Я остолбенела, замерла, как покойница, и все вокруг замерло. Только часы тикали, очень громко, но с каким-то растянутым звуком, словно растянулось само время. Не тик-так, тик-так, а тик… так… тик…
Она прервала молчание первой.
– Не хочу на тебя давить, – сказала она, – но тут естъ о чем подумать. Очевидно, что Господь говорит с тобой через свою святую, а уж почему, нам этого знать не дано. Я, например, верую уже пятьдесят три года, но мне таких знамений не было. Опять же, Он привел тебя сюда, и мы не знаем зачем. Давай скажем так: ты обладаешь определенным талантом видеть невидимое. Я подозреваю, что ты слышала голос и с другой стороны, так?
Я ответила, что не верю ни в какое такое дерьмо, да только голос мой дрожал и чуть не сорвался. Тогда она сказала:
– Может быть, ты не в себе? Как тебе самой-то кажется?
Эти слова заставили меня задуматься. Чокнутых я повидала немало, начиная с собственной мамочки, но в глубине души всегда знала, что я не такая, как они. Сумасшедшие, если уж на то пошло, беспомощны, а про меня этого не скажешь. Так что пришлось мне ответить, что я вполне в своем уме.
Это, по-видимому, ее обрадовало. Она сказала, что со мной должно произойти что-то значительное и интересное, никто не осмелится предсказать, что именно, но это определенно так. Недаром же святая Екатерина привела меня в приют своего имени.
– Совпадение, – откликнулась я, как и подобало завзятой материалистке.
И тут приоресса, к моему удивлению, неожиданно звучно для такой маленькой женщины рассмеялась. А потом рассказала мне притчу про эскимоса, которую я сейчас приведу, потому что она имеет значение и для вас.
«Пилот заходит в салун на Аляске, и бармен говорит:
– А, Фред, что-то давненько тебя не видно в церкви. Где пропадал?
– Больше я в церковь ни ногой, – отвечает пилот. – Утратил веру.
– Это еще почему? – спрашивает бармен. Пилот отвечает:
– В прошлом месяце мой самолет разбился в горах, я застрял в ледяной расщелине и сколько ни молился Господу, чтобы он вытащил меня оттуда, все без толку. Я решил, что никакого Бога нет и что я умру, а после смерти ничего не будет. Вот как я потерял веру.
– Но раз ты все-таки выбрался оттуда, значит, Бог есть, – говорит бармен.
– Как бы не так, – отвечает пилот. – Бог тут ни при чем. Какой-то чертов эскимос проходил мимо и вытащил меня».
Но я осталась там вовсе не из-за этой истории. После анекдота она сказала еще одну вещь:
– Моя дорогая, здесь нет мужчин. Порой приятно устроить отпуск от них, не правда ли?
Тут она в точку попала.
Вот так я ступила на стезю веры. Господь нашел меня и поместил в этом прибежище благодати вопреки моему желанию. Оставшись там, я стала жить в сообществе, странном даже по меркам религиозных организаций. Всем ведь известно, что в богатых странах религия отмирает. Времена огромных монастырей остались в далеком прошлом, нынче лишь немногие молодые девушки ощущают в себе призвание, и в обителях главным образом доживают свой век старухи. Приорат Святой Екатерины был не таков, и это благодаря особой природе кровниц. Подробнее я узнала о них из трех книг, которые дала мне сестра Мариан Долан, она была субприорессой и отвечала за живших при приорате мирянок. Книги были такие: «Преданные до смерти», о великих деяниях Мари Анж де Бервиллъ и основании ордена, написанное ею самой пособие «Опыт подготовки сестер милосердия» и тоненькая брошюрка «Устав Общества сестер милосердия Крови Христовой», тоже вышедшая из-под ее пера.
Сестра Мариан, женщина пятидесяти с небольшим лет, с крепкой челюстью, в толстых круглых очках в стальной оправе и низко надвинутом на лоб чепце, придававшем ей сходство с мотоциклистом, сказала, что я буду считаться мирянкой, пока не определюсь со своим будущим. Впрочем, положение мое не сильно отличалось от монашеского: гостей в приорате Св. Екатерины не было, укромных уголков, чтобы отсиживаться да отлеживаться, тоже, и все, кроме больных, считались членами общины и должны были работать. Она спросила меня, что я умею делать, и я честно ответила: заниматься проституцией, воровать и торговать наркотиками. А еще умею стрелять и ездить верхом на лошади. Думала ее этим шокировать, но не вышло. Она что-то записала, а потом сказала, что обычно они определяют новичков в бригаду обслуживания: работа простая, здоровая и позволяет получить представление о жизни приората. Но если я не хочу, она может определить меня на кухню.
Я поинтересовалась, почему не сиделкой, они же вроде как сестры милосердия, но она пояснила, что уход за больными требует особых навыков, а у меня их нет, да и желания получить, наверное, тоже. С этим мне пришлось согласиться. При мысли о подкладывании уток и уколах в задницу меня тошнило, но на кухню тоже не тянуло, так что, на худой конец, сошло и обслуживание.
В бригаде нас набралось около дюжины: шесть девиц с Филиппин, Маргарет из Индии, а остальные – разномастные бедолаги, угодившие к кровницам не от хорошей жизни. Пара проституток, как я, одна после неудачной попытки самоубийства, несколько девчонок, сбежавших из дому. Старшей над нами была сестра Лоретта, которой по виду можно было дать лет девяносто, но тот еще живчик. Я помнила слова приорессы насчет недопустимости неуважения к религии и больше со своим атеизмом не вылезала: в конце-то концов, пусть все верят, во что им охота, только бы ко мне не цеплялись. Однако чувствовала я себя в этой компании не совсем уютно. Добродушные, веселые филиппинки, каждую из которых спасли от какой-то ужасной участи, вечно болтали между собой на своей тарабарщине. Остальные, сплошь новообращенные и все из себя благочестивые, толковали об Иисусе да святых, что меня просто бесило. При этом, похоже, сами святые с этими девицами не общались, не то что со мной, хотя на эту тему я с ними не заговаривала.
Работа не была особо тяжелой, но выполняла я ее с неохотой, и это утомляло настолько, что сейчас (при моей-то, так сказать, «эйдетической» памяти) мне трудно вспомнить, чем, собственно говоря, заполнялось мое сознание.
Во мне клокотала злоба, главным образом на себя, за то, что у меня вся жизнь наперекосяк, ну и на всех тех людей, которые меня подвели. На моего отца, зачем умер так рано и так глупо, на бабушку, почему не разобралась во мне вовремя, на мою мать, вышедшую замуж за педофила и лицемера, на Рэя Боба за факт его существования, на Фоя за то, что подорвался, на людей в приорате за глупость – не смогли увидеть, сколь я никчемна и ни на что не годна. Все это, как черные искры, выплескивалось во всех направлениях, и особенно на тех, кто относился ко мне лучше других, главным образом на Маргарет и сестру Лоретту, но и на всякого, кто попадал мне под руку. Я нарывалась на ссору, но никто не хотел со мной ругаться. Однажды я стояла на стремянке в лазарете, меняя лампочку, и вдруг увидела надпись «Кэйби электрик инк. Декатур, Джорджия», и вспомнила свою первую ночь там и как я проплывала по белому коридору, и даже лампочку выронила. Не по себе мне стало, но я никому ничего не сказала, а только после этого стала проситься на наружные работы: подрезку деревьев, уборку сучьев и чистку канав.
Порой краем глаза я замечала ее, она стояла на самой периферии зрения, а однажды, когда я открыла дверцу моего грузовика, оказалась совсем близко, настолько близко, что я могла до нее дотронуться. Она ничего не говорила, а вот я орала, используя самые неприличные слова, и даже, совсем уж как маньяк, швырялась камнями. В Екатерину Сиенскую. Я боялась, что сойду с ума, как моя мать, и думаю, что одна из основных причин, по которым я осталась в приорате, заключалась в боязни того, что, если я выйду в мир, меня арестуют, проверят мои отпечатки пальцев и каким-то образом (каким, было не совсем ясно, но от этого не менее страшно) я попаду в «санаторий» доктора Херма в Вэйленде, где Дидероффы смогут делать со мной все, что им заблагорассудится.
В остальном, не считая того, что все меня ненавидели (так мне казалось), жизнь у Святой Екатерины была не так уж плоха. Кровницы – орден вовсе не аскетический. Например, они совсем неплохо питались, когда была возможность. В книге основательницы имелся кулинарный раздел с рецептами и рекомендациями насчет того, как приготовить daube (тушеное мясо) на 250 человек, navarin из ягненка, blanquette de veau (телятину с белым вином), coq au vin (петуха в вине), луковый суп и так далее. Они сами пекли хлеб и круассаны. По правде сказать, так хорошо, как там, я не питалась ни до, ни после. Блаженная Мари Анж считала, что жизнь и без того нелегка, всем предстоит довольно скоро умереть, и Господь даровал нам маленькие радости вроде еды и вина, чтобы мы могли получать удовольствие. Над входом в трапезную было высечено изречение из святой Терезы Авильской: «Наступает время молитвы – молись, пришло время удовольствий – вкушай фазана».
К трапезам нам подавали вино, кроме пятницы (когда мы ели только суп и хлеб) и поста. В некоторых отношениях орден был либерален, но в других достаточно консервативен, хотя, по-моему (тогда-то я, конечно, ничего об этом не знала), им просто нравилось следовать своим установившимся традициям, таким, например, как орденские облачения или использование французских слов для обозначения чего-либо. Так, закуски, которые подавали в трапезной около трех часов, назывались goutter, когда вы собирались сделать что-то, выходящее за рамки правил, то говорили: «In principe, это не разрешается, но…» И debrouiller, конечно, но об этом я скажу чуть позже, в связи с Норой Малвени.
А еще – rappel. Каждое воскресенье мы rappel, что означало: все проживающие в обители выстраивались по обозначенным на асфальте линиям, сестры в чепцах и кавалерийских плащах, мирянки и послушницы в комбинезонах и беретах, а маленькая старая приоресса стояла прямо, как флагшток, перед большой бронзовой статуей основательницы, ангела Гравелотта, а потом субприоресса, сестра Мариан, по-французски говорила: «Ныне нас здесь сто двадцать (или столько, сколько было на тот момент, называя количество больных и отсутствующих) душ, готовых к служению». А приоресса отзывалась: «Благодарю тебя, сестра моя, и да продолжится наше служение Богу и чадам Его, ибо мы преданны до смерти. Да смилуется Господь над всеми нами. Ступайте, дети мои, в дом Господа нашего».
С этими словами она поворачивалась на каблуках и строевым шагом направлялась в часовню, вслед за ней шли сестры, а позади мы, мирянки. Говорили, что в старые времена в Европе у них были барабаны и трубы, но здесь этого нет. А что есть до сих пор, так это обычай, согласно которому самая младшая из всей компании остается у входа в храм, как бы на часах, готовая поднять тревогу. Этот обычай возник в память о давней истории в Алжире, когда плохие парни напали на тамошний лазарет кровниц и перебили их вместе с пациентами. Я никак не могла врубиться, зачем это надо, если они так и так готовились умереть и, получив предупреждение, все равно не собирались спасаться. Но когда я попросила одну из них растолковать мне это, она посмотрела на меня странно и сказала, что суть не в том, чтобы умереть, а в том, чтобы не пренебречь долгом, а будучи предупреждены вовремя, они могли бы попытаться спасти пациентов. «Мы бы еще как удирали, только с больными на плечах», – подытожила она и рассмеялась.
Ту, к кому я обратилась с этим вопросом, звали Нора, и мне просто не терпится приступить к той части истории, которая связана с ней. Поэтому я продолжаю.
Так вот, дело в том, что я отказалась посещать храм, и спустя некоторое время приоресса послала за мной. Она не стала ходить вокруг да около и, как только я зашла в кабинет, сказала:
– Эмили, послушай меня. Ты находишься в религиозной общине. Мы все работаем вместе, едим вместе, и мы все посещаем храм по воскресеньям. Это правило, и если ты хочешь оставаться здесь, тебе придется ему следовать. Я не требую признать себя верующей, исповедоваться или причащатъся, но твое присутствие в храме обязательно. Может быть, ты объяснишь, что заставляет тебя так настойчиво против этого возражать?
В ответ я, по возможности гадким тоном, заявила, что презираю ее религию, поскольку поклонение мертвецу отвратительно само по себе, не говоря уже о том, что только сумасшедший может поверить в то, что злой, несовершенный и несправедливый мир управляется мудрым, всемогущим и добрым богом. Христианство душит энергию и волю и годится только для жалких, перепуганных рабов, а идея о том, что человек должен мириться с несчастьем и убожеством этой жизни в надежде на сказочную награду после смерти, есть самый гнусный обман, какой только можно вообразить.
– Я смотрю, ты читала Ницше, – заметила она в ответ на мой монолог, а когда я подтвердила это, улыбнулась и сказала: – Я тоже: это великий художник слова, особенно если читать произведения по-немецки. К сожалению, с его учением произошло то, что случается, когда одухотворенный гений возвеличивается группой экзальтированных ханжей. Кроме того, Ницше, скорее всего, за всю свою жизнь ни разу не встречался с истинным христианином. Таких и в лучшие-то времена было чрезвычайно мало. Поэтому не обессудь, но я скажу, что ты плохо понимаешь то, о чем говоришь.
Я возразила, что как бы то ни было, но раз они не настаивают, чтобы я уверовала в их бога, то глупо требовать от меня парковать мое бренное тело в определенное время в определенном месте, где все равно не происходит ничего заслуживающего внимания, а у меня вызывает лишь негодование и ненависть. На это она сказала, что местопребывание тела тоже имеет значение, что важного может произойти в храме, мне заранее никак известно быть не может, ну а кроме того, таковы правила здешней общины, и неплохо бы мне попытаться хоть раз в жизни следовать каким-нибудь правилам, поскольку, похоже, нарушение их всех до сих пор не привело меня ни к чему хорошему.
Тут меня, понятное дело, прорвало. В первый раз после того случая с Рэем Бобом, когда он собрался арестовать Хантера, я по-настоящему разозлилась, обозвала и ее, и церковь распоследними словами и пошла лепить ей правду насчет церковников-педофилов вроде своего отчима, не позабыв присовокупить к этому непристойные истории про попов и монахинь, почерпнутые из прессы, а также из валявшихся у Рэя Боба по всему дому брошюр, обличавших Римскую блудницу.
Она, кивая, выслушала все это, будто я рассказывала ей о том, как провела летние каникулы, а потом сказала:
– Да, так я и думала. Позволь мне сказать тебе две вещи: во-первых, ты верно заметила, церковь порочна, и я имею в виду не только католическую церковь. Я имею в виду церковь вообще, потому что она одинакова во всех своих конфессиях в силу того, что во многом представляет собой земное, человеческое учреждение, а стало быть, подвержена скверне нашего мира. Хуже того, время от времени она оказывалась сопричастна к власти, а власть порочна по самой своей природе, поэтому и во главе церкви порой оказывались преступники, иногда даже в буквальном смысле слова, а уж эгоистичными, жадными до власти и не испытывающими никакого интереса к следованию Христу эти люди были почти всегда. Причем они, возможно, восхищаются Христом и считают, что он очень велик, но Христос, как ты, наверное, знаешь, стремился вовсе не к этому, совсем нет. Один из моих соотечественников написал как-то, что церковь – это крест, на котором Христа распинают каждый день, но добавил, что Христа невозможно отделить от Его креста, а это означает, что церковь является не просто скопищем каких-то зануд, носящих забавные одеяния, но также вечным, совершенным, мистическим телом Христовым. Вот почему мы так привержены этому, и вот почему мы отдаем церкви свои жизни, почитая себя счастливыми. Сейчас ты не понимаешь этого, но, может быть, осознаешь со временем.
Я попыталась возразить, но она оборвала меня словами «помолчи минутку, пожалуйста», и я послушалась.
– Так вот, – продолжила она, – я выслушала твою историю и понимаю, что у тебя украли детство и тебе пришлось нелегко. Жаль, конечно, но мир вообще гнусное место, это ни для кого не секрет. Страдание в жизни неизбежно, но важно не это, а то, как мы его переносим. Ты уж поверь, я прекрасно понимаю, что тебе довелось испытать.
– Ни хрена вы не понимаете! – рявкнула я.
– Ты так думаешь? Тогда послушай. Зимой сорок пятого года мне было пятнадцать. Моего отца арестовали и казнили в связи с июльским заговором против Гитлера, что тебе, может быть, известно, поскольку ты знакома с историей. К тому времени оба моих брата погибли на Восточном фронте, и мы пытались выбраться из Восточной Пруссии на крестьянской телеге, пока до нас не добрались русские. Мы – это моя мать, моя сестра Лизель, на три года младше меня, и я. Нам это не удалось, и в конце концов мы оказались в ловушке разрушенной фабрики, среди сотен беженцев, а когда русские нашли нас, они изнасиловали всех женщин до единой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Она прервала молчание первой.
– Не хочу на тебя давить, – сказала она, – но тут естъ о чем подумать. Очевидно, что Господь говорит с тобой через свою святую, а уж почему, нам этого знать не дано. Я, например, верую уже пятьдесят три года, но мне таких знамений не было. Опять же, Он привел тебя сюда, и мы не знаем зачем. Давай скажем так: ты обладаешь определенным талантом видеть невидимое. Я подозреваю, что ты слышала голос и с другой стороны, так?
Я ответила, что не верю ни в какое такое дерьмо, да только голос мой дрожал и чуть не сорвался. Тогда она сказала:
– Может быть, ты не в себе? Как тебе самой-то кажется?
Эти слова заставили меня задуматься. Чокнутых я повидала немало, начиная с собственной мамочки, но в глубине души всегда знала, что я не такая, как они. Сумасшедшие, если уж на то пошло, беспомощны, а про меня этого не скажешь. Так что пришлось мне ответить, что я вполне в своем уме.
Это, по-видимому, ее обрадовало. Она сказала, что со мной должно произойти что-то значительное и интересное, никто не осмелится предсказать, что именно, но это определенно так. Недаром же святая Екатерина привела меня в приют своего имени.
– Совпадение, – откликнулась я, как и подобало завзятой материалистке.
И тут приоресса, к моему удивлению, неожиданно звучно для такой маленькой женщины рассмеялась. А потом рассказала мне притчу про эскимоса, которую я сейчас приведу, потому что она имеет значение и для вас.
«Пилот заходит в салун на Аляске, и бармен говорит:
– А, Фред, что-то давненько тебя не видно в церкви. Где пропадал?
– Больше я в церковь ни ногой, – отвечает пилот. – Утратил веру.
– Это еще почему? – спрашивает бармен. Пилот отвечает:
– В прошлом месяце мой самолет разбился в горах, я застрял в ледяной расщелине и сколько ни молился Господу, чтобы он вытащил меня оттуда, все без толку. Я решил, что никакого Бога нет и что я умру, а после смерти ничего не будет. Вот как я потерял веру.
– Но раз ты все-таки выбрался оттуда, значит, Бог есть, – говорит бармен.
– Как бы не так, – отвечает пилот. – Бог тут ни при чем. Какой-то чертов эскимос проходил мимо и вытащил меня».
Но я осталась там вовсе не из-за этой истории. После анекдота она сказала еще одну вещь:
– Моя дорогая, здесь нет мужчин. Порой приятно устроить отпуск от них, не правда ли?
Тут она в точку попала.
Вот так я ступила на стезю веры. Господь нашел меня и поместил в этом прибежище благодати вопреки моему желанию. Оставшись там, я стала жить в сообществе, странном даже по меркам религиозных организаций. Всем ведь известно, что в богатых странах религия отмирает. Времена огромных монастырей остались в далеком прошлом, нынче лишь немногие молодые девушки ощущают в себе призвание, и в обителях главным образом доживают свой век старухи. Приорат Святой Екатерины был не таков, и это благодаря особой природе кровниц. Подробнее я узнала о них из трех книг, которые дала мне сестра Мариан Долан, она была субприорессой и отвечала за живших при приорате мирянок. Книги были такие: «Преданные до смерти», о великих деяниях Мари Анж де Бервиллъ и основании ордена, написанное ею самой пособие «Опыт подготовки сестер милосердия» и тоненькая брошюрка «Устав Общества сестер милосердия Крови Христовой», тоже вышедшая из-под ее пера.
Сестра Мариан, женщина пятидесяти с небольшим лет, с крепкой челюстью, в толстых круглых очках в стальной оправе и низко надвинутом на лоб чепце, придававшем ей сходство с мотоциклистом, сказала, что я буду считаться мирянкой, пока не определюсь со своим будущим. Впрочем, положение мое не сильно отличалось от монашеского: гостей в приорате Св. Екатерины не было, укромных уголков, чтобы отсиживаться да отлеживаться, тоже, и все, кроме больных, считались членами общины и должны были работать. Она спросила меня, что я умею делать, и я честно ответила: заниматься проституцией, воровать и торговать наркотиками. А еще умею стрелять и ездить верхом на лошади. Думала ее этим шокировать, но не вышло. Она что-то записала, а потом сказала, что обычно они определяют новичков в бригаду обслуживания: работа простая, здоровая и позволяет получить представление о жизни приората. Но если я не хочу, она может определить меня на кухню.
Я поинтересовалась, почему не сиделкой, они же вроде как сестры милосердия, но она пояснила, что уход за больными требует особых навыков, а у меня их нет, да и желания получить, наверное, тоже. С этим мне пришлось согласиться. При мысли о подкладывании уток и уколах в задницу меня тошнило, но на кухню тоже не тянуло, так что, на худой конец, сошло и обслуживание.
В бригаде нас набралось около дюжины: шесть девиц с Филиппин, Маргарет из Индии, а остальные – разномастные бедолаги, угодившие к кровницам не от хорошей жизни. Пара проституток, как я, одна после неудачной попытки самоубийства, несколько девчонок, сбежавших из дому. Старшей над нами была сестра Лоретта, которой по виду можно было дать лет девяносто, но тот еще живчик. Я помнила слова приорессы насчет недопустимости неуважения к религии и больше со своим атеизмом не вылезала: в конце-то концов, пусть все верят, во что им охота, только бы ко мне не цеплялись. Однако чувствовала я себя в этой компании не совсем уютно. Добродушные, веселые филиппинки, каждую из которых спасли от какой-то ужасной участи, вечно болтали между собой на своей тарабарщине. Остальные, сплошь новообращенные и все из себя благочестивые, толковали об Иисусе да святых, что меня просто бесило. При этом, похоже, сами святые с этими девицами не общались, не то что со мной, хотя на эту тему я с ними не заговаривала.
Работа не была особо тяжелой, но выполняла я ее с неохотой, и это утомляло настолько, что сейчас (при моей-то, так сказать, «эйдетической» памяти) мне трудно вспомнить, чем, собственно говоря, заполнялось мое сознание.
Во мне клокотала злоба, главным образом на себя, за то, что у меня вся жизнь наперекосяк, ну и на всех тех людей, которые меня подвели. На моего отца, зачем умер так рано и так глупо, на бабушку, почему не разобралась во мне вовремя, на мою мать, вышедшую замуж за педофила и лицемера, на Рэя Боба за факт его существования, на Фоя за то, что подорвался, на людей в приорате за глупость – не смогли увидеть, сколь я никчемна и ни на что не годна. Все это, как черные искры, выплескивалось во всех направлениях, и особенно на тех, кто относился ко мне лучше других, главным образом на Маргарет и сестру Лоретту, но и на всякого, кто попадал мне под руку. Я нарывалась на ссору, но никто не хотел со мной ругаться. Однажды я стояла на стремянке в лазарете, меняя лампочку, и вдруг увидела надпись «Кэйби электрик инк. Декатур, Джорджия», и вспомнила свою первую ночь там и как я проплывала по белому коридору, и даже лампочку выронила. Не по себе мне стало, но я никому ничего не сказала, а только после этого стала проситься на наружные работы: подрезку деревьев, уборку сучьев и чистку канав.
Порой краем глаза я замечала ее, она стояла на самой периферии зрения, а однажды, когда я открыла дверцу моего грузовика, оказалась совсем близко, настолько близко, что я могла до нее дотронуться. Она ничего не говорила, а вот я орала, используя самые неприличные слова, и даже, совсем уж как маньяк, швырялась камнями. В Екатерину Сиенскую. Я боялась, что сойду с ума, как моя мать, и думаю, что одна из основных причин, по которым я осталась в приорате, заключалась в боязни того, что, если я выйду в мир, меня арестуют, проверят мои отпечатки пальцев и каким-то образом (каким, было не совсем ясно, но от этого не менее страшно) я попаду в «санаторий» доктора Херма в Вэйленде, где Дидероффы смогут делать со мной все, что им заблагорассудится.
В остальном, не считая того, что все меня ненавидели (так мне казалось), жизнь у Святой Екатерины была не так уж плоха. Кровницы – орден вовсе не аскетический. Например, они совсем неплохо питались, когда была возможность. В книге основательницы имелся кулинарный раздел с рецептами и рекомендациями насчет того, как приготовить daube (тушеное мясо) на 250 человек, navarin из ягненка, blanquette de veau (телятину с белым вином), coq au vin (петуха в вине), луковый суп и так далее. Они сами пекли хлеб и круассаны. По правде сказать, так хорошо, как там, я не питалась ни до, ни после. Блаженная Мари Анж считала, что жизнь и без того нелегка, всем предстоит довольно скоро умереть, и Господь даровал нам маленькие радости вроде еды и вина, чтобы мы могли получать удовольствие. Над входом в трапезную было высечено изречение из святой Терезы Авильской: «Наступает время молитвы – молись, пришло время удовольствий – вкушай фазана».
К трапезам нам подавали вино, кроме пятницы (когда мы ели только суп и хлеб) и поста. В некоторых отношениях орден был либерален, но в других достаточно консервативен, хотя, по-моему (тогда-то я, конечно, ничего об этом не знала), им просто нравилось следовать своим установившимся традициям, таким, например, как орденские облачения или использование французских слов для обозначения чего-либо. Так, закуски, которые подавали в трапезной около трех часов, назывались goutter, когда вы собирались сделать что-то, выходящее за рамки правил, то говорили: «In principe, это не разрешается, но…» И debrouiller, конечно, но об этом я скажу чуть позже, в связи с Норой Малвени.
А еще – rappel. Каждое воскресенье мы rappel, что означало: все проживающие в обители выстраивались по обозначенным на асфальте линиям, сестры в чепцах и кавалерийских плащах, мирянки и послушницы в комбинезонах и беретах, а маленькая старая приоресса стояла прямо, как флагшток, перед большой бронзовой статуей основательницы, ангела Гравелотта, а потом субприоресса, сестра Мариан, по-французски говорила: «Ныне нас здесь сто двадцать (или столько, сколько было на тот момент, называя количество больных и отсутствующих) душ, готовых к служению». А приоресса отзывалась: «Благодарю тебя, сестра моя, и да продолжится наше служение Богу и чадам Его, ибо мы преданны до смерти. Да смилуется Господь над всеми нами. Ступайте, дети мои, в дом Господа нашего».
С этими словами она поворачивалась на каблуках и строевым шагом направлялась в часовню, вслед за ней шли сестры, а позади мы, мирянки. Говорили, что в старые времена в Европе у них были барабаны и трубы, но здесь этого нет. А что есть до сих пор, так это обычай, согласно которому самая младшая из всей компании остается у входа в храм, как бы на часах, готовая поднять тревогу. Этот обычай возник в память о давней истории в Алжире, когда плохие парни напали на тамошний лазарет кровниц и перебили их вместе с пациентами. Я никак не могла врубиться, зачем это надо, если они так и так готовились умереть и, получив предупреждение, все равно не собирались спасаться. Но когда я попросила одну из них растолковать мне это, она посмотрела на меня странно и сказала, что суть не в том, чтобы умереть, а в том, чтобы не пренебречь долгом, а будучи предупреждены вовремя, они могли бы попытаться спасти пациентов. «Мы бы еще как удирали, только с больными на плечах», – подытожила она и рассмеялась.
Ту, к кому я обратилась с этим вопросом, звали Нора, и мне просто не терпится приступить к той части истории, которая связана с ней. Поэтому я продолжаю.
Так вот, дело в том, что я отказалась посещать храм, и спустя некоторое время приоресса послала за мной. Она не стала ходить вокруг да около и, как только я зашла в кабинет, сказала:
– Эмили, послушай меня. Ты находишься в религиозной общине. Мы все работаем вместе, едим вместе, и мы все посещаем храм по воскресеньям. Это правило, и если ты хочешь оставаться здесь, тебе придется ему следовать. Я не требую признать себя верующей, исповедоваться или причащатъся, но твое присутствие в храме обязательно. Может быть, ты объяснишь, что заставляет тебя так настойчиво против этого возражать?
В ответ я, по возможности гадким тоном, заявила, что презираю ее религию, поскольку поклонение мертвецу отвратительно само по себе, не говоря уже о том, что только сумасшедший может поверить в то, что злой, несовершенный и несправедливый мир управляется мудрым, всемогущим и добрым богом. Христианство душит энергию и волю и годится только для жалких, перепуганных рабов, а идея о том, что человек должен мириться с несчастьем и убожеством этой жизни в надежде на сказочную награду после смерти, есть самый гнусный обман, какой только можно вообразить.
– Я смотрю, ты читала Ницше, – заметила она в ответ на мой монолог, а когда я подтвердила это, улыбнулась и сказала: – Я тоже: это великий художник слова, особенно если читать произведения по-немецки. К сожалению, с его учением произошло то, что случается, когда одухотворенный гений возвеличивается группой экзальтированных ханжей. Кроме того, Ницше, скорее всего, за всю свою жизнь ни разу не встречался с истинным христианином. Таких и в лучшие-то времена было чрезвычайно мало. Поэтому не обессудь, но я скажу, что ты плохо понимаешь то, о чем говоришь.
Я возразила, что как бы то ни было, но раз они не настаивают, чтобы я уверовала в их бога, то глупо требовать от меня парковать мое бренное тело в определенное время в определенном месте, где все равно не происходит ничего заслуживающего внимания, а у меня вызывает лишь негодование и ненависть. На это она сказала, что местопребывание тела тоже имеет значение, что важного может произойти в храме, мне заранее никак известно быть не может, ну а кроме того, таковы правила здешней общины, и неплохо бы мне попытаться хоть раз в жизни следовать каким-нибудь правилам, поскольку, похоже, нарушение их всех до сих пор не привело меня ни к чему хорошему.
Тут меня, понятное дело, прорвало. В первый раз после того случая с Рэем Бобом, когда он собрался арестовать Хантера, я по-настоящему разозлилась, обозвала и ее, и церковь распоследними словами и пошла лепить ей правду насчет церковников-педофилов вроде своего отчима, не позабыв присовокупить к этому непристойные истории про попов и монахинь, почерпнутые из прессы, а также из валявшихся у Рэя Боба по всему дому брошюр, обличавших Римскую блудницу.
Она, кивая, выслушала все это, будто я рассказывала ей о том, как провела летние каникулы, а потом сказала:
– Да, так я и думала. Позволь мне сказать тебе две вещи: во-первых, ты верно заметила, церковь порочна, и я имею в виду не только католическую церковь. Я имею в виду церковь вообще, потому что она одинакова во всех своих конфессиях в силу того, что во многом представляет собой земное, человеческое учреждение, а стало быть, подвержена скверне нашего мира. Хуже того, время от времени она оказывалась сопричастна к власти, а власть порочна по самой своей природе, поэтому и во главе церкви порой оказывались преступники, иногда даже в буквальном смысле слова, а уж эгоистичными, жадными до власти и не испытывающими никакого интереса к следованию Христу эти люди были почти всегда. Причем они, возможно, восхищаются Христом и считают, что он очень велик, но Христос, как ты, наверное, знаешь, стремился вовсе не к этому, совсем нет. Один из моих соотечественников написал как-то, что церковь – это крест, на котором Христа распинают каждый день, но добавил, что Христа невозможно отделить от Его креста, а это означает, что церковь является не просто скопищем каких-то зануд, носящих забавные одеяния, но также вечным, совершенным, мистическим телом Христовым. Вот почему мы так привержены этому, и вот почему мы отдаем церкви свои жизни, почитая себя счастливыми. Сейчас ты не понимаешь этого, но, может быть, осознаешь со временем.
Я попыталась возразить, но она оборвала меня словами «помолчи минутку, пожалуйста», и я послушалась.
– Так вот, – продолжила она, – я выслушала твою историю и понимаю, что у тебя украли детство и тебе пришлось нелегко. Жаль, конечно, но мир вообще гнусное место, это ни для кого не секрет. Страдание в жизни неизбежно, но важно не это, а то, как мы его переносим. Ты уж поверь, я прекрасно понимаю, что тебе довелось испытать.
– Ни хрена вы не понимаете! – рявкнула я.
– Ты так думаешь? Тогда послушай. Зимой сорок пятого года мне было пятнадцать. Моего отца арестовали и казнили в связи с июльским заговором против Гитлера, что тебе, может быть, известно, поскольку ты знакома с историей. К тому времени оба моих брата погибли на Восточном фронте, и мы пытались выбраться из Восточной Пруссии на крестьянской телеге, пока до нас не добрались русские. Мы – это моя мать, моя сестра Лизель, на три года младше меня, и я. Нам это не удалось, и в конце концов мы оказались в ловушке разрушенной фабрики, среди сотен беженцев, а когда русские нашли нас, они изнасиловали всех женщин до единой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54