.. молодец Северино! Он сразу понял, к кому надо обращаться. У кого теперь власть здесь в Италии? У немцев. К ним и надо обращаться.
Филиппо, высказывая вслух свои мысли, чванливо поглаживал усы. Было совершенно очевидно, что он думал о своих вещах, замурованных в стенке у испольщика; Филиппо был доволен, что Северино получит обратно свои рулоны, потому что у него самого было спрятано много добра и он боялся, чтобы его тоже не обокрали.
Мы смотрели на тропинку, по которой поднимался Северино, но вместо вооруженного отряда, который мы ожидали увидеть, с Северино шел один немец, бывший к тому же простым солдатом, а не из военной полиции. Как только они взобрались на манеру, Северино, гордый и счастливый, познакомил нас с этим немцем, которого звали Ганс, что по-итальянски значит Джованни; все толпились около Ганса, каждый старался протянуть ему руку, но Ганс никому не подал руки, а ограничился тем, что стукнул каблуками и приложил руку к фуражке, показывая тем самым, что не собирается завязывать дружеских отношений с нами. Ганс был маленький, со светлыми волосами, с широкими, как у женщины, бедрами, с белым и немного припухшим лицом. На щеке у него было два или три глубоких шрама, на вопрос, где он получил их, Ганс ответил очень коротко:
— В Сталинграде.
Эти шрамы делали его мягкое, неправильное и как будто помятое лицо похожим на персик или на яблоко, упавшее с дерева на землю и сохраняющее на своей шкурке следы этого падения; когда разрезаешь такое яблоко, то часто оказывается, что внутри оно наполовину гнилое. Глаза у него были голубые, но некрасивые, какие-то выцветшие, невыразительные, слишком светлые, как будто сделанные из стекла. Северино с гордым видом объяснял нам, что он подружился с Гансом, потому что Ганс у себя на родине в мирные времена тоже был портным, как и Северино. Поэтому они прекрасно поняли друг друга. Северино рассказал Гансу о краже, и Ганс обещал ему помочь получить обратно рулоны, потому что Ганс был портной и лучше других мог понять заботы и огорчения Северино. Одним словом, Ганс не принадлежал к полиции, он пришел один, и вмешательство его не носило официального характера, а было частным делом между ним и Северино, тал? как оба они были портными, значит, товарищами по профессии. Но все-таки этот немец носил мундир, на шее у него висел автомат и вел он себя как немецкий солдат, поэтому все столпились вокруг него и наперегонки стали его ублажать. Один интересовался, сколько времени еще продлится война, другой расспрашивал о России, где успел побывать Ганс, третий хотел знать, начнут ли англичане сражение, четвертый, не начнут ли сражения немцы. Но по мере того как люди засыпали его вопросами, Ганс все больше важничал и надувался, как воздушный шар, когда его наполняют воздухом. Он сказал, что война кончится скоро, потому что у немцев есть секретное оружие, что русские сражаются хорошо, но немцы — еще лучше, что немцы скоро дадут бой англичанам и сбросят их в море. Ганс внушал уважение, и Филиппо пригласил его вместе с Северино к себе на обед.
Я тоже пошла на этот обед, хотя мы с Розеттой уже поели; мне хотелось увидеть этого немца поближе: это был первый немец, пришедший к нам. Я зашла, когда они уже кончали обедать и ели фрукты; вся семья Филиппо была в сборе, кроме Микеле, который ненавидел немцев; когда Ганс, важничая, говорил о большой победе, которую немцы скоро одержат над англичанами, Микеле смотрел на него так мрачно и угрожающе, как будто хотел броситься на него и избить. Немец выпил и пустился в откровенности. Он все время хло
пал по плечу Северино, повторяя, что они портные и друзья до гроба и что он вернет рулоны Северино. Потом он вынул из кармана бумажник, а из бумажника фотографию женщины с добродушным лицом, которая была по крайней мере в два раза больше его, и сказал нам, что это его жена. Стали говорить о войне, и Ганс все повторял:
— Мы делать наступление и бросать англичане в море.
Филиппо, поддакивавший во всем немцу, подхватил:
— Конечно, обязательно... мы их всех сбросим в море, этих убийц.
Но немец ответил:
— Нет, убийцы нет, хорошие солдаты.
А Филиппо сейчас же:
— Ну конечно, хорошие солдаты, все знают, что они хорошие солдаты.
На что немец:
— Ты любить английский солдат, ты изменник.
Филиппо испугался:
— Кто их любит?.. Если я сам оказал, что они убийцы.
Но немец опять остался недоволен:
— Нет убийцы, хороший солдат; но изменники, как ты, который любит англичане, капут,— и он делал жест, как будто режет горло.
Одним словом, никак нельзя было угодить ему, всем он был недоволен, и мы очень испугались, потому что немец внезапно обозлился и набросился на Северино:
— Ты почему не идти фронт?.. Мы — немцы сражаться, а вы — итальянцы быть здесь... ты на фронт.
Саверино испугался и сказал:
— Меня освободили от военной службы, у меня слабая грудь,— и он бил себя по груди.
Он сказал чистейшую правду: он очень много болел, говорили даже, что у него только одно легкое. Но немец совсем рассвирепел и схватил его за руку, крича:
— Тогда ты тотчас идти со мной на фронт,— и сделал жест, как будто собирается тут же увести Северино.
Портной побледнел и пытался улыбнуться, но это ему никак не удавалось, все присутствующие онемели от удивления и испуга, а меня охватил такой страх, что сердце так и прыгало в груди. Немец тянул Северино за рукав, Северино сопротивлялся и хватался за Филиппо, который тоже казался очень испуганным. Но вдруг немец расхохотался и сказал:
— Друзья... друзья... ты портной и я портной... ты опять получить материал и быть богатый... я идти на фронт и умереть.
Продолжая смеяться, Ганс опять стал хлопать Северино по плечу. Вся эта сцена произвела на меня странное впечатление, как будто передо мной был не человек, а дикое животное, то мурлыкавшее, то скалившее зубы, и было непонятно, что сейчас сделает это животное и как надо с ним обращаться. Мне казалось, что Северино так же ошибался, как люди, говорящие:
— Это животное меня знает... оно никогда не укусит меня.
Дальнейшие события показали, что я была права.
После этой сцены немец опять стал любезен, пил еще много вина и хлопал Северино по плечу так часто, что тот совсем перестал его бояться и, пользуясь минутной рассеянностью Ганса, шепнул Филиппо:
— Вот увидишь, я сегодня же получу обратно мои рулоны.
В самом деле, через некоторое время немец встал из-за стола, надел пояс, который снял, садясь обедать, и даже шутливо заметил, что после такой обильной еды пояс на нем не сходится. Потом он сказал Северино:
— Мы идти вниз, потом ты обратно сюда несешь твой материал.
Северино поднялся вслед за ним, немец опять щелкнул каблуками важно пошел вперед по тропинке, спускавшейся по мачерам в долину, Северино последовал за ним. Филиппо, вышедший из дому и смотревший вместе с другими вслед Северино, сказал, как бы формулируя охватившее нас всех чувство:
— Северино слишком доверчив. На его месте я не доверял бы этому немцу.
До поздней ночи ждали мы возвращения Северино, но он не вернулся. На другой день мы пошли в домик, где Северино жил с семьей, и увидели, что его жена, прижимая к себе ребенка, плачет в темноте. Вместе с ней сидела старая крестьянка, которая пряла шерсть на прялке и повторяла, продолжая крутить веретено:
— Не плачь, молодуха... Северино вернется, и все устроится.
Но жена Северино трясла головой и отвечала:
— Я чувствую, что он больше не вернется... я это почувствовала уже через час после того, как он ушел.
Мы попытались утешить ее, но она продолжала плакать и все время повторяла, что виновата во всем она, потому что Северино сделал это для нее и для их дочки, чтобы им жилось лучше и чтобы они разбогатели, а она, как жена, должна была воспротивиться этому и не давать ему покупать эти проклятые рулоны. Наши слова не утешили ее, потому что Северино не возвращался: это был факт, а все хорошие слова ничего не стоят перед фактами. Весь день мы провели с ней, утешая ее и строя всевозможные предположения насчет исчезновения Северино; но она не переставала плакать и все твердила, что ее муж не вернется. На следующий день — это был уже второй день после исчезновения Северино — мы не нашли больше в хижине ни женщины, ни девочки: на рассвете она взяла дочку на руки и спустилась в долину, чтобы узнать, что сталось с ее мужем.
Прошло несколько дней, и мы ничего не знали ни о Северино, ни о его жене. Наконец Филиппо, который по-своему был привязан к Северино, решил узнать, что с ними случилось, и позвал Николу, старого крестьянина, который уже -не работал на земле, а проводил целые дни с детьми на мачере. Филиппо велел Николе навести справки о Северино, для этого Никола должен был пойти на хутор в местности Мертвый Человек, где жили фашисты, укравшие у Северино рулоны. Старик сначала отказался, но Филиппо обещал дать ему триста лир, и Никола, который за деньги залез бы даже в горящую печь, без дальнейших пререканий пошел седлать своего осла. Никола сказал нам, что переночует в долине у своих родственников и вернется на другой
день; положив в мешок краюху хлеба и немного сыру, он сел на осла и отправился в путь. Мы попрощались с ним и смотрели, как он удалялся, прямо держась в седле, с черной шапчонкой на голове, с трубкой в зубах, а ноги, с негнущимися коленями, обернутые белыми обмотками и обутые в чочи, висели по обе стороны осла. Филиппо велел ему обратиться к человеку по имени Тонто, который был не такой плохой, как остальные фашисты, и старик обещал, что он именно так и сделает.
Прошел весь этот день и половина следующего, и вот в сумерки на тропинке показался Никола, тянувший за узду осла, а на осле сидел Тонто. Осел остановился на мачере, и Тонто слез. Это был человек с худым и темным лицом, небритый, его грустные глаза сидели глубоко, а длинный нос свисал до самого рта. Все окружили его, но Тонто молчал и казался смущенным. Старый Никола взял осла за узду и произнес:
— Немец взял материю себе, а Северино послали работать, копать окопы на фронте. Вот что случилось.
Сказав это, старик удалился со своим ослом.
Мы все были поражены. Тонто смущенно держался в стороне; Филиппо крикнул ему сердито:
— А ты чего пришел сюда?
Тонто сделал шаг вперед и униженно сказал:
— Вы не должны плохо думать обо мне, Филиппо... я пришел, чтобы рассказать, как это случилось, чтобы вы не думали, будто мы виноваты.
Все смотрели на него с неприязнью, но всем хотелось знать подробности того, что произошло с Северино, и наконец Филиппо неохотно, но все же пригласил Тонто к себе выпить по стаканчику. Тонто двинулся вперед к домику Филиппо, а мы все вслед за ним. Войдя, Тонто сел на мешок с фасолью, Филиппо налил ему вина, но сам не сел, а остался стоять против сидящего Тонто, мы же все столпились у порога. Тонто спокойно выпил свой стакан и стал говорить:
— Не стоит отрицать, что рулоны Северино взяли мы... Теперь такие времена, Филиппо, что каждый должен заботиться о себе, а бог — о всех... Северино считал, что никто не знает, куда он спрятал материал, но он ошибался: об этом знали многие. Вот мы и подумали: если мы не возьмем эти рулоны, то их все равно возьмут немцы, кто-нибудь обязательно донесет, так уж лучше, если рулоны достанутся нам. Что же делать, Филиппо?—Тонто умоляюще сложил руки и обвел всех взглядом.— У нас ведь тоже есть семьи, а теперь такие времена настали, что все должны прежде всего заботиться о своей семье, а потом уже обо всем остальном. Я не утверждаю, что мы поступили хорошо, говорю только, что нас на это толкнула необходимость. Вы, Филиппо, занимаетесь торговлей, Северино портной, ну а мы... мы устраиваемся как можем... только Северино поступил неправильно, обратившись к немцам, которые никакого отношения не имели к этому делу. Вместо того чтобы жаловаться на нас немцам, Северино должен был прийти к нам... Мы договорились бы с ним... Не так ли, Филиппо?.. Можно было бы продать эти материи и разделить с ним деньги... или мы подарили бы ему что-нибудь, одним словом, можно было как-нибудь устроить это дело... Но Северино решил действовать иначе, вот и случилось то, что случилось. Пришел он к нам с этим проклятым немцем, обругал нас самыми последними словами, а немец наставил на нас автомат и сказал, что должен сделать у нас обыск. Мы ведь подчинены немцам, поэтому и не могли возражать; рулоны, конечно, нашли, немец погрузил их на грузовик, на котором он к нам приехал, и они оба с Северино уехали, а Северино еще закричал нам, уезжая: «Есть все-таки справедливость на этом свете!» Хорошая справедливость! Вы знаете, что сделал немец? Через несколько километров им повстречался грузовик, на котором немцы везли на фронт пойманных ими итальянцев, чтобы заставить их копать окопы. Тогда этот немец остановил свою машину, заставил Северино вылезти из нее и, угрожая ему автоматом, велел ему влезть в грузовик с пленными итальянцами. Вот так и случилось, что Северино, вместо того чтобы получить свои рулоны, попал на фронт; ну а немец — ведь он тоже портной — перешлет эти материи в Германию и откроет там портняжную мастерскую назло Северино и всем нам. Вот я и говорю, Филиппо, зачем было вмешивать в это дело немцев? Когда двое дерутся, третий радуется, так случилось и теперь. Клянусь вам, что все так и было.
Рассказ Тонто заставил нас всех призадуматься, особенно одна из подробностей этого рассказа, а именно, что немцы продолжают ловить итальянцев и посылать их на фронт; мы, правда, слышали уже об этом, но это были туманные слухи, а Тонто говорил об облавах совершенно спокойно, как о вполне обычной вещи. Наконец Филиппо очнулся и спросил у Тонто, что Начат эти облавы и почему немцы ловят итальянцев. Тонто ответил равнодушно:
— Немцы объезжают окрестности на грузовиках, собирают всех трудоспособных мужчин и отправляет их на линию фронта к Кассино и Гаете, чтобы они там строили укрепления.
— А как там обращаются с ними?
Тонто пожал плечами.
— Понятно, как: много работы, бараки и мало еды. Всем известно, как обращаются немцы с теми, кто не немец.
После некоторой паузы Филиппо опять спросил;
— Но ведь ловят итальянцев только в долине? Не ездят же они по горам, отыскивая беженцев?
Тонто опять пожал плечами:
— Не верьте вы этим немцам... они поступают с нами, как с артишоками — обрывают листики и едят по одному. Сейчас делают облавы в долине, потом очередь дойдет и до вас.
Все были напуганы и, казалось, забыли о Северино, каждый думал только о себе. Филиппо спросил:
— А ты откуда все это знаешь?
Тонто ответил:
— Я это знаю потому, что мне с немцами приходится иметь дело каждый день... А вам я вот что скажу: или вступайте в милицию, как это сделали мы, ли прячьтесь как следует, только действительно как Следует, если не хотите, чтобы немцы похватали вас одного за другим.
Тонто рассказал нам, как происходят облавы. Сначала немцы ловили людей на равнине, грузили их на машины и отправляли на фронт. Покончив с равниной, они начали делать облавы в горах, поступая следующим образом: рано утром, еще до зари, отряд немецких Солдат подымался на вершину горы, и к моменту начала
облавы, около полудня, немецкие солдаты спускались вниз, прочесывая весь склон горы во всю ее ширину и хватая людей, живущих, как мы, на мачерах по склону горы.
— Вылавливают людей, как рыбу сетями,— сказал Тон то.
— И чего только не придумают! — раздался чей-то испуганный голос.
Тонто чувствовал себя теперь уже гораздо увереннее, к нему почти вернулась его всегдашняя наглость. Он даже попытался содрать взятку с Филиппо, зная, что Филиппо был самым богатым из беженцев:
— Я могу замолвить словечко о твоем сыне перед немецким капитаном, которого хорошо знаю, если, конечно, ты меня об этом попросишь.
Может быть, Филиппо, который был очень напуган, согласился бы начать переговоры с Тонто, но совершенно неожиданно для всех выступил вперед Микеле и резко сказал, обращаясь к Тонто:
— Чего тебе еще здесь надо? Катись восвояси.
Мы все страшно испугались, потому что у Тонто
были ручные гранаты и ружье, а Микеле безоружен. Но Тонто беспрекословно покорился Микеле.
— Если так, то делайте как хотите... я ухожу,— сказал он неохотно, поднялся и вышел из домика. Все вышли за ним, а Микеле, прежде чем Тонто скрылся из наших глаз, закричал ему вслед:
— А ты, вместо того чтобы предлагать свои услуги другим, позаботься лучше о себе... Не сегодня-завтра немцы отберут у тебя ружье и пошлют копать окопы, как Северино.
Тонто обернулся и показал Микеле два пальца, согнутые, как рога, что означало заклинание: «Типун тебе на язык». Больше мы никогда не видели его.
После ухода Тонто Микеле пошел вместе с нами к нашему домику. Я и Розетта продолжали говорить о случившемся и жалели бедного Северино, потерявшего не только свое добро, но еще и свободу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Филиппо, высказывая вслух свои мысли, чванливо поглаживал усы. Было совершенно очевидно, что он думал о своих вещах, замурованных в стенке у испольщика; Филиппо был доволен, что Северино получит обратно свои рулоны, потому что у него самого было спрятано много добра и он боялся, чтобы его тоже не обокрали.
Мы смотрели на тропинку, по которой поднимался Северино, но вместо вооруженного отряда, который мы ожидали увидеть, с Северино шел один немец, бывший к тому же простым солдатом, а не из военной полиции. Как только они взобрались на манеру, Северино, гордый и счастливый, познакомил нас с этим немцем, которого звали Ганс, что по-итальянски значит Джованни; все толпились около Ганса, каждый старался протянуть ему руку, но Ганс никому не подал руки, а ограничился тем, что стукнул каблуками и приложил руку к фуражке, показывая тем самым, что не собирается завязывать дружеских отношений с нами. Ганс был маленький, со светлыми волосами, с широкими, как у женщины, бедрами, с белым и немного припухшим лицом. На щеке у него было два или три глубоких шрама, на вопрос, где он получил их, Ганс ответил очень коротко:
— В Сталинграде.
Эти шрамы делали его мягкое, неправильное и как будто помятое лицо похожим на персик или на яблоко, упавшее с дерева на землю и сохраняющее на своей шкурке следы этого падения; когда разрезаешь такое яблоко, то часто оказывается, что внутри оно наполовину гнилое. Глаза у него были голубые, но некрасивые, какие-то выцветшие, невыразительные, слишком светлые, как будто сделанные из стекла. Северино с гордым видом объяснял нам, что он подружился с Гансом, потому что Ганс у себя на родине в мирные времена тоже был портным, как и Северино. Поэтому они прекрасно поняли друг друга. Северино рассказал Гансу о краже, и Ганс обещал ему помочь получить обратно рулоны, потому что Ганс был портной и лучше других мог понять заботы и огорчения Северино. Одним словом, Ганс не принадлежал к полиции, он пришел один, и вмешательство его не носило официального характера, а было частным делом между ним и Северино, тал? как оба они были портными, значит, товарищами по профессии. Но все-таки этот немец носил мундир, на шее у него висел автомат и вел он себя как немецкий солдат, поэтому все столпились вокруг него и наперегонки стали его ублажать. Один интересовался, сколько времени еще продлится война, другой расспрашивал о России, где успел побывать Ганс, третий хотел знать, начнут ли англичане сражение, четвертый, не начнут ли сражения немцы. Но по мере того как люди засыпали его вопросами, Ганс все больше важничал и надувался, как воздушный шар, когда его наполняют воздухом. Он сказал, что война кончится скоро, потому что у немцев есть секретное оружие, что русские сражаются хорошо, но немцы — еще лучше, что немцы скоро дадут бой англичанам и сбросят их в море. Ганс внушал уважение, и Филиппо пригласил его вместе с Северино к себе на обед.
Я тоже пошла на этот обед, хотя мы с Розеттой уже поели; мне хотелось увидеть этого немца поближе: это был первый немец, пришедший к нам. Я зашла, когда они уже кончали обедать и ели фрукты; вся семья Филиппо была в сборе, кроме Микеле, который ненавидел немцев; когда Ганс, важничая, говорил о большой победе, которую немцы скоро одержат над англичанами, Микеле смотрел на него так мрачно и угрожающе, как будто хотел броситься на него и избить. Немец выпил и пустился в откровенности. Он все время хло
пал по плечу Северино, повторяя, что они портные и друзья до гроба и что он вернет рулоны Северино. Потом он вынул из кармана бумажник, а из бумажника фотографию женщины с добродушным лицом, которая была по крайней мере в два раза больше его, и сказал нам, что это его жена. Стали говорить о войне, и Ганс все повторял:
— Мы делать наступление и бросать англичане в море.
Филиппо, поддакивавший во всем немцу, подхватил:
— Конечно, обязательно... мы их всех сбросим в море, этих убийц.
Но немец ответил:
— Нет, убийцы нет, хорошие солдаты.
А Филиппо сейчас же:
— Ну конечно, хорошие солдаты, все знают, что они хорошие солдаты.
На что немец:
— Ты любить английский солдат, ты изменник.
Филиппо испугался:
— Кто их любит?.. Если я сам оказал, что они убийцы.
Но немец опять остался недоволен:
— Нет убийцы, хороший солдат; но изменники, как ты, который любит англичане, капут,— и он делал жест, как будто режет горло.
Одним словом, никак нельзя было угодить ему, всем он был недоволен, и мы очень испугались, потому что немец внезапно обозлился и набросился на Северино:
— Ты почему не идти фронт?.. Мы — немцы сражаться, а вы — итальянцы быть здесь... ты на фронт.
Саверино испугался и сказал:
— Меня освободили от военной службы, у меня слабая грудь,— и он бил себя по груди.
Он сказал чистейшую правду: он очень много болел, говорили даже, что у него только одно легкое. Но немец совсем рассвирепел и схватил его за руку, крича:
— Тогда ты тотчас идти со мной на фронт,— и сделал жест, как будто собирается тут же увести Северино.
Портной побледнел и пытался улыбнуться, но это ему никак не удавалось, все присутствующие онемели от удивления и испуга, а меня охватил такой страх, что сердце так и прыгало в груди. Немец тянул Северино за рукав, Северино сопротивлялся и хватался за Филиппо, который тоже казался очень испуганным. Но вдруг немец расхохотался и сказал:
— Друзья... друзья... ты портной и я портной... ты опять получить материал и быть богатый... я идти на фронт и умереть.
Продолжая смеяться, Ганс опять стал хлопать Северино по плечу. Вся эта сцена произвела на меня странное впечатление, как будто передо мной был не человек, а дикое животное, то мурлыкавшее, то скалившее зубы, и было непонятно, что сейчас сделает это животное и как надо с ним обращаться. Мне казалось, что Северино так же ошибался, как люди, говорящие:
— Это животное меня знает... оно никогда не укусит меня.
Дальнейшие события показали, что я была права.
После этой сцены немец опять стал любезен, пил еще много вина и хлопал Северино по плечу так часто, что тот совсем перестал его бояться и, пользуясь минутной рассеянностью Ганса, шепнул Филиппо:
— Вот увидишь, я сегодня же получу обратно мои рулоны.
В самом деле, через некоторое время немец встал из-за стола, надел пояс, который снял, садясь обедать, и даже шутливо заметил, что после такой обильной еды пояс на нем не сходится. Потом он сказал Северино:
— Мы идти вниз, потом ты обратно сюда несешь твой материал.
Северино поднялся вслед за ним, немец опять щелкнул каблуками важно пошел вперед по тропинке, спускавшейся по мачерам в долину, Северино последовал за ним. Филиппо, вышедший из дому и смотревший вместе с другими вслед Северино, сказал, как бы формулируя охватившее нас всех чувство:
— Северино слишком доверчив. На его месте я не доверял бы этому немцу.
До поздней ночи ждали мы возвращения Северино, но он не вернулся. На другой день мы пошли в домик, где Северино жил с семьей, и увидели, что его жена, прижимая к себе ребенка, плачет в темноте. Вместе с ней сидела старая крестьянка, которая пряла шерсть на прялке и повторяла, продолжая крутить веретено:
— Не плачь, молодуха... Северино вернется, и все устроится.
Но жена Северино трясла головой и отвечала:
— Я чувствую, что он больше не вернется... я это почувствовала уже через час после того, как он ушел.
Мы попытались утешить ее, но она продолжала плакать и все время повторяла, что виновата во всем она, потому что Северино сделал это для нее и для их дочки, чтобы им жилось лучше и чтобы они разбогатели, а она, как жена, должна была воспротивиться этому и не давать ему покупать эти проклятые рулоны. Наши слова не утешили ее, потому что Северино не возвращался: это был факт, а все хорошие слова ничего не стоят перед фактами. Весь день мы провели с ней, утешая ее и строя всевозможные предположения насчет исчезновения Северино; но она не переставала плакать и все твердила, что ее муж не вернется. На следующий день — это был уже второй день после исчезновения Северино — мы не нашли больше в хижине ни женщины, ни девочки: на рассвете она взяла дочку на руки и спустилась в долину, чтобы узнать, что сталось с ее мужем.
Прошло несколько дней, и мы ничего не знали ни о Северино, ни о его жене. Наконец Филиппо, который по-своему был привязан к Северино, решил узнать, что с ними случилось, и позвал Николу, старого крестьянина, который уже -не работал на земле, а проводил целые дни с детьми на мачере. Филиппо велел Николе навести справки о Северино, для этого Никола должен был пойти на хутор в местности Мертвый Человек, где жили фашисты, укравшие у Северино рулоны. Старик сначала отказался, но Филиппо обещал дать ему триста лир, и Никола, который за деньги залез бы даже в горящую печь, без дальнейших пререканий пошел седлать своего осла. Никола сказал нам, что переночует в долине у своих родственников и вернется на другой
день; положив в мешок краюху хлеба и немного сыру, он сел на осла и отправился в путь. Мы попрощались с ним и смотрели, как он удалялся, прямо держась в седле, с черной шапчонкой на голове, с трубкой в зубах, а ноги, с негнущимися коленями, обернутые белыми обмотками и обутые в чочи, висели по обе стороны осла. Филиппо велел ему обратиться к человеку по имени Тонто, который был не такой плохой, как остальные фашисты, и старик обещал, что он именно так и сделает.
Прошел весь этот день и половина следующего, и вот в сумерки на тропинке показался Никола, тянувший за узду осла, а на осле сидел Тонто. Осел остановился на мачере, и Тонто слез. Это был человек с худым и темным лицом, небритый, его грустные глаза сидели глубоко, а длинный нос свисал до самого рта. Все окружили его, но Тонто молчал и казался смущенным. Старый Никола взял осла за узду и произнес:
— Немец взял материю себе, а Северино послали работать, копать окопы на фронте. Вот что случилось.
Сказав это, старик удалился со своим ослом.
Мы все были поражены. Тонто смущенно держался в стороне; Филиппо крикнул ему сердито:
— А ты чего пришел сюда?
Тонто сделал шаг вперед и униженно сказал:
— Вы не должны плохо думать обо мне, Филиппо... я пришел, чтобы рассказать, как это случилось, чтобы вы не думали, будто мы виноваты.
Все смотрели на него с неприязнью, но всем хотелось знать подробности того, что произошло с Северино, и наконец Филиппо неохотно, но все же пригласил Тонто к себе выпить по стаканчику. Тонто двинулся вперед к домику Филиппо, а мы все вслед за ним. Войдя, Тонто сел на мешок с фасолью, Филиппо налил ему вина, но сам не сел, а остался стоять против сидящего Тонто, мы же все столпились у порога. Тонто спокойно выпил свой стакан и стал говорить:
— Не стоит отрицать, что рулоны Северино взяли мы... Теперь такие времена, Филиппо, что каждый должен заботиться о себе, а бог — о всех... Северино считал, что никто не знает, куда он спрятал материал, но он ошибался: об этом знали многие. Вот мы и подумали: если мы не возьмем эти рулоны, то их все равно возьмут немцы, кто-нибудь обязательно донесет, так уж лучше, если рулоны достанутся нам. Что же делать, Филиппо?—Тонто умоляюще сложил руки и обвел всех взглядом.— У нас ведь тоже есть семьи, а теперь такие времена настали, что все должны прежде всего заботиться о своей семье, а потом уже обо всем остальном. Я не утверждаю, что мы поступили хорошо, говорю только, что нас на это толкнула необходимость. Вы, Филиппо, занимаетесь торговлей, Северино портной, ну а мы... мы устраиваемся как можем... только Северино поступил неправильно, обратившись к немцам, которые никакого отношения не имели к этому делу. Вместо того чтобы жаловаться на нас немцам, Северино должен был прийти к нам... Мы договорились бы с ним... Не так ли, Филиппо?.. Можно было бы продать эти материи и разделить с ним деньги... или мы подарили бы ему что-нибудь, одним словом, можно было как-нибудь устроить это дело... Но Северино решил действовать иначе, вот и случилось то, что случилось. Пришел он к нам с этим проклятым немцем, обругал нас самыми последними словами, а немец наставил на нас автомат и сказал, что должен сделать у нас обыск. Мы ведь подчинены немцам, поэтому и не могли возражать; рулоны, конечно, нашли, немец погрузил их на грузовик, на котором он к нам приехал, и они оба с Северино уехали, а Северино еще закричал нам, уезжая: «Есть все-таки справедливость на этом свете!» Хорошая справедливость! Вы знаете, что сделал немец? Через несколько километров им повстречался грузовик, на котором немцы везли на фронт пойманных ими итальянцев, чтобы заставить их копать окопы. Тогда этот немец остановил свою машину, заставил Северино вылезти из нее и, угрожая ему автоматом, велел ему влезть в грузовик с пленными итальянцами. Вот так и случилось, что Северино, вместо того чтобы получить свои рулоны, попал на фронт; ну а немец — ведь он тоже портной — перешлет эти материи в Германию и откроет там портняжную мастерскую назло Северино и всем нам. Вот я и говорю, Филиппо, зачем было вмешивать в это дело немцев? Когда двое дерутся, третий радуется, так случилось и теперь. Клянусь вам, что все так и было.
Рассказ Тонто заставил нас всех призадуматься, особенно одна из подробностей этого рассказа, а именно, что немцы продолжают ловить итальянцев и посылать их на фронт; мы, правда, слышали уже об этом, но это были туманные слухи, а Тонто говорил об облавах совершенно спокойно, как о вполне обычной вещи. Наконец Филиппо очнулся и спросил у Тонто, что Начат эти облавы и почему немцы ловят итальянцев. Тонто ответил равнодушно:
— Немцы объезжают окрестности на грузовиках, собирают всех трудоспособных мужчин и отправляет их на линию фронта к Кассино и Гаете, чтобы они там строили укрепления.
— А как там обращаются с ними?
Тонто пожал плечами.
— Понятно, как: много работы, бараки и мало еды. Всем известно, как обращаются немцы с теми, кто не немец.
После некоторой паузы Филиппо опять спросил;
— Но ведь ловят итальянцев только в долине? Не ездят же они по горам, отыскивая беженцев?
Тонто опять пожал плечами:
— Не верьте вы этим немцам... они поступают с нами, как с артишоками — обрывают листики и едят по одному. Сейчас делают облавы в долине, потом очередь дойдет и до вас.
Все были напуганы и, казалось, забыли о Северино, каждый думал только о себе. Филиппо спросил:
— А ты откуда все это знаешь?
Тонто ответил:
— Я это знаю потому, что мне с немцами приходится иметь дело каждый день... А вам я вот что скажу: или вступайте в милицию, как это сделали мы, ли прячьтесь как следует, только действительно как Следует, если не хотите, чтобы немцы похватали вас одного за другим.
Тонто рассказал нам, как происходят облавы. Сначала немцы ловили людей на равнине, грузили их на машины и отправляли на фронт. Покончив с равниной, они начали делать облавы в горах, поступая следующим образом: рано утром, еще до зари, отряд немецких Солдат подымался на вершину горы, и к моменту начала
облавы, около полудня, немецкие солдаты спускались вниз, прочесывая весь склон горы во всю ее ширину и хватая людей, живущих, как мы, на мачерах по склону горы.
— Вылавливают людей, как рыбу сетями,— сказал Тон то.
— И чего только не придумают! — раздался чей-то испуганный голос.
Тонто чувствовал себя теперь уже гораздо увереннее, к нему почти вернулась его всегдашняя наглость. Он даже попытался содрать взятку с Филиппо, зная, что Филиппо был самым богатым из беженцев:
— Я могу замолвить словечко о твоем сыне перед немецким капитаном, которого хорошо знаю, если, конечно, ты меня об этом попросишь.
Может быть, Филиппо, который был очень напуган, согласился бы начать переговоры с Тонто, но совершенно неожиданно для всех выступил вперед Микеле и резко сказал, обращаясь к Тонто:
— Чего тебе еще здесь надо? Катись восвояси.
Мы все страшно испугались, потому что у Тонто
были ручные гранаты и ружье, а Микеле безоружен. Но Тонто беспрекословно покорился Микеле.
— Если так, то делайте как хотите... я ухожу,— сказал он неохотно, поднялся и вышел из домика. Все вышли за ним, а Микеле, прежде чем Тонто скрылся из наших глаз, закричал ему вслед:
— А ты, вместо того чтобы предлагать свои услуги другим, позаботься лучше о себе... Не сегодня-завтра немцы отберут у тебя ружье и пошлют копать окопы, как Северино.
Тонто обернулся и показал Микеле два пальца, согнутые, как рога, что означало заклинание: «Типун тебе на язык». Больше мы никогда не видели его.
После ухода Тонто Микеле пошел вместе с нами к нашему домику. Я и Розетта продолжали говорить о случившемся и жалели бедного Северино, потерявшего не только свое добро, но еще и свободу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40