Не отпустишь ли со мной Йывана?
Отлегло от сердца, посветлело лицо Овычи: слава богу, а то уж подумала про долг. Бросила радостный взгляд на полати. Видит: лицо Йывана помрачнело, насупил бровки... Сказала осторожно:
— Поговори с ним, дядя Каврий...— Но сама, опережая вопрос Каврия, спросила: — Ну что, Йыван, поедешь в Казань?
Молчит. Глаза опустил и молчит. Казань... Люди говорят — большой город, большие дома... Дядя Сапай там живет... Интересно бы посмотреть Казань, да ведь дорога
не близкая...
— А как же мне на учебу,— говорит глухо.
— На недельку тебя Кришин отпустит, — оживляется Каврий. — Если хочешь, я сам с ним поговорю.
— А в чем же тогда поеду?..
— Правда, дядя Каврий,— жалостно вздыхает Овыча,— для дальней дороги у него и одежки-то нет...
— Ну, эко дело! Я свой дам тулуп, только надо немного подремонтировать.
— Так что, сынок, скажем дяде Каврию?.. Ведь не мало он нам помогает...
— Ладно, поеду,— соглашается Йыван с полатей.
— Ну вот и добро! И заработаешь — все в доме подмога.— Дядя Каврий поднялся, довольный, велел приходить за тулупом. И мать тут же собралась и пошла вместе с Каврием. Вскоре и тулуп принесла — одна рвань. В тот же вечер и занялась им: где немножко ушила, где заплатку поставила, где подтянула, велела надеть поверх своей старой шубейки.
— Ну, ладно так?
Вроде ничего казалось, тепло, да ведь это в избе. Но сказал сердито:
— Ладно.
Выехали на простых, налегке, у Йывана в санях лежало только полмешка сухой малины да мешок клюквы. День стоял теплый,5 тихий, лошади бежали споро по накатантившимися крыльями. В деревнях уже были и странные церкви с молодым месяцем вместо креста. Иногда шел груженый обоз, и ямщики кричали властно: «Вороти!» Какая большая земля, думал Йыван, сколько на ней народу живет!.. И было так радостно сознавать себя ровней всем этим людям! И даже то, что он едет по делам в Казань, наполняло его сердце восторгом. И забывался холод, и скудный завтрак на скорую руку в казенном доме (картошка, хлеба ломоть и чай), забывалось и то, что не по своей воле в этой дороге — уже близка была Казань: шире и накатистей стала дорога, чаще стали деревни возле дороги, больше железных крыш на домах...
Уже к вечеру был долгий спуск, холмы в ивняковом и березовом подросте остались с левой руки, а с правой лежало огромное белое поле. Дядя Каврий привстал в своих санях, что-то показывал рукой вперед. Посмотрел Йыван, ничего не увидел, только на самом горизонте, далеком, сумеречном, что-то странное стабунилось — не то большие деревья, не то тучи.
— Ка-заыь!— закричал дядя Каврий.
И целый день ездили по городу — из магазина в магазин, от лавки к лавке. Покупал дядя Каврий мало в первый день, больше присматривался, приценивался, щупал материю и только к вечеру купил одну штуку тонкого сукна да десять фунтов чаю.
— Ладно, на сегодня хватит,— сказал он уставшему вконец Йывану, в последние магазины он и не заходил, сидел на санях, тупо глядя на бегущих по тротуару людей. Болела голова от шума, от толкотни, глаза ломило от всей этой новизны, которая лавиной обрушилась на Йывана. Болела шея — столько в Казани высоких домов, церквей с крестами и с полумесяцем — будто лодочка в небе плывет. И есть хотелось, только он не смел говорить об этом.
Наконец опять приехали в свой номер на подворье.
Дядя Каврий пошел умываться, а Йыван, едва держась на
ногах, стоял у окна и глядел вниз, на серый, утоптанный
снег. В глазах еще рябило: товары на полках, какие-то чу-
жие лица, синие шинели городовых с саблями на боку...
Йыван горячим лбом прислоняется к окттлг ^
на ногах. А по сторонам — солдаты с винтовками наперевес.
— Арестантов ведут,— говорит позади дядя Каврий, утирая лицо и мохнатую грудь полотенцем.
— А куда их ведут?
— Может, в тюрьму, а может, и подальше — в Сибирь на каторгу.
— А кто они, дядя Каврий?
— Кто, говоришь... Арестантов много всяких, да теперь больше все бунтовщики, ну, те, кто на хозяев руку поднимает. Здесь много таких...— сказал дядя Каврий, надевая свежую рубаху с вышитым воротничком.— Вот люди говорят, что на заводах забунтовались, да в этом... училище каком-то, забыл. Бога забыли, вот что я скажу...
— Дядя Сапай...— вырвалось вдруг у Йывана.
— Кто такой?
Йыван испуганно поглядел на Каврия.
— Нет... это в лесу... там...
— Вот что я тебе скажу, парень,—сказал Шем Каврий, беря Йывана тяжелой рукой за плечо.— Ты одно крепко запомни: виноватых ищут только те, кто хочет чужими руками себе легкой жизни добыть. Работать, видишь ли, он не желает, а на чужое добро, многими трудами нажитое, по копейке скопленное, у него глаз горит. Вот они кто, бунтовщики эти. И поделом, пускай кандалами до Сибири погремят, много их нынче развелось, совсем жизнь замутили... Сапаи всякие там... Слышал я про такого, урядник в Цареве сказывал...— Каврий пристально поглядел на Йывана и добавил: — А если ты свою линию в жизни выбрал, если хочешь хозяином стать, ты должен такой линии и придерживаться, и дружков-приятелей себе присматривать не на проезжей дороге, а то ведь заведут...— он бросил взгляд удалявшейся скорбно серой толпе людей.— Ну ладно, пошли, поедим, мы сегодня хорошо потрудились.— Посмотрел на Йывановы ноги в новых, для города взятых, лаптях.— Давай-ко онучи-то получше прибери, в ресторан ведь пойдем, не куда-нибудь в хао-
— Да ты хоть рот-то закрой,— тихо сказал дядя Каврий.
Наконец принесли еду: щи в белой тарелке с золотыми цветочками по краю, светлые ложки, а дяде Каврию рюмку вина, похожего на крепкий чай.
— Портвейн, — сказал дядя Каврий, довольно усмехаясь.— Ну давай ешь, да не 8торопись, это все твое.
Йыван ел осторожно, боясь плеснуть на скатерть, стараясь не швыркать с ложки, а дядя Каврий, отпив из рюмочки, начал вдруг рассказывать про свое детство: как они жили под помещиком Дурново, как потом дали крестьянам волю, а земли — совсем мало, десятины три, не больше, а семья восемь душ, как отец нанимался в Цареве к Булыгину, к тому еще, к отцу Ивана Николаевича, плотничать, как и ему, Каврию, лиха хватило,— десятилетним мальчонкой на лошадях в Чебоксары было поезжено с хозяйским товаром... Но потом, слава богу, их ревизовали, а душ-то было пятеро, отец да их, сыновей, четверо (мать да две сестры в счет не шли), тут они вздохнули маленько: как-никак, а земли стало пятнадцать десятин... И весело, хмельно усмехаясь, он сказал:
— А ты небось думал: дяде Каврию богатство с неба упало? Вот оно как нажито,— протянул через стол большие, темные, крепкие ладони.— Да и отцовская вица по спине погуляла, и других учителей немало было, а учили-то все кулаком да палкой. Чуть что не так — в зубы да по хребту. И ничего, не обижался, за дело попадало. А когда злобы не держишь в сердце, всякая наука на пользу. Конечно,— добавил дядя Каврий с улыбкой,— если в голове соображенье есть.
Йыван, всегда почему-то боявшийся дяди Каврия, робевший перед ним и от того тихо ненавидевший его, теперь глядел на него влюбленными, радостно сиявшими глазами. Вот, оказывается, какой дядя Каврий!.. Он добрый, он хочет мне добра, думалось Йывану.
После щей принесли на особой тарелке две котлеты с жареной картошкой.
Когда Йыван допивал второй стакан чаю, а дядя Каврий, допив портвейн, только принимался за чай, на возвышение дальней стены поднялся человек в высокой черной шляпе и громким, ликующим голосом закричал:
— Господа! Сегодня мы показываем вам живые картины — это чудо двадцатого века! Сидя здесь, вы перенесетесь в дальние страны, увидите европейскую жизнь в натуральном образе, и за все это великолепное удовольствие — десять копеек. Прошу, господа! — И, ловко взмахнув шляпой, пошел игривой, расхлябанной походкой между столиками, с улыбкой, с поклонами, а в шляпу летели гривенники. Бросил два гривенника и дядя Каврий.
Немного погодя, погас электрический свет. Стало так темно, что Йыван не видел рядом сидящего дяди Каврия. И люди, сидевшие за столиками и гудящие, как пчелиный рой, тенерь вдруг притихли, затаили дыхание. Внезапно на дальней стене вспыхнуло белое пятно, прыгнуло в сторону, успокоилось и ожило! Какиа-то странные люди в шляпах ездили там на каких-то странных больших колесах. И не падали. Не только мужчины не падали, но не падали и женщины, которые ездили в белых, длинных платьях... Вот так диво!.. А один мужчина даже помахал своей шляпой. Может быть, он увидел Йывана и дядю Каврия?.. Но тут картина кончилась, загорелся под потолком яркий свет, ослепив изумленные глаза.
И опять откуда-то сбоку выскочил на возвышение тот человек в шляпе, что собирал деньги, и сказал своим веселым, ликующим голосом:
— Господа! Мы с вами только что побывали в Англии и видели, как англичане и англичанки катаются на велосипедах. Не правда ли, чудесное зрелище! — Он передохнул.— А теперь, господа, мы с вами побываем в прекрасном городе Париже! — И ловко взмахнув шляпой, опять вихляющей походкой заскользил между столами.
— Пора, однако,— со вздохом сказал дядя Каврий,— пойдем.
На другой день к вечеру два обоза были погружены, обвязаны веревками, и уже в потемках Шем Каврий ходил вокруг них серьезный и довольный, поддергивал веревки, подтягивал, похлопывал тугие мешки и коробки, говоря:
— В самый раз мы с тобой, Ванюшко, угадали — к масленице.
Бросили лошадям сена, подсыпали в торбы овса, и можно было идти спать — у Йывана подламывались ноги. Но дядя Каврий еще сходил к воротам, которые уже были заперты, потом чего-то долго сидел в сторожке.
Йыван, привалясь к возу и глядя на огонек в сторожке, задремал и в эту краткую минуту полусна увидел живые картины, людей на колесах, которые назывались велосипедом...
Выехали утром, неспешно собравшись, плотно поев в харчевне при постоялом дворе, ожидая, пока схрупают лошади спозаранок засыпанные им щедрые торбы овса. И тогда дядя Каврий, умостившись в окорчеве на разостланном тулупе, крикнул:
— Ну, Ванюшко, с богом!
На ближней церкви малиново проиграли маленькие колокола. Каврий, скинув шапку и рукавицу, трехкратно перекрестился. Глядя на него, поспешно крестился и Йыван, держа в левой руке вожжи и кося на воротный столб, на который по раскату заносило тяжелые сани.
«...поехали не так было морозно немножко начинал снег и ветер до постоялого двора 43 версты в селе Никольское ехать через татарскую деревню Каргази по открытому месту полем снег и ветер все крепче дорогу передувало лошадь часто останавливалась полрасстояние не проехали как уже стало темно, а мой хозяин лег в окарчево лежа едет и дремлет даже спит под тулупом на ногах
и эту пряжку прооыл 14 часов с лишком.
Выхожу во двор к лошади начинаю выпрягать кончил даю сена и покрыл своим старым рваным тулупом сначала приставши снег к шерсти вытер снова захожу в избу
190
Ехать надо лесом мой хозяин стал ко мне относиться лучше сам стал больше идти пешком свой тулуп дал мне
1 Маканец — местное название воблы.
191
деревня очень большая дома стоят не так редко в некоторых домах огни, а татары то через улицу переходят то середка встречаются, а я спрашиваю сколько времени некоторые отвечают, а другие нет вот один пожилой татарин мне сказал время 11 часов уже едем полсутки подъезжаем к концу деревни ветер стал бить со снегом прямо в лицо, а никакого спасу нет дорога выбитая большие ямы нырки лошадь стало часто останавливаться темно, а моего хозяина не стало видно груз в возу не большой, а лошадь у него хорошая пурга еще усиливается недалеко от дороги стоят ветряки, а крылья вертятся очень быстро даже со скрипом, а у меня лошадь встала и не может воз вытащить из нырка стал помогать как дернет и завертки порвались, а сани стоят в яме как теперь налаОитъ и вытащить сани побежал в догонку хозяина, а не мог настичь на далекое расстояние боюсь оставить могут с воза похитить так как в ветряках татары не спят, а сильная пурга даже со свистом ветер воет.
Развязал воз разгрузил часть груза просунул веревку петлю между полозом и нащупал за оглоблей петлю задел лошадь пошевелил она у меня сани вытащила давай скорее груз подносить разные мешки сахарные крупяной пшено ящики, а все же с большим трудом привел груз в порядок и веревками связал затянул надо наладить завертки развожжал кое-как оглобли затянул к саням тронулся и погнал, а лошадь уже очень устала и останавливается хочет есть я стал подкармливать сеном было немножко много раз она останавливалась в конце концов видно село Никольское подниматься надо на горку переехать мост через реку с конца села второй дом подъезжаю к воротам захожу во двор открываю большую вороту заезжаю во двор сплошная соломенная крыша ветер и снег мало попадает забежал в избу греться посмотрел на часы стрелки показывают скоро будет 1 час SO минут утра взглянул уже мой хозяин спит на деревянной кровати постоял немножко просыпается мой хозяин что долго едешь вымолвил полусонный. Я на это только сказал ладно еще как-то дотащился просыпается хозяин двора и говорит сейчас я тебе согрею самовар.
хозяин двора самовар шурует, а кроме моего хозяина были извозчики ехали за товаром в город Казань.
Хозяин двора самовар поставил на стол я руки помыл вытер начинаю вытаскивать из котомки мерзлый хлеб без согревания не разрезать надо ждать долго.
Сели за стол мой хозяин и другие извозчики и мой хозяин достает из чемодана хлеб каравай и говорит разрежь сколько тебе надо и достает рыбку маканец1.
Сидя за столом обсуждая про меня некоторые из них говорят могли бы меня ограбить с воза утащить некоторые ценные товары при твоих же глазах и ты ничего не мог бы сделать потому что малолетний и говорят моему хозяину ехавши вместе, а оставил одного с лошадью и товар.
Сидя за столом рассуждали про японскую войну и про народную волну и много другое, а мой хозяин молчит. Один извозчик говорит народная волна больше стала развиваться по разному направлению другой говорит крестьянам будет хороший закон земли крестьянам прибавят.
Сидя за столом еще один говорит в народе появилось какое-то шаткое мысление не приобретать не улучшать хозяйство, а другой говорит в наших деревнях некоторые усилили особенно строительство один человек строит двухэтажный дом да еще многие из верхушки строят пятистенки.
Мой хозяин говорит мысление не улучшать хозяйство приносит большой ущерб для русского народа дает обнищание и потерю народной силы человеческой, а строить очень много приносит пользы.
Из постоялого двора почти уехали все снежная пурга не перестает я себя почувствовал очень слабо озноб тошнота в общем не здоров съездили в Петъялы медицинский пункт привезли двух наименований порошков мой хозяин согласился сегодня не выехать остались снова на ночь, а я в свою очередь лечусь на утро я себя почувствовал получше, а хозяин двора говорит еще один ночь переночевать я очень обрадовался за это благодарил.
На третий день я почувствовал себя гораздо легче и пурга совсем перестала и день хороший немного морозит после чего мы выехали.
секретное. Ему просто не терпится это сказать.— Да, тут очень хорошо жить...
— Ну, ты еще не все знаешь. Ты еще не видел у хозяина дочку. Тут такие дела!— Он тихонько подошел к двери и резко открыл. В темном коридорчике никого не было.
— Я в Казани живые картины видел...
— А что те живые картины! Вот тут живые картины,— он кивнул на окно, которое выходило в сторону бу-лыгинского дома. И, слегка смущаясь, алея красивым лицом, прошептал: — К Аньке сватается булыгинский сынок, а... а у меня с ней любовь...
— С кем?
— Говорю же, с ней.
— Любовь?
— А ты думал, в куклы я сюда играть приехал? Йыван смутился.
— Ты что, не веришь?
Йыван молчал, опустив нечесаную лохматую голову.
— Не веришь? Вот смотри! — На Мигытиной ладони лежал маленький шелковый платочек с вышитой посередке буквой «А».— Сама подарила.
— А как же?
— Что, булыгинский сынок-то?— Мигыта захохотал, но тут же прихлопнул рот платочком. — Тюхтя он, вот что, тряпка, хоть и купецкий сынок. Стихи ей читает, книжки рассказывает, ручку просит. А я ничего не прошу, я сам беру.— Мигыта опять захохотал, увидев вытаращенные глаза Йывана. Потом опять тихонько подошел к двери и быстро распахнул. Никого.— Этот молокосос еще донесет, вот будет скандал. Но я его предупредил, что ребра переломаю, если что.
— Вы поженитесь?
Мигыта неопределенно махнул рукой:
— Ну об этом еще рано говорить.
— А как... чего ты... Ну, берешь?
— Очень просто. Он ей там стихи читает,— Мигыта опять кивнул в сторону булыгинского дома,— а я ее в сенях целую. А весной на кладбище будем ходить, туда все
И много богато навозили дарового почти что леса, пустили в распил на тес, понаделали клетей. И кому не завидно? Разве Овыча отказалась бы? Ведь сколько надо бы строить да ремонтировать: про избу и речи нет, передние венцы сгнили, да ведь и двор завалился весь, коровник, если те-
195
ми показал смятый шелковый комочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Отлегло от сердца, посветлело лицо Овычи: слава богу, а то уж подумала про долг. Бросила радостный взгляд на полати. Видит: лицо Йывана помрачнело, насупил бровки... Сказала осторожно:
— Поговори с ним, дядя Каврий...— Но сама, опережая вопрос Каврия, спросила: — Ну что, Йыван, поедешь в Казань?
Молчит. Глаза опустил и молчит. Казань... Люди говорят — большой город, большие дома... Дядя Сапай там живет... Интересно бы посмотреть Казань, да ведь дорога
не близкая...
— А как же мне на учебу,— говорит глухо.
— На недельку тебя Кришин отпустит, — оживляется Каврий. — Если хочешь, я сам с ним поговорю.
— А в чем же тогда поеду?..
— Правда, дядя Каврий,— жалостно вздыхает Овыча,— для дальней дороги у него и одежки-то нет...
— Ну, эко дело! Я свой дам тулуп, только надо немного подремонтировать.
— Так что, сынок, скажем дяде Каврию?.. Ведь не мало он нам помогает...
— Ладно, поеду,— соглашается Йыван с полатей.
— Ну вот и добро! И заработаешь — все в доме подмога.— Дядя Каврий поднялся, довольный, велел приходить за тулупом. И мать тут же собралась и пошла вместе с Каврием. Вскоре и тулуп принесла — одна рвань. В тот же вечер и занялась им: где немножко ушила, где заплатку поставила, где подтянула, велела надеть поверх своей старой шубейки.
— Ну, ладно так?
Вроде ничего казалось, тепло, да ведь это в избе. Но сказал сердито:
— Ладно.
Выехали на простых, налегке, у Йывана в санях лежало только полмешка сухой малины да мешок клюквы. День стоял теплый,5 тихий, лошади бежали споро по накатантившимися крыльями. В деревнях уже были и странные церкви с молодым месяцем вместо креста. Иногда шел груженый обоз, и ямщики кричали властно: «Вороти!» Какая большая земля, думал Йыван, сколько на ней народу живет!.. И было так радостно сознавать себя ровней всем этим людям! И даже то, что он едет по делам в Казань, наполняло его сердце восторгом. И забывался холод, и скудный завтрак на скорую руку в казенном доме (картошка, хлеба ломоть и чай), забывалось и то, что не по своей воле в этой дороге — уже близка была Казань: шире и накатистей стала дорога, чаще стали деревни возле дороги, больше железных крыш на домах...
Уже к вечеру был долгий спуск, холмы в ивняковом и березовом подросте остались с левой руки, а с правой лежало огромное белое поле. Дядя Каврий привстал в своих санях, что-то показывал рукой вперед. Посмотрел Йыван, ничего не увидел, только на самом горизонте, далеком, сумеречном, что-то странное стабунилось — не то большие деревья, не то тучи.
— Ка-заыь!— закричал дядя Каврий.
И целый день ездили по городу — из магазина в магазин, от лавки к лавке. Покупал дядя Каврий мало в первый день, больше присматривался, приценивался, щупал материю и только к вечеру купил одну штуку тонкого сукна да десять фунтов чаю.
— Ладно, на сегодня хватит,— сказал он уставшему вконец Йывану, в последние магазины он и не заходил, сидел на санях, тупо глядя на бегущих по тротуару людей. Болела голова от шума, от толкотни, глаза ломило от всей этой новизны, которая лавиной обрушилась на Йывана. Болела шея — столько в Казани высоких домов, церквей с крестами и с полумесяцем — будто лодочка в небе плывет. И есть хотелось, только он не смел говорить об этом.
Наконец опять приехали в свой номер на подворье.
Дядя Каврий пошел умываться, а Йыван, едва держась на
ногах, стоял у окна и глядел вниз, на серый, утоптанный
снег. В глазах еще рябило: товары на полках, какие-то чу-
жие лица, синие шинели городовых с саблями на боку...
Йыван горячим лбом прислоняется к окттлг ^
на ногах. А по сторонам — солдаты с винтовками наперевес.
— Арестантов ведут,— говорит позади дядя Каврий, утирая лицо и мохнатую грудь полотенцем.
— А куда их ведут?
— Может, в тюрьму, а может, и подальше — в Сибирь на каторгу.
— А кто они, дядя Каврий?
— Кто, говоришь... Арестантов много всяких, да теперь больше все бунтовщики, ну, те, кто на хозяев руку поднимает. Здесь много таких...— сказал дядя Каврий, надевая свежую рубаху с вышитым воротничком.— Вот люди говорят, что на заводах забунтовались, да в этом... училище каком-то, забыл. Бога забыли, вот что я скажу...
— Дядя Сапай...— вырвалось вдруг у Йывана.
— Кто такой?
Йыван испуганно поглядел на Каврия.
— Нет... это в лесу... там...
— Вот что я тебе скажу, парень,—сказал Шем Каврий, беря Йывана тяжелой рукой за плечо.— Ты одно крепко запомни: виноватых ищут только те, кто хочет чужими руками себе легкой жизни добыть. Работать, видишь ли, он не желает, а на чужое добро, многими трудами нажитое, по копейке скопленное, у него глаз горит. Вот они кто, бунтовщики эти. И поделом, пускай кандалами до Сибири погремят, много их нынче развелось, совсем жизнь замутили... Сапаи всякие там... Слышал я про такого, урядник в Цареве сказывал...— Каврий пристально поглядел на Йывана и добавил: — А если ты свою линию в жизни выбрал, если хочешь хозяином стать, ты должен такой линии и придерживаться, и дружков-приятелей себе присматривать не на проезжей дороге, а то ведь заведут...— он бросил взгляд удалявшейся скорбно серой толпе людей.— Ну ладно, пошли, поедим, мы сегодня хорошо потрудились.— Посмотрел на Йывановы ноги в новых, для города взятых, лаптях.— Давай-ко онучи-то получше прибери, в ресторан ведь пойдем, не куда-нибудь в хао-
— Да ты хоть рот-то закрой,— тихо сказал дядя Каврий.
Наконец принесли еду: щи в белой тарелке с золотыми цветочками по краю, светлые ложки, а дяде Каврию рюмку вина, похожего на крепкий чай.
— Портвейн, — сказал дядя Каврий, довольно усмехаясь.— Ну давай ешь, да не 8торопись, это все твое.
Йыван ел осторожно, боясь плеснуть на скатерть, стараясь не швыркать с ложки, а дядя Каврий, отпив из рюмочки, начал вдруг рассказывать про свое детство: как они жили под помещиком Дурново, как потом дали крестьянам волю, а земли — совсем мало, десятины три, не больше, а семья восемь душ, как отец нанимался в Цареве к Булыгину, к тому еще, к отцу Ивана Николаевича, плотничать, как и ему, Каврию, лиха хватило,— десятилетним мальчонкой на лошадях в Чебоксары было поезжено с хозяйским товаром... Но потом, слава богу, их ревизовали, а душ-то было пятеро, отец да их, сыновей, четверо (мать да две сестры в счет не шли), тут они вздохнули маленько: как-никак, а земли стало пятнадцать десятин... И весело, хмельно усмехаясь, он сказал:
— А ты небось думал: дяде Каврию богатство с неба упало? Вот оно как нажито,— протянул через стол большие, темные, крепкие ладони.— Да и отцовская вица по спине погуляла, и других учителей немало было, а учили-то все кулаком да палкой. Чуть что не так — в зубы да по хребту. И ничего, не обижался, за дело попадало. А когда злобы не держишь в сердце, всякая наука на пользу. Конечно,— добавил дядя Каврий с улыбкой,— если в голове соображенье есть.
Йыван, всегда почему-то боявшийся дяди Каврия, робевший перед ним и от того тихо ненавидевший его, теперь глядел на него влюбленными, радостно сиявшими глазами. Вот, оказывается, какой дядя Каврий!.. Он добрый, он хочет мне добра, думалось Йывану.
После щей принесли на особой тарелке две котлеты с жареной картошкой.
Когда Йыван допивал второй стакан чаю, а дядя Каврий, допив портвейн, только принимался за чай, на возвышение дальней стены поднялся человек в высокой черной шляпе и громким, ликующим голосом закричал:
— Господа! Сегодня мы показываем вам живые картины — это чудо двадцатого века! Сидя здесь, вы перенесетесь в дальние страны, увидите европейскую жизнь в натуральном образе, и за все это великолепное удовольствие — десять копеек. Прошу, господа! — И, ловко взмахнув шляпой, пошел игривой, расхлябанной походкой между столиками, с улыбкой, с поклонами, а в шляпу летели гривенники. Бросил два гривенника и дядя Каврий.
Немного погодя, погас электрический свет. Стало так темно, что Йыван не видел рядом сидящего дяди Каврия. И люди, сидевшие за столиками и гудящие, как пчелиный рой, тенерь вдруг притихли, затаили дыхание. Внезапно на дальней стене вспыхнуло белое пятно, прыгнуло в сторону, успокоилось и ожило! Какиа-то странные люди в шляпах ездили там на каких-то странных больших колесах. И не падали. Не только мужчины не падали, но не падали и женщины, которые ездили в белых, длинных платьях... Вот так диво!.. А один мужчина даже помахал своей шляпой. Может быть, он увидел Йывана и дядю Каврия?.. Но тут картина кончилась, загорелся под потолком яркий свет, ослепив изумленные глаза.
И опять откуда-то сбоку выскочил на возвышение тот человек в шляпе, что собирал деньги, и сказал своим веселым, ликующим голосом:
— Господа! Мы с вами только что побывали в Англии и видели, как англичане и англичанки катаются на велосипедах. Не правда ли, чудесное зрелище! — Он передохнул.— А теперь, господа, мы с вами побываем в прекрасном городе Париже! — И ловко взмахнув шляпой, опять вихляющей походкой заскользил между столами.
— Пора, однако,— со вздохом сказал дядя Каврий,— пойдем.
На другой день к вечеру два обоза были погружены, обвязаны веревками, и уже в потемках Шем Каврий ходил вокруг них серьезный и довольный, поддергивал веревки, подтягивал, похлопывал тугие мешки и коробки, говоря:
— В самый раз мы с тобой, Ванюшко, угадали — к масленице.
Бросили лошадям сена, подсыпали в торбы овса, и можно было идти спать — у Йывана подламывались ноги. Но дядя Каврий еще сходил к воротам, которые уже были заперты, потом чего-то долго сидел в сторожке.
Йыван, привалясь к возу и глядя на огонек в сторожке, задремал и в эту краткую минуту полусна увидел живые картины, людей на колесах, которые назывались велосипедом...
Выехали утром, неспешно собравшись, плотно поев в харчевне при постоялом дворе, ожидая, пока схрупают лошади спозаранок засыпанные им щедрые торбы овса. И тогда дядя Каврий, умостившись в окорчеве на разостланном тулупе, крикнул:
— Ну, Ванюшко, с богом!
На ближней церкви малиново проиграли маленькие колокола. Каврий, скинув шапку и рукавицу, трехкратно перекрестился. Глядя на него, поспешно крестился и Йыван, держа в левой руке вожжи и кося на воротный столб, на который по раскату заносило тяжелые сани.
«...поехали не так было морозно немножко начинал снег и ветер до постоялого двора 43 версты в селе Никольское ехать через татарскую деревню Каргази по открытому месту полем снег и ветер все крепче дорогу передувало лошадь часто останавливалась полрасстояние не проехали как уже стало темно, а мой хозяин лег в окарчево лежа едет и дремлет даже спит под тулупом на ногах
и эту пряжку прооыл 14 часов с лишком.
Выхожу во двор к лошади начинаю выпрягать кончил даю сена и покрыл своим старым рваным тулупом сначала приставши снег к шерсти вытер снова захожу в избу
190
Ехать надо лесом мой хозяин стал ко мне относиться лучше сам стал больше идти пешком свой тулуп дал мне
1 Маканец — местное название воблы.
191
деревня очень большая дома стоят не так редко в некоторых домах огни, а татары то через улицу переходят то середка встречаются, а я спрашиваю сколько времени некоторые отвечают, а другие нет вот один пожилой татарин мне сказал время 11 часов уже едем полсутки подъезжаем к концу деревни ветер стал бить со снегом прямо в лицо, а никакого спасу нет дорога выбитая большие ямы нырки лошадь стало часто останавливаться темно, а моего хозяина не стало видно груз в возу не большой, а лошадь у него хорошая пурга еще усиливается недалеко от дороги стоят ветряки, а крылья вертятся очень быстро даже со скрипом, а у меня лошадь встала и не может воз вытащить из нырка стал помогать как дернет и завертки порвались, а сани стоят в яме как теперь налаОитъ и вытащить сани побежал в догонку хозяина, а не мог настичь на далекое расстояние боюсь оставить могут с воза похитить так как в ветряках татары не спят, а сильная пурга даже со свистом ветер воет.
Развязал воз разгрузил часть груза просунул веревку петлю между полозом и нащупал за оглоблей петлю задел лошадь пошевелил она у меня сани вытащила давай скорее груз подносить разные мешки сахарные крупяной пшено ящики, а все же с большим трудом привел груз в порядок и веревками связал затянул надо наладить завертки развожжал кое-как оглобли затянул к саням тронулся и погнал, а лошадь уже очень устала и останавливается хочет есть я стал подкармливать сеном было немножко много раз она останавливалась в конце концов видно село Никольское подниматься надо на горку переехать мост через реку с конца села второй дом подъезжаю к воротам захожу во двор открываю большую вороту заезжаю во двор сплошная соломенная крыша ветер и снег мало попадает забежал в избу греться посмотрел на часы стрелки показывают скоро будет 1 час SO минут утра взглянул уже мой хозяин спит на деревянной кровати постоял немножко просыпается мой хозяин что долго едешь вымолвил полусонный. Я на это только сказал ладно еще как-то дотащился просыпается хозяин двора и говорит сейчас я тебе согрею самовар.
хозяин двора самовар шурует, а кроме моего хозяина были извозчики ехали за товаром в город Казань.
Хозяин двора самовар поставил на стол я руки помыл вытер начинаю вытаскивать из котомки мерзлый хлеб без согревания не разрезать надо ждать долго.
Сели за стол мой хозяин и другие извозчики и мой хозяин достает из чемодана хлеб каравай и говорит разрежь сколько тебе надо и достает рыбку маканец1.
Сидя за столом обсуждая про меня некоторые из них говорят могли бы меня ограбить с воза утащить некоторые ценные товары при твоих же глазах и ты ничего не мог бы сделать потому что малолетний и говорят моему хозяину ехавши вместе, а оставил одного с лошадью и товар.
Сидя за столом рассуждали про японскую войну и про народную волну и много другое, а мой хозяин молчит. Один извозчик говорит народная волна больше стала развиваться по разному направлению другой говорит крестьянам будет хороший закон земли крестьянам прибавят.
Сидя за столом еще один говорит в народе появилось какое-то шаткое мысление не приобретать не улучшать хозяйство, а другой говорит в наших деревнях некоторые усилили особенно строительство один человек строит двухэтажный дом да еще многие из верхушки строят пятистенки.
Мой хозяин говорит мысление не улучшать хозяйство приносит большой ущерб для русского народа дает обнищание и потерю народной силы человеческой, а строить очень много приносит пользы.
Из постоялого двора почти уехали все снежная пурга не перестает я себя почувствовал очень слабо озноб тошнота в общем не здоров съездили в Петъялы медицинский пункт привезли двух наименований порошков мой хозяин согласился сегодня не выехать остались снова на ночь, а я в свою очередь лечусь на утро я себя почувствовал получше, а хозяин двора говорит еще один ночь переночевать я очень обрадовался за это благодарил.
На третий день я почувствовал себя гораздо легче и пурга совсем перестала и день хороший немного морозит после чего мы выехали.
секретное. Ему просто не терпится это сказать.— Да, тут очень хорошо жить...
— Ну, ты еще не все знаешь. Ты еще не видел у хозяина дочку. Тут такие дела!— Он тихонько подошел к двери и резко открыл. В темном коридорчике никого не было.
— Я в Казани живые картины видел...
— А что те живые картины! Вот тут живые картины,— он кивнул на окно, которое выходило в сторону бу-лыгинского дома. И, слегка смущаясь, алея красивым лицом, прошептал: — К Аньке сватается булыгинский сынок, а... а у меня с ней любовь...
— С кем?
— Говорю же, с ней.
— Любовь?
— А ты думал, в куклы я сюда играть приехал? Йыван смутился.
— Ты что, не веришь?
Йыван молчал, опустив нечесаную лохматую голову.
— Не веришь? Вот смотри! — На Мигытиной ладони лежал маленький шелковый платочек с вышитой посередке буквой «А».— Сама подарила.
— А как же?
— Что, булыгинский сынок-то?— Мигыта захохотал, но тут же прихлопнул рот платочком. — Тюхтя он, вот что, тряпка, хоть и купецкий сынок. Стихи ей читает, книжки рассказывает, ручку просит. А я ничего не прошу, я сам беру.— Мигыта опять захохотал, увидев вытаращенные глаза Йывана. Потом опять тихонько подошел к двери и быстро распахнул. Никого.— Этот молокосос еще донесет, вот будет скандал. Но я его предупредил, что ребра переломаю, если что.
— Вы поженитесь?
Мигыта неопределенно махнул рукой:
— Ну об этом еще рано говорить.
— А как... чего ты... Ну, берешь?
— Очень просто. Он ей там стихи читает,— Мигыта опять кивнул в сторону булыгинского дома,— а я ее в сенях целую. А весной на кладбище будем ходить, туда все
И много богато навозили дарового почти что леса, пустили в распил на тес, понаделали клетей. И кому не завидно? Разве Овыча отказалась бы? Ведь сколько надо бы строить да ремонтировать: про избу и речи нет, передние венцы сгнили, да ведь и двор завалился весь, коровник, если те-
195
ми показал смятый шелковый комочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34