ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1
Последний воз картошки везли уже в сумерках. Йыван едва плелся, не чуя под собой ног, и если бы не держался рукой за телегу, так сел бы на дорогу, кажется, да и уснул тут — ведь с раннего утра в поле без отдыху. Но это было все, это был конец, и завтра можно будет досыта отоспаться на полатях.
— Это же, Ванюшко, который у нас будет воз? — опять спрашивала уставшим, но счастливым голосом мать, шагавшая по другую сторону телеги,— Никак, десятый?
— Десятый,— уже который раз подтверждал Йыван, едва шевеля языком. У него не было сил радоваться хорошему урожаю и хорошей, сухой осенней погоде — уже конец сентября, а еще дождика крепкого не видали. И лист еще держится на деревьях, и еще настоящего заморозка не было. Невиданно хорошая осень словно бы старается для них» с матерью. Иначе как бы они управились
Йыван молчит. Глаза слипаются, ноги опинаются на ровном месте, однако и в темноте мерещится ему прущая из земли картошка...
— Тогда можно тебя и в учение к столяру отдать...— долетает до него голос матери, но обрадоваться у него не хватает сил.
Не помнит, как дошли до дому, как свалили картошку по лотку в подполье. Теперь надо было отвести лошадь дяде Каврию. И мать уже стала разворачивать ее на дорогу, как во двор вошел длинный человек в сапогах. Йыван узнал в нем учителя Бурова.
— Бог в помощь,— сказал учитель. — Я к тебе, Йыван.
Йыван очнулся, слез с телеги. Подошла мать. Учитель сказал:
— Я от вас уезжаю, мне нужны три подводы, две я нашел, а третью лошадь Каврий дает, а в ездовые тебя советовал нанять...
Йыван молчал — до него еще не доходил смысл учительских слов. Молчала выжидательно и мать. Тогда учитель добавил:
— Каврий говорит, что тебе лошадь доверяет, а положу тебе за ездового рубль тридцать копеек.
— Поедет, поедет! — живо сказала мать.— А куда ехать-то?
— Ехать-то не близко, в Моркинскую волость, в деревню Гарь, верст сто с лишком.
— Ладно, ничего, поедет,— опять сказала мать, будто боялась, что учитель может раздумать.— А когда ехать?
— А завтра поутру и ехать.
2
«Сентября 30 дня. Миклай Борода и Роман Егорович на своих подводах и я проводили учителя Бурова. Расстояние примерно 110 верст. Приехали домой на восьмой день. Грузу пудов 20 на подводу на моем мебель разная туч, ему вспоминалась ночная переправа через быструю Илеть, но уже без того панического, ознобом дерущего страха, который он тогда пережил: лошадь пугливо сошла в воду, воз мебели на изломе берега заскрипел, веревки на-
176

лапти надо обуваться много уходит время, а сну мало. Деревня Большая Гарь русская староверская табачников не любят не пускают. Темно ночь моросит дождь ходил по окошкам сам учитель вдова нас пустила две дочери да сама. Утром встали рано лампа была у хозяйки и был керосин. Учитель пошел к местному учителю и он ему помог в части квартиры школа в середи деревни. Мы пошли только к вечеру разгружать вещи. Борода Миклай и Роман Егорович получают расчет по пять рублей 25 копеек, мне за ездового 1 рубль 30 копеек дает учитель Буров книжку называется Сердца влюбленных. Поехали домой река Илеть переехать засветло едем дальше. Миклай Борода и Егор Романович на моем подводе сидят говорят у Шем Каврия овсу много лошадь сытее нас пускай везет. Доехали до татарской деревни Кульбаш один татарин нас пустил ночевать двор неплохой изба немаленькая и самовар согрел. Утром встали не рано чайку да горячих картошек накормил и денег взял по 10 копеек с человека запрягли помазали и поехали. Домой привез 1 рубль 20 копеек...»
На западе посветлело, край тяжело плывущих над землей осенних туч медленно заблестел, и Йыван засмотрелся туда сквозь забрызганное дождем окошко. Экономные плотные записи в тетрадке отца доставляли ему какую-то тихую отраду, и когда он писал, его не точили обиды и за кличку, и за худую одежду, и за то, что приходится много работать и мало бегать с ребятами. Словно бы обида эта, перешедшая на бумагу, спадала с души, словно бы она принимала на себя насмешки сверстников и слезы Йывана, очищала белый свет. И проходила горесть, и снова можно было и бежать на улицу или заниматься работой. Вот записал он про свою поездку за сто десять верст, и словно бы стало легче, словно бы он чьей-то доброй, понятливой душе выговорился и про бессонные ночи на случайных ночлегах, и про скудную еду под недобрыми взглядами чужих людей. И про то невысказуе-мое, тяжкое ощущение сиротства в этом безжалостном мире, где все — копейка, копейка, копейка...
Теперь он Смотрел на резкие, пламенеющие края тянулись, черная вода забилась под колесами, норовя повернуть телегу, а невидимый Миклай Борода с того берега кричал: «Поперек держи! Поперек!..»
3
— Слышно, Ванюшко, — говорит однажды мать, придя из деревни,— многие уже ушли в лес готовить дрова...
Йыван молчит. Мать видит, как опечалился сын, нахмурил брови, зубы сжал. Она знает почему: в понедельник назначен первый день учебы в Нырьяльской столярной мастерской, и собрался он туда бежать с прошением от самого деревенского старосты дяди Каврия, или как там подписано — Гаврилы Ивановича Шалаева. Ну это по документам так, а по-деревенскому, по-своему он Шем Каврий. Потому кличут его Шем Каврий — он черный и затаенный. И хочется Овыче, чтобы научился Йыван, дело освоил — как же мужику без дела?— да ведь с дровами-то как? Ведь ни полена дома. Падут холода, чем обогревать избу? Одна бы — ладно, как-нибудь, а то маленькая Окся, ей тепло нужно.
— Ну что ж,— вздыхая, говорит Овыча,— придется на смех людям баню раскатать на дрова, а потом и двор...
— И так смеются, — бормочет Йыван, меняясь в лице,— и так проходу нет...
— Что же нам с Оксей делать?..
Йыван молчит, хмурит лоб, но Овыча видит, с болью в сердце видит, что опять уговорила сына. Но ей-то что делать? Ей-то как быть? У нее уже поясница трещит от работы, уже все руки вытянула, уже как старуха стала сама: лицо серое, глаза запали, потухли... Вон Стапани Кривая и то ее жалеет. Говорила вчера у колодца: «Ой, соседка, да тебя и не узнать... Что ты с собой делаешь-то?..» А что она делает? Работает она, ради куска хлеба бьется. Временами и саму оторопь берет: куда делась жалость к детям? Йывана не приласкает, не приголубит никогда, Оксю бросит на весь день, и сердце не ворохнется, словно окаменело говорила в дороге, ободряя сына:
— Сегодня суббота, завтра воскресенье. Вот эти два дня походим, сколько наготовим, и ладно, а в понедельник побегай, учись ремеслу...
— Потом еще можно будет походить по воскре- избе, и обе плачут. Йыван, глядя с изумлением на них, тоже едва удерживается.
— Ой, горе мне, ой, лихо мне, — причитает Овыча, обливаясь слезами.
— Мама, мама! — с криком срывается Йыван.— Мама, не надо, не плачь! — Он хватает ее, обнимает, прижимается к ней, и у него неостановимо льются слезы, отчаянные, горькие. —Мама, не надо, мама, завтра по дрова пойдем... Пойдем, мама... Пила-то готова, пила-то острая, пойдем, мама, не плачь...— А сам плачет и не может остановиться.
Но вот Овыча мало-помалу приходит в себя, садится на лавку, дает Оксе грудь.
— Про какую ты пилу говорил?— спрашивает вдруг Овыча у смущенно замолчавшего Йывана.
— Про нашу.
— Да она вон в сенях висит, вся поржавела. Я у дяди Демида взяла в лес идти.
— Нет,— говорит победно Йыван,— наша наточена.
— Да кто наточил-то? Не домовой ли уж наточил?
— Нет, не домовой! — И он рассказывает, как бегал к кузнецу Федору и как тот учил его точить пилу. Йыван улыбается. Он смеется, глядя на радостно изумившуюся мать.
— И чего молчал?
— Да забыл! — Йыван не может удержать беспричинный смех.
— Ну, хозяин! — таким же беспричинным смехом заходится Овыча.— Забы-ыл!..
И вот они уже дружно хохочут, и чем дальше, тем неудержимей хохочут, показывая друг на друга пальцами, и не могут остановиться. Они хохочут до икоты, до изнеможения, хохочут за все это горькое время, да и, может, за будущее.
Потом, еще с мокрыми, но уж строгими, серьезными лицами, они едят картошку из глиняного горшка, круто посыпая ее солью, и Йыван говорит, как надо валить деревья: он умеет, он видел, ведь недаром же он прошлую зиму жил в лесу. А однажды они с отцом свалили во-от
— Верю, верю,— радостно соглашается Овыча, с нежностью глядя на сына промытыми страданием глазами.
Долго не мог уснуть в этот вечер Йыван. Лежа на полатях и глядя на близкий темный потолок, он думал какую-то новую, спокойную думу и, вспоминая отца, его нахмуренный лоб, хмурил свой и трогал складки рукой. Но лоб все равно был гладкий.
Внизу ровно дышала мать, еле слышно посапывала Окся, вздыхал осенний ветер в трубе... Все спало мирно и безмятежно, и Йывану казалось, что он большой и сильный и стережет этот покой дома. Он сгибал руку, пружинил мускулы и щупал. Под пальцами катался тугой комок. Разбросив руки, он с улыбкой смотрел в темноту, закрывал глаза. Ему вспоминалось то лесное зимовье, то лицо Булыгина с умными и задумчивыми глазами, то учитель Буров, шагающий в сапогах возле подводы... И вдруг так ясно, так живо увиделась швейная в доме Каврия, стол, заваленный лоскутами, и черные, как угольки на белом снегу, глаза Сандай... Надо скорей вырасти, заработать много-много денег, думает Йыван, тогда никто не посмеет дразнить меня, тогда я... я... И, засыпая, видит вдруг себя рядом с Каврием, рядом с Янлыком Андрием...
4
Утром они взяли пилу и топор и пошли в лес. Окся еще спала, и когда проходили мимо дома крестного, Овыча забежала к ним, попросила бабушку Парасковью, крестную мать Йывана, проведать Оксю.
— Ладно,— сказала бабушка,— подите.— И добавила, когда Овыча вышла: — Ох, сироты, сироты, помоги вам господь...
Обывательский лес, где можно было рубить сухостойные на дрова, был в версте от деревни, и Овыча с Йываном скоро пришли туда по хорошо подмерзшей ЛОЛОГР Onuuo

— Нет, он без клина,— живо отвечает Иыван.— Они с дядей Тойгизей меркой валили.
— Ладно, завтра пойдем и мы с меркой, а теперь давай эту елочку...
180
Всю рождественскую неделю Йыван пролежал на полатях больной: простудился, бегая по морозу в Нырьял в земскую столярню на учебу, а морозы стояли на диво крепкие, трескучие. Последний раз прибежал рано, — так
В лесу было черно, голо и пусто, под ногами шуршали побуревшие вороха листьев. И только редкие по опушке ели были как тихие зеленые костры. И возле них было как будто теплее.
Наконец нашли сухую елку с редкими рыжими иголками по лапам, похожим на старые кости.
— Ну что ж, — сказала мать, и голос ее был немножко похож на голос отца,— давай эту.
Приладили пилу под комель, кое-как запилили. Пила и правда была острая, пилилось легко, бурые опилки щедро осыпали лапти. И сразу запахло горьковатой смолой. Так дошли почти до половины, как вдруг налетел ветерок, елка затрещала, стала валиться, по стволу медленной молнией прошла глубокая щель. Овыча вырвала пилу, закричала не своим голосом:
— Убегай!
Отбежали в сторону, стоят, смотрят, не знают, что делать. А елка оперлась на другую, зеленую, крепкую соседку и так стояла, будто ей хорошо было.
— Нужно было подрубить с той стороны...— говорит Йыван виновато.
— Надо, да что же не подюубил?
— Я сейчас подрублю.
— Я тебе подрублю! — И, подумав, Овыча говорит, что ладно, бог с ней, пускай так стоит, пойдем дальше.
Пошли дальше. Видят, стоит тонкая березка с сухими черными ветками.
— Вот эта по нас.
И когда упала эта березка — долгая, тонкая, как жердинка, а упав, еще хрупнула посередке, Йыван уже смело, с радостно блестящими глазами стал говорить, как надо валить лес — ведь он не зря целую зиму в бору жил. А надо так: сделать подруб, потом уже подрез, и следить, чтобы края ровно подрезались, а как остается немного, надо вытаскивать пилу и саженной меркой толкать, а еще можно забить клин деревянный или железный, как дядя Кара-сим из Большого Шапа делал.
— А как отец валил?— спрашивает вдруг Овыча.
«Октября 10 дня. Суббота. Вечером иду с учения домой снегу нет земля замерзла пруд замерз образовался лед для катания. Ребята катаются у Васи Яновского коньки остальные кто как. Я покатался только лапти держись. Пошли домой. У Семена Ивановича на усадьбе стоят жерди высокие ребята говорят посмотрим что такое изгороди нет подошли поближе там копают колодец новый откуда не возьмись хозяин меня схватил за воротник дал несколько ударов и приговаривает чего тебе надо Кайык-иге, а у меня кафтан старый вырвался и воротник рваный остался у него в руках...»
Спрятав тетрадку за икону, на которой висит чистое вышитое полотенце, Йыван с минуту смотрит на бога, и ему вдруг приходит радостно-мстительная мысль: как будет Судный день, как призовет его бог и спросит, много ли ты грешил, Ваштаров Йыван, он протянет ему эту тетрадку, где все записано. Прочитает бог записи и крикнет своим слугам-ангелам: подать сюда Янлыка Андрия, подать сюда Семена Ивановича, посадить их на горячую сковородку, пусть знают, как безвинных бить еловыми ветвинами, как воротники рвать у бедных людей! А тебе, Ванюшко Ваштаров, выдать коньки и денег, сколько унесешь!..
Йыван слезает с лавки, встает на колени и, улыбаясь во все лицо, размашисто, как отец, крестится и кланяется, припадая саднящими мозолями (такая неловкая у этой столярной ножовки ручка!) к холодному полу.
— Господи, прости мне согрешения мои, дай мне, пожалуйста, коньки и хоть маленечко денег...— шепчет он.
ГЛАВА ПЯТАЯ

утренний мороз подгонял, мастерская была на замке, с полчаса пришлось ждать, пока пришел мастер Кришин. Тут, видно, и прохватило, и ночью Йывана окатил знобкий жар...
Мать подавала питье, Йыван, стукая зубами о чашку, пил кислую клюквенную воду. На какое-то время делается легче, и тогда он, словно из какой-то зыбкой небесной дали, слышит: ходит внизу мать и лопочет о чем-то Окся, потрескивают в печи дрова... Но мало-помалу сознание опять мутится, опять полусон, почуяв, качает его, опять видится что-то странное: то валится, валится в берлогу к медведю, то бежит за санями, а дорога под горку, морозный ветер спирает дыхание, и сил в ногах нет догнать лошадь... Или вдруг на него падала елка, огромная, сухая, без единой зеленой иголки, как скелет...
Ближе к крещению болезнь стихла, Йыван уже ел понемногу толченую картошку с конопляным маслом, а на крещение Овыча сделала ему подкогыль. И оба вспомнили, как когда-то давно, при отце, делали подкогыль и Йывану попались сразу два счастливых...
Сегодня был день его рождения. В полночь мать укутала его потеплее, завернула слабо державшуюся голову в платок, вывела на крыльцо. В огороде неузнаваемо пухло, высоко лежал голубой снег, усыпанный блестками битого стекла, а баня совсем провалилась... Редко, вразнобой взлаивали по деревне собаки, и от этого светлая тишина ночи делалась живой и таинственной, словно в ней свершалось какое-то сокровенное к грядущему дню.
— Помолись, сынок,— тихо сказала Овыча,— пусть бог даст тебе здоровья и хорошей доли.
— А что такое доля, мама?
— Это так говорят про жизнь. Пусть она будет у тебя богатая и веселая.
И кособоко, неловко крестясь спутанной платком рукой, Йыван просил бога о здоровье и о богатстве.
— Ты в небо молись, в небо,— подсказывала Овыча, сама крестясь с запрокинутым лицом.
Йыван откииулся головой. Далеко-далеко вверху во ко шевелил рукой, глядя на живое, необыкновенное небо. Теперь он уверен, что оно не все ровное, что среди звезд обозначается широкая и короткая, как полотенце, дорога. Нет, он видел только один конец этой дороги, повисшей над огородом, а другой уходил за тесовую застреху, за крышу. Ему захотелось отойти от дома и поглядеть на тот край неба, но мать взяла его за шевелящийся локоть и повела в избу.
— Тебе сегодня исполнилось четырнадцать лет,— сказала она значительно, когда вошли в избу.— Можно считать, что ты уже мужчина — пятнадцатый год.
Она распутала платок на голове и посмотрела ему в глаза — ей уже не надо было нагибаться, они смотрели прямо друг на друга.
— Весной,— сказала она,— возьмем поросенка.
Он молчал, пораженный решительностью и твердостью ее голоса. И она еще сказала, точно давала клятву:
— Хватит нам жить в нищете.
Ему показалось, что она теперь подумала об отце, и подумала с осуждением. И правда, она сказала так:
— Мы жили только одним днем, а надо думать вперед. Я это поняла. Терпеть хорошо тогда, когда все терпят и не знают, ради чего.
Мать смотрела на Йывана, но его не видела. Глаза у нее заледенились.
2
Шем Каврий поздоровался, снял шапку и так стоял у порога, ждал. Овыча вытерла руки, засуетилась, смахнула подолом лавки:
— Садитесь, дядя Каврий, будьте гостем дорогим. Покрякал с мороза, прошел, сел, оглядел избу, спросил, тепло ли.
— Когда ветер — выдувает, а ветра нет — ничего, держит,— ласково говорила Овыча, а у самой в глазах испуг и робость: как спросит долг, так хоть овец отдавай, хоть на колени перед ним падай.

нии дороге, иываи, стой в шшрчеви на килинкал, глн-дел на тихо плывущие навстречу перелески, поля, в которых все чаще стали попадаться ветряки с медленно кру-
184

ту, да ученье у него, нельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34