Я темная женщина, в жизни своей не видела ничего, кроме лавки и земли, но и я понимала, что эти бородатые взрослые мужчины, как только начинали говорить о чем-нибудь, не имеющем отношения к их делам, мололи ужасную чепуху. Мне это становилось особенно ясно, потому что я имела возможность сравнивать их с Микеле, человеком образованным, и хотя я часто не понимала того, что Микеле говорил нам, но чувствовала, что он говорит справедливые вещи. Эти же люди, повторяю, рассуждали как дураки или, еще хуже, как животные, если бы животные могли рассуждать, а когда они не говорили глупостей, то бранились самыми последними словами. Помню, например, одного из них, Антонио, пекаря, маленького чернявого человека, слепого на один глаз, который казался меньше другого, а веко все время дергалось, как будто в глаз что-то попало. Однажды четверо или пятеро из беженцев, среди которых был Антонио, разговаривали, сидя на камнях мачеры, о войне и о том, что случается во время войны; мы с Розеттой слушали, о чем они говорят. Антонио участвовал в войне в Ливии, когда ему было всего двадцать лет, и любил говорить об этой войне, самом большом событии в его жизни; между прочим, он как раз на этой войне потерял глаз. Сама не знаю как, только мы с Розеттой услыхали, что он говорил:
— Они убили троих из наших, но это мало сказать, что просто убили... они выкололи им глаза, отрезали язык, сорвали ногти... Тогда мы решили послать карательную экспедицию; рано утром мы отправились в одно из их селений, сожгли все их хижины, убили всех жителей— мужчин, женщин и детей, а девочкам, дочерям этих потаскушек, мы всадили штык в срамное место, а потом бросили их вместе с другими... мы показали им, как совершать зверства над нашими солдатами!
Тут кто-то кашлянул, чтобы обратить внимание Антонио, который, наверно, не заметил нас, потому что мы стояли за деревом, что мы с Розеттой слушаем его. Я услыхала, как Антонио извинялся, говоря:
— Ну, на войне случается и похуже.
Розетта сейчас же ушла, и я бросилась за ней. Она шла, опустив голову, и, когда остановилась, я увидела, что ее глаза полны слез, а лицо белое, как простыня. Я ее спросила, что с -ней, а она:
— Ты слышала, что сказал Антонио?
Я растерялась и, не зная, что ей ответить, повторила слова Антонио:
— На войне случаются вещи и похуже, дочка.
Она помолчала немного, потом, как бы думая вслух, сказала:
— Мне хотелось бы всегда быть с теми, кого убивают, а не с теми, кто убивает.
С этого дня мы еще больше отдалились от беженцев, потому что Розетта ни за что не хотела встречаться с Антонио и разговаривать с ним.
Но и с Микеле Розетта была не во всем согласна; что касается, например, религии, то мнения их расходились коренным образом. Микеле, как я уже говорила, ненавидел фашистов, а вслед за фашистами — патеров; трудно было понять, кого он ненавидит больше; он сам часто говорил в шутку, что фашисты и патеры — одно и то же, единственная разница между ними заключается в том, что фашисты скроили себе из черной сутаны рубашки, а патеры носили эту сутану, как она была, длинную до пят. Мне лично не было ни жарко, ни холодно от его нападок на религию, или, лучше сказать, на патеров; я всегда считала, что в вопросах религии каждый сам себе хозяин; я верующая, но не настолько, чтобы навязывать свою религию другим.
Кроме того, я понимала, что Микеле, несмотря на внешнюю жестокость, не был злым, иногда я даже думала, что Микеле нападает на патеров не потому, что ненавидит их, а просто его огорчает, что они не настоящие священнослужители и не всегда ведут себя достойно своего сана. Одним словом, может он и сам был верующим, только разочарованным верующим; очень часто такие люди, как Микеле, которые могли бы быть еще более верующими, чем другие, разочаруются и начинают нападать на патеров. Но Розетта была совсем не такая, как я: она была верующей и хотела, чтобы и другие верили; она не выносила критики религии да
же в том случае, когда кто-нибудь критиковал совершенно искренне, как делал это Микеле, не вкладывая в эту критику злобы. Поэтому с самого начала, как только Розетта услышала, что Мижеле плохо отзывается о патерах, она сказала ему прямо, без обиняков:
— Если ты хочешь встречаться с нами, то должен перестать говорить такие вещи.
Я думала, что Микеле будет настаивать или что он рассердится, как это случалось иногда с ним, когда ему противоречили, но, к моему удивлению, он не стал возражать, а, помолчав немного, только сказал:
— Несколько лет назад я был таким же, как ты... даже серьезно подумывал стать патером... потом это у меня прошло.
Я была очень удивлена, услышав от него это: вот уж никогда бы не подумала, что у него могло быть такое намерение. Я спросила:
— Ты на самом деле хотел стать патером?
Он ответил:
— Конечно... можешь спросить у моего отца, если не веришь.
— Почему же ты отказался от своего намерения?
— Я был тогда еще мальчиком, потом понял, что у меня нет призвания. Или, вернее,— добавил он улыбаясь,— я понял, что у меня было призвание и что именно поэтому я не должен быть патером.
Розетта ничего не сказала, и разговор на этом закончился.
Время шло, и кое-что медленно, но все-таки изменялось, и, к сожалению, не к лучшему. После множества всяких слухов пришло наконец точное известие, что в долине Фонди расположилась лагерем немецкая дивизия и что линия фронта проходит по реке Гарильяно. Это значило, что англичане не продвигались больше вперед и что немцы собирались провести у нас зиму. Люди, приходившие к нам из долины, говорили, что немцы были везде, но главным образом они прятались в апельсиновых садах, там стояли их танки и палатки, размалеванные зелеными, синими и желтыми пятнами, это называлось камуфляжем. Но это все были только слухи; никто из нас, то есть из людей, живущих в горах, не видел немцев, потому что ни один немецкий
солдат не приходил еще в Сант Еуфемию. Однако вскоре случилось такое, из-за чего нам пришлось столкнуться с немцами, и мы поняли, что это были за люди. Я расскажу об этом случае, потому что как раз с этого дня все изменилось, можно даже сказать, что именно тогда война добралась до Сант Еуфемии и больше уже не покидала нас.
Среди беженцев, из тех, что играли в карты с Филшшо, был портной по имени Северино, самый молодой из всех. Это был маленький тощий человечек с желтым лицом и черными усиками, который всегда прищуривал один глаз, как будто подмигивал кому-то, на самом же деле это была у него просто профессиональная привычка, потому что, когда он шил, сидя на стуле в своей лавке, то всегда прищуривал один глаз. Северино убежал вместе с другими из Фонди, как только начались первые бомбежки, и занимал теперь домик недалеко от нашего. Вместе с ним жили его дочка и жена, такая же маленькая и скромная, как он. Северино был самым беспокойным из всех беженцев, потому что во время войны он вложил все свои деньги в материи, английские и итальянские, и спрятал эти рулоны в безопасном месте, но, наверно, это место было не больно- то надежным, и он все время беспокоился о судьбе их рулонов. Как только Северино переходил от мыслей о немцах, о фашистах, о войне и бомбежках к мыслям о будущем, сейчас же беспокойство его сменялось надеждой. Всем, кто только был согласен его слушать, Северино излагал свой план, благодаря которому собирался разбогатеть после окончания войны. План его заключался в том, чтобы воспользоваться коротким промежутком — может быть, шесть месяцев, а может, и год — между окончанием войны и возвращением к нормальной жизни. Эти шесть месяцев или год будет большая нехватка всего: не будет ни транспорта, ни товаров, Италия будет занята войсками, и торговля станет очень трудной, можно сказать, невозможной. И вот в эти шесть месяцев или год Северино, погрузив свои рулоны на грузовик, устремится в Рим и продаст их там по очень высоким ценам в розницу (а купил он их оптом) и таким образом разбогатеет. Его план был совершенно правильным, как в этом все убедились впоследствии, и по нему можно было судить, что Северино, единственный из всех находящихся здесь людей, хорошо понял механику цен, которые должны были подниматься все больше по мере того, как с рынка исчезали товары, а немцы, союзники и итальянцы печатали бумажные деньги, сколько им вздумается. Повторяю, что это был правильный план, но, к сожалению, правильные планы никогда не удаются, особенно во время войны.
Однажды утром из долины прибежал, весь запыхавшись, мальчик, работавший у Северино, не добежав еще до мачеры, он увидел портного, с нетерпением ожидавшего его на краю уступа, и закричал ему:
— Северино, у тебя все украли... нашли твой тайник и унесли все твои рулоны.
В этот момент я находилась рядом с Северино и увидела, что он покачнулся, как будто кто-то ударил его из-за угла палкой по голове. Тем временем мальчик вскарабкался на мачеру; Северино схватил его за грудь и забормотал, задыхаясь, выпучив глаза:
— Не может быть... Что ты говоришь? Рулоны? Весь мой материал? Украли? Кто их украл?
— А я откуда знаю,— отвечал мальчик.
Беженцы окружили Северино, а он размахивал руками, как сумасшедший, таращил глаза, бил по лбу и рвал на себе волосы; Филиппо попытался его успокоить.
— Не отчаивайся, может, это пустые слухи.
— Какие там слухи! — сказал простодушно мальчишка.— Я своими глазами видел разобранную стенку и пустой тайник.
Услышав это, Северино отчаянно махнул рукой, как бы угрожая небу, потом бросился бежать вниз по тропинке и скоро скрылся из виду. Это происшествие нас всех страшно поразило: значит, война продолжается, и положение становится час от часу хуже, люди потеряли окончательно совесть, и если теперь грабят, то в скором времени начнут убивать. Филиппо больше других размахивал руками и ругал Северино за то, что тот был недостаточно предусмотрительным, пока один из присутствующих не сказал ему:
— А ты разве не спрятал свое добро, не замуровал его в крестьянском доме? Смотри, как бы с тобой не случилось того же самого.
Я вспомнила разговоры Кончетты и Винченцо и решила, что этот беженец был прав: стенку, за которой находилось добро Филиппо, можно было разобрать так же легко, как стенку тайника Северино. Но Филиппо тряхнул головой и ответил с уверенностью:
— Мы с этим крестьянином святые Джованни: я крестил его сына, а он — мою дочь... Разве ты не знаешь, что святой Джованни не обманывает?
Услышав эти слова Филиппо, я подумала: как бы ни был умен человек — а Филиппо считал себя очень умным,— но рано или поздно все же дает промах; мне казалось, что, имея дело с такими людьми, как Кончетта и Винченцо, верить в святого Джованни было большой наивностью, если не сказать глупостью. Однако я решила не творить ему этого, а просто промолчать, ведь один из нас уже попробовал предостеречь его, но безрезультатно.
В тот же вечер Северино вернулся из долины, покрытый пылью, грустный, отчаявшийся. Он рассказал нам, что был в городе и видел разобранную стенку и пустой тайник; у него украли абсолютно все, он теперь конченый человек; могли это сделать и немцы, и итальянцы, но он думает, что это были итальянцы, Северино говорил с немногими оставшимися в городе людьми и пришел к заключению, что это сделали итальянские фашисты. Сообщив нам все, он замолчал, продолжая неподвижно сидеть около двери домика Филиппо, обняв спинку стула; он еще больше почернел и пожелтел, одним глазом он уставился на Фонди, где у него украли имущество, а другим, как всегда, подмигивал. В этом веселом подмигивании в момент, когда он был в таком отчаянии, что, может, даже помышлял о самоубийстве, было что-то трагическое. Время от времени Северино тряс головой и говорил вполголоса: — Мои рулоны... у меня больше ничего нет... у меня украли все,— и проводил рукой по лбу, как бы стараясь отогнать эти мысли. Наконец он сказал: — В один день я стал стариком,— и ушел по направлению к своему домику, даже не ответив на приглашение Филиппо поужинать с ними.
На другой день Северино продолжал думать о своих рулонах и о том, как их получить обратно. Он был уверен, что воры — местные жители, и почти уверен, что это были фашисты, вернее те, кого теперь называли фашистами, а до свержения фашизма во всей долине считали бандитами и бродягами. Как только в Италии был восстановлен фашизм, эти бандиты тотчас записались в милицию, преследуя единственную цель: жить и наживаться за счет населения,— что они могли делать совершенно безнаказанно, так как была война и все власти убежали подальше от фронта. Теперь Северино задумал во что бы то ни стало найти свои рулоны, ходил каждый день в долину, возвращаясь вечером усталый, измученный, пыльный, с пустыми руками, но полный решимости. Решимость чувствовалась во всем ©го поведении: он сделался молчалив, его глаза сверкали, весь он был какой-то устремленный, а под туго натянутой на скуле кожей бился и прыгал нерв. Когда кто-нибудь опрашивал у него, зачем он ходит каждый день в Фонди, Северино отвечал: — На охоту хожу,— желая этим сказать, что он охотится за своими рулонами и за теми, кто их украл.
Постепенно из разговоров Северино с Филиппо я поняла, что фашисты, которых Северино подозревал в краже его рулонов, устроили себе логово на хуторе, расположенном в местности, известной под названием Мертвого Человека. Там их было всего душ двенадцать, они натащили в свое логово большое количество припасов, отобранных под угрозой оружия у крестьян, и проводили время едой и питьем в обществе нескольких потаскушек, бывших раньше прислугами или работницами. Ночью эти фашисты выходили из дому, отправлялись в город и один за другим обследовали дома, покинутые беженцами, воруя, что попадет под руку и простукивая прикладом ружья все стены, где могли быть тайники. Все они были вооружены автоматами, бомбами и кинжалами и чувствовали себя очень уверенно, потому что во всей долине, как я уже говорила, не осталось ни жандармов, которые или удрали, или были арестованы немцами, ни полиции, ни других властей. Остался один муниципальный сторож, но этот бедный человек, обремененный большой семьей, оборванный и голодный, бродил из хутора в хутор, выпрашивая у крестьян христа ради кусок хлеба или яйцо. Одним словом, царило полное беззаконие; единственными блюстителями порядка были немецкие жандармы, отличавшиеся от других солдат немецкой армии тем, что носили на груди нечто вроде орденской цепи; но их закон был немецкий, а не наш, итальянский, и это был какой-то странный закон, по крайней мере для нас; казалось, что он был создан специально для того, чтобы ловить людей, красть и совершать насилия. Чтобы дать вам представление о том, какие это были времена, я расскажу один случай. Однажды утром крестьянин, живший недалеко от Сант Еуфемии, ударил ножом своего племянника, восемнадцатилетнего мальчика, и бросил его на произвол судьбы в винограднике, где мальчик истек кровью. Это произошло в десять часов утра. А в пять часов вечера в тот же день убийца пошел на тайную бойню, чтобы купить полкило мяса. Все уже знали о совершенном им преступлении, но никто не осмелился ему ничего сказать, все считали, что это не их дело, да и побаивались немного. Только одна женщина заметила:
— Есть ли у тебя сердце? Убил своего племянника, а теперь спокойно приходишь сюда за мясом.
А он ответил:
— Значит, такая была его судьба... а меня никто не арестует, потому что теперь нет никакого закона и каждый поступает так, как ему вздумается.
И он был прав: никто его не арестовал, а он похоронил племянника под фиговым деревом и продолжал безнаказанно гулять по окрестностям.
Одним словом, общественного правосудия не было, и Северино решил сам отыскать воров и наказать их. Нам не известно было, что он делал в Фонди, но только однажды утром прибегает к нам крестьянский мальчик и, запыхавшись от быстрого бега, говорит, что Северино идет сюда с немцами, что он договорился с ними, и они обещали поддержать его и вернуть ему его рулоны. В Сант Еуфемии жило человек двадцать беженцев, все вышли из домиков и столпились у края мачеры, чтобы наблюдать за тропинкой, по которой должен был прийти Северино с немцами. Мы с Розеттой примкнули к остальным. Все стали рассуждать о том, что Северино был очень разумным человеком, что
класть теперь в руках у немцев, что немцы не такие бандиты и преступники, как итальянские фашисты, и не только помогут Северино получить обратно его материи, ко и накажут фашистов. Филиппо хвалил немцев больше, чем остальные:
— Это люди серьезные, делают они все основательно: и войну, и мир, и коммерцию... Северино хорошо сделал, что обратился к ним... немцы не такие анархисты и шалопаи, как мы, итальянцы... у них крепкая дисциплина, а так как во время войны воровство карается по закону, то я уверен, что они помогут Северино вернуть его рулоны и накажут этих негодяев-фашистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Они убили троих из наших, но это мало сказать, что просто убили... они выкололи им глаза, отрезали язык, сорвали ногти... Тогда мы решили послать карательную экспедицию; рано утром мы отправились в одно из их селений, сожгли все их хижины, убили всех жителей— мужчин, женщин и детей, а девочкам, дочерям этих потаскушек, мы всадили штык в срамное место, а потом бросили их вместе с другими... мы показали им, как совершать зверства над нашими солдатами!
Тут кто-то кашлянул, чтобы обратить внимание Антонио, который, наверно, не заметил нас, потому что мы стояли за деревом, что мы с Розеттой слушаем его. Я услыхала, как Антонио извинялся, говоря:
— Ну, на войне случается и похуже.
Розетта сейчас же ушла, и я бросилась за ней. Она шла, опустив голову, и, когда остановилась, я увидела, что ее глаза полны слез, а лицо белое, как простыня. Я ее спросила, что с -ней, а она:
— Ты слышала, что сказал Антонио?
Я растерялась и, не зная, что ей ответить, повторила слова Антонио:
— На войне случаются вещи и похуже, дочка.
Она помолчала немного, потом, как бы думая вслух, сказала:
— Мне хотелось бы всегда быть с теми, кого убивают, а не с теми, кто убивает.
С этого дня мы еще больше отдалились от беженцев, потому что Розетта ни за что не хотела встречаться с Антонио и разговаривать с ним.
Но и с Микеле Розетта была не во всем согласна; что касается, например, религии, то мнения их расходились коренным образом. Микеле, как я уже говорила, ненавидел фашистов, а вслед за фашистами — патеров; трудно было понять, кого он ненавидит больше; он сам часто говорил в шутку, что фашисты и патеры — одно и то же, единственная разница между ними заключается в том, что фашисты скроили себе из черной сутаны рубашки, а патеры носили эту сутану, как она была, длинную до пят. Мне лично не было ни жарко, ни холодно от его нападок на религию, или, лучше сказать, на патеров; я всегда считала, что в вопросах религии каждый сам себе хозяин; я верующая, но не настолько, чтобы навязывать свою религию другим.
Кроме того, я понимала, что Микеле, несмотря на внешнюю жестокость, не был злым, иногда я даже думала, что Микеле нападает на патеров не потому, что ненавидит их, а просто его огорчает, что они не настоящие священнослужители и не всегда ведут себя достойно своего сана. Одним словом, может он и сам был верующим, только разочарованным верующим; очень часто такие люди, как Микеле, которые могли бы быть еще более верующими, чем другие, разочаруются и начинают нападать на патеров. Но Розетта была совсем не такая, как я: она была верующей и хотела, чтобы и другие верили; она не выносила критики религии да
же в том случае, когда кто-нибудь критиковал совершенно искренне, как делал это Микеле, не вкладывая в эту критику злобы. Поэтому с самого начала, как только Розетта услышала, что Мижеле плохо отзывается о патерах, она сказала ему прямо, без обиняков:
— Если ты хочешь встречаться с нами, то должен перестать говорить такие вещи.
Я думала, что Микеле будет настаивать или что он рассердится, как это случалось иногда с ним, когда ему противоречили, но, к моему удивлению, он не стал возражать, а, помолчав немного, только сказал:
— Несколько лет назад я был таким же, как ты... даже серьезно подумывал стать патером... потом это у меня прошло.
Я была очень удивлена, услышав от него это: вот уж никогда бы не подумала, что у него могло быть такое намерение. Я спросила:
— Ты на самом деле хотел стать патером?
Он ответил:
— Конечно... можешь спросить у моего отца, если не веришь.
— Почему же ты отказался от своего намерения?
— Я был тогда еще мальчиком, потом понял, что у меня нет призвания. Или, вернее,— добавил он улыбаясь,— я понял, что у меня было призвание и что именно поэтому я не должен быть патером.
Розетта ничего не сказала, и разговор на этом закончился.
Время шло, и кое-что медленно, но все-таки изменялось, и, к сожалению, не к лучшему. После множества всяких слухов пришло наконец точное известие, что в долине Фонди расположилась лагерем немецкая дивизия и что линия фронта проходит по реке Гарильяно. Это значило, что англичане не продвигались больше вперед и что немцы собирались провести у нас зиму. Люди, приходившие к нам из долины, говорили, что немцы были везде, но главным образом они прятались в апельсиновых садах, там стояли их танки и палатки, размалеванные зелеными, синими и желтыми пятнами, это называлось камуфляжем. Но это все были только слухи; никто из нас, то есть из людей, живущих в горах, не видел немцев, потому что ни один немецкий
солдат не приходил еще в Сант Еуфемию. Однако вскоре случилось такое, из-за чего нам пришлось столкнуться с немцами, и мы поняли, что это были за люди. Я расскажу об этом случае, потому что как раз с этого дня все изменилось, можно даже сказать, что именно тогда война добралась до Сант Еуфемии и больше уже не покидала нас.
Среди беженцев, из тех, что играли в карты с Филшшо, был портной по имени Северино, самый молодой из всех. Это был маленький тощий человечек с желтым лицом и черными усиками, который всегда прищуривал один глаз, как будто подмигивал кому-то, на самом же деле это была у него просто профессиональная привычка, потому что, когда он шил, сидя на стуле в своей лавке, то всегда прищуривал один глаз. Северино убежал вместе с другими из Фонди, как только начались первые бомбежки, и занимал теперь домик недалеко от нашего. Вместе с ним жили его дочка и жена, такая же маленькая и скромная, как он. Северино был самым беспокойным из всех беженцев, потому что во время войны он вложил все свои деньги в материи, английские и итальянские, и спрятал эти рулоны в безопасном месте, но, наверно, это место было не больно- то надежным, и он все время беспокоился о судьбе их рулонов. Как только Северино переходил от мыслей о немцах, о фашистах, о войне и бомбежках к мыслям о будущем, сейчас же беспокойство его сменялось надеждой. Всем, кто только был согласен его слушать, Северино излагал свой план, благодаря которому собирался разбогатеть после окончания войны. План его заключался в том, чтобы воспользоваться коротким промежутком — может быть, шесть месяцев, а может, и год — между окончанием войны и возвращением к нормальной жизни. Эти шесть месяцев или год будет большая нехватка всего: не будет ни транспорта, ни товаров, Италия будет занята войсками, и торговля станет очень трудной, можно сказать, невозможной. И вот в эти шесть месяцев или год Северино, погрузив свои рулоны на грузовик, устремится в Рим и продаст их там по очень высоким ценам в розницу (а купил он их оптом) и таким образом разбогатеет. Его план был совершенно правильным, как в этом все убедились впоследствии, и по нему можно было судить, что Северино, единственный из всех находящихся здесь людей, хорошо понял механику цен, которые должны были подниматься все больше по мере того, как с рынка исчезали товары, а немцы, союзники и итальянцы печатали бумажные деньги, сколько им вздумается. Повторяю, что это был правильный план, но, к сожалению, правильные планы никогда не удаются, особенно во время войны.
Однажды утром из долины прибежал, весь запыхавшись, мальчик, работавший у Северино, не добежав еще до мачеры, он увидел портного, с нетерпением ожидавшего его на краю уступа, и закричал ему:
— Северино, у тебя все украли... нашли твой тайник и унесли все твои рулоны.
В этот момент я находилась рядом с Северино и увидела, что он покачнулся, как будто кто-то ударил его из-за угла палкой по голове. Тем временем мальчик вскарабкался на мачеру; Северино схватил его за грудь и забормотал, задыхаясь, выпучив глаза:
— Не может быть... Что ты говоришь? Рулоны? Весь мой материал? Украли? Кто их украл?
— А я откуда знаю,— отвечал мальчик.
Беженцы окружили Северино, а он размахивал руками, как сумасшедший, таращил глаза, бил по лбу и рвал на себе волосы; Филиппо попытался его успокоить.
— Не отчаивайся, может, это пустые слухи.
— Какие там слухи! — сказал простодушно мальчишка.— Я своими глазами видел разобранную стенку и пустой тайник.
Услышав это, Северино отчаянно махнул рукой, как бы угрожая небу, потом бросился бежать вниз по тропинке и скоро скрылся из виду. Это происшествие нас всех страшно поразило: значит, война продолжается, и положение становится час от часу хуже, люди потеряли окончательно совесть, и если теперь грабят, то в скором времени начнут убивать. Филиппо больше других размахивал руками и ругал Северино за то, что тот был недостаточно предусмотрительным, пока один из присутствующих не сказал ему:
— А ты разве не спрятал свое добро, не замуровал его в крестьянском доме? Смотри, как бы с тобой не случилось того же самого.
Я вспомнила разговоры Кончетты и Винченцо и решила, что этот беженец был прав: стенку, за которой находилось добро Филиппо, можно было разобрать так же легко, как стенку тайника Северино. Но Филиппо тряхнул головой и ответил с уверенностью:
— Мы с этим крестьянином святые Джованни: я крестил его сына, а он — мою дочь... Разве ты не знаешь, что святой Джованни не обманывает?
Услышав эти слова Филиппо, я подумала: как бы ни был умен человек — а Филиппо считал себя очень умным,— но рано или поздно все же дает промах; мне казалось, что, имея дело с такими людьми, как Кончетта и Винченцо, верить в святого Джованни было большой наивностью, если не сказать глупостью. Однако я решила не творить ему этого, а просто промолчать, ведь один из нас уже попробовал предостеречь его, но безрезультатно.
В тот же вечер Северино вернулся из долины, покрытый пылью, грустный, отчаявшийся. Он рассказал нам, что был в городе и видел разобранную стенку и пустой тайник; у него украли абсолютно все, он теперь конченый человек; могли это сделать и немцы, и итальянцы, но он думает, что это были итальянцы, Северино говорил с немногими оставшимися в городе людьми и пришел к заключению, что это сделали итальянские фашисты. Сообщив нам все, он замолчал, продолжая неподвижно сидеть около двери домика Филиппо, обняв спинку стула; он еще больше почернел и пожелтел, одним глазом он уставился на Фонди, где у него украли имущество, а другим, как всегда, подмигивал. В этом веселом подмигивании в момент, когда он был в таком отчаянии, что, может, даже помышлял о самоубийстве, было что-то трагическое. Время от времени Северино тряс головой и говорил вполголоса: — Мои рулоны... у меня больше ничего нет... у меня украли все,— и проводил рукой по лбу, как бы стараясь отогнать эти мысли. Наконец он сказал: — В один день я стал стариком,— и ушел по направлению к своему домику, даже не ответив на приглашение Филиппо поужинать с ними.
На другой день Северино продолжал думать о своих рулонах и о том, как их получить обратно. Он был уверен, что воры — местные жители, и почти уверен, что это были фашисты, вернее те, кого теперь называли фашистами, а до свержения фашизма во всей долине считали бандитами и бродягами. Как только в Италии был восстановлен фашизм, эти бандиты тотчас записались в милицию, преследуя единственную цель: жить и наживаться за счет населения,— что они могли делать совершенно безнаказанно, так как была война и все власти убежали подальше от фронта. Теперь Северино задумал во что бы то ни стало найти свои рулоны, ходил каждый день в долину, возвращаясь вечером усталый, измученный, пыльный, с пустыми руками, но полный решимости. Решимость чувствовалась во всем ©го поведении: он сделался молчалив, его глаза сверкали, весь он был какой-то устремленный, а под туго натянутой на скуле кожей бился и прыгал нерв. Когда кто-нибудь опрашивал у него, зачем он ходит каждый день в Фонди, Северино отвечал: — На охоту хожу,— желая этим сказать, что он охотится за своими рулонами и за теми, кто их украл.
Постепенно из разговоров Северино с Филиппо я поняла, что фашисты, которых Северино подозревал в краже его рулонов, устроили себе логово на хуторе, расположенном в местности, известной под названием Мертвого Человека. Там их было всего душ двенадцать, они натащили в свое логово большое количество припасов, отобранных под угрозой оружия у крестьян, и проводили время едой и питьем в обществе нескольких потаскушек, бывших раньше прислугами или работницами. Ночью эти фашисты выходили из дому, отправлялись в город и один за другим обследовали дома, покинутые беженцами, воруя, что попадет под руку и простукивая прикладом ружья все стены, где могли быть тайники. Все они были вооружены автоматами, бомбами и кинжалами и чувствовали себя очень уверенно, потому что во всей долине, как я уже говорила, не осталось ни жандармов, которые или удрали, или были арестованы немцами, ни полиции, ни других властей. Остался один муниципальный сторож, но этот бедный человек, обремененный большой семьей, оборванный и голодный, бродил из хутора в хутор, выпрашивая у крестьян христа ради кусок хлеба или яйцо. Одним словом, царило полное беззаконие; единственными блюстителями порядка были немецкие жандармы, отличавшиеся от других солдат немецкой армии тем, что носили на груди нечто вроде орденской цепи; но их закон был немецкий, а не наш, итальянский, и это был какой-то странный закон, по крайней мере для нас; казалось, что он был создан специально для того, чтобы ловить людей, красть и совершать насилия. Чтобы дать вам представление о том, какие это были времена, я расскажу один случай. Однажды утром крестьянин, живший недалеко от Сант Еуфемии, ударил ножом своего племянника, восемнадцатилетнего мальчика, и бросил его на произвол судьбы в винограднике, где мальчик истек кровью. Это произошло в десять часов утра. А в пять часов вечера в тот же день убийца пошел на тайную бойню, чтобы купить полкило мяса. Все уже знали о совершенном им преступлении, но никто не осмелился ему ничего сказать, все считали, что это не их дело, да и побаивались немного. Только одна женщина заметила:
— Есть ли у тебя сердце? Убил своего племянника, а теперь спокойно приходишь сюда за мясом.
А он ответил:
— Значит, такая была его судьба... а меня никто не арестует, потому что теперь нет никакого закона и каждый поступает так, как ему вздумается.
И он был прав: никто его не арестовал, а он похоронил племянника под фиговым деревом и продолжал безнаказанно гулять по окрестностям.
Одним словом, общественного правосудия не было, и Северино решил сам отыскать воров и наказать их. Нам не известно было, что он делал в Фонди, но только однажды утром прибегает к нам крестьянский мальчик и, запыхавшись от быстрого бега, говорит, что Северино идет сюда с немцами, что он договорился с ними, и они обещали поддержать его и вернуть ему его рулоны. В Сант Еуфемии жило человек двадцать беженцев, все вышли из домиков и столпились у края мачеры, чтобы наблюдать за тропинкой, по которой должен был прийти Северино с немцами. Мы с Розеттой примкнули к остальным. Все стали рассуждать о том, что Северино был очень разумным человеком, что
класть теперь в руках у немцев, что немцы не такие бандиты и преступники, как итальянские фашисты, и не только помогут Северино получить обратно его материи, ко и накажут фашистов. Филиппо хвалил немцев больше, чем остальные:
— Это люди серьезные, делают они все основательно: и войну, и мир, и коммерцию... Северино хорошо сделал, что обратился к ним... немцы не такие анархисты и шалопаи, как мы, итальянцы... у них крепкая дисциплина, а так как во время войны воровство карается по закону, то я уверен, что они помогут Северино вернуть его рулоны и накажут этих негодяев-фашистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40