С точки зрения науки этот аюрведический подход – рассматривать здоровье и болезнь как баланс и дисбаланс, а лечение как восстановление нарушенной гармонии – является нелепостью. А я видел в этом свою правду. Болезнь всегда субъективна, это в первую очередь наш личный опыт, а он у каждого свой. Каждая болезнь – результат нашей жизни, это наша болезнь. Нелепо не признавать этого и считать, что достаточно принять лекарство и беды позади.
Мне нравилась идея «риши», которые считали, что залог здоровья – это прежде всего «правильная жизнь». Но готовы ли мы изменить свою жизнь, далеко не праведную? Измениться – нет ничего труднее. Мы боимся перемен, и никто на самом деле не хочет вносить поправки в собственный образ жизни. Поэтому мы предпочитаем общепринятую терапию; устраняем приступы астмы аэрозолями, аллергии – антигистаминными препаратами, а головной боли – аспирином. Это же намного легче и быстрее, чем разобраться в причинах заболевания. Если бы мы обнаружили, что наши болезни вызваны неподходящим жильем, общением с пошлыми, неинтересными людьми, вредной едой, бессмысленной работой, пошли бы мы на то, чтобы все изменить?…
Изменить, но как? Это ощущение бессилия увеличивает нашу предрасположенность к заболеваниям.
Когда я наутро явился в клинику, Махадеван отвел меня на кухню – посмотреть, как его родные хлопочут, поддерживая огонь под котлом, в котором варилось лекарство. Наученный опытом Коттакала, я не стал спрашивать, что это за состав. Я уже твердо решил, что буду принимать это лекарство, и достаточно было посмотреть, как истово и любовно они над ним трудятся, чтобы уже почувствовать себя лучше. Да и в запахе не было ничего подозрительного – он был острый, сильный, но вполне приятный.
Когда я сказал Махадевану, что мне не удалось выспаться из-за синусита, он тут же послал в аптеку за ароматическими травяными сигаретами, которые я должен был курить.
Я провел остаток дня в заботах о своем носе. Лежал на койке, читал, вдыхал дым, наслаждался запахами и звуками, доносившимися из деревни: детские голоса, птичьи крики, далекий собачий лай, громыхание кастрюль, пение молитв.
Казалось, что мне все знакомо в этой деревушке. Все просто, опрятно, ни богачей, ни бедняков, все повинуется привычному ритму, и каждый пребывает в гармонии с богами, к которым ежедневно обращается. У меня появились знакомые, и одним из них был преподаватель на пенсии, который взялся присматривать за посвященной Ганеше часовней в начале мощенной плитами дороги. Каждое утро в половине седьмого он отпирал калитку, ополаскивал плошки и менял цветы. Вечером он снова закрывал вход и зажигал маленькую масляную лампадку. Это, как он считал, был его вклад в жизнь деревни.
Таким, наверное, и был мир, в котором родились Веды. Такой была среда, в которой жил и работал Махадеван со своей «медициной для бедных». В этих условиях она имела смысл, здесь он мог говорить о профилактике, о правильной жизни и связи с космосом. А как же в современном городе, где каждый сам по себе, чужак среди чужаков? Где здоровье заключается только в том, чтобы как-то отреагировать на болезнь, прийти в норму, чтобы наутро «винтику в механизме» выбраться из дому, давиться в метро, работать… а вечером уставиться в телевизор в своем «футляре». В таких условиях и необходимы «ремонтники», там неизбежно приходится полагаться на химию, транквилизаторы, светящиеся жидкости и тому подобное.
Так что же, Махадеван и его наука были бесполезны для меня? Ни в коем случае! Махадеван – идеальный врач для здорового человека. Врач, которого любому хорошо бы узнать пораньше, чтобы он научил, как есть и как поститься, как ходить и как расслабляться. Научил бы правильно стоять и сидеть (это так важно!), дышать в полную силу легких, а не поверхностно. Рассматривать акт физической любви не как гимнастику, а, если уж на то пошло, как высокую йогу (раз мы теперь все разбираемся в йоге), как акт единения. Словом, тот врач, который бы научил нас жить правильно.
Я смотрел на себя. При всей моей симпатии к этой культуре и готовности прислушаться к ее советам, я был всего лишь западным пиратом, пытающимся взять на абордаж этот последний корабль Востока, чтобы попробовать завладеть… лекарством. Я мог найти это лекарство, мог им воспользоваться, но мог ли я, положа руку на сердце, ожидать, что оно окажет на меня, больного из другого мира, то же воздействие, что на местного страждущего, который подкрепил бы это лечение омовением в священной реке, долгим, утомительным паломничеством или просто пением мантр?
Иными словами: можем ли мы довериться холистической медицине, если при этом не ведем холистическую жизнь? А вести ее – куда сложнее, чем медитировать, пить настои, заниматься йогой, лечиться травами – для того только, чтобы хвастануть своим образом жизни где-нибудь на тридцать седьмом этаже нью-йоркского небоскреба или на свидании в стильном уголке в центре Милана!
Не была ли аюрведа на Западе еще одним примером утраты собственной почвы, родной среды, примером «детерриториализации», о которой говорил Леопольд (а может быть, заодно, и утраты своего времени)?
В один из моих последних вечеров в Дерисанамскопе после привычной прогулки до храма и назад меня ждал сюрприз. В соседней комнате поселилась пара новичков. Это оказались старый педиатр с женой, мои, так сказать, «со-ашрамники». Оба мне очень нравились, и я обрадовался новой встрече. Он, невысокий, бодрый, вдумчивый, его прощальная речь, обращенная к Свами, была чудесной – тонкой, умной, проникнутой истинной любовью и благодарностью. Она – повыше ростом, прямая, сердечная, всегда внимательная к мужу, готовая его поддержать.
Поджидая велосипедиста с ужином, мы сидели во дворе у наших комнат. Вспомнили некоторые эпизоды из жизни в ашраме, потом она заговорила о своей семье – индийцы любят эту тему и в этом смысле очень похожи на итальянцев. Но на этом сходство закончилось, потому что продолжение разговора никогда бы не смогло состояться в Италии – да и вообще нигде, кроме Индии.
Женщина все еще говорила, сколько у них детей и внуков и чем каждый занимается, когда муж перебил ее, чтобы рассказать, как незадолго до отъезда на курсы Веданты, они собрали всех: сыновей, невесток и внуков – и объявили, что с этого дня их дедушка и бабушка, прожив всю жизнь в умеренности и воздержании (они никогда не ели мяса, а к алкоголю прикоснулся однажды только он), теперь решили отказаться и от секса. Он в шестьдесят два года, она в шестьдесят дали обет целомудрия, чтобы лучше сосредоточиться на своем духовном пути. Дети, невестки и внуки одобрили это решение и устроили им большой праздник.
– Чувство могущества, которое приходит к тебе после принятия такого решения, почти не уступает самому наслаждению, – заключил педиатр. Потом вспомнил, как отец говаривал ему в детстве, что человек, уверенный в себе и полный решимости, может остановить тигрицу и подоить, как корову.
– Наш разум обладает невероятной силой, и с его помощью мы можем делать все, что угодно, – добавила женщина. Раньше она была медсестрой, потом несколько лет возглавляла школу для медицинского персонала, а теперь у них с мужем была одна, последняя цель: достичь «мокши» в этой жизни.
Они приехали в клинику к Махадевану, чтобы пройти пять курсов «панчакармы» (очищения при помощи масел и массажа) и, в соответствии с классическим йоговским принципом, укрепить тело, чтобы полностью посвятить себя освобождению.
– Когда, подобно черепахе, прячущейся в панцирь, медитирующий отрешается от ощущений, видение его становится устойчивым, – сказал старый педиатр, цитируя строки из «Гиты».
Я был очарован и в глубине души восхищался их решением. В том, что они делали, не было никакого морализаторства. Это была только убежденность, впрочем, вполне понятная, в том, что желающий достичь цели должен направлять всю свою энергию в нужную сторону, а не куда попало. Целью обоих было отрешиться от тел, поэтому им незачем было продолжать прислушиваться к ощущениям плоти.
В индийской традиции воздержание всегда рассматривалось как необходимое условие познания. Подросток, отправляющийся жить в гурукулам, давал обет «брахмачарья», потому что в этот момент его целью было познание внутреннего мира, Атмана, а не внешнего, воспринимаемого через ощущения. Когда заканчивался период обучения с гуру, заканчивались и обязательства «брахмачарья» и юноша имел полное право искать различных утех.
Сам по себе секс никогда не считался в Индии (по крайней мере, до мусульманского завоевания) чем-то недостойным или же промыслом дьявола. Иллюстрации к «Камасутре», высеченные на камне, уже несколько веков покрывают стены одного из самых удивительных храмов – Каджурахо. До сих пор на деревенских базарах продаются эротические изображения, выполненные на листьях бамбука, чтобы матери могли научить дочерей, как в замужестве быть хорошими любовницами.
Мы с педиатром и его женой вспомнили, как Свами иногда забавлялся, сравнивая индийское отношение к гениталиям с западным. Он говорил об этом без тени смущения и отмечал мудрость древних, которые поместили «лингам» и «йони» в центр своей религии. Они поняли, что нет ничего совершеннее и священнее, чем эти органы, которым все мы обязаны своим появлением на свет. «Западные люди, – говорил он, – прикрывают их фиговыми листами; мы, индийцы, украшаем их цветами!»
Я просто диву давался, как свободно я сам говорил о сексе с педиатром и его женой. Была какая-то мудрость в этом их стремлении отдалиться от всего, что обычно требует от человека пристального внимания или много времени. Они рассматривали свой обет воздержания как часть нового равновесия, к которому оба стремились. Главная идея – это всеобщая гармония Вселенной и достаточно следовать за природой, чтобы поступать правильно. Фрукты и овощи полагается есть в соответствии со временем года, когда они созревают, потому что земля дарит нам «горячие» плоды в холодное время, а «холодные» в жаркое. Для моих знакомых наступило новое «время года», в котором физическим ощущениям отводилось куда меньше места. Я их понимал.
Ну а мы на Западе? Теперь мы едим то, что захочется и когда захочется. Капусту – весной, вишни – зимой. Продолжаем заниматься любовью в восемьдесят с помощью «Виагры». А последствия? Отдаленные – непредсказуемы, а из сиюминутных рисков можно в случае с «Виагрой» назвать тот же инфаркт.
Кому-кому, а старому педиатру это не грозило. На следующий день вместе со своей милой женой, с которой он, разделив жизнь, теперь собирался разделить последнее духовное приключение, он должен был приступить к циклу очистительного массажа.
После недели спокойной, упорядоченной жизни отъезд из «Места, откуда пущена стрела» стал для меня настоящим расставанием.
Садясь с другими пациентами в автобус, идущий на север, я оглянулся: на крыльце стояли Махадеван с отцом, его двоюродный брат, еще несколько родственников и педиатр с женой. А вдали я увидел ее: величественная и мрачная, каменная демоница неподвижно смотрела в небо. При жизни она лишала покоя мудрецов и самого Раму, сейчас, словно в искупление своих злодейств, охраняла – в этом я был уверен – этот эфемерный, как мыльный пузырь, маленький мир, где жили традиции, и этих немногих верных последователей великих старых учителей жизни, «риши».
Мне хватило нескольких километров пути, чтобы понять, что за уникальное это место – Дерисанамскопе – и как повезло его жителям. Вскоре стали попадаться деревни с неоновыми крестами новых церквей, построенных протестантскими агрессивными сектами, о которых говорил Свами. Они были большими и здесь неуместными с их выпяченным напоказ достатком. Все они были закрыты, так как день был будний.
Вот бы узнать, удалось ли отцу Махадевана найти деньги на ремонт старого храма Рамы, чтобы поддержать его жизнь еще немного?

ФИЛИППИНЫ
Исцеленные магией
Мальчик, голый по пояс, неподвижно лежит на земле. Рядом мужчина с ножом; один взмах – и горло ребенка перерезано. Или это только кажется зрителям… Течет кровь.
– Это мой сын! – кричит мужчина толпе. – Но я должен принести его в жертву! Так велела богиня Кали, у меня нет выбора!
Он замахивается для последнего удара, и кажется, что детская головка сейчас слетит с плеч.
Из охваченной ужасом толпы слышатся крики:
– Нет… нет… не надо, остановись!
Но мальчик еще жив; его глаза расширены от ужаса. Мужчина, похоже, колеблется.
– Вы, правда, хотите его спасти? – спрашивает он.
– Да! Да!.. – кричит толпа.
– Ну, есть один способ, – говорит человек. – Кали может принять в дар голову козы вместо головы моего сына, но я человек бедный, а коза дорого стоит. Помогите спасти его. Дайте хоть сколько-нибудь, каждый понемножку…
Монетки дождем сыплются из рук зевак, падают вокруг отца и сына.
– Спасибо! Спасибо, – шепчет человек; он медленно накрывает маленькое тельце ветхим одеялом. Потом вскидывает руки к небу и молит богиню Кали вернуть ему сына живым и здоровым. Толпа немеет: одеяло шевелится… Человек сдергивает его: мальчик, целый и невредимый, голова на месте, вскакивает на ноги и бросается собирать разбросанные по земле деньги. Улыбающийся отец театральным жестом вытирает тряпкой окровавленный тесак.
На площадях Индии такое действо частенько повторяется. Люди, даже зная заранее, чем все закончится, снова и снова, всегда с неизменным любопытством, будто в первый раз, позволяют себя пугать и развлекать, а в конце с готовностью раскошеливаются. Это происходит из века в век, причем не только в Индии. И реакция публики, наша реакция, неизменна, ибо происходящее затрагивает нечто глубинное в душах, нечто, не меняющееся со временем и не зависящее от места: желание заглянуть «за грань», увидеть мир не тот, что нам знаком.
Что нам подсознательно нравится в чародеях, что нас завораживает в фокусниках, так это их умение ошеломить нас. Власть их неотразима. Нет, конечно, мы знаем, что невозможно из пустой шляпы извлекать кроликов и голубей, что нельзя распилить надвое женщину, а потом чудесным образом вернуть ей прежний вид, и все же готовы вновь и вновь наблюдать за этим зрелищем, каждый раз радуясь, что дали себя провести.
Конечно, все это просто трюк; нас обманывают, но мы не хотим разоблачения обманщика, не хотим лишать себя радости иллюзии. Мы знаем, что маг меняет не действительность, а лишь наше восприятие этой действительности. Но при этом удивляет нас, завораживает, а порой даже дарит нам крохотную надежду на то, что мир может быть чудесным – таким, каким показывает его маг, а не таким, каков он на самом деле.
О филиппинских хилерах и «психической хирургии», при помощи которой они извлекают из человеческого тела опухоли и прочую пакость, не оставляя при этом (как в рассказанном классическом трюке с мальчиком) никаких следов, я знал практически все, что было возможно. Пятнадцать лет назад я занимался этой темой как журналист. Две недели я ходил по пятам за знаменитыми в то время целителями, наблюдал, как они оперируют, общался с их пациентами – теми, кого чудесным образом исцелили, и с теми, кого не исцелили. В результате я пришел примерно к тем же выводам, что и мои предшественники. А именно: хилеры – на самом деле умелые иллюзионисты; их «чудеса» – не более чем виртуозно выполняемые трюки, разоблачить которые, наблюдая за ними простым глазом, трудно, даже находясь рядом.
Не удалось это и мне. Я видел, как вынимают из глазниц глаза, «лечат» их и водворяют на место (как я обнаружил позже, это еще один классический номер индийской магии, на которой специализируются факиры). Видел сгустки крови и куски плоти, извлекаемые из горла или живота больного, но, сознаюсь, так и не смог понять, каким образом целители создают эту иллюзию. Выходило это у них настолько реалистично, что однажды они и меня заставили похолодеть от ужаса.
Случилось это во время давнего двухнедельного пребывания на Филиппинах. Я приехал туда с сыном Фолько – ему тогда было шестнадцать, и он живо интересовался паранормальными явлениями. Однажды в Маниле, когда целитель после очередной операции спросил, не нуждается ли кто-нибудь еще в помощи, мой неугомонный сын вышел вперед. Проблема была типичная для его возраста – юношеские угри.
Хилер велел Фолько снять рубашку, уложил его на кушетку, дал распятие и сказал, чтобы он закрыл глаза. Потом одну руку положил на горло Фолько, а другую просунул под затылок. Я стоял совсем рядом; наведя фотоаппарат, я уже приготовился снимать процедуру (с расстояния менее метра), и тут хлынула алая струя, заполнила ямку под горлом Фолько, залила его грудь. Я окаменел от ужаса, как я мог позволить такое? Как я мог рисковать жизнью сына, чтобы удовлетворить его юношеское любопытство – или, что еще хуже – мое любопытство журналиста?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71