Радостный вздох вырвался из ее груди, ноги подогнулись, и она упала на землю и сладкие, и страшный вой слышать такие речи Кажая, был разработан осмотреться - если кто-нибудь поблизости.
Иван никогда не вытер окна, и не отходить от нее: с мукой сладкой молочной представлял его брат и сестра побежала в дом, бросил теплое зимнее пальто легких и небольших комнатах с мыть полы и геранью на окнах перегружены счастливым весело ребенка, и как хорошо видно, что улыбнулась нежной Дмитрий Ионыч. И странно, не то что ревность охватила его сердце Булыгин. Он отвернулся от окна, несколько раз ходил из угла в угол, от нескольких часов до Киото с лампадой и старался думать об этом завтра, но ничего не пошли у меня в голове - не торгует, ни сюжета, синий или даже невинных глаза Лебедев.На минуту он остановился перед круглым зеркальцем на стене: запавшие глаза, длинный подвесной нос, борода этой золы козье неровной лоб, редкие волосы и тонкие ... Он попытался улыбнуться - отражает кривая на левой щеке, улыбкой. И, отступая от зеркала, Иван почти выбежал из комнаты на лестничную площадку.
Внизу, в столовой, на своем обычном месте - на диване рядом с книжным шкафом - Антон сидел с книгой, слишком обычным. Иван по-разному и не ожидал увидеть своего сына, но только здесь и только так. Сверху было видно, как узкий, как тыквы голову Антонио да раскрытую книгу, которая у Антона на колени. Вот почему постоянное раздражение Булыгин.
На дальнем конце стола возле печки, сидел в удобном кресле в себе, мать, Иван Николаевич, с вязаньем - высохший, старушка с живой, умный взгляд на малых, мелких морщин в его лицо. Она смотрела поверх очков на Ивана Николаевича, и улыбка, лицо ее озарилось.
Предложить лучший вариант перевода
Однако утром Албай забыл об Очандре, о его просьбе. К тому же Иван Николаевич еще по прохладе послал его в поле окучивать картошку. И вспомнил Албай о больном только вечером, да и то тогда, когда Антон Иванович спросил его, как он вчера отвез человека?
— Отвез, да, — сказал Албай, тупо глядя под ноги и вспоминая просьбу Очандра сказать о его болезни домой. Но куда теперь идти? Какого путника искать, который бы шел в деревню Нурвел? Не самому же идти пятнадцать верст... И решив, что завтра, может, кого-нибудь на базаре увидит и? той стороны, отправился в сарай спать.
н Он кричал, стонал, а когда боль на минуту смотрел в окно — там медленно разгоралось ясное и- - Hi к<»с утро.
Фшп.дшор пришел в девять часов. Он постоял над Ki in фом, притихшим в надежде, потрогал живот и коротко стриженной головой.
Надо оперировать,— сказал он,— а доктора нет mini, уехал в волость...— И добавил ободряюще: — При-н геи потерпеть, дорогой. Может, придет засветло.
Очандр, сдерживая крик от приступа рези, умоляюще in ш в глаза фельдшеру, попросил, еле шевеля посинев-нпмп губами:
Передайте сыну, пусть приедет...
Л откуда ты будешь? Как фамилия?
Ваштаров,— прошептал Очандр,— деревня Нур-
Ладно,— сказал фельдшер без всякой надежды пеним, просьбу больного.
Потом он осматривал новую больницу и отдавал распо-1м.сгний ходившему за ним человеку с бородой и испитым ОН и мм лицом: где что поставить, куда какие койки и шка-1м Но тут его позвали, привезли женщину.
V женщины был толсто завязан платком левый глаз, и.1 рукой прижимала повязку, а муж, привезший ее, стоял возле двери, не решаясь ступить по чис-ОМу иолу пыльными разбитыми лаптями. Фельдшер записал и книгу фамилию, имя и возраст больной, а потом Просил:
Из Нурвел Арбанской волости,— ответила женщи его была Стапани, соседка Ваштаровых.
Фельдшер поднял от бумаги голову и посмотрел на Гонщего у двери Атлаша.
Пели из Нурвел, так передай, любезный, в своей трепне, что Ваштаров сильно заболел и находится в боль-
Ладно, передам, — отвечал Атлаш, спокойно, слов-
— А чего тебе ждать, ты поезжай,— сказал фельдшер. Атлаш, глянув на согласно и печально кивнувшую
ему Стапани, толкнул костлявым задом дверь и вышел.
Лошадь он брал у Каврия, и теперь рад был, что обернется скоро, так что вполне возможно, что Каврий согласится и не на полный день отработки.
Атлаш живо сел на телегу, понужнул лошадь и загремел прочь от больницы.
5
В деревню он приехал к полудню, в самый зной.
— Соседка Овыча, дома ли ты? — позвал он, подошед-ши к заметно завалившейся одним углом избе Вашта-ровых.
На зов его тут же выскочил из сеней Йыван в ситцевой рубашке, в холщовых порточках с темными латками на обеих коленках. Следом за Йываном медленно спустилась со ступенек крыльца и Овыча, неся сильно выпирающий живот.
— Чего скажешь, сосед Атлаш? — спросила она медленно и спокойно.
И не в силах оторвать глаз от ее живота, Атлаш покашлял и сказал, запинаясь:
— Возил я Стапани в больницу — у нее ведь с глазом что-то сделалось, ты знаешь...
— Да, знаю, знаю...
— Ну, и велел мне доктор передать, что Очандр твой... заболел...— И подняв глаза, Атлаш увидел, как побледнели бурые щеки Овычи.— Да, наверное, ничего... поправится,— пробормотал он и улыбнулся.
Овыча положила руку на плечо стоящего рядом Йывана, словно боялась, что он куда-то может деться.
Атлаш еще постоял, избегая глядеть на мать с сыном, повернулся и пошел через дорогу к своей избе.
На соборе уже тихо, малиново прозвонили колокола, собирая народ к вечерней молитве, когда Йыван вбежал ВО двор больницы. На крыльце и на скамейке под рябиновым кустом сидели люди в серых халатах, и он понял, что это больные.
Отца среди них он не увидел.
— Тебе кого надо? — спросил его один из тех, что сидели на крыльце.
— Ваштарова из Нурвел...— тихо сказал Йыван, но, видно, его не услышали.
— Кого?
— Ваштарова! — громче сказал Йыван и чуть не заревем — слезы так и застилали глаза.
Мужики на крыльце переглянулись, поспрашивали друг друга. Нет, такого они не знали.
— Может, он в новом корпусе?
— А и правда! Кричал сегодня весь день кто-то там... Сходи, может, там и есть.
Йыван, с опаской оглядываясь на окна больницы и сидящих на вечернем солнышке людей, пошел туда, куда ему показали: в стороне, в окружении всякого строительного мусора стояло кирпичное здание с пустыми окнами. Но только он приблизился, как услышал приглушенные стоны. Йыван постоял, послушал. Нет, это не мог быть отец. Разве когда-нибудь стонал от боли отец?
Сердце в груди билось уже ровно и спокойно — отдохнуло от бега, и дыхание наладилось, не колко и под ребрами. Нет, это не отец, решил Йыван и смелее пошел К белому деревянному крыльцу.
В длинном коридоре было пусто и гулко, даже босые пятки стукали о дощатый пол, словно деревянные.
Стоны шли из-за ближней двери, но Йыван не решился ее отворить и прошел дальше. Следующая дверь была приоткрыта, и он заглянул в щелку. Там плотно стояли железные койки, а на той, что была I углу у окна, сидел человек в белом халате.
— Это я, дядя,— робея, сказал Йыван и приотворил дверь.
— Чего тебе надо?
— К тяте я, к Ваштарову...
— Здесь твой тятя, — сказал человек и ткнул пальцем в стену за спиной.
— Ачай!..— несмело окликнул Йыван — он все еще не был уверен, что этот корчащийся со стонами, заросший рыжеватой щетиной, носатый человек — его отец, его сильный и молчаливый ачай.
И подошедши к кровати, он, привстав на пальцах, заглянул в это страшное, чужое лицо.
— Ачай!..
Отец вдруг замер, медленно разлепил сомкнутые болью веки и тусклым, пробуждающимся взглядом посмотрел на Йывана. И в улыбке дрогнули его искусанные, запекшиеся губы.
У Йывана подломились ноги, он стукнулся коленками и упал головой на грудь к отцу. Очандр нашарил тяжелой рукой маленькую теплую головку и сказал:
— Я тебя ждал, сынок...
Йыван терся мокрым лицом об отцовый бок и никак не мог проглотить в горле комок.
— Не плачь,— сказал Очандр,— ты уже большой...— Он шевелил пальцами в теплых, влажных, как после купания, волосах сына, и боль в животе будто бы затихла, свертываясь в мягкий большой клубок. Но он знал, что это ненадолго. И сказал:
— Возьми, Йыван, из-под головы сумку...
Йыван потащил на себя холщовую дорожную котомку, с которой отец всегда ходил в лес и на сплав.
— Достань тетрадку,— тихо сказал отец, боясь потревожить звуком- своего голоса большой, живой клубок боли в животе.
Йыван достал тонкую тетрадку, из нее выпал карандаш и звякнул о пол.
— Чего там написано? — спросил отец, спокойно гля-
— «Долги платить»,— прочитал Йыван.
— Да, долги... Запиши.— И медленно, внятно стал говорить, а Йыван, положив тетрадку на пол и встав перед ней на колени, записывал: «Дяде Шем Каврию 6 рублей 70 копеек. Козлову Степану в деревне Кожлаялы 4 рубля 50 копеек. И Роману Егорову 3 рубля брато на пальто».
— Записал?
— Бра-то на поль-то...— повторил Йыван по складам и громко, радостно воскликнул: — Записал, ачай!
— Молодец,— похвалил Очандр;— Теперь ты храни згу тетрадку, а с Ивана Николаевича стребуй два рубля пятьдесят копеек и матери унеси. — Очандр помолчал, прислушиваясь к живому клубку боли. Потом спросил: — Как мать-то наша? Как вы живете?
— Ничего, — бодро сказал Йыван.— Картошку всю окучили.
— А не родился тебе братик?
Йыван смутился, но так же весело, блестя живыми, серыми глазами, сказал:
— Нет, пока не родился, да мама говорит — скоро.
— Да, скоро должно...
— А ты когда поправишься? Когда домой приедешь?
Очандр закрыл провалившиеся глаза и ничего не сказал. Так он долго лежал молча, и смутный страх опять стал одолевать Йывана. Он сказал поспешно:
— Ачай, вот мама тебе поесть послала...— И стал задрожавшими пальцами развязывать узелок: там был пирог, луковица, два яйца. Но тут отец как-то странно Повел головой, рот скривился, пополз на сторону, и тягучий, протяжный стон вырвался сквозь стиснутые зубы.
Мыван с ужасом отпрянул от кровати, выронив на пол узелок с едой. Все тело отца сгибала какая-то страшная
На больничной телеге отвезли уже сколоченный гроб, за телегой шел Йыван, Стапани с завязанным глазом да двое угрюмых мужиков из больных, снаряженных по приказу фельдшера. Серые халаты их намокли и тяжело хлопали по голым волосатым ногам.
Овычи не было на похоронах. Атлаш, повезший было ее, вернулся с полдороги — у Овычи начались схватки. Атлаш перепугался, развернул лошадь и погнал обратно.
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
Йыван очинил ножом карандаш, поглядел, хорошо ли спит сестра, открыл тетрадку и стал писать.
«Семья Мать Ваштарова 38 лет Сын Ваштарова Иван Александрович 11 лет 7 месяцев 4 дня Дочь Ваштарова Ксения Александровна 1 месяц 7 дней...»
Думая, что же записать дальше, Йыван поглядел it оконце на залитый летним светом двор, заросший муравой и лопухами возле загорода. Под лопухами лежали в пыльных лунках куры. Их было четыре, он это хорошо знал, однако на всякий случай пересчитал торчащие хвосты: один белый, два черновато-пепельных, а чуть в стороне — рябенький куцый хвостик. И, поправив на столе тетрадку, вывел старательно посреди страницы:
«Хозяйство 1. Куриц 4 штуки 2. Овец 2 головы...»
Тут на минуту он задумался: приписать ли телку? Г>ез телки уж слишком малое у него выходило хозяйство, и хорошо было бы прибавить телку, да телку-то как раз мать повела в Кожлаялы Козлову Степану в счет долга — так уговорились. А как бы хорошо было записать телку! И решив, что в сию минуту мать еще ведет телку по дороге и если захочет, может вернуться, выходит, телка еще в хозяйстве, так он решил и приписал:
«3. Телка...»
Однако ему сделалось неловко, словно он кого-то обманывал, и, поколебавшись, приписал в скобках: «поведена
«Из строений 1. Изба непутяшная 2. Баня (крыши нету) 3. Клеть...»
Записывая о строениях, он как бы видел их со стороны: и избу, и баню за огородом, и клеть с провисшей крышей, где стояла телка с овцами, и потому ему легко было писать. Но вот как написать про землю? Она в разных местах и разная: у Санчурского тракта клин только хороший, где рожь посеяна, потом есть у дороги на Кожлаялы, там тоже не плохая, только очень песчаная, ничего не растет, если нет дождей, а по оврагу Кужу-Корем — много, да что в той земле толку — болотина. И долго думал Йыван, как это все записать, но ничего придумать не мог и записал все вместе:
«Земли 3 десятины с неудобной». Дальше пошло известное:
«Страховые платежи 94 копейки. Подать 7 рублей 32 копейки...» С долгами тоже было просто: Козлову Степану долг покрыт телкой, а Роману Егоровичу, у которого отец одалживал на суконный мыжер, мать отнесла этот суконный мыжер — отец только раз и надевал на пасху. Оставался долг только Каврию, и Йыван написал:
«1. Торговому дяде Шем Каврию 6 рублей 70 ко-пеек...»
Теперь все было записано, и, поглядев на дело рук своих, он важно нахмурил белесые бровки и выпятил губы — он чувствовал себя настоящим хозяином.
Так он сидел долго, рассматривая записи в тетрадке, начатые отцом — две корявые строчки, сползшие вниз (столько бумаги зря потратилось), а потом свои: ровные, аккуратные, плотные. И перебирал чистые белые странички, разлинованные вдоль чуть заметными красненькими линиями,— эти страницы Йывану предстоит заполнить. Чем же он их заполнит?
2
За окошком, качнувшись в хромом шаге, проплыла ваться, не разбудил бы хорошо спящую сестру — иначе омять валандайся с ней. И крестного он встретил на крыльце.
— Здорово, Ванюшко! — крикнул крестный, вспугивая кур под загородкой. Был уже он стар, этот николаевский солдат, нос из усов висел дряблой, желтой сосулей, беззубый рот запал, в белой редкой бороде постоянно путались хлебные крошки и всякие соринки, однако голос еще был звучен и крепок, а глаза под лохматыми бровями не мутились старческим хмелем, как у дедушки Миклая, а глядели ясно и твердо.
Крестный сел на приступок и спросил:
— Ну, чего делаешь, хозяин?
— Вот записал,— сказал Йыван, показывая тетрадку. Крестный взял тетрадку и, далеко ее отстраняя, долго глядел на записи.
— Это ты правильно делаешь,— сказал он серьезно.— Всякая запись к порядку призывает и направление дает. Молодец. А чья же рука? Не Очандра?
— Да, ачая...
— Вот оно как! — радостно воскликнул крестный.— А ведь это я тятьку-то твоего натакал записывать! — Старик оживился, стал вспоминать, как это было: — Еще ты, Ванюшко, не родился, еще только свадьбу отъездили, ни кола ни двора нет, постелить нечего, а я и велю: хочешь, говорю, племянничек, хозяйство иметь, надо каждую копейку на учете держать. Правду сказать тебе, Ванюшко, попервости-то ему и учитывать нечего было: сколько взято у Каврия, сколько отрабатывать надо. Зато уж этот дьявол отца твоего стерегся, лишней копейки не пристегивал, нет! Вот что такое запись! А ведь как она сказалась в девяносто пятом годе, как сгодилась твоему отцу. Тебе-то еще году не было, да, не было. Вздумали тем летом передел земли делать, сход собрали — круто мужики взялись. А кто учетчик? Учетчиков-то и нет! Доверить верхушке, так опять все хорошее растащат. Что делать? Давай своих, кто счет знает. Вот так отец-то твой и сделался учетчиком! А старшим у них был учитель Федор Романов, nvppwnu огл ттлтт ~ ~
земля, так вы стали крестьянами, Ванюшко, кое-что стали заводить. Ну, ты уж тут сам помнить должон. Йыван кивнул: да, он помнит.
— Вот, вот, а ведь все почему? Потому что счет умел вести Очандр. Бедного да темного обидеть просто, ему чего ни скажут — все правда. Так что вот давай-ка, крестный Ванюшко, постигай грамоту, ремеслу учись, ни с кем не ругайся зря, а свое дело веди твердо — ты теперь хозяин. Зря тоже не обижай кого послабже, чужое не бери, свой труд цени и учитывай, потому как копейка достается тебе не шибко ловко. Я-то, сам видишь, плохой тебе помощник, в поле не хожу, дедушка у тебя тоже старик, да и семья у него восемь ртов, а у дяди Демина свое хозяйство. Вся надежда у тебя, Ванюшко, только на себя и есть.
Крестный замолчал. Так они посидели молча рядышком, потом Григорий Егорович поднялся, опираясь на посох.
— Эх, горе ты мое, только жить маленько начали, и вот — на... — пошел со двора, качая головой.
В доме уже давно попискивала сестра, Йыван слышал, однако не смел уйти, перебить рассказ крестного. Теперь можно было идти. Но он еще выбежал на дорогу, посмотрел, не едет ли мать.
Нет, никого не было видно на залитой солнечным жаром дороге...
ГЛАВА ВТОРАЯ 1
Она не видела его мертвым, не видела, как закопали гроб, и теперь ей казалось, что Очандр вовсе не умер, что он просто задержался на сплаве, а потом нанялся на другую работу и скоро вернется... Но шли дни в заботах, в делах, ездила в лес за дровами, полола и окучивала картошку, седо ставила — так дни летели, не до печали за работой. А вечером повалится на кповать —полдня проревела в копне, сердце словно бы перегорело, приуспокоилось, смирилось. На другой день она и отвела телку.
Дочь... Как возьмет на руки, так слезы из глаз — и не поймет сама Овыча, жалко ли ее, кроху, или себя?.. Но куда денешься, что поделаешь? Живого человека не закопаешь в землю и на улицу не выбросишь. Кто знает, может, счастье посулил господь, даровав жизнь новому человеку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Иван никогда не вытер окна, и не отходить от нее: с мукой сладкой молочной представлял его брат и сестра побежала в дом, бросил теплое зимнее пальто легких и небольших комнатах с мыть полы и геранью на окнах перегружены счастливым весело ребенка, и как хорошо видно, что улыбнулась нежной Дмитрий Ионыч. И странно, не то что ревность охватила его сердце Булыгин. Он отвернулся от окна, несколько раз ходил из угла в угол, от нескольких часов до Киото с лампадой и старался думать об этом завтра, но ничего не пошли у меня в голове - не торгует, ни сюжета, синий или даже невинных глаза Лебедев.На минуту он остановился перед круглым зеркальцем на стене: запавшие глаза, длинный подвесной нос, борода этой золы козье неровной лоб, редкие волосы и тонкие ... Он попытался улыбнуться - отражает кривая на левой щеке, улыбкой. И, отступая от зеркала, Иван почти выбежал из комнаты на лестничную площадку.
Внизу, в столовой, на своем обычном месте - на диване рядом с книжным шкафом - Антон сидел с книгой, слишком обычным. Иван по-разному и не ожидал увидеть своего сына, но только здесь и только так. Сверху было видно, как узкий, как тыквы голову Антонио да раскрытую книгу, которая у Антона на колени. Вот почему постоянное раздражение Булыгин.
На дальнем конце стола возле печки, сидел в удобном кресле в себе, мать, Иван Николаевич, с вязаньем - высохший, старушка с живой, умный взгляд на малых, мелких морщин в его лицо. Она смотрела поверх очков на Ивана Николаевича, и улыбка, лицо ее озарилось.
Предложить лучший вариант перевода
Однако утром Албай забыл об Очандре, о его просьбе. К тому же Иван Николаевич еще по прохладе послал его в поле окучивать картошку. И вспомнил Албай о больном только вечером, да и то тогда, когда Антон Иванович спросил его, как он вчера отвез человека?
— Отвез, да, — сказал Албай, тупо глядя под ноги и вспоминая просьбу Очандра сказать о его болезни домой. Но куда теперь идти? Какого путника искать, который бы шел в деревню Нурвел? Не самому же идти пятнадцать верст... И решив, что завтра, может, кого-нибудь на базаре увидит и? той стороны, отправился в сарай спать.
н Он кричал, стонал, а когда боль на минуту смотрел в окно — там медленно разгоралось ясное и- - Hi к<»с утро.
Фшп.дшор пришел в девять часов. Он постоял над Ki in фом, притихшим в надежде, потрогал живот и коротко стриженной головой.
Надо оперировать,— сказал он,— а доктора нет mini, уехал в волость...— И добавил ободряюще: — При-н геи потерпеть, дорогой. Может, придет засветло.
Очандр, сдерживая крик от приступа рези, умоляюще in ш в глаза фельдшеру, попросил, еле шевеля посинев-нпмп губами:
Передайте сыну, пусть приедет...
Л откуда ты будешь? Как фамилия?
Ваштаров,— прошептал Очандр,— деревня Нур-
Ладно,— сказал фельдшер без всякой надежды пеним, просьбу больного.
Потом он осматривал новую больницу и отдавал распо-1м.сгний ходившему за ним человеку с бородой и испитым ОН и мм лицом: где что поставить, куда какие койки и шка-1м Но тут его позвали, привезли женщину.
V женщины был толсто завязан платком левый глаз, и.1 рукой прижимала повязку, а муж, привезший ее, стоял возле двери, не решаясь ступить по чис-ОМу иолу пыльными разбитыми лаптями. Фельдшер записал и книгу фамилию, имя и возраст больной, а потом Просил:
Из Нурвел Арбанской волости,— ответила женщи его была Стапани, соседка Ваштаровых.
Фельдшер поднял от бумаги голову и посмотрел на Гонщего у двери Атлаша.
Пели из Нурвел, так передай, любезный, в своей трепне, что Ваштаров сильно заболел и находится в боль-
Ладно, передам, — отвечал Атлаш, спокойно, слов-
— А чего тебе ждать, ты поезжай,— сказал фельдшер. Атлаш, глянув на согласно и печально кивнувшую
ему Стапани, толкнул костлявым задом дверь и вышел.
Лошадь он брал у Каврия, и теперь рад был, что обернется скоро, так что вполне возможно, что Каврий согласится и не на полный день отработки.
Атлаш живо сел на телегу, понужнул лошадь и загремел прочь от больницы.
5
В деревню он приехал к полудню, в самый зной.
— Соседка Овыча, дома ли ты? — позвал он, подошед-ши к заметно завалившейся одним углом избе Вашта-ровых.
На зов его тут же выскочил из сеней Йыван в ситцевой рубашке, в холщовых порточках с темными латками на обеих коленках. Следом за Йываном медленно спустилась со ступенек крыльца и Овыча, неся сильно выпирающий живот.
— Чего скажешь, сосед Атлаш? — спросила она медленно и спокойно.
И не в силах оторвать глаз от ее живота, Атлаш покашлял и сказал, запинаясь:
— Возил я Стапани в больницу — у нее ведь с глазом что-то сделалось, ты знаешь...
— Да, знаю, знаю...
— Ну, и велел мне доктор передать, что Очандр твой... заболел...— И подняв глаза, Атлаш увидел, как побледнели бурые щеки Овычи.— Да, наверное, ничего... поправится,— пробормотал он и улыбнулся.
Овыча положила руку на плечо стоящего рядом Йывана, словно боялась, что он куда-то может деться.
Атлаш еще постоял, избегая глядеть на мать с сыном, повернулся и пошел через дорогу к своей избе.
На соборе уже тихо, малиново прозвонили колокола, собирая народ к вечерней молитве, когда Йыван вбежал ВО двор больницы. На крыльце и на скамейке под рябиновым кустом сидели люди в серых халатах, и он понял, что это больные.
Отца среди них он не увидел.
— Тебе кого надо? — спросил его один из тех, что сидели на крыльце.
— Ваштарова из Нурвел...— тихо сказал Йыван, но, видно, его не услышали.
— Кого?
— Ваштарова! — громче сказал Йыван и чуть не заревем — слезы так и застилали глаза.
Мужики на крыльце переглянулись, поспрашивали друг друга. Нет, такого они не знали.
— Может, он в новом корпусе?
— А и правда! Кричал сегодня весь день кто-то там... Сходи, может, там и есть.
Йыван, с опаской оглядываясь на окна больницы и сидящих на вечернем солнышке людей, пошел туда, куда ему показали: в стороне, в окружении всякого строительного мусора стояло кирпичное здание с пустыми окнами. Но только он приблизился, как услышал приглушенные стоны. Йыван постоял, послушал. Нет, это не мог быть отец. Разве когда-нибудь стонал от боли отец?
Сердце в груди билось уже ровно и спокойно — отдохнуло от бега, и дыхание наладилось, не колко и под ребрами. Нет, это не отец, решил Йыван и смелее пошел К белому деревянному крыльцу.
В длинном коридоре было пусто и гулко, даже босые пятки стукали о дощатый пол, словно деревянные.
Стоны шли из-за ближней двери, но Йыван не решился ее отворить и прошел дальше. Следующая дверь была приоткрыта, и он заглянул в щелку. Там плотно стояли железные койки, а на той, что была I углу у окна, сидел человек в белом халате.
— Это я, дядя,— робея, сказал Йыван и приотворил дверь.
— Чего тебе надо?
— К тяте я, к Ваштарову...
— Здесь твой тятя, — сказал человек и ткнул пальцем в стену за спиной.
— Ачай!..— несмело окликнул Йыван — он все еще не был уверен, что этот корчащийся со стонами, заросший рыжеватой щетиной, носатый человек — его отец, его сильный и молчаливый ачай.
И подошедши к кровати, он, привстав на пальцах, заглянул в это страшное, чужое лицо.
— Ачай!..
Отец вдруг замер, медленно разлепил сомкнутые болью веки и тусклым, пробуждающимся взглядом посмотрел на Йывана. И в улыбке дрогнули его искусанные, запекшиеся губы.
У Йывана подломились ноги, он стукнулся коленками и упал головой на грудь к отцу. Очандр нашарил тяжелой рукой маленькую теплую головку и сказал:
— Я тебя ждал, сынок...
Йыван терся мокрым лицом об отцовый бок и никак не мог проглотить в горле комок.
— Не плачь,— сказал Очандр,— ты уже большой...— Он шевелил пальцами в теплых, влажных, как после купания, волосах сына, и боль в животе будто бы затихла, свертываясь в мягкий большой клубок. Но он знал, что это ненадолго. И сказал:
— Возьми, Йыван, из-под головы сумку...
Йыван потащил на себя холщовую дорожную котомку, с которой отец всегда ходил в лес и на сплав.
— Достань тетрадку,— тихо сказал отец, боясь потревожить звуком- своего голоса большой, живой клубок боли в животе.
Йыван достал тонкую тетрадку, из нее выпал карандаш и звякнул о пол.
— Чего там написано? — спросил отец, спокойно гля-
— «Долги платить»,— прочитал Йыван.
— Да, долги... Запиши.— И медленно, внятно стал говорить, а Йыван, положив тетрадку на пол и встав перед ней на колени, записывал: «Дяде Шем Каврию 6 рублей 70 копеек. Козлову Степану в деревне Кожлаялы 4 рубля 50 копеек. И Роману Егорову 3 рубля брато на пальто».
— Записал?
— Бра-то на поль-то...— повторил Йыван по складам и громко, радостно воскликнул: — Записал, ачай!
— Молодец,— похвалил Очандр;— Теперь ты храни згу тетрадку, а с Ивана Николаевича стребуй два рубля пятьдесят копеек и матери унеси. — Очандр помолчал, прислушиваясь к живому клубку боли. Потом спросил: — Как мать-то наша? Как вы живете?
— Ничего, — бодро сказал Йыван.— Картошку всю окучили.
— А не родился тебе братик?
Йыван смутился, но так же весело, блестя живыми, серыми глазами, сказал:
— Нет, пока не родился, да мама говорит — скоро.
— Да, скоро должно...
— А ты когда поправишься? Когда домой приедешь?
Очандр закрыл провалившиеся глаза и ничего не сказал. Так он долго лежал молча, и смутный страх опять стал одолевать Йывана. Он сказал поспешно:
— Ачай, вот мама тебе поесть послала...— И стал задрожавшими пальцами развязывать узелок: там был пирог, луковица, два яйца. Но тут отец как-то странно Повел головой, рот скривился, пополз на сторону, и тягучий, протяжный стон вырвался сквозь стиснутые зубы.
Мыван с ужасом отпрянул от кровати, выронив на пол узелок с едой. Все тело отца сгибала какая-то страшная
На больничной телеге отвезли уже сколоченный гроб, за телегой шел Йыван, Стапани с завязанным глазом да двое угрюмых мужиков из больных, снаряженных по приказу фельдшера. Серые халаты их намокли и тяжело хлопали по голым волосатым ногам.
Овычи не было на похоронах. Атлаш, повезший было ее, вернулся с полдороги — у Овычи начались схватки. Атлаш перепугался, развернул лошадь и погнал обратно.
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
Йыван очинил ножом карандаш, поглядел, хорошо ли спит сестра, открыл тетрадку и стал писать.
«Семья Мать Ваштарова 38 лет Сын Ваштарова Иван Александрович 11 лет 7 месяцев 4 дня Дочь Ваштарова Ксения Александровна 1 месяц 7 дней...»
Думая, что же записать дальше, Йыван поглядел it оконце на залитый летним светом двор, заросший муравой и лопухами возле загорода. Под лопухами лежали в пыльных лунках куры. Их было четыре, он это хорошо знал, однако на всякий случай пересчитал торчащие хвосты: один белый, два черновато-пепельных, а чуть в стороне — рябенький куцый хвостик. И, поправив на столе тетрадку, вывел старательно посреди страницы:
«Хозяйство 1. Куриц 4 штуки 2. Овец 2 головы...»
Тут на минуту он задумался: приписать ли телку? Г>ез телки уж слишком малое у него выходило хозяйство, и хорошо было бы прибавить телку, да телку-то как раз мать повела в Кожлаялы Козлову Степану в счет долга — так уговорились. А как бы хорошо было записать телку! И решив, что в сию минуту мать еще ведет телку по дороге и если захочет, может вернуться, выходит, телка еще в хозяйстве, так он решил и приписал:
«3. Телка...»
Однако ему сделалось неловко, словно он кого-то обманывал, и, поколебавшись, приписал в скобках: «поведена
«Из строений 1. Изба непутяшная 2. Баня (крыши нету) 3. Клеть...»
Записывая о строениях, он как бы видел их со стороны: и избу, и баню за огородом, и клеть с провисшей крышей, где стояла телка с овцами, и потому ему легко было писать. Но вот как написать про землю? Она в разных местах и разная: у Санчурского тракта клин только хороший, где рожь посеяна, потом есть у дороги на Кожлаялы, там тоже не плохая, только очень песчаная, ничего не растет, если нет дождей, а по оврагу Кужу-Корем — много, да что в той земле толку — болотина. И долго думал Йыван, как это все записать, но ничего придумать не мог и записал все вместе:
«Земли 3 десятины с неудобной». Дальше пошло известное:
«Страховые платежи 94 копейки. Подать 7 рублей 32 копейки...» С долгами тоже было просто: Козлову Степану долг покрыт телкой, а Роману Егоровичу, у которого отец одалживал на суконный мыжер, мать отнесла этот суконный мыжер — отец только раз и надевал на пасху. Оставался долг только Каврию, и Йыван написал:
«1. Торговому дяде Шем Каврию 6 рублей 70 ко-пеек...»
Теперь все было записано, и, поглядев на дело рук своих, он важно нахмурил белесые бровки и выпятил губы — он чувствовал себя настоящим хозяином.
Так он сидел долго, рассматривая записи в тетрадке, начатые отцом — две корявые строчки, сползшие вниз (столько бумаги зря потратилось), а потом свои: ровные, аккуратные, плотные. И перебирал чистые белые странички, разлинованные вдоль чуть заметными красненькими линиями,— эти страницы Йывану предстоит заполнить. Чем же он их заполнит?
2
За окошком, качнувшись в хромом шаге, проплыла ваться, не разбудил бы хорошо спящую сестру — иначе омять валандайся с ней. И крестного он встретил на крыльце.
— Здорово, Ванюшко! — крикнул крестный, вспугивая кур под загородкой. Был уже он стар, этот николаевский солдат, нос из усов висел дряблой, желтой сосулей, беззубый рот запал, в белой редкой бороде постоянно путались хлебные крошки и всякие соринки, однако голос еще был звучен и крепок, а глаза под лохматыми бровями не мутились старческим хмелем, как у дедушки Миклая, а глядели ясно и твердо.
Крестный сел на приступок и спросил:
— Ну, чего делаешь, хозяин?
— Вот записал,— сказал Йыван, показывая тетрадку. Крестный взял тетрадку и, далеко ее отстраняя, долго глядел на записи.
— Это ты правильно делаешь,— сказал он серьезно.— Всякая запись к порядку призывает и направление дает. Молодец. А чья же рука? Не Очандра?
— Да, ачая...
— Вот оно как! — радостно воскликнул крестный.— А ведь это я тятьку-то твоего натакал записывать! — Старик оживился, стал вспоминать, как это было: — Еще ты, Ванюшко, не родился, еще только свадьбу отъездили, ни кола ни двора нет, постелить нечего, а я и велю: хочешь, говорю, племянничек, хозяйство иметь, надо каждую копейку на учете держать. Правду сказать тебе, Ванюшко, попервости-то ему и учитывать нечего было: сколько взято у Каврия, сколько отрабатывать надо. Зато уж этот дьявол отца твоего стерегся, лишней копейки не пристегивал, нет! Вот что такое запись! А ведь как она сказалась в девяносто пятом годе, как сгодилась твоему отцу. Тебе-то еще году не было, да, не было. Вздумали тем летом передел земли делать, сход собрали — круто мужики взялись. А кто учетчик? Учетчиков-то и нет! Доверить верхушке, так опять все хорошее растащат. Что делать? Давай своих, кто счет знает. Вот так отец-то твой и сделался учетчиком! А старшим у них был учитель Федор Романов, nvppwnu огл ттлтт ~ ~
земля, так вы стали крестьянами, Ванюшко, кое-что стали заводить. Ну, ты уж тут сам помнить должон. Йыван кивнул: да, он помнит.
— Вот, вот, а ведь все почему? Потому что счет умел вести Очандр. Бедного да темного обидеть просто, ему чего ни скажут — все правда. Так что вот давай-ка, крестный Ванюшко, постигай грамоту, ремеслу учись, ни с кем не ругайся зря, а свое дело веди твердо — ты теперь хозяин. Зря тоже не обижай кого послабже, чужое не бери, свой труд цени и учитывай, потому как копейка достается тебе не шибко ловко. Я-то, сам видишь, плохой тебе помощник, в поле не хожу, дедушка у тебя тоже старик, да и семья у него восемь ртов, а у дяди Демина свое хозяйство. Вся надежда у тебя, Ванюшко, только на себя и есть.
Крестный замолчал. Так они посидели молча рядышком, потом Григорий Егорович поднялся, опираясь на посох.
— Эх, горе ты мое, только жить маленько начали, и вот — на... — пошел со двора, качая головой.
В доме уже давно попискивала сестра, Йыван слышал, однако не смел уйти, перебить рассказ крестного. Теперь можно было идти. Но он еще выбежал на дорогу, посмотрел, не едет ли мать.
Нет, никого не было видно на залитой солнечным жаром дороге...
ГЛАВА ВТОРАЯ 1
Она не видела его мертвым, не видела, как закопали гроб, и теперь ей казалось, что Очандр вовсе не умер, что он просто задержался на сплаве, а потом нанялся на другую работу и скоро вернется... Но шли дни в заботах, в делах, ездила в лес за дровами, полола и окучивала картошку, седо ставила — так дни летели, не до печали за работой. А вечером повалится на кповать —полдня проревела в копне, сердце словно бы перегорело, приуспокоилось, смирилось. На другой день она и отвела телку.
Дочь... Как возьмет на руки, так слезы из глаз — и не поймет сама Овыча, жалко ли ее, кроху, или себя?.. Но куда денешься, что поделаешь? Живого человека не закопаешь в землю и на улицу не выбросишь. Кто знает, может, счастье посулил господь, даровав жизнь новому человеку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34