Белокрылая птица
финск
Книга первая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Маленькая бойкая птичка вспорхнула на ржавую решетку и, наклонив голову набок, заглянула в окно тюремной камеры: любопытно, как умирает человек.
А человек не хотел умирать. Он метался, бил ногами и, размахивая кулаками, отчаянно отбивался от кого-то невидимого, словно пытался вырваться из сырой и темной камеры. Даже в бессознательном состоянии он из последних сил цеплялся за жизнь.
Постепенно со щек его сошла мертвенная бледность, дыхание стало ровнее, и он перестал биться.
Смерти пришлось опять отступить.
Птичка повернула желтую грудку к свету, расправила голубые, с белыми полосками крылья и перелетела через высокую каменную стену. Там, на воле, она села на березу и защебетала, будто хотела оповестить весь мир, что человеку, который лежит на холодном цементном полу тюремной камеры, очень тяжело, но он еще жив и даже не намерен умирать.
А человек, обливаясь холодным потом, лежал в забытьи, водил языком по пересохшим губам и чуть слышно шептал:
— Алина, пить!
Никто не подошел к нему. Человек повторил настойчивее:
— Пить!
Потом открыл глаза и увидел перед собой глинцо-серую стену, где-то высоко под потолком окошко с решеткой и в нем кусок синего неба, такой маленький и прямоугольный, что его можно было принять за написанный художником этюд, если бы его окаймляла рамка, а не перечеркивали грубые стальные прутья.
Наконец до сознания больного дошло, что Алина не отзовется, не подойдет к нему, что она далеко и он здесь один, за решеткой.
У человека в тюремной камере опять помутилось сознание. Ему показалось, что синий квадратик под потолком заплескался прохладной влагой, до которой можно было почти дотянуться губами, но что-то мешало, и он никак не мог преодолеть это что-то. Перед глазами стояло измученное горем лицо Алины, а в ушах зазвенел жалобный крик маленького Калеви: «Папа, папа!»
И все же он понял, что Калеви никогда не позовет его на помощь, что он безмолвно лежит на кладбище около церкви.
Чувство мучительной жажды привело человека окончательно в себя, и он крикнул:
— Воды! Принесите воды!
Проскрежетал ключ в ржавом замке, послышались грузные шаги, и больной почувствовал на губах прохладу мокрой глиняной кружки. Кто-то приподнял его голову и сунул в рот какие-то таблетки. Больной вцепился зубами в край кружки и пил, пил... Потом дверь камеры захлопнулась, щелкнул замок, и человек опять остался один.
Ему стало немного легче, и он забылся тяжелым сном. Он не слышал, как в камеру принесли матрац и его подняли на постель.
На следующее утро человек чувствовал во всем теле острую боль и слабость, но кризис миновал. Полное сознание вернулось к нему. И тем мучительнее было видеть себя в тюрьме и тем больнее переживать большую утрату.
...Это лето перевернуло всю его жизнь, если ее вообще теперь можно называть жизнью. В самый разгар весеннего сева на собственном участке — своей эта земля была всего второй год — его призвали в армию. Его, пожилого человека, который честно отслужил действительную службу, отстукал весь срок до последнего денечка.
А потом началась война.
Он не был трусом. Это мог подтвердить всякий, кто знал его. Но на фронт он не хотел идти. И не пошел. Во время большого перехода по незнакомым местам он отстал от роты и долго скрывался в лесу, избегая людей. В такое время не знаешь, что у кого на уме. Вскоре он заметил, что военная полиция напала на его след. Переплыл какую-то
бурную студеную речку и, насквозь мокрый, стуча от холода зубами, почти сутки укрывался под разлапистой елью от полиции и дождя. Под этой елью его и поймали. Что он мог поделать, если на него в упор уставились три черных глазка автоматов!
Более месяца он находился на грани жизни и смерти. А когда начал было поправляться, на него обрушился новый удар...
Он узнал, что потерял сына, своего маленького Калеви. Этот удар сломил его окончательно, и он снова впал в беспамятство.
...Ему принесли завтрак — миску горячей овсяной каши и глиняную кружку горячего эрзац-кофе. На каше расплывался желтый глазок масла. Видимо, ему хотели сохранить жизнь. Есть не хотелось, но есть нужно было. Ведь не каждое утро ему приносили кашу с маслом. Кофе он выпил с удовольствием, выпил бы и еще.
Потом в камеру вкатился на коротких ножках толстый красномордый тюремщик, неся перед своим объемистым животом на вытянутых руках небольшую скамеечку. Он молча опустил ее около дверей и вытер сиденье рукавом кителя. Следом за ним вошел долговязый узколицый пастор в хорошо выглаженной черной сутане с белоснежным воротничком. В руках он держал маленькую черную Библию, крепко прижимая ее тонкими длинными пальцами к груди. Пастор молча сел, а когда тюремщик удалился, возвел глаза к перечеркнутому решеткой квадратику синего неба и заговорил немного нараспев, отчетливо и ясно выговаривая каждое слово:
— Воздадим хвалу господу нашему за то, что он милостью своей возвратил тебе вновь здоровье и силу, чтобы мы смогли вместе отблагодарить всемогущего за этот ясный день и порадоваться вестям о новых победах воинов на полях брани.
— А за какую же милость я должен благодарить его, позвольте узнать, господин пастор? — угрюмо усмехнулся заключенный.
— Будь терпелив, брат мой, и ты постигнешь, что тяжкими страданиями, выпавшими на твою долю, господь испытывает тебя, и ты можешь искупить грехи свои, покаявшись в них... Возблагодаримте господа за то, что сын твой Калеви предстал перед ним чистым от греков земных...
— Господин пастор, оставьте моего сына в покое! — тихо, но твердо сказал заключенный.
Пастор уголком глаза взглянул на стол. Металлические ножки стола были накрепко привинчены к полу. На столе стояли миска и тяжелая глиняная кружка. И пастор продолжал уже более земным голосом:
— Ну что ж, поговорим тогда как земляки и старые знакомые. Мы живем в очень трудное, но и великое время. Наши войска одержали немало побед на полях сражений, освободили почти всю братскую Восточную Карелию и успешно продвигаются вперед. А когда наступит день полной победы— а она не за горами,— каждому финну придется ответить перед богом и совестью своей, где он был и что он делал в эти дни тяжелых испытаний. Меня очень тревожит, как ответишь ты, друг мой.
— Я спрошу: почему крестьянину не дают трудиться на своей земле? Пусть воюют те, кому нужна война.
— Вот видишь. Это коммунисты так говорят. И этим они помогают врагу. Не хотелось бы верить, что ты заодно с ними.
— Господин пастор, я не коммунист, не коалиционер и не любитель войн. Я — земледелец, и только. А вот господин пастор, я вижу, понемногу становится агентом коммунистов. Кто бы мог подумать!
От неожиданности пастор чуть не выронил маленькую черную книгу, которую он все еще держал обеими руками.
— Я?! Как ты сказал? Как ты смеешь!
— А вы не сердитесь. Я не впервые слышу такие слова от вас: что ни умная мысль, то, по вашему мнению, от коммунистов. Кто это при всем народе говорил в церкви, что коммунисты хотят землю поделить, заводы отдать народу и не хотят войны? Не вы ли, господин пастор? Конечно, вы не одобряли этого; конечно, вы и ругали их на чем свет стоит. Но народ ведь не дурак, он соображает, что к чему, когда ему такое говорят. В вашем положении, господин пастор, следовало бы быть поосторожнее. За такую агитацию в два счета составите мне компанию в этой камере — время такое.
Пастор заметил на губах заключенного еле уловимую улыбку. Знал он этого Матикайнена. Никогда не определишь— шутит он или говорит серьезно. Но то, что он сейчас сказал,— это уж слишком.
Побелев от злости, пастор встал и, попрощавшись, повернулся к двери. Он дернул ее, но дверь была заперта,
— Вот так с вами и может случиться,-—съязвил Матикайнен.— Но вы не отчаивайтесь. На сей раз вас еще выпустят.
Дом Матикайнена стоял на узком мысе, затерявшемся среди бесчисленных островков и проливов озера Хаапавеси. С северной стороны мыс соединялся с материком узким перешейком, пересеченным высокой и крутой скалой. Отсюда мыс и получил название — Каллиониеми, мыс Скалистый. А Матикайнен переименовал его, назвал в честь жены— Алинанниеми, мыс Алины. Правда, название это было принято только в семье Матикайнена, и то недавно, после того, как однажды, вернувшись из села, он выложил на стол по всем правилам оформленную, скрепленную печатями купчую, в которой говорилось, что отныне он, Маттикалеви Матикайнен, является полновластным хозяином всего движимого и недвижимого имущества, всех лесов и полей, расположенных на Каллиониеми, что уточнялось прилагаемой схемой мыса.
На глаза Алины тогда навернулись слезы. Она тщательно вытерла передником и без того чистые руки и взяла бумаги. Нет, не для того, чтобы собственными глазами убедиться в их достоверности,— громоздкие фразы официального документа трудно укладывались в ее сознании, она не собиралась вчитываться в них, ей просто хотелось подержать в руках эти бумаги. Она провела по ним шершавой ладонью и бережно положила обратно на стол.
Потом Алина затопила плиту, вылила из кофейника старую гущу и налила свежей воды. Ради такого случая стоило сварить хороший кофе и накрыть стол новой скатертью.
— Ну, что ты скажешь, королева всея державы? — Хозяин взял ее за талию и усадил на колени.
— Тоже мне нашел королеву! Вечно ты шутишь.
Но самой шутка понравилась, она покраснела и спрятала лицо в передник.
— А назовем мы наши владения Алинанниеми.
Это можно было принять тоже за шутку, но муж не шутил. С тех пор он называл мыс по имени жены. А сына величал наследным принцем.
От плиты веяло жаром. Алина открыла окно. Сирень во дворе была в цвету, и в комнату хлынул ее хмельной аромат. Они сидели вдвоем. Калеви где-то на косе управлял флотилией корабликов из сосновой коры. Единственным свидетелем семейного счастья была маленькая желтогрудая птичка с белыми полосками на крыльях. Она хлопотливо сновала в кусте сирени. И эта птичка и этот куст стали им сегодня роднее и дороже, хотя сирень уже много лет росла под окном. Раньше она была чужая, а теперь — собственная.
Прошел год, и сирень снова распустилась. Только хозяин Алинанниеми уже не сидел у окна, не любовался цветами. Он сидел за другим окном, за окном с толстыми железными прутьями.
Алина решила искать правду. Добившись короткого свидания с мужем, она разрыдалась:
— Матти, дорогой, за что тебя? Ты же никого не убил, ничего не украл.
Матти ответил коротко:
— Как раз за то, что я не хотел ни убивать, ни воровать.
Такой уж он, ее Матти,— никогда о себе не думает. Ведь мог же сказать что-нибудь в свое оправдание. Вот хотя бы на здоровье пожаловался. Оно и в самом деле у него неважное: по ночам ломит ноги и поясницу — ведь всю жизнь ему пришлось сгибаться с мотыгой и за плугом, копать канавы, стоя в холодной воде. Куда ему на фронт, там и молодым трудно.
Алина решила обратиться за помощью к пастору. Кто, как не духовный отец, может помочь в беде. Все считали его добрым человеком, истинным христианином, он любил в своих проповедях порицать тех, кто обижает слабых и сеет семена насилия.
Алина впервые увидела пастора в домашней обстановке. Бывала она в доме пастора и прежде, но только на кухне. Теперь ей нужно было поговорить с ним самим. Он сидел в кресле-качалке и читал «Ууси Суоми» Кипа других газет из утренней почты лежала на маленьком столике рядом с качалкой.
Видно, хозяин только что поднялся с постели: на столе еще стояла чашка из-под кофе. Пастор был в просторном утреннем халате и в мягких тапочках из оленьей шкуры. Стараясь всегда казаться деликатным и добрым, он скрыл свое недовольство, когда его покой был нарушен приходом Алины. Но пригласить Алину сесть пастор все же не догадался. Ответив на робкое приветствие, он посоветовал женщине благодарить всевышнего за столь хорошую погоду и дарованное ей здоровье.
Если бы пастор пригласил ее сесть, Алина почувствовала бы себя свободнее. Но ей пришлось остаться у дверей, и она совсем растерялась. Потупив взгляд и не зная, куда девать руки, Алина начала сбивчиво и запинаясь:
— Господин пастор, я хотела бы... У меня большое горе. Может быть, господин пастор посоветует, что делать...
Настроение у пастора окончательно испортилось. Он уже не мог скрывать раздражения. Резким движением он раскрыл многополосную газету и стал шарить по ней глазами, словно надеясь найти ответ на вопрос этой назойливой женщины.
Алина ждала.
— Ты имеешь в виду своего мужа, Матикайнена, который поднял руку на законную власть? — спросил наконец духовный отец и отложил газету.
— Он никогда не поднимал руки на власть. Он всегда был честным, порядочным.
— Не говори так о коммунисте, который сидит за решеткой, Алина Матикайнен. Бойся гнева божьего.
Глаза Алины расширились от удивления. У нее перехватило дыхание, но она нашла в себе силы возразить:
— Неправда, господин пастор. Матти не коммунист. Если он неверующий, то это еще не значит, что он коммунист. Матти хотел со всеми жить в согласии. Какой же он коммунист?
Алина вышла от пастора, глотая слезы.
С мыса Алинанниеми в открытое озеро выдается длинная коса, которая так загромождена отвесными скалами и острыми камнями, что человеку очень трудно добраться до конца ее. Казалось, природа нарочно соорудила гранитные препятствия для человека, чтобы создать приют пернатым. В летнюю пору над скалами кружились стаи чаек. Они сидели на камнях, качались на волнах около косы и парили над водой, зорко высматривая добычу. Чайки поднимали временами такой галдеж, что заглушили бы человеческие голоса, если бы люди добрались до этих скал. А в самом конце косы, каким-то чудом цепляясь за гранит, росла старая, кряжистая сосна с толстыми узловатыми ветвями. Всем видом своим она свидетельствовала о суровой борьбе со скалами, ветрами и волнами, от которых ее ничто не
укрывало. А сколько ей пришлось вынести зимой морозов и метелей, а летом — палящего солнца?
Природа наделила сосну даром предвещать погоду. Бывало летом на озере так тихо, что водная гладь не колыхнется, а сосна вдруг зашумит, и рыбак в лодке, оказавшийся неподалеку от косы, уже знает, что быть буре. И буря всегда приходила.
Один человек особенно любил эту каменистую косу. Это был маленький мальчик. Загорелый, весь в царапинах и ссадинах, он любил в летние дни взбираться на отвесные скалы, лазать по расщелинам между холодными камнями. И скалы подпускали его. Он любил дразнить чаек, подражая их крику, а потом примирительно угощал их хлебом, который крошил в воду около берега. Частенько он залезал отдыхать на старую сосну. Пристроившись на высокой ветке спиной к стволу и свесив ноги, мальчик подолгу смотрел на озеро, где иногда проплывал белый пароход, проносились быстроходные моторки и, важно распустив белые как снег паруса, плыли яхты.
А потом он вдруг перестал ходить сюда, хотя по-прежнему было лето и шумела старая сосна. Тревожно кричали чайки, кружась над скалами, словно высматривали между расщелинами и камнями своего маленького друга. Но он больше не появлялся. Он уже лежал в гробу на церковном кладбище.
Смерть сына окончательно сломила Алину, она вся будто оцепенела, стала ко всему безучастной. Если бы ей сказали, что этим летом будет землетрясение или что в июле замерзнет озеро и разбушуются снежные бураны, она ничуть бы не удивилась. Если бы пастор сказал в своей проповеди, что этим летом наступит конец света, что всю землю окутает кромешная тьма, а от грома будут рассыпаться скалы, Алина не ужаснулась бы, а равнодушно приняла это известие. Если бы она увидела, что горит ее хлев и огонь вот-вот перекинется на жилой дом, она не испугалась бы и не стала, причитая, рвать на себе волосы. Она выплакала свои слезы, пережила все ужасы, и ничто, казалось, уже не могло тронуть ее. Как чужая ходила Алина по мысу, ставшему ее собственностью и носящему ее имя. Ничто не интересовало ее, ничто не волновало...
Соседи-землевладельцы не навещали Алину даже в дни ее большого горя. Они еще не привыкли считать Матикайнена равным себе, а главное — они не имели желания поддерживать знакомство с женой арестанта. Зато соседи, у
которых не было своей земли — как и у Матикайнена всего год назад,— часто заглядывали к Алине. Ий нечего было бояться, нечего терять. Они, сами хлебнув немало горя, хорошо понимали несчастье и заходили к Алине, как только у них выдавалось, свободное время. Приходили, молча сидели на лавке Могла взглянув на опустевшую детскую кроватку, тихо вдыхали. Они помогали Алине по хозяйству, а она даже не замечала этого. Алину ни о чем не расспрашивали: все, что касалось ее, было им известно. Даже подробности смерти Калеви они помнили лучше, чем убитая горем мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
финск
Книга первая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Маленькая бойкая птичка вспорхнула на ржавую решетку и, наклонив голову набок, заглянула в окно тюремной камеры: любопытно, как умирает человек.
А человек не хотел умирать. Он метался, бил ногами и, размахивая кулаками, отчаянно отбивался от кого-то невидимого, словно пытался вырваться из сырой и темной камеры. Даже в бессознательном состоянии он из последних сил цеплялся за жизнь.
Постепенно со щек его сошла мертвенная бледность, дыхание стало ровнее, и он перестал биться.
Смерти пришлось опять отступить.
Птичка повернула желтую грудку к свету, расправила голубые, с белыми полосками крылья и перелетела через высокую каменную стену. Там, на воле, она села на березу и защебетала, будто хотела оповестить весь мир, что человеку, который лежит на холодном цементном полу тюремной камеры, очень тяжело, но он еще жив и даже не намерен умирать.
А человек, обливаясь холодным потом, лежал в забытьи, водил языком по пересохшим губам и чуть слышно шептал:
— Алина, пить!
Никто не подошел к нему. Человек повторил настойчивее:
— Пить!
Потом открыл глаза и увидел перед собой глинцо-серую стену, где-то высоко под потолком окошко с решеткой и в нем кусок синего неба, такой маленький и прямоугольный, что его можно было принять за написанный художником этюд, если бы его окаймляла рамка, а не перечеркивали грубые стальные прутья.
Наконец до сознания больного дошло, что Алина не отзовется, не подойдет к нему, что она далеко и он здесь один, за решеткой.
У человека в тюремной камере опять помутилось сознание. Ему показалось, что синий квадратик под потолком заплескался прохладной влагой, до которой можно было почти дотянуться губами, но что-то мешало, и он никак не мог преодолеть это что-то. Перед глазами стояло измученное горем лицо Алины, а в ушах зазвенел жалобный крик маленького Калеви: «Папа, папа!»
И все же он понял, что Калеви никогда не позовет его на помощь, что он безмолвно лежит на кладбище около церкви.
Чувство мучительной жажды привело человека окончательно в себя, и он крикнул:
— Воды! Принесите воды!
Проскрежетал ключ в ржавом замке, послышались грузные шаги, и больной почувствовал на губах прохладу мокрой глиняной кружки. Кто-то приподнял его голову и сунул в рот какие-то таблетки. Больной вцепился зубами в край кружки и пил, пил... Потом дверь камеры захлопнулась, щелкнул замок, и человек опять остался один.
Ему стало немного легче, и он забылся тяжелым сном. Он не слышал, как в камеру принесли матрац и его подняли на постель.
На следующее утро человек чувствовал во всем теле острую боль и слабость, но кризис миновал. Полное сознание вернулось к нему. И тем мучительнее было видеть себя в тюрьме и тем больнее переживать большую утрату.
...Это лето перевернуло всю его жизнь, если ее вообще теперь можно называть жизнью. В самый разгар весеннего сева на собственном участке — своей эта земля была всего второй год — его призвали в армию. Его, пожилого человека, который честно отслужил действительную службу, отстукал весь срок до последнего денечка.
А потом началась война.
Он не был трусом. Это мог подтвердить всякий, кто знал его. Но на фронт он не хотел идти. И не пошел. Во время большого перехода по незнакомым местам он отстал от роты и долго скрывался в лесу, избегая людей. В такое время не знаешь, что у кого на уме. Вскоре он заметил, что военная полиция напала на его след. Переплыл какую-то
бурную студеную речку и, насквозь мокрый, стуча от холода зубами, почти сутки укрывался под разлапистой елью от полиции и дождя. Под этой елью его и поймали. Что он мог поделать, если на него в упор уставились три черных глазка автоматов!
Более месяца он находился на грани жизни и смерти. А когда начал было поправляться, на него обрушился новый удар...
Он узнал, что потерял сына, своего маленького Калеви. Этот удар сломил его окончательно, и он снова впал в беспамятство.
...Ему принесли завтрак — миску горячей овсяной каши и глиняную кружку горячего эрзац-кофе. На каше расплывался желтый глазок масла. Видимо, ему хотели сохранить жизнь. Есть не хотелось, но есть нужно было. Ведь не каждое утро ему приносили кашу с маслом. Кофе он выпил с удовольствием, выпил бы и еще.
Потом в камеру вкатился на коротких ножках толстый красномордый тюремщик, неся перед своим объемистым животом на вытянутых руках небольшую скамеечку. Он молча опустил ее около дверей и вытер сиденье рукавом кителя. Следом за ним вошел долговязый узколицый пастор в хорошо выглаженной черной сутане с белоснежным воротничком. В руках он держал маленькую черную Библию, крепко прижимая ее тонкими длинными пальцами к груди. Пастор молча сел, а когда тюремщик удалился, возвел глаза к перечеркнутому решеткой квадратику синего неба и заговорил немного нараспев, отчетливо и ясно выговаривая каждое слово:
— Воздадим хвалу господу нашему за то, что он милостью своей возвратил тебе вновь здоровье и силу, чтобы мы смогли вместе отблагодарить всемогущего за этот ясный день и порадоваться вестям о новых победах воинов на полях брани.
— А за какую же милость я должен благодарить его, позвольте узнать, господин пастор? — угрюмо усмехнулся заключенный.
— Будь терпелив, брат мой, и ты постигнешь, что тяжкими страданиями, выпавшими на твою долю, господь испытывает тебя, и ты можешь искупить грехи свои, покаявшись в них... Возблагодаримте господа за то, что сын твой Калеви предстал перед ним чистым от греков земных...
— Господин пастор, оставьте моего сына в покое! — тихо, но твердо сказал заключенный.
Пастор уголком глаза взглянул на стол. Металлические ножки стола были накрепко привинчены к полу. На столе стояли миска и тяжелая глиняная кружка. И пастор продолжал уже более земным голосом:
— Ну что ж, поговорим тогда как земляки и старые знакомые. Мы живем в очень трудное, но и великое время. Наши войска одержали немало побед на полях сражений, освободили почти всю братскую Восточную Карелию и успешно продвигаются вперед. А когда наступит день полной победы— а она не за горами,— каждому финну придется ответить перед богом и совестью своей, где он был и что он делал в эти дни тяжелых испытаний. Меня очень тревожит, как ответишь ты, друг мой.
— Я спрошу: почему крестьянину не дают трудиться на своей земле? Пусть воюют те, кому нужна война.
— Вот видишь. Это коммунисты так говорят. И этим они помогают врагу. Не хотелось бы верить, что ты заодно с ними.
— Господин пастор, я не коммунист, не коалиционер и не любитель войн. Я — земледелец, и только. А вот господин пастор, я вижу, понемногу становится агентом коммунистов. Кто бы мог подумать!
От неожиданности пастор чуть не выронил маленькую черную книгу, которую он все еще держал обеими руками.
— Я?! Как ты сказал? Как ты смеешь!
— А вы не сердитесь. Я не впервые слышу такие слова от вас: что ни умная мысль, то, по вашему мнению, от коммунистов. Кто это при всем народе говорил в церкви, что коммунисты хотят землю поделить, заводы отдать народу и не хотят войны? Не вы ли, господин пастор? Конечно, вы не одобряли этого; конечно, вы и ругали их на чем свет стоит. Но народ ведь не дурак, он соображает, что к чему, когда ему такое говорят. В вашем положении, господин пастор, следовало бы быть поосторожнее. За такую агитацию в два счета составите мне компанию в этой камере — время такое.
Пастор заметил на губах заключенного еле уловимую улыбку. Знал он этого Матикайнена. Никогда не определишь— шутит он или говорит серьезно. Но то, что он сейчас сказал,— это уж слишком.
Побелев от злости, пастор встал и, попрощавшись, повернулся к двери. Он дернул ее, но дверь была заперта,
— Вот так с вами и может случиться,-—съязвил Матикайнен.— Но вы не отчаивайтесь. На сей раз вас еще выпустят.
Дом Матикайнена стоял на узком мысе, затерявшемся среди бесчисленных островков и проливов озера Хаапавеси. С северной стороны мыс соединялся с материком узким перешейком, пересеченным высокой и крутой скалой. Отсюда мыс и получил название — Каллиониеми, мыс Скалистый. А Матикайнен переименовал его, назвал в честь жены— Алинанниеми, мыс Алины. Правда, название это было принято только в семье Матикайнена, и то недавно, после того, как однажды, вернувшись из села, он выложил на стол по всем правилам оформленную, скрепленную печатями купчую, в которой говорилось, что отныне он, Маттикалеви Матикайнен, является полновластным хозяином всего движимого и недвижимого имущества, всех лесов и полей, расположенных на Каллиониеми, что уточнялось прилагаемой схемой мыса.
На глаза Алины тогда навернулись слезы. Она тщательно вытерла передником и без того чистые руки и взяла бумаги. Нет, не для того, чтобы собственными глазами убедиться в их достоверности,— громоздкие фразы официального документа трудно укладывались в ее сознании, она не собиралась вчитываться в них, ей просто хотелось подержать в руках эти бумаги. Она провела по ним шершавой ладонью и бережно положила обратно на стол.
Потом Алина затопила плиту, вылила из кофейника старую гущу и налила свежей воды. Ради такого случая стоило сварить хороший кофе и накрыть стол новой скатертью.
— Ну, что ты скажешь, королева всея державы? — Хозяин взял ее за талию и усадил на колени.
— Тоже мне нашел королеву! Вечно ты шутишь.
Но самой шутка понравилась, она покраснела и спрятала лицо в передник.
— А назовем мы наши владения Алинанниеми.
Это можно было принять тоже за шутку, но муж не шутил. С тех пор он называл мыс по имени жены. А сына величал наследным принцем.
От плиты веяло жаром. Алина открыла окно. Сирень во дворе была в цвету, и в комнату хлынул ее хмельной аромат. Они сидели вдвоем. Калеви где-то на косе управлял флотилией корабликов из сосновой коры. Единственным свидетелем семейного счастья была маленькая желтогрудая птичка с белыми полосками на крыльях. Она хлопотливо сновала в кусте сирени. И эта птичка и этот куст стали им сегодня роднее и дороже, хотя сирень уже много лет росла под окном. Раньше она была чужая, а теперь — собственная.
Прошел год, и сирень снова распустилась. Только хозяин Алинанниеми уже не сидел у окна, не любовался цветами. Он сидел за другим окном, за окном с толстыми железными прутьями.
Алина решила искать правду. Добившись короткого свидания с мужем, она разрыдалась:
— Матти, дорогой, за что тебя? Ты же никого не убил, ничего не украл.
Матти ответил коротко:
— Как раз за то, что я не хотел ни убивать, ни воровать.
Такой уж он, ее Матти,— никогда о себе не думает. Ведь мог же сказать что-нибудь в свое оправдание. Вот хотя бы на здоровье пожаловался. Оно и в самом деле у него неважное: по ночам ломит ноги и поясницу — ведь всю жизнь ему пришлось сгибаться с мотыгой и за плугом, копать канавы, стоя в холодной воде. Куда ему на фронт, там и молодым трудно.
Алина решила обратиться за помощью к пастору. Кто, как не духовный отец, может помочь в беде. Все считали его добрым человеком, истинным христианином, он любил в своих проповедях порицать тех, кто обижает слабых и сеет семена насилия.
Алина впервые увидела пастора в домашней обстановке. Бывала она в доме пастора и прежде, но только на кухне. Теперь ей нужно было поговорить с ним самим. Он сидел в кресле-качалке и читал «Ууси Суоми» Кипа других газет из утренней почты лежала на маленьком столике рядом с качалкой.
Видно, хозяин только что поднялся с постели: на столе еще стояла чашка из-под кофе. Пастор был в просторном утреннем халате и в мягких тапочках из оленьей шкуры. Стараясь всегда казаться деликатным и добрым, он скрыл свое недовольство, когда его покой был нарушен приходом Алины. Но пригласить Алину сесть пастор все же не догадался. Ответив на робкое приветствие, он посоветовал женщине благодарить всевышнего за столь хорошую погоду и дарованное ей здоровье.
Если бы пастор пригласил ее сесть, Алина почувствовала бы себя свободнее. Но ей пришлось остаться у дверей, и она совсем растерялась. Потупив взгляд и не зная, куда девать руки, Алина начала сбивчиво и запинаясь:
— Господин пастор, я хотела бы... У меня большое горе. Может быть, господин пастор посоветует, что делать...
Настроение у пастора окончательно испортилось. Он уже не мог скрывать раздражения. Резким движением он раскрыл многополосную газету и стал шарить по ней глазами, словно надеясь найти ответ на вопрос этой назойливой женщины.
Алина ждала.
— Ты имеешь в виду своего мужа, Матикайнена, который поднял руку на законную власть? — спросил наконец духовный отец и отложил газету.
— Он никогда не поднимал руки на власть. Он всегда был честным, порядочным.
— Не говори так о коммунисте, который сидит за решеткой, Алина Матикайнен. Бойся гнева божьего.
Глаза Алины расширились от удивления. У нее перехватило дыхание, но она нашла в себе силы возразить:
— Неправда, господин пастор. Матти не коммунист. Если он неверующий, то это еще не значит, что он коммунист. Матти хотел со всеми жить в согласии. Какой же он коммунист?
Алина вышла от пастора, глотая слезы.
С мыса Алинанниеми в открытое озеро выдается длинная коса, которая так загромождена отвесными скалами и острыми камнями, что человеку очень трудно добраться до конца ее. Казалось, природа нарочно соорудила гранитные препятствия для человека, чтобы создать приют пернатым. В летнюю пору над скалами кружились стаи чаек. Они сидели на камнях, качались на волнах около косы и парили над водой, зорко высматривая добычу. Чайки поднимали временами такой галдеж, что заглушили бы человеческие голоса, если бы люди добрались до этих скал. А в самом конце косы, каким-то чудом цепляясь за гранит, росла старая, кряжистая сосна с толстыми узловатыми ветвями. Всем видом своим она свидетельствовала о суровой борьбе со скалами, ветрами и волнами, от которых ее ничто не
укрывало. А сколько ей пришлось вынести зимой морозов и метелей, а летом — палящего солнца?
Природа наделила сосну даром предвещать погоду. Бывало летом на озере так тихо, что водная гладь не колыхнется, а сосна вдруг зашумит, и рыбак в лодке, оказавшийся неподалеку от косы, уже знает, что быть буре. И буря всегда приходила.
Один человек особенно любил эту каменистую косу. Это был маленький мальчик. Загорелый, весь в царапинах и ссадинах, он любил в летние дни взбираться на отвесные скалы, лазать по расщелинам между холодными камнями. И скалы подпускали его. Он любил дразнить чаек, подражая их крику, а потом примирительно угощал их хлебом, который крошил в воду около берега. Частенько он залезал отдыхать на старую сосну. Пристроившись на высокой ветке спиной к стволу и свесив ноги, мальчик подолгу смотрел на озеро, где иногда проплывал белый пароход, проносились быстроходные моторки и, важно распустив белые как снег паруса, плыли яхты.
А потом он вдруг перестал ходить сюда, хотя по-прежнему было лето и шумела старая сосна. Тревожно кричали чайки, кружась над скалами, словно высматривали между расщелинами и камнями своего маленького друга. Но он больше не появлялся. Он уже лежал в гробу на церковном кладбище.
Смерть сына окончательно сломила Алину, она вся будто оцепенела, стала ко всему безучастной. Если бы ей сказали, что этим летом будет землетрясение или что в июле замерзнет озеро и разбушуются снежные бураны, она ничуть бы не удивилась. Если бы пастор сказал в своей проповеди, что этим летом наступит конец света, что всю землю окутает кромешная тьма, а от грома будут рассыпаться скалы, Алина не ужаснулась бы, а равнодушно приняла это известие. Если бы она увидела, что горит ее хлев и огонь вот-вот перекинется на жилой дом, она не испугалась бы и не стала, причитая, рвать на себе волосы. Она выплакала свои слезы, пережила все ужасы, и ничто, казалось, уже не могло тронуть ее. Как чужая ходила Алина по мысу, ставшему ее собственностью и носящему ее имя. Ничто не интересовало ее, ничто не волновало...
Соседи-землевладельцы не навещали Алину даже в дни ее большого горя. Они еще не привыкли считать Матикайнена равным себе, а главное — они не имели желания поддерживать знакомство с женой арестанта. Зато соседи, у
которых не было своей земли — как и у Матикайнена всего год назад,— часто заглядывали к Алине. Ий нечего было бояться, нечего терять. Они, сами хлебнув немало горя, хорошо понимали несчастье и заходили к Алине, как только у них выдавалось, свободное время. Приходили, молча сидели на лавке Могла взглянув на опустевшую детскую кроватку, тихо вдыхали. Они помогали Алине по хозяйству, а она даже не замечала этого. Алину ни о чем не расспрашивали: все, что касалось ее, было им известно. Даже подробности смерти Калеви они помнили лучше, чем убитая горем мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31