видимому уже привыкшая к подобным проявлениям нежности со стороны Елены Петровны, деловито сообщила, что надо спешить домой, потому что -на плите стоят горячие пельмени, ею приготовленные.
— Ты что? Ушла и плиту оставила топиться? Нет? А то я тебе...— Елене Петровне больше не к чему было придраться.—Ну как ты тут без меня? Письмо от мамы было? Ну как, она?
На следующий вечер после возвращения из Петрозаводска Воронов созвал производственное совещание, чтобы рассказать о новостях и посоветоваться о создавшемся положении. До сих пор некоторые объекты стройки недоуком- плектованы технической документацией. Это значит, что работы на объектах уже ведутся, а настоящих рабочих чертежей на них нет. Например, для подачи производственной воды необходимо построить насосную станцию, проложить водопровод, канализацию. Чертежи пока не поступили, и в ожидании их уже вырыты траншеи. Начальник стройки
считал, что эти работы нужно продолжать: он высказал уверенность в том, что существенных расхождений между будущей документацией и производимыми работами не будет.
На совещании присутствовал инженерно-технический состав, прорабы, бригадиры, монтажники, электросварщики. Из каменщиков был только Петриков. Он внимательно слушал выступления, некоторым кивал головой. Он был в сером, хорошо выглаженном костюме и белоснежной сорочке с открытым воротничком. Когда кто-нибудь из выступающих вносил свои предложения, Петриков вопросительно смотрел на Елену Петровну, будто его прежде всего интересовало ее мнение. Некоторым Елена Петровна кивала в знак согласия, а чаще только внимательно выслушивала и что-то отмечала в маленьком блокноте. Записная книжка была в руках и у Петрикова, он ее то перелистывал, то быстро делал какие-то записи.
Присутствие Петрикова на производственном совещании несколько удивило Воронова. «Видимо, он человек деловой, только вот иногда лишку за галстук закладывает,— заключил он.— Надо поддержать человека». Поймав взгляд Елены Петровны, он даже одобрительно кивнул в сторону Петрикова. Елена Петровна поняла и улыбнулась в ответ. Она думала о том же: «Человек чуть споткнется, а мы уже готовы его бить, вместо того чтобы помочь ему удержаться на ногах».
Слово взяла инженер Нина Венедиктовна. Она долго перебирала разрозненные клочки бумаги, сортируя их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31