Но я, не слушая ее, сняла с полки чемоданы, открыла дверь, и мы вышли из вагона.
На перроне не было никого, в вокзале — никого, на привокзальной площади — никого. От площади уходила вдаль прямая проселочная дорога, ослепительно белая на солнце и очень пыльная; по краям дороги — живая изгородь с редкими, покрытыми пылью деревьями.. От жары и волнения у меня пересохло горло, но тут я заметила в углу площади фонтан и подошла к нему напиться: фонтан был сух. Розетта, стоявшая с испуганным лицом у чемоданов, спросила:
— Что же нам делать, мама?
Места мне были хорошо знакомы, я знала, что эта дорога ведет прямо в Фонди.
— Тронемся в путь, дочка, ничего другого нам не остается.
— А как же чемоданы?
— Понесем их.
Розетта ничего не ответила, она только с недоумением взглянула на чемоданы, не понимая, как мы их понесем. Я раскрыла один из чемоданов, вынула две салфетки и свернула их жгутом. Еще девушкой я часто носила вещи на голове, мне приходилось таскать тяжести до пятидесяти кило весом. Приготовляя головные накладки, я сказала:
— Сейчас мама покажет тебе, как это делается.
Розетта, успокоившись, улыбнулась мне.
Я положила свернутую салфетку на голову, надвинула ее на лоб и велела Розетте сделать то же самое. После этого мы разулись. Закончив приготовления, я положила себе на голову по порядку большой чемодан, на него средний и сверху сверток с едой. Розетте я дала самый маленький чемодан. Я объяснила ей, что она должна идти, держась очень прямо и поддерживая одной рукой угол чемодана. Она сразу поняла и пошла вперед, неся чемодан на голове, а я подумала: «Хотя она и родилась в Риме, но в ее жилах течет кровь женщин Чочарии». Босые, с чемоданами на голове, шли мы к Фонди, по обочине дороги, кое-где поросшей травой
Дорога была длинная и совершенно безлюдная, в полях тоже не было видно ни души. Городской житель, мало знающий деревню, не увидел бы в этих полях ничего необычного, но я до переезда в город была крестьянкой и мне бросилось в глаза, что кругом так пусто.. Время сбора винограда давно уже прошло, а между тем виноградные грозди висели среди пожелтевших листьев, переспелые, изъеденные осами и ящерицами, некоторые из них уже потемнели и начали гнить. Кукуруза местами спуталась и полегла, заросла сорной травой, початки на стеблях созрели и были совсем красными. Земля вокруг фиговых деревьев была усыпана плодами, перезрелыми и лопнувшими, исклеванными птицами. В полях не было никого, и я подумала, что все крестьяне убежали. А между тем погода стояла чудесная, тихая и жаркая, зовущая людей к сбору урожая. Такова война, подумала я: все кажется обычным, а между тем внутри завелся червяк войны, люди в страхе разбегаются, а безразличная природа продолжает дарить им свои плоды — фрукты, зерно, траву и растения, как будто ничего не случилось.
К Фонди мы подходили усталые, растерянные, с пересохшим горлом и запыленными до колен ногами. Я сказала Розетте:
— Зайдем выпить и закусить в трактир, отдохнем немного, а потом поищем автомобиль или тележку, которые отвезут нас к дедушке с бабушкой.
Но ничего этого мы не нашли: ни трактира, ни автомобиля, ни тележки. Войдя в Фонди, мы сразу заметили, что в городе никого нет, жители покинули его. На улицах не было ни души. На закрытых дверях магазинов кое-где белели клочки бумаги, на которых было написано, что хозяин магазина уехал; двери и ворота домов закрыты наглухо, окна забиты, закрыто все, вплоть до чердачных отдушин. Нам казалось, что мы идем по улицам города, жители которого вымерли от какой-то повальной болезни. А ведь в Фонди в это время года всегда бывает много народу, погода стоит хорошая, на улицах толпятся женщины, мужчины, дети вперемежку с кошками, собаками, ослами, лошадьми, даже с курами; все идут по своим делам или гуляют, заходят в кафе, сидят перед домами. В лучах солнца, падавших на фасады домов и на мостовую, некоторые переулки казались живыми, но, всмотревшись, мы видели те же окна с закрытыми ставнями, те же забитые двери; блеск солнца на камнях мостовой пугал нас, а царившее везде молчание и гул наших шагов на пустынных улицах еще больше усиливали в нас страх. Я останавливалась, стучала в двери, звала, ко никто не открывал мне, никто не откликался на мой зов. Так мы дошли до трактира «Петух», на деревянной вывеске которого красовался выцветший и общипанный петух. Старая, выкрашенная в зеленый цвет дверь со старинным запором и большой замочной скважиной была заперта; я приникла к этой скважине и увидела темную комнату, а в глубине окно, выходящее в сад. Из окна был виден залитый солнцем виноградник, черные грозди висели среди зелени увитой виноградом беседки. Кроме стола, на который падал луч солнца, в помещении нельзя было ничего рассмотреть. Здесь тоже никого не было, трактирщик убежал вместе со всеми.
Вот тебе и деревня, хуже чем в Риме! Как я ошиблась, мечтая найти в деревне то, чего не было в Риме. Я сказала Розетте:
— Знаешь что? Давай отдохнем немного, а потом вернемся на станцию и уедем-ка обратно в Рим.
Как было бы хорошо, если бы мы так сделали! Но увидев испуганное лицо Розетты, которая, конечно, тут же вспомнила о бомбежках, я поспешно добавила:
— Но прежде, чем отказаться от наших планов, давай сделаем еще одну попытку: ведь мы видели только Фонди, поищем убежища в настоящей деревне, может быть, мы и найдем какого-нибудь крестьянина, который приютит нас у себя на пару дней, а потом увидим, что нам делать дальше.
Мы отдохнули немного, присев на каменную изгородь; говорить ке хотелось, нас пугал звук наших голосов, нарушавший тишину покинутого города. Отдохнув, мы поставили на головы чемоданы и вышли из города со стороны, противоположной той, откуда пришли. Около получаса мы шли по проселочной дороге, солнце жгло беспощадно, дорога, как и до Фонди, была покрыта белой, точно мука, пылью. Как только вдоль дороги начались апельсиновые сады, я свернула на первую тропинку, думая, что куда-нибудь она нас да приведет, в деревне все тропинки куда-нибудь ведут. Апельсиновые деревья росли очень густо, листва их была чистая, без следа пыли, под деревьями лежала густая тень; после изнуряющей жары и пыли проселочной дороги мы почувствовали себя значительно бодрее. Тропинка извивалась между деревьями, и Розетта вдруг спросила меня:
— Когда бывает сбор апельсинов, мама?
Я машинально ответила:
— Начинают собирать их в ноябре. Увидишь, какие они сладкие.
Сказав это, я прикусила себе язык: был конец сентября, а я все время говорила Розетте, что мы уезжаем из Рима дней на десять, не больше, хотя в глубине души знала5 что это не так, и вдруг я проговорилась. К счастью, Розетта не заметила этого, и мы с ней шли все дальше по тропинке.
Наконец тропинка вывела нас на поляну, посреди которой стоял домик: когда-то он был, наверно, розовый, но теперь весь почернел и облупился от старости и дождей. Открытая наружная лестница вела на террасу второго этажа, где под аркой висели связки стручкового перца, помидоров и лука. На лужайке перед домом были разложены фиги, они сохли на солнце. По всему было видно, что в домике жили крестьяне. Не успели мы позвать хозяев, как навстречу нам вышел крестьянин, который, очевидно, заметил, что кто-то идет по тропинке, и подстерегал нас. Он был стар и ужасно худ, его маленькая лысая головка с ввалившимися щеками, длинным, похожим на клюв, носом, глубоко сидящими глазами и низким лбом напоминала коршуна. В руках у него был серп, которым он, казалось, приготовился защищаться от нас. Он спросил:
— Кто вы? Чего вы хотите?
Я не растерялась, потому что со мной была Розетта, а присутствие человека слабого и нуждающегося в защите всегда придает силу. Я ответила, что нам ничего не нужно, что мы из Ленолы — сказав это, я не особенно согрешила против истины, потому что родилась я действительно недалеко от Ленолы,— что мы прошли очень долгий путь и сильно устали; если он может дать нам комнату для ночлега, то мы ему заплатим, как в гостинице. Он стоял на лужайке, расставив ноги, и слушал меня; рваные штаны, покрытая заплатами куртка и серп в руке делали его похожим на огородное пугало; думаю, что из моих слов он понял только то, что я собираюсь платить и не буду скупиться; позже я узнала, что он придурковат и ничем, кроме наживы, не интересуется. Но и в вопросах наживы он, вероятно, разбирался с трудом, потому что ему понадобилось очень много времени, чтобы понять мои объяснения, он все время повторял:
— У нас нет комнаты; ты будешь платить, но чем?
Предосторожности ради я не хотела вытаскивать при
нем деньги из кармана под юбкой, знаете, во время войны кто только не становится вором и убийцей, а у этого человека было и так лицо вора не то убийцы, поэтому я продолжала повторять ему, что он может быть спокоен: я ему заплачу. Но он не понимал. Розетта тянула меня за рукав, шепча, что лучше нам будет уйти, но тут, к счастью, пришла его жена, маленькая и худенькая женщина, гораздо моложе мужа, с удивленным и восторженным лицом и блестящими глазами. Она сразу поняла, чего мы хотим, и, чуть не обнимая нас, повторяла:
— Ну конечно, вам нужна комната, ну конечно! Мы будем спать на террасе или на сеновале, а тебе отдадим
нашу комнату. Продукты у нас тоже есть, ты будешь столоваться с нами, конечно, еда простая, деревенская, но ты будешь есть с нами.
Муж отошел в сторону и хмуро смотрел на нас, он был похож на больного индюка, когда они закатывают глаза, отказываются клевать и ходят недовольные. Жена взяла меня под руку, тараторя без умолку:
— Идем, я покажу тебе комнату, идем же, я отдам тебе мою постель, а мы с мужем будем спать на террасе,— и она по наружной лестнице провела нас на второй этаж.
Так началось наше пребывание у Кончетты (женщину эту звали Кончеттой). Имя мужа было Винченцо, он был лет на двадцать старше жены. Они были испольщиками у Фесты — коммерсанта, удравшего, как и многие другие, из города и жившего теперь в домике на одной из гор, окружавших равнину. У них было два сына: Розарио и Джузеппе, оба чернявые, с грубыми чертами лица и маленькими глазками под низкими лбами. Они говорили очень мало и вообще редко показывались дома: им приходилось скрываться, потому что во время выхода Италии из войны они оба убежали из армии и не вернулись в свою часть, когда об этом вышел приказ, а теперь боялись фашистских патрулей, разыскивающих мужчин для отправки на работы в Германию, Они прятались в апельсиновых садах, приходили домой только к обеду и ужину, ели быстро, почти не разговаривая, и опять молча исчезали неизвестно куда. С нами они были вежливы, но мне они почему-то были несимпатичны, а так как причин для этого не было, то я часто упрекала себя в несправедливости; но в один прекрасный день я поняла, что инстинкт не обманул меня: это действительно были негодяи.
Надо знать, что недалеко от дома среди апельсиновых деревьев стоял большой зеленый сарай с железной крышей. Кончетта сказала мне, что в этот сарай они складывают апельсины, когда наступает время снимать их с деревьев; может быть, это так и было, но теперь время сбора апельсинов еще не подошло, деревья стояли, увешанные плодами, и все-таки я замечала, что Винченцо с Кончеттой и с обоими сыновьями частенько занимались чем-то в сарае и около него. Я не любопытна,
но когда находишься с дочерью в доме людей, которых не знаешь и которым, по правде говоря, не доверяешь, любопытство бывает вызвано, так сказать, необходимостью. Поэтому, когда однажды вся семья пошла в сарай, я через некоторое время последовала за ними, прячась между апельсиновыми деревьями. Сарай тоже находился на поляне, но эта поляна была гораздо меньше, чем та, где стоял дом. Это была очень ветхая постройка, почти потерявшая свой первоначальный цвет, с провалившейся крышей и огромными щелями между досок. Посреди поляны стояла телега Винченцо с запряженным в нее мулом, а на телеге было наложено очень много всяких вещей: сетки с кроватей, матрацы, стулья, тумбочки, какие-то узлы. Широкие двери сарая были распахнуты. Сыновья Кончетты развязывали веревки, стягивавшие вещи на телеге, Винченцо со всегдашним глупым видом сидел в сторонке на пне и курил трубку, Кончетта была в сарае, я не видела ее, но слышала ее голос:
— Двигайтесь, что ли, поторапливайтесь, уже поздно.
Сыновья, всегда такие молчаливые, неповоротливые и запуганные, теперь совершенно преобразились и стали ловкими, проворными, деловыми и энергичными. Я невольно подумала, что каждый человек проявляет себя в своем ремесле: крестьяне в поле, рабочие на заводе, торговцы в магазине и, чего уж там стесняться, воры — когда занимаются крадеными вещами, потому что все эти сетки, стулья, тумбочки, матрацы, узлы — все это было краденое, я это заподозрила сейчас же, а вечером мне это подтвердила и сама Кончетта, когда после ухода ее сыновей я, собравшись с духом, внезапно спросила ее, чьи это вещи выгружали они в тот день перед сараем. В первый момент она растерялась, но тут же спохватилась и ответила мне, как всегда возбужденно и весело:
— Так ты нас видела? Напрасно не подошла и не помогла нам. А нам скрывать нечего, совершенно нечего. Эти вещи мы привезли из одного дома в Фонди. Хозяин, бедняжка, убежал в горы и неизвестно когда вернется. Вещи остались в доме и могли погибнуть при первой же бомбежке, так уж пусть лучше они у нас будут. По крайней мере от них будет прок. Теперь война, и надо уметь устраиваться, ведь, что не подобрал, то потерял. Так-то, кума. А когда война кончится, хозяин вещей получит возмещение убытков от государства и купит себе новые вещи еще лучше старых.
Я была, по правде сказать, поражена и испугана, наверное, я даже побледнела, потому что Розетта, посмотрев на меня, спросила:
— Что с тобой, мама?
Я была испугана, потому что во мне, как во всяком коммерсанте, очень развито чувство собственности, кроме того, я всегда поступала честно и считала, что мое— мое, твое — твое, и между этими двумя понятиями не должно быть путаницы, иначе весь мир полетит вверх тормашками. И вот теперь я попала в дом к ворам, и, что еще хуже, эти воры не боятся никого, потому что здесь нет ни закона, ни карабинеров, больше того: они чуть ли не хвастают тем, что крадут. Я ничего не сказала Кончетте, но она, очевидно, заметила, что я затаила какие-то мысли, и добавила:
— Пойми меня: мы берем эти вещи, потому что они, так сказать, не принадлежат никому. Мы — честные люди, Чезира, и я это тебе сейчас докажу: постучи-ка.
Кончетта поднялась с места и принялась стучать в стену кухни по левую сторону очага. Я тоже постучала в стену, которая оказалась полой. Я спросила:
— Что за этой стеной?
Кончетта ответила возбужденно:
— Там вещи Фесты, целый клад: все приданое его дочери и всякие вещи из их дома — простыни, одеяла, белье из льняного полотна, серебро, посуда и другие ценные вещи.
Я была очень удивлена, потому что это было для меня полнейшей неожиданностью. А Кончетта все с тем же странным возбуждением, которое она вкладывала во все свои слова и поступки, объясняла мне: Винченцо и Филиппо Феста были, как говорится у нас, святыми Джованни — Феста крестил сына Винченцо, а Винченцо— дочь Фесты; связанные, таким образом, святым Джованни, они стали как бы родственниками. Феста доверял святому Джованни и, прежде чем бежать в горы, замуровал все свое имущество в кухне у Винченцо, по
требовав, чтобы Винченцо поклялся возвратить все вещи после окончания войны, и Винченцо поклялся.
— Вещи Фесты для нас священны,— торжественно закончила свое объяснение Кончетта, как будто речь шла о святых дарах.— Я скорее дам себя убить, чем дотронусь до этих вещей. Они находятся в стене уже целый месяц и останутся там до конца войны.
Я тут же усомнилась в этом; не убедили меня и слова Винченцо, до сих пор молчавшего, он вынул трубку изо рта и сказал замогильным голосом:
— Именно так: вещи эти священны. Будь то итальянцы или немцы, они должны будут перешагнуть через мой труп, прежде чем дотронутся до этих вещей.
Слушая мужа, Кончетта смотрела на меня блестящими от возбуждения глазами, взгляд ее говорил: «Вот видишь? Что ты скажешь на это? Разве мы не честные люди?»
Но я вспомнила, как их сыновья разгружали воз, и подумала про себя: «Как бы не так, раз украл, а на век вором стал»,— и у меня не повернулся язык, чтобы ответить что-нибудь Кончетте.
Вороватость моих хозяев и была главной причиной, из-за которой я начала подумывать, что надо уйти от Кончетты и податься куда-нибудь в другое место. В кармане под юбкой у меня были спрятаны большие деньги, а напасть на нас и ограбить не представляло больших трудностей. Кто бы стал защищать двух одиноких женщин, если не существовало ни законов, ни карабинеров? Я никогда не показывала Кончетте содержимое моего кармана, но время от времени давала ей небольшие суммы за комнату и стол, кроме того,, я обещала ей за все заплатить, и она, конечно, должна была уже понять, что у меня где-то спрятаны деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40