.. Ну, да все это молодняк, мелкота, своя, нурвельскяя
да только высоко. Ну, это уже не беда, на это есть лестница — ведь недаром же говорят, что находчивый ест мясо. А вот она, лесенка!..
308
дай. Он ведь тогда и не узнал ее даже и подумал еще: «Чья эта птичка к нам прилетела?» Но тут сестры к ней подошли, потащили за ручку в хоровод — а, Сандай!.. Но тут же и забыл о ней. Забыл, чтобы теперь вдруг вспомнить, увидеть, отчего-то заволноваться — кровь так и застучала в висках, странно: все время тут вертелась, какая-то диковатая, щуплая, с узкими, глянцевито блестящими ладошками, с вечно грязными коленками, сарафанчик грязный, залатанный, с бахромой по низу, а тут вдруг как переродилась, откуда что и взялось: лицо чистое, белое, длинная тонкая шея, а сама вся гибкая, как ласточка в полете...
Совсем распалился Мигыта, вспоминая Сандай в хороводе во дворе рыжего Полата: там смотрел и вроде бы ничего не видел такого привлекательного, а теперь словно прозрел — легкая же брага у Полата...
Мигыта выбирается из-под полога, натягивает штаны, сапоги и спускается по крутой лесенке вниз, отворяет тяжелую дверь.
Тихо, мутная луна над лесом, мутный блеск по тесовым крышам домов спящей деревни. В дальнем конце пролаяла бессонная собака. Но нет Мигыте до этого всего дела — сердце его, взбудораженное хмелем, только еще сильнее расходится от этой тишины, темноты и свежей весенней прохлады. Где она спит?.. Старики — в горнице, сестры — в боковой летней избе, а она... кажется, в чулане: как-то заглядывал туда, там полог над узким овчинным ложем...
Мигыта медленно подошел к дому, тихо поднялся на крыльцо. Дверь заперта. Стучать — разбудишь отца. Прислушался, унимая бешеный, горячий стук в груди,— в тишине дома вроде бы и чье-то легкое дыхание слыхать. «Сандай, Сандай, открой!..» — прошептал он. Но нет— тихо, никто там не шелохнулся — ведь никто его там не ждет.
Стоит Мигыта, стискивает зубы, унимая малярийную дрожь в теле.
И вдруг его осеняет: он вспомнил о маленьком окне в чулане, которое выходит на огород. Он крадется вокруг дома, мнет вскопанные гряды сапогами. Вот и окошко.
Мигыта несет со двора лесенку и тихо приставляет к стене возле окна. И легко, бесшумно, как кот, он поднимается вверх — никакая сила в мире уже не может сейчас остановить его.
Окно, чуть скрипнув, открылось, на Мигыту пахнуло чуланным, слегка застойным и душновато-сладким запахом, согретым дыханием и телом Сандай.
Мигыта тихо нашарил ногой пол и, согнувшись, влез в окно, постоял, посмотрел на полог, прислушался. Тихо. И, медленно подняв ситцевый край полога, увидел спящую на спине Сандай. И уже не владея собой, он стиснул эти тонкие, забившиеся плечи, зашептал в дико заблестевшие глаза, зажимая рот ладонью:
— Это же я, Мигыта!.. Это же я, дура!..
— Нет!.. Нет!..
Но Мигыта уже ничего не видит...
Потом она, сжавшись в комок, забилась куда-то в щель между стеной и кроватью, глухо стонет, трясется тонкими плечами.
— Ну, ладно, перестань,— говорит Мигыта.— Ну, кому говорю? Слышишь?
Но она не отвечает.
— Ладно, днем поговорим.— Он встает, отбрасывая липнущий к лицу полог, и тут под ногами что-то гремит, катится с громким стуком через весь чулан.
— А, черт, наставили,— сквозь зубы ругается он и вдруг замирает: в сенях шаркающие шаги отца. Он бросается к окошку, но тут дверка открывается, легко соскочив с крючка, на пороге в исподнем — Каврий.
— Ты что тут делаешь?— рычит отец.
— Я... ничего...
И, задыхаясь, Каврий рвет полог, сатин трещит, рушится.
— Вон! — срывается Каврий в тихий, свистящий стон.— Вон из моего дома сию минуту!..— и хлещет по дрожащему плечу, по спине, а потом — к Мигыте, и ему по щекам, но Мигыта увертывается, пятится к дверке и выскакивает в сени, а оттуда — на двор и в амбар, не забыв запереть тяжелую дверь на крюк холодно, сыро, тлен дерева из углов, тишина до звона в ушах.
Присел на нары. Вот здесь спал отец, а тут, ближе к печурке, было и его место — первое место в первом.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1
Ночью прошел короткий теплый дождь, и как только поднялось солнце, придорожные деревья засверкали, точно осыпанные серебром. За эту ночь заметно прибавилось на деревьях и зелени, лес, прозрачный еще внизу, уже торопился слиться верхними сучьями и ветвями в одну обновленную и единую силу.
В зеленом солнечном тумане разноголосо и четко пели птицы, и каждый, даже слабый голос, звучал ясно. Йыван слышал, как упивается на ближней березе солнцем, утром и своей песней маленькая малиновка, а в чаще пробует хриплый сильный голос дрозд, а там, в черемушнике, тренькает желтенькая иволга... Но по свежим вырубкам голо, тихо и пусто, и на оставленных по краям сухостоинах барабанят звонко дятлы, словно стараются вылечить омертвевшее дерево, пробудить в нем жизнь...
В ручье, который бежал поперек просеки, Йыван попил. Ручей уже угасал — где-то на болоте дотаивали подо мхом зимние льды и питали его. Но это уже ненадолго, он скоро иссякнет.
Напившись, Йыван поглядел вдоль широкой квартальной просеки, по которой проходил зимник на Царев, и место показалось ему знакомым: и само это ровное, как по нитке, зеленое ущелье, смыкающееся вдали, и лес по сторонам — редкий, тонкоствольный сосняк... Так и мнилось, что в нем что-то таится и ждет тебя.
Оставив котомку у ручейка, Йыван пошел к видневшемуся неподалеку стесанному на конус столбику, на старой посеревшей дощечке было написано сажей: «Куч-кинское лесничество кв. 220».
Вот оно что! Не напрасно это место показалось ему знакомым: если пройти немного сквозь сосняк, а потом по вырубке, то на чуть заметном взгорке должно быть зимовье...
Старое зимовье оказалось гораздо ближе, чем думал Йыван. Конечно, тогда и в сто саженей дорога казалась в дороге путники... Много их было в ту беспокойную зиму. Йыван хорошо помнит, как вошел Сапай в своем легком городском пальто, как грузно, едва протиснувшись в дверь, ввалился Япык из богатого рода Тойдемов... И как сам вошел впервые, перебравшись через высокий порог за спиной отца, и увидел дядю Тойгизю...
Вот оно, его первое зимовье и последнее зимовье отца... Чуть завалилось одним боком, но стоит еще крепко. И стекло в окошке цело, и дверь палкой приперта...
Йыван убрал палку, и дверь легко отошла. В маленьких сенцах было светло — сквозь жерди, из которых были набраны стенки, широкими, узкими полосами било солнце. Здесь они складывали дрова для печурки, пилы, топоры, на этих костылях висели хомуты, седелки, вожжи, и от них держался в сенях запах лошадиного пота — никакой ветер не мог его выдуть. Тут же стоял в высокой банке и керосин, вот здесь, в углу, и банку всегда заносило снегом... А на этих верхних костылях лежали лыжи дяди Тойгизи — широкие тонкие кленовые доски с чуть загнутыми носками...
Йыван взялся за деревянную скобу. Она была шероховата, холодна, с продольной трещиной, которой тогда не было... Потянул дверь, в петлях заскрипело, посыпалась труха из пазов, пыль заклубилась в солнечных полосах. Из берложной сумрачности зимовья повеяло сыростью, холодом, тленом дерева...
Переступил через высокий порог — мягкая, давно не топтанная человеческой ногой земля. В углах дремотная застойная тьма... Костыли частым рядом в стене под самым потолком — здесь сохли шапки, рукавицы, онучи, рубахи, из домотканой толстой холстины портки... Законченная грядка над печкой — она прогибалась под тяжестью сырых набухших мыжеров, и как густо они парили — огонек в ламповом стекле задыхался!..
На щербатом, из трех плах, столе — на палец пыли, заволокло все щербины, все коряво вырезанные буквы...
Косой луч солнца выхватывает из темноты угла жердяные пазы... Глиняная печурка вовсе развалилась, жестяной трубы нет (Йыван не помнит, чтобы ее увозили).
мовье... А там, напротив, куда падает солнце, дядя Ямаш спал, потом... дядя Тойгизя... да, он, ведь за столом его место было тут, против отцового, и Тойгизя всегда внимательно смотрел, как отец записывает в тетрадке... И как хорошо, как надежно и спокойно было лежать за его широкой спиной!..
2
Йыван вернулся к ручью, подобрал котомку. С дороги еще раз оглянулся на зимовье — теперь он его видел: приплюснутая темная кочка среди редких тонких сосен...
Солнце заметно поднялось, пока он ходил в зимовье, и туман над болотцами, над лавами дождевой воды по дороге в низинках таял на глазах. Иногда это легкое облачко тумана обтекало ствол березы, и тогда казалось, что сама береза уплывает вверх в своем прозрачном шовыре.
Птичье ликование в лесу мало-помалу стихало, успокаивалось, и теперь яснее было слышно далекое журавлиное курлыкание из-за гривы посветлевшего ельника — журавли словно звали кого-то и не могли дозваться.
«Почему Сандай показалась мне Овдой?» — вспомнилось Йывану внезапно: спускался в распадок, зеленеющий частым голенастым осинником, туман тут лежал густо, качался будто живой, солнце не достигало земли. И он заторопился, почти бегом выбежал на пригорок, в согретый солнцем воздух, пахучими струями текший из молодой сосновой поросли. Оглянулся — туман потревоженно колыхался в низинке вязкой дымной поверхностью...
Пошел дальше сквозь сосновую чащу — на сосенках уже завязались свечки, на пригреве они были с вершок — пушистые, желтые, беззащитные, как слепые птенцы. Но мысль о деревне, о доме, о Сандай уже сладко ворочалась в нем, вспоминалась масленица, катание с горы, как они, обнявшись нечаянным, но крепким объятием, кубарем валятся с Сандай... И шаг Йывана незаметно стал шире, он уже плохо видел дорогу, лес по сторонам.
Деревня открылась неожиданно за грядой березняка,
дорога пошла, полем, на котором уже были вспаханы.
— Шудымарий,— сказала женщина.
— А где дом Ямаша?
— А вон тот, где коза стоит,— показала она рукой и, поддев на коромысло ведра, гибко качаясь под тяжестью, пошла прочь.
В бадье оставалось еще немного воды, и он попил, припадая губами к мокрому волглому дереву. В колодце по углам еще висели наросты желтого льда, и было слышно, как часто и громко щелкают капли о воду в глубине...
Йыван медленно подошел к дому, возле которого пощипывала травку под завалинкой белая коза.
На крылечке, на нижней ступеньке сидел босой мальчик лет десяти и строгал хлебным ножом мягкий ивовый прутик.
— Здравствуй, хозяин,— сказал Йыван.
— Здравствуйте, дядя,— ответил мальчик, внимательно глядя на незнакомого ему, нездешнего человека.
— А что, дома никого нет?
— Нет,— сказал мальчик.
— Твоего тятьку как зовут?
— Ямаш. Его тоже нет, он на сплаве работает.
— А где бабушка?
— Бабушки нет, она умерла,— сказал мальчик.
— А сестры твои где? Ведь у тебя есть сестры?
— Есть. Да они с мамкой в поле. Дядя Вавил лошадь сегодня дал, они уехали картошку садить.
— А тебя как зовут?
— Ямаш,— сказал мальчик.— Как тятьку, так и меня. Йыван, сбросив котомку, сел рядом с мальчиком.
— Большой ты вырос какой,— сказал он.— Тебе сколько лет?
— Одиннадцать скоро будет.
— Мужик! А я тебя знал, когда тебя бабушка в зыбке качала.
— Она умерла зимой после крещения... Помолчали оба. Мальчик сходил, посмотрел на козу
и вернулся обратно на крылечко.
— Никуда не убежит,— сказал он.— Травы еще мало, в огородах ничего не выросло...
ставил, как в лесу у Миклая Бороды в артели лес возил, как на веслах руки натягивал, и все это за скудную копейку, за хозяйскую ячменную кашу, за пустые щи... Но
— ,цим<А ьиегда дела, их до смерти не переделаешь...
— Вот картошку посажу, пойду плотничать,— весело сказал Йыван.— У вас-то тут чего нового? Все живы старики?.
— Которого злой Вараш в колодец бросил? Эту я знаю. И про злого колдуна знаю.
— А вот песенку, которую пела тебе твоя бабушка, когда ты в зыбке качался, не помнишь?
Мальчик поморщил лоб, почесал ногу, опять сбегал посмотреть на козу.
— Лелл-лелл лелыки,— пропел Йыван хриплым баском и засмеялся — так не вязался и с песней, и с тем мягким бабушкиным голосом, который он помнил, его простуженный басок. Мальчик заулыбался.
— Вспомнил?— спросил Йыван.
И мальчик, подражая бабушке, со смущением пропел тонким голоском:
Станешь крепким, словно дуб, Станешь сильным, как Онар, Станешь нас поить-кормить, От врагов оберегать... Лелл-лелл лелыки...
Еще посидел Йыван, вспоминая сказку про Овду, которую услышал в этом доме.
— Ну, что же, Ямаш, пойду я дальше,— сказал Йыван, берясь за котомку,— мне еще далеко идти...
3
На опушке — лес начинался светлым березняком вперемешку с елочками — Йыван оглянулся на деревню: отсюда он увидел тогда в темноте зимнего вечера первые огоньки странной деревни Шудымарий...
До Нурвел оставалось еще часа на два ходу, и Йыван, взглянув на солнышко, зашагал по дороге. Длинная у него сегодня выходит дорога домой. Сколько лет прошло, сколько работы переделано, сколько истоптано-исхожено земли, и все это лежало какой-то тяжкой горой на том времени, которое называется детством. Временами даже казалось, что и не было его вовсе, и если что и вспоминалось случайнр, в краткую минуту нечаянного отдыха, так только работа: как плотничал, как дяде Кавпию косяки вот, оказывается, не забылось ничего, а пришла минута, и как будто выбрались из-под спуда те дни... Вот здесь шли с отцом, здесь взлетели с громом тетери, здесь, в ложбине, они отдыхали: все то же болотце с болезненно-хилыми деревцами... И подсчитывал свои доходы, чертя по снегу веточкой, отец, сидя на этой вот колоде. Совсем иструхлявилась уже колода, сгнила... И бор сосновый узнал Йыван — маленькая гряда сосняка, которая казалась ему тогда огромным лесом, а в середине леса — дом приказчика, который ходит и считает деревья, проверяя, все ли на месте. Длинная сегодня у него получилась дорога до дому...
Но вот уже и свои места начались.
Большая Гарь, куда за малиной мать с Оксей ходят, мокрый овраг дохнул холодком и прелью... И блеснуло сквозь поредевшие к опушке деревья озеро с белесым от зацветающей черемухи дальним берегом... А вот и высокий старый ясень над домом дяди Федора — полуголый еще, сквозной, темный... И красная железная крыша хоромины дяди Каврия всплыла, сверкнула глянцем высоких окон. А вон и своя изба — над крышей, как белый фонарик, скворечня — делал в масленицу, в те последние скучные дни, когда не ходил кататься на гору... И если бы хозяин не приехал и не увез, он бы сам ни за что не пошел в лес, и кто знает, чем бы кончилось дело. Может, уже и свадьбу сыграли бы, и была бы теперь у него жена по имени Сандай...
Кто-то выехал на телеге из полевых ворот — не разглядеть издали. Но лошадь он узнал: дяди Каврия Воронко плетется, едва перебирая узловатыми, распухшими в суставах ногами,— когда-то Йыван ездил на нем в Казань...
Это ехал Потап с мешком картошки на телеге и лопатой.
Воронко, не ожидая, пока его остановят, остановился сам.
— На сплав чего не пошел?— спросил Потап.
— Да что-то настроения не было,— сказал Йыван.— И дома дел набралось.
— Старики-то вроде живы,—- сказал ему Потап и посмотрел на лапти, помолчал.— Свадьбу недавно играли...
— Свадьбу? У кого же?
— Да Полат сына женил...
— Давлетку, что ли?
— Его.
— На ком?
— А из Нырьял дьячка Егошина девка... У Йывана так и отлегло от сердца.
— Ну и хорошо, чего Давлетке надо,— сказал Йыван, и ему уже не терпелось проститься с Потапом и побежать в близкую деревню — хорошо слышно, как кричат петухи.
— Да вот еще новость,— сказал Потап,— у Каврия-то жила в работницах девушка...
— Ну?.. Что?
— Сандай, кажется...
— Сандай,— сказал Йыван, и лицо его побледнело.— Чего с ней?
— Да пропала, третий день нет девки...
— Как пропала? Когда? Почему? Да говори же ты, дядя Потап!..
— Что говорить-то, не знаю...— Потап взглянул на Йывана и отвел глаза.— Сам-то я не знаю, не видел, а люди говорят, будто Мигыта... изнасильничал, а папаша-то ее выгнал той же ночью со двора...
— Куда выгнал? — Йыван схватился за грядку, телега качнулась, скрипнув.
— Да куда сирот выгоняют — на улицу,— сказал Потап.
— Где она теперь?
— И... и не знаю, Ванюшко, и никто не знает. Федор вон сказывает, что ночью видел... Что-то, говорит, проснулся, словно кто в бок толкнул, в окно глянул — идет по деревне девка, и босая, да в темноте не разглядел — кто, а вроде как плачет — слышно... Ну, опять, говорит: кто такая да куда среди ночи пошел, никого нет. Покричал, никто не отзывается. Ну, думает, поблазнило. Вернулся домой-то, а у самого, говорит, душа не на месте. Пошел еще на дорогу, поглядел, и правда — следочки есть, босыми ногами пройдено, и свежий след-то, ясный. А что делать, куда бежать?.. Утра дождался, сходил на деревню, поспрашивал, да никто ничего не говорит. Федор решил, что не иначе, как Овда по деревне-то шла. А- уж на другой-то день и пошел слух, что нет работницы-то у Каврия, ушла, мол, куда-то... Потом и про Мигыту пошел слух, так, мол, и так...
Урядник вчера из волости приезжал, походил, порас-спрашивал, да ведь кто чего знает? Один бог все знает, да помалкивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
да только высоко. Ну, это уже не беда, на это есть лестница — ведь недаром же говорят, что находчивый ест мясо. А вот она, лесенка!..
308
дай. Он ведь тогда и не узнал ее даже и подумал еще: «Чья эта птичка к нам прилетела?» Но тут сестры к ней подошли, потащили за ручку в хоровод — а, Сандай!.. Но тут же и забыл о ней. Забыл, чтобы теперь вдруг вспомнить, увидеть, отчего-то заволноваться — кровь так и застучала в висках, странно: все время тут вертелась, какая-то диковатая, щуплая, с узкими, глянцевито блестящими ладошками, с вечно грязными коленками, сарафанчик грязный, залатанный, с бахромой по низу, а тут вдруг как переродилась, откуда что и взялось: лицо чистое, белое, длинная тонкая шея, а сама вся гибкая, как ласточка в полете...
Совсем распалился Мигыта, вспоминая Сандай в хороводе во дворе рыжего Полата: там смотрел и вроде бы ничего не видел такого привлекательного, а теперь словно прозрел — легкая же брага у Полата...
Мигыта выбирается из-под полога, натягивает штаны, сапоги и спускается по крутой лесенке вниз, отворяет тяжелую дверь.
Тихо, мутная луна над лесом, мутный блеск по тесовым крышам домов спящей деревни. В дальнем конце пролаяла бессонная собака. Но нет Мигыте до этого всего дела — сердце его, взбудораженное хмелем, только еще сильнее расходится от этой тишины, темноты и свежей весенней прохлады. Где она спит?.. Старики — в горнице, сестры — в боковой летней избе, а она... кажется, в чулане: как-то заглядывал туда, там полог над узким овчинным ложем...
Мигыта медленно подошел к дому, тихо поднялся на крыльцо. Дверь заперта. Стучать — разбудишь отца. Прислушался, унимая бешеный, горячий стук в груди,— в тишине дома вроде бы и чье-то легкое дыхание слыхать. «Сандай, Сандай, открой!..» — прошептал он. Но нет— тихо, никто там не шелохнулся — ведь никто его там не ждет.
Стоит Мигыта, стискивает зубы, унимая малярийную дрожь в теле.
И вдруг его осеняет: он вспомнил о маленьком окне в чулане, которое выходит на огород. Он крадется вокруг дома, мнет вскопанные гряды сапогами. Вот и окошко.
Мигыта несет со двора лесенку и тихо приставляет к стене возле окна. И легко, бесшумно, как кот, он поднимается вверх — никакая сила в мире уже не может сейчас остановить его.
Окно, чуть скрипнув, открылось, на Мигыту пахнуло чуланным, слегка застойным и душновато-сладким запахом, согретым дыханием и телом Сандай.
Мигыта тихо нашарил ногой пол и, согнувшись, влез в окно, постоял, посмотрел на полог, прислушался. Тихо. И, медленно подняв ситцевый край полога, увидел спящую на спине Сандай. И уже не владея собой, он стиснул эти тонкие, забившиеся плечи, зашептал в дико заблестевшие глаза, зажимая рот ладонью:
— Это же я, Мигыта!.. Это же я, дура!..
— Нет!.. Нет!..
Но Мигыта уже ничего не видит...
Потом она, сжавшись в комок, забилась куда-то в щель между стеной и кроватью, глухо стонет, трясется тонкими плечами.
— Ну, ладно, перестань,— говорит Мигыта.— Ну, кому говорю? Слышишь?
Но она не отвечает.
— Ладно, днем поговорим.— Он встает, отбрасывая липнущий к лицу полог, и тут под ногами что-то гремит, катится с громким стуком через весь чулан.
— А, черт, наставили,— сквозь зубы ругается он и вдруг замирает: в сенях шаркающие шаги отца. Он бросается к окошку, но тут дверка открывается, легко соскочив с крючка, на пороге в исподнем — Каврий.
— Ты что тут делаешь?— рычит отец.
— Я... ничего...
И, задыхаясь, Каврий рвет полог, сатин трещит, рушится.
— Вон! — срывается Каврий в тихий, свистящий стон.— Вон из моего дома сию минуту!..— и хлещет по дрожащему плечу, по спине, а потом — к Мигыте, и ему по щекам, но Мигыта увертывается, пятится к дверке и выскакивает в сени, а оттуда — на двор и в амбар, не забыв запереть тяжелую дверь на крюк холодно, сыро, тлен дерева из углов, тишина до звона в ушах.
Присел на нары. Вот здесь спал отец, а тут, ближе к печурке, было и его место — первое место в первом.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1
Ночью прошел короткий теплый дождь, и как только поднялось солнце, придорожные деревья засверкали, точно осыпанные серебром. За эту ночь заметно прибавилось на деревьях и зелени, лес, прозрачный еще внизу, уже торопился слиться верхними сучьями и ветвями в одну обновленную и единую силу.
В зеленом солнечном тумане разноголосо и четко пели птицы, и каждый, даже слабый голос, звучал ясно. Йыван слышал, как упивается на ближней березе солнцем, утром и своей песней маленькая малиновка, а в чаще пробует хриплый сильный голос дрозд, а там, в черемушнике, тренькает желтенькая иволга... Но по свежим вырубкам голо, тихо и пусто, и на оставленных по краям сухостоинах барабанят звонко дятлы, словно стараются вылечить омертвевшее дерево, пробудить в нем жизнь...
В ручье, который бежал поперек просеки, Йыван попил. Ручей уже угасал — где-то на болоте дотаивали подо мхом зимние льды и питали его. Но это уже ненадолго, он скоро иссякнет.
Напившись, Йыван поглядел вдоль широкой квартальной просеки, по которой проходил зимник на Царев, и место показалось ему знакомым: и само это ровное, как по нитке, зеленое ущелье, смыкающееся вдали, и лес по сторонам — редкий, тонкоствольный сосняк... Так и мнилось, что в нем что-то таится и ждет тебя.
Оставив котомку у ручейка, Йыван пошел к видневшемуся неподалеку стесанному на конус столбику, на старой посеревшей дощечке было написано сажей: «Куч-кинское лесничество кв. 220».
Вот оно что! Не напрасно это место показалось ему знакомым: если пройти немного сквозь сосняк, а потом по вырубке, то на чуть заметном взгорке должно быть зимовье...
Старое зимовье оказалось гораздо ближе, чем думал Йыван. Конечно, тогда и в сто саженей дорога казалась в дороге путники... Много их было в ту беспокойную зиму. Йыван хорошо помнит, как вошел Сапай в своем легком городском пальто, как грузно, едва протиснувшись в дверь, ввалился Япык из богатого рода Тойдемов... И как сам вошел впервые, перебравшись через высокий порог за спиной отца, и увидел дядю Тойгизю...
Вот оно, его первое зимовье и последнее зимовье отца... Чуть завалилось одним боком, но стоит еще крепко. И стекло в окошке цело, и дверь палкой приперта...
Йыван убрал палку, и дверь легко отошла. В маленьких сенцах было светло — сквозь жерди, из которых были набраны стенки, широкими, узкими полосами било солнце. Здесь они складывали дрова для печурки, пилы, топоры, на этих костылях висели хомуты, седелки, вожжи, и от них держался в сенях запах лошадиного пота — никакой ветер не мог его выдуть. Тут же стоял в высокой банке и керосин, вот здесь, в углу, и банку всегда заносило снегом... А на этих верхних костылях лежали лыжи дяди Тойгизи — широкие тонкие кленовые доски с чуть загнутыми носками...
Йыван взялся за деревянную скобу. Она была шероховата, холодна, с продольной трещиной, которой тогда не было... Потянул дверь, в петлях заскрипело, посыпалась труха из пазов, пыль заклубилась в солнечных полосах. Из берложной сумрачности зимовья повеяло сыростью, холодом, тленом дерева...
Переступил через высокий порог — мягкая, давно не топтанная человеческой ногой земля. В углах дремотная застойная тьма... Костыли частым рядом в стене под самым потолком — здесь сохли шапки, рукавицы, онучи, рубахи, из домотканой толстой холстины портки... Законченная грядка над печкой — она прогибалась под тяжестью сырых набухших мыжеров, и как густо они парили — огонек в ламповом стекле задыхался!..
На щербатом, из трех плах, столе — на палец пыли, заволокло все щербины, все коряво вырезанные буквы...
Косой луч солнца выхватывает из темноты угла жердяные пазы... Глиняная печурка вовсе развалилась, жестяной трубы нет (Йыван не помнит, чтобы ее увозили).
мовье... А там, напротив, куда падает солнце, дядя Ямаш спал, потом... дядя Тойгизя... да, он, ведь за столом его место было тут, против отцового, и Тойгизя всегда внимательно смотрел, как отец записывает в тетрадке... И как хорошо, как надежно и спокойно было лежать за его широкой спиной!..
2
Йыван вернулся к ручью, подобрал котомку. С дороги еще раз оглянулся на зимовье — теперь он его видел: приплюснутая темная кочка среди редких тонких сосен...
Солнце заметно поднялось, пока он ходил в зимовье, и туман над болотцами, над лавами дождевой воды по дороге в низинках таял на глазах. Иногда это легкое облачко тумана обтекало ствол березы, и тогда казалось, что сама береза уплывает вверх в своем прозрачном шовыре.
Птичье ликование в лесу мало-помалу стихало, успокаивалось, и теперь яснее было слышно далекое журавлиное курлыкание из-за гривы посветлевшего ельника — журавли словно звали кого-то и не могли дозваться.
«Почему Сандай показалась мне Овдой?» — вспомнилось Йывану внезапно: спускался в распадок, зеленеющий частым голенастым осинником, туман тут лежал густо, качался будто живой, солнце не достигало земли. И он заторопился, почти бегом выбежал на пригорок, в согретый солнцем воздух, пахучими струями текший из молодой сосновой поросли. Оглянулся — туман потревоженно колыхался в низинке вязкой дымной поверхностью...
Пошел дальше сквозь сосновую чащу — на сосенках уже завязались свечки, на пригреве они были с вершок — пушистые, желтые, беззащитные, как слепые птенцы. Но мысль о деревне, о доме, о Сандай уже сладко ворочалась в нем, вспоминалась масленица, катание с горы, как они, обнявшись нечаянным, но крепким объятием, кубарем валятся с Сандай... И шаг Йывана незаметно стал шире, он уже плохо видел дорогу, лес по сторонам.
Деревня открылась неожиданно за грядой березняка,
дорога пошла, полем, на котором уже были вспаханы.
— Шудымарий,— сказала женщина.
— А где дом Ямаша?
— А вон тот, где коза стоит,— показала она рукой и, поддев на коромысло ведра, гибко качаясь под тяжестью, пошла прочь.
В бадье оставалось еще немного воды, и он попил, припадая губами к мокрому волглому дереву. В колодце по углам еще висели наросты желтого льда, и было слышно, как часто и громко щелкают капли о воду в глубине...
Йыван медленно подошел к дому, возле которого пощипывала травку под завалинкой белая коза.
На крылечке, на нижней ступеньке сидел босой мальчик лет десяти и строгал хлебным ножом мягкий ивовый прутик.
— Здравствуй, хозяин,— сказал Йыван.
— Здравствуйте, дядя,— ответил мальчик, внимательно глядя на незнакомого ему, нездешнего человека.
— А что, дома никого нет?
— Нет,— сказал мальчик.
— Твоего тятьку как зовут?
— Ямаш. Его тоже нет, он на сплаве работает.
— А где бабушка?
— Бабушки нет, она умерла,— сказал мальчик.
— А сестры твои где? Ведь у тебя есть сестры?
— Есть. Да они с мамкой в поле. Дядя Вавил лошадь сегодня дал, они уехали картошку садить.
— А тебя как зовут?
— Ямаш,— сказал мальчик.— Как тятьку, так и меня. Йыван, сбросив котомку, сел рядом с мальчиком.
— Большой ты вырос какой,— сказал он.— Тебе сколько лет?
— Одиннадцать скоро будет.
— Мужик! А я тебя знал, когда тебя бабушка в зыбке качала.
— Она умерла зимой после крещения... Помолчали оба. Мальчик сходил, посмотрел на козу
и вернулся обратно на крылечко.
— Никуда не убежит,— сказал он.— Травы еще мало, в огородах ничего не выросло...
ставил, как в лесу у Миклая Бороды в артели лес возил, как на веслах руки натягивал, и все это за скудную копейку, за хозяйскую ячменную кашу, за пустые щи... Но
— ,цим<А ьиегда дела, их до смерти не переделаешь...
— Вот картошку посажу, пойду плотничать,— весело сказал Йыван.— У вас-то тут чего нового? Все живы старики?.
— Которого злой Вараш в колодец бросил? Эту я знаю. И про злого колдуна знаю.
— А вот песенку, которую пела тебе твоя бабушка, когда ты в зыбке качался, не помнишь?
Мальчик поморщил лоб, почесал ногу, опять сбегал посмотреть на козу.
— Лелл-лелл лелыки,— пропел Йыван хриплым баском и засмеялся — так не вязался и с песней, и с тем мягким бабушкиным голосом, который он помнил, его простуженный басок. Мальчик заулыбался.
— Вспомнил?— спросил Йыван.
И мальчик, подражая бабушке, со смущением пропел тонким голоском:
Станешь крепким, словно дуб, Станешь сильным, как Онар, Станешь нас поить-кормить, От врагов оберегать... Лелл-лелл лелыки...
Еще посидел Йыван, вспоминая сказку про Овду, которую услышал в этом доме.
— Ну, что же, Ямаш, пойду я дальше,— сказал Йыван, берясь за котомку,— мне еще далеко идти...
3
На опушке — лес начинался светлым березняком вперемешку с елочками — Йыван оглянулся на деревню: отсюда он увидел тогда в темноте зимнего вечера первые огоньки странной деревни Шудымарий...
До Нурвел оставалось еще часа на два ходу, и Йыван, взглянув на солнышко, зашагал по дороге. Длинная у него сегодня выходит дорога домой. Сколько лет прошло, сколько работы переделано, сколько истоптано-исхожено земли, и все это лежало какой-то тяжкой горой на том времени, которое называется детством. Временами даже казалось, что и не было его вовсе, и если что и вспоминалось случайнр, в краткую минуту нечаянного отдыха, так только работа: как плотничал, как дяде Кавпию косяки вот, оказывается, не забылось ничего, а пришла минута, и как будто выбрались из-под спуда те дни... Вот здесь шли с отцом, здесь взлетели с громом тетери, здесь, в ложбине, они отдыхали: все то же болотце с болезненно-хилыми деревцами... И подсчитывал свои доходы, чертя по снегу веточкой, отец, сидя на этой вот колоде. Совсем иструхлявилась уже колода, сгнила... И бор сосновый узнал Йыван — маленькая гряда сосняка, которая казалась ему тогда огромным лесом, а в середине леса — дом приказчика, который ходит и считает деревья, проверяя, все ли на месте. Длинная сегодня у него получилась дорога до дому...
Но вот уже и свои места начались.
Большая Гарь, куда за малиной мать с Оксей ходят, мокрый овраг дохнул холодком и прелью... И блеснуло сквозь поредевшие к опушке деревья озеро с белесым от зацветающей черемухи дальним берегом... А вот и высокий старый ясень над домом дяди Федора — полуголый еще, сквозной, темный... И красная железная крыша хоромины дяди Каврия всплыла, сверкнула глянцем высоких окон. А вон и своя изба — над крышей, как белый фонарик, скворечня — делал в масленицу, в те последние скучные дни, когда не ходил кататься на гору... И если бы хозяин не приехал и не увез, он бы сам ни за что не пошел в лес, и кто знает, чем бы кончилось дело. Может, уже и свадьбу сыграли бы, и была бы теперь у него жена по имени Сандай...
Кто-то выехал на телеге из полевых ворот — не разглядеть издали. Но лошадь он узнал: дяди Каврия Воронко плетется, едва перебирая узловатыми, распухшими в суставах ногами,— когда-то Йыван ездил на нем в Казань...
Это ехал Потап с мешком картошки на телеге и лопатой.
Воронко, не ожидая, пока его остановят, остановился сам.
— На сплав чего не пошел?— спросил Потап.
— Да что-то настроения не было,— сказал Йыван.— И дома дел набралось.
— Старики-то вроде живы,—- сказал ему Потап и посмотрел на лапти, помолчал.— Свадьбу недавно играли...
— Свадьбу? У кого же?
— Да Полат сына женил...
— Давлетку, что ли?
— Его.
— На ком?
— А из Нырьял дьячка Егошина девка... У Йывана так и отлегло от сердца.
— Ну и хорошо, чего Давлетке надо,— сказал Йыван, и ему уже не терпелось проститься с Потапом и побежать в близкую деревню — хорошо слышно, как кричат петухи.
— Да вот еще новость,— сказал Потап,— у Каврия-то жила в работницах девушка...
— Ну?.. Что?
— Сандай, кажется...
— Сандай,— сказал Йыван, и лицо его побледнело.— Чего с ней?
— Да пропала, третий день нет девки...
— Как пропала? Когда? Почему? Да говори же ты, дядя Потап!..
— Что говорить-то, не знаю...— Потап взглянул на Йывана и отвел глаза.— Сам-то я не знаю, не видел, а люди говорят, будто Мигыта... изнасильничал, а папаша-то ее выгнал той же ночью со двора...
— Куда выгнал? — Йыван схватился за грядку, телега качнулась, скрипнув.
— Да куда сирот выгоняют — на улицу,— сказал Потап.
— Где она теперь?
— И... и не знаю, Ванюшко, и никто не знает. Федор вон сказывает, что ночью видел... Что-то, говорит, проснулся, словно кто в бок толкнул, в окно глянул — идет по деревне девка, и босая, да в темноте не разглядел — кто, а вроде как плачет — слышно... Ну, опять, говорит: кто такая да куда среди ночи пошел, никого нет. Покричал, никто не отзывается. Ну, думает, поблазнило. Вернулся домой-то, а у самого, говорит, душа не на месте. Пошел еще на дорогу, поглядел, и правда — следочки есть, босыми ногами пройдено, и свежий след-то, ясный. А что делать, куда бежать?.. Утра дождался, сходил на деревню, поспрашивал, да никто ничего не говорит. Федор решил, что не иначе, как Овда по деревне-то шла. А- уж на другой-то день и пошел слух, что нет работницы-то у Каврия, ушла, мол, куда-то... Потом и про Мигыту пошел слух, так, мол, и так...
Урядник вчера из волости приезжал, походил, порас-спрашивал, да ведь кто чего знает? Один бог все знает, да помалкивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34