Мы присоединились к толпе, все были очень веселые и болтали между собой, как старые знакомые. Они говорили:
— Война кончилась, кончились наши страдания, пришли англичане, вернулось изобилие.
Казалось, что люди уже забыли последний мучительный год. Вместе с остальными мы дошли до перекрестка, где нашу дорогу пересекала другая дорога, ведущая к горам; на этом перекрестке мы встретились с первой колонной американцев. Они шли цепочкой, и я увидела, что это на самом деле американцы, потому что они не были похожи ни на немцев, ни на нас, итальянцев. У них у всех была какая-то развязная, небрежная походка, как будто они были чем-то недовольны; каски на них были надеты у всех по-разному, у некоторых они были сдвинуты набок или надвинуты на глаза, у других на затылке; многие из них были в одних рубашках, и все жевали резину. Казалось, что они воюют неохотно, но и не боятся, как люди, которые, в противоположность немцам, не рождены для того, чтобы воевать, а воюют потому, что вынуждены это делать. Они даже не смотрели на нас, было сразу видно, что им уже давно надоели горные дороги, бедные люди с узлами, жаркие майские дни, что на все это они достаточно насмотрелись с тех пор, как высадились в Италии. Колонна очень долго проходила мимо нас, солдаты шли медленно и все развязной походкой. Но вот наконец прошли последние трое или четверо, самые усталые и недовольные, и мы смогли свернуть на проселочную дорогу.
Дорога эта вела к Монте Сан Биаджо, находящемуся в горах к северу от долины Фонди, но немного погодя перекрещивалась с большой дорогой, кажется, с виа Аппиа. Дойдя до этой дороги, мы остановились с раскрытым ртом: по дороге двигалась наступающая американская армия. Сказать, что дорога была забита людьми, значило бы сказать неправду, потому что людей на дороге было немного, а забита она была всевозможными машинами, но все они были выкрашены в зеленый цвет, и на всех была нарисована белая пятиконечная звезда, американская звезда, так непохожая на итальянскую звезду, о которой говорят, что она приносит счастье, только лишь счастье, в то время как американская звезда дает власть тем, кто за ней следует. Я сказала, что дорога была забита машинами, а не автомобилями: по дороге очень близко одна к другой и очень медленно двигались самые разные машины: маленькие автомобили, сделанные целиком из железа, открытые, битком набитые солдатами с ружьями между колен; огромные танки с гусеницами и броней, пушки которых задевали ветви платанов, растущих по краям дороги; большие и
маленькие грузовики, некоторые из них закрытые, другие открытые; маленькие танки, словно игрушечные, но на каждом пушка дулом вверх; огромные броневики, в их кабинах можно было заметить мраморные доски с кнопками, рычагами и электрическими проводами. Честное слово, кто не видел американской армии, движущейся по дороге, тот не имеет представления о том, что такое армия. Поток больших и маленьких машин, все с белой звездой, начинающей уже мельтешить у нас в глазах, двигался вперед медленно, со скоростью пешехода, останавливаясь и опять продолжая двигаться. Виа Ап- пиа была похожа на Корсо в часы пик. И на всех машинах были солдаты: на танках, на автомобилях, на грузовиках, сидя и стоя, но все терпеливые и безразличные, почти скучающие, и все они жевали резину, а некоторые даже читали небольшие книжонки с иллюстрациями. Между машинами скользили мотоциклы с одним или двумя мотоциклистами, одетыми с головы до ног в кожу; одни только мотоциклы и могли ехать быстро; они походили на сторожевых собак, которые мечутся вокруг большого, ленивого, медленно бредущего стада. При виде этого огромного скопления машин, продвигающихся так близко одна к другой, что яблоку негде упасть, я диву давалась, чего это немцы не прилетают бомбить эти машины с самолетов. И тут я поняла, что немцы уже проиграли войну, что они не могли больше никому причинить вреда, потому что им обрезали когти и вырвали зубы, а для армии когтями и зубами и являются самолеты с пушками. И еще я поняла, что такое современная война. Это уже не рукопашные схватки, которыми я любовалась на картинках журнала за 1915 год, а сражения на расстоянии, когда враги не видят друг друга: сначала самолеты и пушки расчищают бомбами и снарядами местность, потом начинают продвигаться войска, которые очень редко сталкиваются с неприятелем, а большей частью едут вперед, удобно сидя на автомобилях, с ружьями между ног, жуют при этом резину и читают книжки с картинками. Потом мне рассказывали, что иногда и в этих войсках бывало много
убитых и раненых, но не в сражениях с вражескими войсками, а от артиллерийского огня, которым пытались остановить их немцы.
О том, чтобы пересечь эту дорогу или идти по ней, не могло быть и речи, это было бы все равно, что пытаться переплыть через разлившуюся весной реку, да еще в самом глубоком месте. Поэтому мы вместе со многими другими вернулись назад и, дойдя до проселочной дороги, свернули по направлению к городу. Через десять минут ходьбы мы были уже в городе, но сейчас же поняли, что делать нам здесь нечего. Все дома разрушены, кругом груды развалин, а там, где не было развалин, стояли большие лужи гнилой воды; на небольшой площади толпились вперемежку американские солдаты, беженцы и крестьяне. Это было похоже на базар, хотя никто ничего не продавал и не покупал, разве только надежду на лучшее будущее; но те, кто мог продать эту надежду, то есть американские солдаты, казались безразличными и чужими, а те, кто хотел бы эту надежду купить, крестьяне и беженцы, не знали, как и с чего начать. Они крутились вокруг американцев, задавали им вопросы по-итальянски, но те не понимали и отвечали по-английски; крестьяне и беженцы разочарованно отходили, но через некоторое время начинали все сначала и опять без толку.
Перед одним из домов, оставшихся каким-то чудом в целости и сохранности, я увидала толпу людей и подошла поглядеть. Несколько американцев стояли на балконе второго этажа и бросали оттуда беженцам и крестьянам леденцы и сигареты, а люди кидались на них, лезли в драку, валялись в пыли, даже стыдно было смотреть. Было совершенно ясно, что им не нужны ни эти леденцы, ни эти сигареты и они дерутся из-за них только потому, что хотят сделать приятнее американцам, которые именно этого и ожидают от них. В общем уже с первых часов установились такие отношения (я потом часто наблюдала это в Риме все время, пока продолжалась оккупация союзными войсками): итальянцы выпрашивали разные вещи у американцев, чтобы доставить им удовольствие, а американцы давали эти вещи, чтобы доставить приятное итальянцам, и ни те, ни другие не замечали, что ни для кого в этом нет ничего приятного. Мне кажется, что этого никто не добивается, а случается это само собой, как бы по взаимному соглашению. Американцы победили, а итальянцы были побеждены, этого было достаточно.
Я подошла к маленькому военному автомобилю, стоявшему в середине этой толпы; в автомобиле сидели два солдата — один рыжий с веснушками и голубыми глазами, другой с темными волосами, желтым лицом, острым носом и узкими губами. Я обратилась к ним:
— Скажите, как нам добраться до Рима?
Рыжий даже не посмотрел на нас, он жевал резину и читал какую-то книжонку; брюнет поискал в карманах и вытащил оттуда пачку сигарет.
Я сказала:
— Не нужны мне ваши сигареты, мы не курим, скажите лучше, как нам добраться до Рима?
— Рим? — повторил наконец брюнет.— Нет Рим.
— Как нет?
— Немцы Рим.
Он еще порылся в карманах и вытащил оттуда леденцы. Я отказалась взять их и сказала ему:
— Если хочешь дать что-нибудь, дай хлеба, а конфеты ваши нам вовсе не нужны. Не удастся тебе подсластить нас, долго еще мы будем чувствовать горечь.
Он ничего не понял, вытащил из-под сиденья фотоаппарат и показал, что хочет нас сфотографировать. Тут уж я больше не вытерпела и закричала:
— Ты что, хочешь фотографировать нас в таком виде, ободранных и грязных, похожих на двух дикарок? Спасибо большое! Спрячь-ка свой аппарат.
Но так как он настаивал, я взяла аппарат у него из рук и положила его на сиденье автомобиля: отстань, мол, от меня со своим аппаратом. На этот раз он понял, обернулся к рыжему и сказал ему что-то по-английски, тот неохотно ответил, не отрывая глаз от своей книжонки. Тогда брюнет повернулся к нам и показал рукой, чтобы мы сели в автомобиль; мы послушались его, рыжий оторвался от своей книжонки, вцепился в руль, и машина пулей понеслась среди шарахающейся толпы, въехала в город прямо по лужам и развалинам; это была, верно, военная машина из тех, что могут ездить где
угодно. Брюнет тем временем рассматривал ноги Розетты, которая, как и я, была обута в чочи. Наконец он спросил:
— Туфли? — нагнулся, потрогал чочи руками, а потом добрался и до икр Розетты. Я хлопнула его по пальцам и сказала:
— Прочь руки... Это чочи, ничего особенного... А дочь мою лапать не позволю.
Он и на этот раз притворился, что не понял, показал пальцем на чочи Розетты, взял опять фотоаппарат и сказал:
— Фотография?
Я тогда заявила ему:
— Да, мы обуты в чочи, но мы не дадим тебе их фотографировать, потому что ты потом поедешь к себе и будешь рассказывать, что мы, итальянцы, носим чочи и даже не знаем, что такое туфли. У вас в Америке есть краснокожие, интересно, что бы ты сказал, если бы мы стали фотографировать этих краснокожих, а потом показывали бы их фотографии и говорили, что все американцы ходят, как петухи, с перьями на голове? Да, я чочара и горжусь этим; но для тебя я итальянка, римлянка, понял, и отвяжись от меня со своим фотоаппаратом.
До него, наконец, дошло, что настаивать без толку, и он убрал фотоаппарат. Тем временем, качаясь и подпрыгивая, перемахивая через груды развалин и огромные грязные лужи, автомобиль доехал до главной площади города.
На площади толпилось много людей, прямо как на базаре, но больше всего народу собралось вокруг большого дома; похоже, что это был муниципалитет, который каким-то чудом уцелел, только кое-где на нем виднелись пробоины и царапины. Рыжий, не раскрывавший до сих пор рта и даже не смотревший на нас, сделал знак, чтобы мы слезли с автомобиля; мы послушались, брюнет вылез вместе с нами, велел нам подождать и исчез в толпе. Через несколько мгновений он вернулся еще с одним американским военным, который выглядел совсем как итальянец: глаза у него сверкали, зубы были белые и ровные.
Он тут же сказал нам:
— Я умею говорить по-итальянски.
И продолжал говорить с нами на языке, который он называл итальянским, но это был самый вульгарный неаполитанский диалект, на котором говорят портовые грузчики в Неаполе. Но, во всяком случае, он понимал нас, а мы его, и я ему сказала:
— Мы из Рима и хотим вернуться в Рим. Ты должен научить нас, как это сделать.
Он засмеялся, сверкнув своими ослепительно белыми зубами, и ответил:
— Единственная возможность для вас сейчас вернуться в Рим, это если вы оденетесь в военную форму, сядете на танк и примете участие в битве, которая идет на подступах к Риму.
Это меня очень огорчило, и я ответила:
— Разве вы еще не заняли Рим?
А он мне:
— Нет, в Риме еще немцы. Но если бы мы и взяли уже Рим, ты не могла бы туда ехать, пока не будет на то распоряжения. Без разрешения никто не сможет ехать в Рим.
Я еще больше огорчилась и закричала:
— И это вы называете освобождением? Свобода умирать с голоду и жить хуже, чем раньше?
Он пожал плечами и сказал мне, что на то есть причины высшего порядка, военные причины. Что же касается голода, то никто от голода не умрет, уже приняты меры, чтобы в местностях, занятых американцами, никто не умер с голоду; в доказательство этого он сейчас же даст мне какой-нибудь еды. Все еще продолжая улыбаться и показывая свои замечательные зубы, он повел нас в здание муниципалитета. Там творилось что-то ужасное: люди толкались, кричали и лезли друг на друга, стараясь пробиться к длинному прилавку, установленному в глубине большой и пустой комнаты с белыми стенами. За этим прилавком стояло несколько человек из Фонди со специальными повязками на рукавах; на прилавке были навалены целые горы всяких консервов.
Итало-американец провел нас до самого прилавка и приказал дать нам много этих консервов. Помню, что
он дал нам шесть или семь банок с мясом и овощами, несколько банок рыбных консервов и большую круглую банку, по крайней мере с килограмм весом, джема из слив. Мы положили все эти консервы в чемодан и с трудом протолкались обратно к выходу. Американских военных с машиной уже не было. Офицер попрощался с нами по-военному и тоже ушел.
Мы отправились бродить без всякой цели среди толпы, делая то, что делали другие. В чемодане у меня лежали консервы, поэтому я немного успокоилась, так как еда — это самое главное для поддержания жизни; теперь я уже могла наблюдать, как выглядит Фонди после освобождения. Я сразу заметила некоторые вещи, показавшие мне, что положение было не совсем такое, как мы представляли себе в Сант Еуфемии, ожидая прихода союзников. Прежде всего этого самого изобилия, о котором столько все говорили, совсем не было видно. Американцы раздавали, правда, сигареты и леденцы, которых у них, наверно, были большие запасы, в остальном было видно, что они не больно щедры. А то, как себя вели эти американцы, мне совсем не понравилось. Хотя они и были такие любезные и с ними было приятнее иметь дело, чем с немцами, которые любезностью никогда не отличались, но любезность американцев была какой-то равнодушной, холодной: они обращались с нами, как с детьми, которые надоедают взрослым и которых надо, чтобы они отстали, задабривать леденцами. А иногда они даже не были любезны. Вот, например, расскажу об одном случае, при котором я присутствовала. Для того чтобы войти в город Фонди, надо было иметь пропуск или принимать участие в восстановительных работах, начатых американцами вместе с итальянцами, чтобы хоть немного привести в порядок город, разрушенный бомбежками. Случайно мы с Розеттой оказались на главной улице, где находился такой пропускной пункт с двумя солдатами и сержантом. К ним подошли двое итальянцев, по их манерам было видно, что они синьоры, хотя одеты были они в такие же лохмотья, как и мы. Один из них, пожилой синьор, с седыми волосами, обратился к сержанту:
— Мы оба инженеры, и в союзном командовании нам сказали прийти сегодня сюда на работу.
Сержант, нахальный тип с лицом, напоминавшим сжатую в кулак руку, сказал:
— Где ваш пропуск?
Итальянцы переглянулись, старший и говорит:
— У нас нет пропуска... нам сказали, чтобы мы пришли сюда...
Тогда сержант начал очень грубо кричать на них:
— И вы пришли сюда так поздно? Вы должны были прийти в семь часов утра вместе с другими рабочими.
— Нам сказали об этом только недавно,— возразил младший из них, худой человек, лет сорока, с хорошими манерами, но очень нервный, страдавший тиком — у него дергалась голова и кривилась шея.
— Врете вы все!
— Как вы смеете! — сказал человек помоложе обиженным голосом.— Этот синьор и я, мы оба инженеры и...
Сержант не дал ему закончить, прервав его такими «красивыми» словами:
— Молчи ты, болван, а не то я тебе залеплю пару оплеух, чтобы закрыть твою плевательницу.
Младший, должно быть, был в самом деле психом, на него так подействовали слова сержанта, как будто тот взаправду ударил его по лицу. Он стал белым, как бумага, и мне показалось, что он сейчас бросится на сержанта и убьет его. Тут, к счастью, вмешался старик, которому все-таки удалось договориться с сержантом, и они оба смогли пройти через пост в город. Таких случаев я видела в тот день немало. Должна заметить еще одно: все эти случаи происходили между частными лицами и теми американскими солдатами, которые были не настоящими американцами, а итало-американцами. Настоящие американцы, английские американцы, высокие и худые блондины, вели себя иначе, и хотя были ужасно холодны, но воспитанны и любезны. А с итало-американцами мы просто не знали, как быть. Может, они вели себя так потому, что были во всем похожи на итальянцев, но хотели показать, что они не такие, как мы, что они лучше нас, и поэтому обращались с нами так плохо; может, они имели какие-то свои давние счеты с Италией, откуда им пришлось убежать в Америку голыми и босыми; а может, еще и потому, что в Америке с ними обращались плохо, смотрели на них свысока, и теперь они хотели хоть раз в жизни дать себе волю; так это или не так, но были они все ужасно грубые, или, говоря мягче, очень невежливые. Каждый раз, когда мне нужно было обращаться с просьбой к американцам, я молила бога, чтобы он мне послал любого американца, хотя бы негра, только не итальянца. Кроме всего, они очень гордились, что умеют говорить по- итальянски, а сами и не знали настоящего итальянского языка, а говорили на диалектах Южной Италии, как говорят в Калабрии, Сицилии или в окрестностях Неаполя, так что иногда их было трудно понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Война кончилась, кончились наши страдания, пришли англичане, вернулось изобилие.
Казалось, что люди уже забыли последний мучительный год. Вместе с остальными мы дошли до перекрестка, где нашу дорогу пересекала другая дорога, ведущая к горам; на этом перекрестке мы встретились с первой колонной американцев. Они шли цепочкой, и я увидела, что это на самом деле американцы, потому что они не были похожи ни на немцев, ни на нас, итальянцев. У них у всех была какая-то развязная, небрежная походка, как будто они были чем-то недовольны; каски на них были надеты у всех по-разному, у некоторых они были сдвинуты набок или надвинуты на глаза, у других на затылке; многие из них были в одних рубашках, и все жевали резину. Казалось, что они воюют неохотно, но и не боятся, как люди, которые, в противоположность немцам, не рождены для того, чтобы воевать, а воюют потому, что вынуждены это делать. Они даже не смотрели на нас, было сразу видно, что им уже давно надоели горные дороги, бедные люди с узлами, жаркие майские дни, что на все это они достаточно насмотрелись с тех пор, как высадились в Италии. Колонна очень долго проходила мимо нас, солдаты шли медленно и все развязной походкой. Но вот наконец прошли последние трое или четверо, самые усталые и недовольные, и мы смогли свернуть на проселочную дорогу.
Дорога эта вела к Монте Сан Биаджо, находящемуся в горах к северу от долины Фонди, но немного погодя перекрещивалась с большой дорогой, кажется, с виа Аппиа. Дойдя до этой дороги, мы остановились с раскрытым ртом: по дороге двигалась наступающая американская армия. Сказать, что дорога была забита людьми, значило бы сказать неправду, потому что людей на дороге было немного, а забита она была всевозможными машинами, но все они были выкрашены в зеленый цвет, и на всех была нарисована белая пятиконечная звезда, американская звезда, так непохожая на итальянскую звезду, о которой говорят, что она приносит счастье, только лишь счастье, в то время как американская звезда дает власть тем, кто за ней следует. Я сказала, что дорога была забита машинами, а не автомобилями: по дороге очень близко одна к другой и очень медленно двигались самые разные машины: маленькие автомобили, сделанные целиком из железа, открытые, битком набитые солдатами с ружьями между колен; огромные танки с гусеницами и броней, пушки которых задевали ветви платанов, растущих по краям дороги; большие и
маленькие грузовики, некоторые из них закрытые, другие открытые; маленькие танки, словно игрушечные, но на каждом пушка дулом вверх; огромные броневики, в их кабинах можно было заметить мраморные доски с кнопками, рычагами и электрическими проводами. Честное слово, кто не видел американской армии, движущейся по дороге, тот не имеет представления о том, что такое армия. Поток больших и маленьких машин, все с белой звездой, начинающей уже мельтешить у нас в глазах, двигался вперед медленно, со скоростью пешехода, останавливаясь и опять продолжая двигаться. Виа Ап- пиа была похожа на Корсо в часы пик. И на всех машинах были солдаты: на танках, на автомобилях, на грузовиках, сидя и стоя, но все терпеливые и безразличные, почти скучающие, и все они жевали резину, а некоторые даже читали небольшие книжонки с иллюстрациями. Между машинами скользили мотоциклы с одним или двумя мотоциклистами, одетыми с головы до ног в кожу; одни только мотоциклы и могли ехать быстро; они походили на сторожевых собак, которые мечутся вокруг большого, ленивого, медленно бредущего стада. При виде этого огромного скопления машин, продвигающихся так близко одна к другой, что яблоку негде упасть, я диву давалась, чего это немцы не прилетают бомбить эти машины с самолетов. И тут я поняла, что немцы уже проиграли войну, что они не могли больше никому причинить вреда, потому что им обрезали когти и вырвали зубы, а для армии когтями и зубами и являются самолеты с пушками. И еще я поняла, что такое современная война. Это уже не рукопашные схватки, которыми я любовалась на картинках журнала за 1915 год, а сражения на расстоянии, когда враги не видят друг друга: сначала самолеты и пушки расчищают бомбами и снарядами местность, потом начинают продвигаться войска, которые очень редко сталкиваются с неприятелем, а большей частью едут вперед, удобно сидя на автомобилях, с ружьями между ног, жуют при этом резину и читают книжки с картинками. Потом мне рассказывали, что иногда и в этих войсках бывало много
убитых и раненых, но не в сражениях с вражескими войсками, а от артиллерийского огня, которым пытались остановить их немцы.
О том, чтобы пересечь эту дорогу или идти по ней, не могло быть и речи, это было бы все равно, что пытаться переплыть через разлившуюся весной реку, да еще в самом глубоком месте. Поэтому мы вместе со многими другими вернулись назад и, дойдя до проселочной дороги, свернули по направлению к городу. Через десять минут ходьбы мы были уже в городе, но сейчас же поняли, что делать нам здесь нечего. Все дома разрушены, кругом груды развалин, а там, где не было развалин, стояли большие лужи гнилой воды; на небольшой площади толпились вперемежку американские солдаты, беженцы и крестьяне. Это было похоже на базар, хотя никто ничего не продавал и не покупал, разве только надежду на лучшее будущее; но те, кто мог продать эту надежду, то есть американские солдаты, казались безразличными и чужими, а те, кто хотел бы эту надежду купить, крестьяне и беженцы, не знали, как и с чего начать. Они крутились вокруг американцев, задавали им вопросы по-итальянски, но те не понимали и отвечали по-английски; крестьяне и беженцы разочарованно отходили, но через некоторое время начинали все сначала и опять без толку.
Перед одним из домов, оставшихся каким-то чудом в целости и сохранности, я увидала толпу людей и подошла поглядеть. Несколько американцев стояли на балконе второго этажа и бросали оттуда беженцам и крестьянам леденцы и сигареты, а люди кидались на них, лезли в драку, валялись в пыли, даже стыдно было смотреть. Было совершенно ясно, что им не нужны ни эти леденцы, ни эти сигареты и они дерутся из-за них только потому, что хотят сделать приятнее американцам, которые именно этого и ожидают от них. В общем уже с первых часов установились такие отношения (я потом часто наблюдала это в Риме все время, пока продолжалась оккупация союзными войсками): итальянцы выпрашивали разные вещи у американцев, чтобы доставить им удовольствие, а американцы давали эти вещи, чтобы доставить приятное итальянцам, и ни те, ни другие не замечали, что ни для кого в этом нет ничего приятного. Мне кажется, что этого никто не добивается, а случается это само собой, как бы по взаимному соглашению. Американцы победили, а итальянцы были побеждены, этого было достаточно.
Я подошла к маленькому военному автомобилю, стоявшему в середине этой толпы; в автомобиле сидели два солдата — один рыжий с веснушками и голубыми глазами, другой с темными волосами, желтым лицом, острым носом и узкими губами. Я обратилась к ним:
— Скажите, как нам добраться до Рима?
Рыжий даже не посмотрел на нас, он жевал резину и читал какую-то книжонку; брюнет поискал в карманах и вытащил оттуда пачку сигарет.
Я сказала:
— Не нужны мне ваши сигареты, мы не курим, скажите лучше, как нам добраться до Рима?
— Рим? — повторил наконец брюнет.— Нет Рим.
— Как нет?
— Немцы Рим.
Он еще порылся в карманах и вытащил оттуда леденцы. Я отказалась взять их и сказала ему:
— Если хочешь дать что-нибудь, дай хлеба, а конфеты ваши нам вовсе не нужны. Не удастся тебе подсластить нас, долго еще мы будем чувствовать горечь.
Он ничего не понял, вытащил из-под сиденья фотоаппарат и показал, что хочет нас сфотографировать. Тут уж я больше не вытерпела и закричала:
— Ты что, хочешь фотографировать нас в таком виде, ободранных и грязных, похожих на двух дикарок? Спасибо большое! Спрячь-ка свой аппарат.
Но так как он настаивал, я взяла аппарат у него из рук и положила его на сиденье автомобиля: отстань, мол, от меня со своим аппаратом. На этот раз он понял, обернулся к рыжему и сказал ему что-то по-английски, тот неохотно ответил, не отрывая глаз от своей книжонки. Тогда брюнет повернулся к нам и показал рукой, чтобы мы сели в автомобиль; мы послушались его, рыжий оторвался от своей книжонки, вцепился в руль, и машина пулей понеслась среди шарахающейся толпы, въехала в город прямо по лужам и развалинам; это была, верно, военная машина из тех, что могут ездить где
угодно. Брюнет тем временем рассматривал ноги Розетты, которая, как и я, была обута в чочи. Наконец он спросил:
— Туфли? — нагнулся, потрогал чочи руками, а потом добрался и до икр Розетты. Я хлопнула его по пальцам и сказала:
— Прочь руки... Это чочи, ничего особенного... А дочь мою лапать не позволю.
Он и на этот раз притворился, что не понял, показал пальцем на чочи Розетты, взял опять фотоаппарат и сказал:
— Фотография?
Я тогда заявила ему:
— Да, мы обуты в чочи, но мы не дадим тебе их фотографировать, потому что ты потом поедешь к себе и будешь рассказывать, что мы, итальянцы, носим чочи и даже не знаем, что такое туфли. У вас в Америке есть краснокожие, интересно, что бы ты сказал, если бы мы стали фотографировать этих краснокожих, а потом показывали бы их фотографии и говорили, что все американцы ходят, как петухи, с перьями на голове? Да, я чочара и горжусь этим; но для тебя я итальянка, римлянка, понял, и отвяжись от меня со своим фотоаппаратом.
До него, наконец, дошло, что настаивать без толку, и он убрал фотоаппарат. Тем временем, качаясь и подпрыгивая, перемахивая через груды развалин и огромные грязные лужи, автомобиль доехал до главной площади города.
На площади толпилось много людей, прямо как на базаре, но больше всего народу собралось вокруг большого дома; похоже, что это был муниципалитет, который каким-то чудом уцелел, только кое-где на нем виднелись пробоины и царапины. Рыжий, не раскрывавший до сих пор рта и даже не смотревший на нас, сделал знак, чтобы мы слезли с автомобиля; мы послушались, брюнет вылез вместе с нами, велел нам подождать и исчез в толпе. Через несколько мгновений он вернулся еще с одним американским военным, который выглядел совсем как итальянец: глаза у него сверкали, зубы были белые и ровные.
Он тут же сказал нам:
— Я умею говорить по-итальянски.
И продолжал говорить с нами на языке, который он называл итальянским, но это был самый вульгарный неаполитанский диалект, на котором говорят портовые грузчики в Неаполе. Но, во всяком случае, он понимал нас, а мы его, и я ему сказала:
— Мы из Рима и хотим вернуться в Рим. Ты должен научить нас, как это сделать.
Он засмеялся, сверкнув своими ослепительно белыми зубами, и ответил:
— Единственная возможность для вас сейчас вернуться в Рим, это если вы оденетесь в военную форму, сядете на танк и примете участие в битве, которая идет на подступах к Риму.
Это меня очень огорчило, и я ответила:
— Разве вы еще не заняли Рим?
А он мне:
— Нет, в Риме еще немцы. Но если бы мы и взяли уже Рим, ты не могла бы туда ехать, пока не будет на то распоряжения. Без разрешения никто не сможет ехать в Рим.
Я еще больше огорчилась и закричала:
— И это вы называете освобождением? Свобода умирать с голоду и жить хуже, чем раньше?
Он пожал плечами и сказал мне, что на то есть причины высшего порядка, военные причины. Что же касается голода, то никто от голода не умрет, уже приняты меры, чтобы в местностях, занятых американцами, никто не умер с голоду; в доказательство этого он сейчас же даст мне какой-нибудь еды. Все еще продолжая улыбаться и показывая свои замечательные зубы, он повел нас в здание муниципалитета. Там творилось что-то ужасное: люди толкались, кричали и лезли друг на друга, стараясь пробиться к длинному прилавку, установленному в глубине большой и пустой комнаты с белыми стенами. За этим прилавком стояло несколько человек из Фонди со специальными повязками на рукавах; на прилавке были навалены целые горы всяких консервов.
Итало-американец провел нас до самого прилавка и приказал дать нам много этих консервов. Помню, что
он дал нам шесть или семь банок с мясом и овощами, несколько банок рыбных консервов и большую круглую банку, по крайней мере с килограмм весом, джема из слив. Мы положили все эти консервы в чемодан и с трудом протолкались обратно к выходу. Американских военных с машиной уже не было. Офицер попрощался с нами по-военному и тоже ушел.
Мы отправились бродить без всякой цели среди толпы, делая то, что делали другие. В чемодане у меня лежали консервы, поэтому я немного успокоилась, так как еда — это самое главное для поддержания жизни; теперь я уже могла наблюдать, как выглядит Фонди после освобождения. Я сразу заметила некоторые вещи, показавшие мне, что положение было не совсем такое, как мы представляли себе в Сант Еуфемии, ожидая прихода союзников. Прежде всего этого самого изобилия, о котором столько все говорили, совсем не было видно. Американцы раздавали, правда, сигареты и леденцы, которых у них, наверно, были большие запасы, в остальном было видно, что они не больно щедры. А то, как себя вели эти американцы, мне совсем не понравилось. Хотя они и были такие любезные и с ними было приятнее иметь дело, чем с немцами, которые любезностью никогда не отличались, но любезность американцев была какой-то равнодушной, холодной: они обращались с нами, как с детьми, которые надоедают взрослым и которых надо, чтобы они отстали, задабривать леденцами. А иногда они даже не были любезны. Вот, например, расскажу об одном случае, при котором я присутствовала. Для того чтобы войти в город Фонди, надо было иметь пропуск или принимать участие в восстановительных работах, начатых американцами вместе с итальянцами, чтобы хоть немного привести в порядок город, разрушенный бомбежками. Случайно мы с Розеттой оказались на главной улице, где находился такой пропускной пункт с двумя солдатами и сержантом. К ним подошли двое итальянцев, по их манерам было видно, что они синьоры, хотя одеты были они в такие же лохмотья, как и мы. Один из них, пожилой синьор, с седыми волосами, обратился к сержанту:
— Мы оба инженеры, и в союзном командовании нам сказали прийти сегодня сюда на работу.
Сержант, нахальный тип с лицом, напоминавшим сжатую в кулак руку, сказал:
— Где ваш пропуск?
Итальянцы переглянулись, старший и говорит:
— У нас нет пропуска... нам сказали, чтобы мы пришли сюда...
Тогда сержант начал очень грубо кричать на них:
— И вы пришли сюда так поздно? Вы должны были прийти в семь часов утра вместе с другими рабочими.
— Нам сказали об этом только недавно,— возразил младший из них, худой человек, лет сорока, с хорошими манерами, но очень нервный, страдавший тиком — у него дергалась голова и кривилась шея.
— Врете вы все!
— Как вы смеете! — сказал человек помоложе обиженным голосом.— Этот синьор и я, мы оба инженеры и...
Сержант не дал ему закончить, прервав его такими «красивыми» словами:
— Молчи ты, болван, а не то я тебе залеплю пару оплеух, чтобы закрыть твою плевательницу.
Младший, должно быть, был в самом деле психом, на него так подействовали слова сержанта, как будто тот взаправду ударил его по лицу. Он стал белым, как бумага, и мне показалось, что он сейчас бросится на сержанта и убьет его. Тут, к счастью, вмешался старик, которому все-таки удалось договориться с сержантом, и они оба смогли пройти через пост в город. Таких случаев я видела в тот день немало. Должна заметить еще одно: все эти случаи происходили между частными лицами и теми американскими солдатами, которые были не настоящими американцами, а итало-американцами. Настоящие американцы, английские американцы, высокие и худые блондины, вели себя иначе, и хотя были ужасно холодны, но воспитанны и любезны. А с итало-американцами мы просто не знали, как быть. Может, они вели себя так потому, что были во всем похожи на итальянцев, но хотели показать, что они не такие, как мы, что они лучше нас, и поэтому обращались с нами так плохо; может, они имели какие-то свои давние счеты с Италией, откуда им пришлось убежать в Америку голыми и босыми; а может, еще и потому, что в Америке с ними обращались плохо, смотрели на них свысока, и теперь они хотели хоть раз в жизни дать себе волю; так это или не так, но были они все ужасно грубые, или, говоря мягче, очень невежливые. Каждый раз, когда мне нужно было обращаться с просьбой к американцам, я молила бога, чтобы он мне послал любого американца, хотя бы негра, только не итальянца. Кроме всего, они очень гордились, что умеют говорить по- итальянски, а сами и не знали настоящего итальянского языка, а говорили на диалектах Южной Италии, как говорят в Калабрии, Сицилии или в окрестностях Неаполя, так что иногда их было трудно понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40