Если плохие и хорошие вещи распределяются Богом одинаково произвольно, значит, нет нужды совершенствоваться, брать ответственность за свои поступки. Я хочу сказать, разве это не самая вероятная интерпретация рассказанного вами сна?
– Вы думаете, что я пытаюсь уклониться от ответственности?
– На определенном уровне. Мне кажется, вы хотите отстраниться от сделанного, от того, что произошло с вами. И я вас вовсе не виню.
Эммилу откидывается назад и вздыхает.
– Ok anhier ok yin .
– Извините?
– «Мне повезло, что я с вами». Иллюстрация, означающая, что вы не понимаете моего языка и я с равным успехом могла бы говорить на динка . Не обессудьте, но мне давно не приходилось беседовать с людьми, напрочь лишенными какого-либо религиозного чувства. Послушайте… Господи, какие мне найти слова, чтобы вы поняли?
Ладно, Господь всемогущ и добр, но в мире существует зло, происходит много плохого, причем часто с хорошими людьми. Как это объяснить? Если, как нам настоятельно советуют, и не пытаться, а отложить это в сторону и отбросить на секунду чисто материалистический атеизм, то в каком мире вы живете? Можно встать на позицию буддизма и сказать, что нет ни добра, ни зла: все это иллюзия, цель же состоит в том, чтобы избавиться от всех привязанностей, и тогда вы сможете вернуться в мир как бодхисатва и расточать сострадание. Существует фатализм. Вы видите его в Книге Иова, в античном мире, в философии стоиков, и эта позиция, в общем виде, воплотилась в исламе. Пути Господни неисповедимы, на все воля Его, поэтому заткнись и тащи дальше свою ношу. Позиция, вполне приемлемая как раз для нас, ищущих совершенства американцев, потому что мы только и делаем, что ноем, доводя себя до бесчувствия работой, сексом, деньгами, наркотиками и иллюзией того, что мы можем жить вечно. Большинство из нас живут в страхе, отчаянии и умирают, как тупые животные, в местах, подобных этому. С другой стороны, у нас есть то, что Симона Вайль говорила о величии христианства, которое обеспечивает не только сверхъестественное избавление от страдания, но и сверхъестественное использование такового. Скажем, если ты одарен всеми благами, возблагодари Господа за честь быть способным служить бедным и несчастным. Если же все имевшееся отнято у тебя, ты раздавлен, как жук, находишься в положении, которое кто-то называет malheur , последней крайностью, личность твоя разрушена, социология подвела, медицина, экономика, политика и прочие обычные уловки бессильны, то, с другой стороны, разве все это не шелуха и тщета? Утрать все, получи более, обрети невообразимую благодать. Блаженны нищие духом. У Господа нет потерь.
До Лорны дошла лишь часть сказанного. Ее учили не принимать во внимание содержание речей душевнобольных и прислушиваться к ним только в плане отыскания возможности вставить в подходящем месте ремарку терапевтического характера. Так она поступает и сейчас.
– Что ж, если в страдании столько величия, то зачем вы вступили в орден сестер милосердия? Я хочу сказать, зачем вообще облегчать страдание, если оно приближает вас к Богу?
– Потому что так велит заповедь. Это, несомненно, парадокс, но если вас раздражают парадоксы, вам нужно держаться от христианства подальше. Атеизм восхитительно прост, как детский рисунок, и я могу понять, почему вам так не хочется от него отказываться. По себе знаю, ведь, оказавшись у Святой Екатерины, я испытывала те же чувства.
– Простите, где?
– В приорате Общества сестер милосердия Крови Христовой. Он находится в Голубых горах, в Западной Виргинии, совсем недалеко от того места, где я жила. Но об этом вы прочтете в очередной тетради. Там описано все, касающееся приората, и все, что относится к Африке.
Дидерофф откидывается назад на подушки и закрывает глаза.
– Простите, это действие снадобья. Как по-вашему, вы достаточно меня сегодня полечили? Мне хочется отдохнуть.
Лорна убирает блокнот и магнитофон в свой холщовый «дипломат» и бормочет что-то в знак согласия, стараясь замаскировать огорчение. У нее никогда не было подобной беседы с пациентом. Да, неудачные сеансы терапии случаются, но в данном случае все настолько вышло из-под контроля, как будто терапией здесь занималась не она, а пациентка!
Дидерофф открывает глаза и улыбается.
– Прошу прощения за краткий теологический экскурс, это моя дурная привычка. Святой Иоанн Креститель предостерегает от этого как от помехи духовному прогрессу. Не забудьте тетрадь. Я только что закончила. Даже не думала, что обещанное признание займет так много страниц. Вот, берите. – Она указывает на тетрадь на прикроватной тумбочке.
Взяв записи, Лорна собирается уходить, но задерживается у двери, чувствуя себя несколько задетой и желая проявить власть.
– Эммилу, – говорит она, – хотите, я позабочусь о лодке, на которой вы жили. Могу поговорить с хозяином, если вы хотите сохранить ее за собой.
– О, спасибо, но в этом нет необходимости, – отвечает Дидерофф.
– Мне порой хотелось бы пожить на лодке. Как вам удалось ее найти?
– Мне предложили, и цена устроила. Когда я сюда приехала, у меня практически гроша за душой не было, а мистер Паккер сказал, что хороший жилец для него находка и он позволит мне пожить там, пока я не встану на ноги. Он же помог мне с работой у Уилсона.
– Значит, он вам вроде как старый друг?
– Да нет – самаритянин. Я случайно столкнулась с ним в вестибюле аэропорта. Никогда раньше его не видела, но оказалось, что у нас есть общие знакомые.
С несколько неприятным чувством Лорна минует вахту и спускается на лифте в вестибюль, но там, вместо того чтобы направиться в парковочный гараж, идет в кафе для персонала выпить холодного чая. Сидя в одиночестве, она наскоро, не делая пометок, читает тетрадь, потом звонит Пазу, чтобы рассказать о беседе и договориться о доставке тетради в его сейф. Но сотовый детектива занят.
Лорна оставляет голосовое сообщение. Она чувствует себя лучше, чем раньше, хотя то и дело машинально касается лимфатических узлов под челюстью. Явное набухание. Она убеждает себя, что это пустячная инфекция, с которой организм легко справится. В лифте она начинает ощущать легкий зуд на руках, в спине и бедре. Вот оно что: там, на ранчо, ее покусали москиты, и у нее обычная аллергия. Такое бывало и раньше.
– Кончай нервничать! – говорит Лорна себе, но тревожное сердцебиение не унимается.
Она направляется к своей машине. Подземные гаражи всегда вызывают у нее нервозность, поэтому она держит свой кейс под мышкой, а ключи от автомобиля в руке, наготове. В тот момент, когда она подходит к машине, из-за колонны сзади выходит человек. На нем пластиковая маска поросенка Порки, в руке большой охотничий нож. Лорна отдает ему портфель без сопротивления, не доставив никаких хлопот.
Глава семнадцатая
Признания Эммилу Дидерофф
Тетрадь четвёртая
Казалось, всю ту зиму мы втроем провели время в разговорах вокруг горячего куба печки в гостиной Орни, подбрасывая полено за поленом, идею за идеей. Поленья жарко потрескивали, идеи так же горячо обсуждались. Говорили по большей части мы со Скитером. Мне это казалось странным, потому что Орни был самым языкастым малым, которого я знала, однако сейчас он, похоже, вполне довольствовался тем, что сидел, потягивая домашнего приготовления пиво или кукурузный самогон, и слушал наши логические построения.
Должна сказать, что Скитер, хотя считался лучшим другом Орни, без конца дразнил его и норовил поднять на смех, только Орни это, кажется, ничуть не задевало. Чаще всего Скитер прохаживался на счет старины Ницше, поскольку знал, что Орни выстраивал свою жизнь на основе этой философии, и, имея обыкновение подтрунивать над приятелем, основательно поднаторел в насмешках и над учением, и над его автором.
– Этот Ни Щий, – говорил, бывало, Скитер, – мастер болтать языком, а сам-то он чего в жизни добился? Как можно воспринимать его всерьез? Бабок он не настриг, даже, кажется, ни разу толком не нажрался и не трахнулся. На кой хрен хоронить Бога и проповедовать идею сверхчеловека, которому все дозволено, если сам ты, долбаный сверхчеловек Ни Щий, болтаешься, как дерьмо, по всей Европе, отираешься в паршивых гостиницах и собираешь на свои дурацкие усы дешевый трактирный суп.
Ну и все в таком роде.
Я снова отвлекаюсь на несущественные подробности. Суть-то не в этом. Суть заключалась в том, что в ту зиму Орни стал отдаляться от меня. Я подумала, это из-за того, что я не могла забеременеть, а Орни, как человек, живущий по плану, не любил, когда его замыслы не воплощались даже в такой мелкой детали. Я сказала, что могу съездить в Роанок, в клинику, где лечат от бесплодия, но он не велел, заявил, что докторишкам не верит, и вообще, у него есть кое-какие соображения на сей счет. Мне и в голову не приходило, что всякий раз в мое отсутствие Скитер наговаривал на меня лучшему приятелю: я узнала об этом гораздо позднее, когда это уже не имело значения.
Итак, однажды он отправился в одну из своих поездок, даже не трахнув меня на прощание, как мы обычно делали, и едва пыль осела на дороге, лучший приятель попытался сам стянуть с меня трусы. А когда я не позволила ему этого, то чуть не обмочился от удивления, потому что мы, надо сказать, не были блюстителями морали, на что он и не преминул указать. Какого черта, почему нет? Почему бы друзьям и не перепихнутъся, что тут такого? Это все равно что позаимствовать у кореша тачку или инструмент. Орни против не будет, хочешь я сам у него спрошу? Да и вообще, детка, я же вижу, что он уже хочет от тебя отделаться, и хотел бы я иметь столько долларов, сколько раз мы с Орни менялись девчонками. Беспокоиться совершенно не о чем.
С другой стороны… наверное, отчасти это было от скуки, отчасти же мне льстило, что меня так усиленно добиваются: в занятиях проституцией этого не хватало. Да и парнем Скитер был интересным, не просто бритым, татуированным и накачанным драчуном. Он ведь и вправду объехал полмира, покупая и продавая оружие, так что иногда, отвлекшись от мыслей о том, чтобы затащить меня в койку, старина Скити начинал распространяться об Абиджане, Момбасе и Найроби, об Андах и самолетах, планирующих по ночам на тайные посадочные площадки, и потных лицах отчаянных людей, отсвечивавших в свете вспышек. Итак, пока Орни мотался неизвестно где, Скитер сказал, что я обязательно должна поехать посмотреть склад «проклятых», а когда я попросила уточнить, о чем речь, рассказал, как в армейских подразделениях расхищалось военное имущество, как офицеры и младшие командиры утаивали все это добро от инспекций, а когда его становилось слишком много и от него, во избежание лишних вопросов, нужно было избавляться, Скитер брал это на себя. Он ведь был пилотом: не помню, писала ли я об этом? Мы полетели в Джорджию на «сессне», и там он таки добился своего: я дала ему в хвостовом отсеке самолета. Сделано это было от злости, в пику Орни, но так вышло, что для меня это оказалось последней случкой.
Если ты не прирожденный лицемер, очень трудно практиковать зло и лгать себе о том, чем ты в действительности занимаешься. Мне в своей жизни довелось повидать множество злых людей, но Скитер Сонненборг, надо отдать ему должное, относился к тем немногим, в ком этого не было. В аэропорту он купил мне большую коробку помадки и засунул туда визитную карточку с реквизитами «Чокнутого оружейника». Меня это, я имею в виду помадку, тронуло. Подарками я особо избалована не была, если что и получала, то из расчета на немедленную благодарность.
Орни вернулся на следующий день и вел себя холоднее, чем до отъезда. Отчуждение усугублялось, а поскольку мы оба отличались звериным индивидуализмом, то, когда ты чувствуешь, что тебе нечего сказать другому человеку, всякая близость ощущается как угнетение.
– Хочешь, чтобы я ушла?
– Делай, как считаешь нужным.
Вот я и перенесла свое одеяло и подушку в пустую комнату и хныкала там пару ночей в надежде, что он услышит и придет, или соскучится, или что-нибудь еще, – но ничего не вышло. Спустя примерно неделю я вышла утром на кухню, чтобы сварить кофе, и обнаружила там девицу помоложе меня, возившуюся с кофеваркой. Ее звали Шарон, и мы с ней уселись и повели цивилизованный разговор за кофе и сладкими булочками, и она сказала мне, что носит его ребенка и что я могу оставаться, сколько захочу: она меня выгонять не собирается.
Чего мне тогда захотелось, так это угробить их обоих, и ее и Орни, а потом и себя. Эта мысль не покидала меня долго, по наущению дьявола я часто воображала себе его физиономию и все такое, но, в конце концов, ничего делать не стала. Господь уготовил мне иную судьбу. Но тяга к кровопролитию у меня действительно имелась, и вот однажды на рассвете я оделась потеплее, обула крепкие сапоги, прихватила принадлежащий Орни «Джаррет-280», к которому никому, кроме него, не разрешалось прикасаться, свой охотничий нож, веревку, рюкзак на жесткой раме и отправилась добывать оленя. Когда я выходила, кто-то играл на банджо и пел:
Высоко в Голубых горах
Место мое. Мне неведом страх.
Карабин у меня на плече,
Шестизарядный кольт в руке.
Можно сказать, песня в тему. Обычно мы охотились на небольшом холме, смотревшем на луг, доходивший до берега небольшой, но быстрой речушки Гриттенден-ран. Лесистый склон обеспечивал хорошее прикрытие, которое позволяло приблизиться на расстояние выстрела к оленям, бредущим к воде или выходившим на луг для поединков, как это делали по весне молодые самцы. Найдя маленькую лощину, я устроилась поудобнее на куче опавших листьев под лавровым кустом, откуда открывался вид на широкий сектор луга и участок берега. Сквозь оптический прицел на песке по мою сторону реки были видны оленьи следы. Зарядив оружие, я стала ждать. Довольно скоро появились олени – самец и две самки. Я навела перекрестье на самца и, как всегда, когда охотилась, вспомнила Рэя Боба, учившего меня не удерживать прицел строго на мишени, но контролировать его перемещение, переводить естественную дрожь рук в крохотные круговые движения, а на спуск давить плавно. Если все эти действия будут скоординированы, заряд попадет точно в цель. Там, откуда я родом, люди не сентиментальны в отношении животных, предназначенных в пищу. Олень оторвался от воды, поднял свою красивую голову, застыл, так что двигались только глаза, и я выстрелила.
Час спустя, когда я освежевала его, сняла шкуру, разделала тушу и успела уложить часть добычи в рюкзак, загремели первые выстрелы. Сначала одиночные, на которые я не обратила внимания, потом очереди, а уж потом, когда громыхнуло так, что содрогнулась гора, я побежала вверх по тропе. Сама по себе стрельба, учебная или просто ради забавы, была у нас, как я уже писала, делом обычным, но я подумала, что выстрелы вызвали детонацию заложенных в штольнях зарядов, и испугалась за работавших там людей. Мысль о том, что подрыв мог быть произведен намеренно, из-за того, что Ноб подвергся нападению представителей закона, мне даже в голову не приходила, пока я не сошла с тропы на дорогу из гравия и не увидела, что там полно людей в форме и автомобилей с правительственной маркировкой. Они вели огонь, пригибаясь за машинами, а некоторые, сраженные ответными выстрелами, корчились на земле, истекая кровью. Пули свистели над головой. Двое – каски и противогазные маски делали их похожими на космических пришельцев – повернулись, увидели меня и, видимо, решили, что я из числа защитников поселения. При мне было ружье, которое я и не подумала бросить, а вместо того повернулась и бросилась бежать. Один из них выстрелил мне в спину; я упала, покатилась вниз по склону горы и катилась до тех пор, пока с треском не врезалась в густые заросли лавра и не пропала из виду.
В кустах было темно, к запаху лавра примешивалась вонь гнили. Я лежала лицом вниз, и тяжелый рюкзак с олениной прижимал меня к холодной земле и маленьким твердым стеблям. Очень долго я не осмеливалась пошевельнуться. Стрельба, по прошествии времени, стихла, взрывы раздавались еще несколько раз, но уже не такие громкие. Помимо этого, до меня доносился рев моторов, завывание сирен, людские голоса. Боль в спине была не такой уж сильной, она воспринималась почти как давление рамы набитого олениной рюкзака: болезненно, но не страшно. Гораздо больше меня донимали глубоко впившиеся колючки, особенно одна, вонзившаяся в грудь и, как мне казалось, норовившая проткнуть сердце. Я даже подумала, что умру в этих лавровых зарослях, но все равно не двинулась, а вместо этого стала припоминать, что говорил Ницше о смерти. Выплыло одно – что волноваться на сей счет постыдно.
Потом я то ли заснула, то ли потеряла сознание, а когда очнулась, было темно и тихо: лишь в листве над головой шелестел моросящий дождь. Похолодало – от этого я, наверное, и пришла в себя. А еще там был сияющий человек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Вы думаете, что я пытаюсь уклониться от ответственности?
– На определенном уровне. Мне кажется, вы хотите отстраниться от сделанного, от того, что произошло с вами. И я вас вовсе не виню.
Эммилу откидывается назад и вздыхает.
– Ok anhier ok yin .
– Извините?
– «Мне повезло, что я с вами». Иллюстрация, означающая, что вы не понимаете моего языка и я с равным успехом могла бы говорить на динка . Не обессудьте, но мне давно не приходилось беседовать с людьми, напрочь лишенными какого-либо религиозного чувства. Послушайте… Господи, какие мне найти слова, чтобы вы поняли?
Ладно, Господь всемогущ и добр, но в мире существует зло, происходит много плохого, причем часто с хорошими людьми. Как это объяснить? Если, как нам настоятельно советуют, и не пытаться, а отложить это в сторону и отбросить на секунду чисто материалистический атеизм, то в каком мире вы живете? Можно встать на позицию буддизма и сказать, что нет ни добра, ни зла: все это иллюзия, цель же состоит в том, чтобы избавиться от всех привязанностей, и тогда вы сможете вернуться в мир как бодхисатва и расточать сострадание. Существует фатализм. Вы видите его в Книге Иова, в античном мире, в философии стоиков, и эта позиция, в общем виде, воплотилась в исламе. Пути Господни неисповедимы, на все воля Его, поэтому заткнись и тащи дальше свою ношу. Позиция, вполне приемлемая как раз для нас, ищущих совершенства американцев, потому что мы только и делаем, что ноем, доводя себя до бесчувствия работой, сексом, деньгами, наркотиками и иллюзией того, что мы можем жить вечно. Большинство из нас живут в страхе, отчаянии и умирают, как тупые животные, в местах, подобных этому. С другой стороны, у нас есть то, что Симона Вайль говорила о величии христианства, которое обеспечивает не только сверхъестественное избавление от страдания, но и сверхъестественное использование такового. Скажем, если ты одарен всеми благами, возблагодари Господа за честь быть способным служить бедным и несчастным. Если же все имевшееся отнято у тебя, ты раздавлен, как жук, находишься в положении, которое кто-то называет malheur , последней крайностью, личность твоя разрушена, социология подвела, медицина, экономика, политика и прочие обычные уловки бессильны, то, с другой стороны, разве все это не шелуха и тщета? Утрать все, получи более, обрети невообразимую благодать. Блаженны нищие духом. У Господа нет потерь.
До Лорны дошла лишь часть сказанного. Ее учили не принимать во внимание содержание речей душевнобольных и прислушиваться к ним только в плане отыскания возможности вставить в подходящем месте ремарку терапевтического характера. Так она поступает и сейчас.
– Что ж, если в страдании столько величия, то зачем вы вступили в орден сестер милосердия? Я хочу сказать, зачем вообще облегчать страдание, если оно приближает вас к Богу?
– Потому что так велит заповедь. Это, несомненно, парадокс, но если вас раздражают парадоксы, вам нужно держаться от христианства подальше. Атеизм восхитительно прост, как детский рисунок, и я могу понять, почему вам так не хочется от него отказываться. По себе знаю, ведь, оказавшись у Святой Екатерины, я испытывала те же чувства.
– Простите, где?
– В приорате Общества сестер милосердия Крови Христовой. Он находится в Голубых горах, в Западной Виргинии, совсем недалеко от того места, где я жила. Но об этом вы прочтете в очередной тетради. Там описано все, касающееся приората, и все, что относится к Африке.
Дидерофф откидывается назад на подушки и закрывает глаза.
– Простите, это действие снадобья. Как по-вашему, вы достаточно меня сегодня полечили? Мне хочется отдохнуть.
Лорна убирает блокнот и магнитофон в свой холщовый «дипломат» и бормочет что-то в знак согласия, стараясь замаскировать огорчение. У нее никогда не было подобной беседы с пациентом. Да, неудачные сеансы терапии случаются, но в данном случае все настолько вышло из-под контроля, как будто терапией здесь занималась не она, а пациентка!
Дидерофф открывает глаза и улыбается.
– Прошу прощения за краткий теологический экскурс, это моя дурная привычка. Святой Иоанн Креститель предостерегает от этого как от помехи духовному прогрессу. Не забудьте тетрадь. Я только что закончила. Даже не думала, что обещанное признание займет так много страниц. Вот, берите. – Она указывает на тетрадь на прикроватной тумбочке.
Взяв записи, Лорна собирается уходить, но задерживается у двери, чувствуя себя несколько задетой и желая проявить власть.
– Эммилу, – говорит она, – хотите, я позабочусь о лодке, на которой вы жили. Могу поговорить с хозяином, если вы хотите сохранить ее за собой.
– О, спасибо, но в этом нет необходимости, – отвечает Дидерофф.
– Мне порой хотелось бы пожить на лодке. Как вам удалось ее найти?
– Мне предложили, и цена устроила. Когда я сюда приехала, у меня практически гроша за душой не было, а мистер Паккер сказал, что хороший жилец для него находка и он позволит мне пожить там, пока я не встану на ноги. Он же помог мне с работой у Уилсона.
– Значит, он вам вроде как старый друг?
– Да нет – самаритянин. Я случайно столкнулась с ним в вестибюле аэропорта. Никогда раньше его не видела, но оказалось, что у нас есть общие знакомые.
С несколько неприятным чувством Лорна минует вахту и спускается на лифте в вестибюль, но там, вместо того чтобы направиться в парковочный гараж, идет в кафе для персонала выпить холодного чая. Сидя в одиночестве, она наскоро, не делая пометок, читает тетрадь, потом звонит Пазу, чтобы рассказать о беседе и договориться о доставке тетради в его сейф. Но сотовый детектива занят.
Лорна оставляет голосовое сообщение. Она чувствует себя лучше, чем раньше, хотя то и дело машинально касается лимфатических узлов под челюстью. Явное набухание. Она убеждает себя, что это пустячная инфекция, с которой организм легко справится. В лифте она начинает ощущать легкий зуд на руках, в спине и бедре. Вот оно что: там, на ранчо, ее покусали москиты, и у нее обычная аллергия. Такое бывало и раньше.
– Кончай нервничать! – говорит Лорна себе, но тревожное сердцебиение не унимается.
Она направляется к своей машине. Подземные гаражи всегда вызывают у нее нервозность, поэтому она держит свой кейс под мышкой, а ключи от автомобиля в руке, наготове. В тот момент, когда она подходит к машине, из-за колонны сзади выходит человек. На нем пластиковая маска поросенка Порки, в руке большой охотничий нож. Лорна отдает ему портфель без сопротивления, не доставив никаких хлопот.
Глава семнадцатая
Признания Эммилу Дидерофф
Тетрадь четвёртая
Казалось, всю ту зиму мы втроем провели время в разговорах вокруг горячего куба печки в гостиной Орни, подбрасывая полено за поленом, идею за идеей. Поленья жарко потрескивали, идеи так же горячо обсуждались. Говорили по большей части мы со Скитером. Мне это казалось странным, потому что Орни был самым языкастым малым, которого я знала, однако сейчас он, похоже, вполне довольствовался тем, что сидел, потягивая домашнего приготовления пиво или кукурузный самогон, и слушал наши логические построения.
Должна сказать, что Скитер, хотя считался лучшим другом Орни, без конца дразнил его и норовил поднять на смех, только Орни это, кажется, ничуть не задевало. Чаще всего Скитер прохаживался на счет старины Ницше, поскольку знал, что Орни выстраивал свою жизнь на основе этой философии, и, имея обыкновение подтрунивать над приятелем, основательно поднаторел в насмешках и над учением, и над его автором.
– Этот Ни Щий, – говорил, бывало, Скитер, – мастер болтать языком, а сам-то он чего в жизни добился? Как можно воспринимать его всерьез? Бабок он не настриг, даже, кажется, ни разу толком не нажрался и не трахнулся. На кой хрен хоронить Бога и проповедовать идею сверхчеловека, которому все дозволено, если сам ты, долбаный сверхчеловек Ни Щий, болтаешься, как дерьмо, по всей Европе, отираешься в паршивых гостиницах и собираешь на свои дурацкие усы дешевый трактирный суп.
Ну и все в таком роде.
Я снова отвлекаюсь на несущественные подробности. Суть-то не в этом. Суть заключалась в том, что в ту зиму Орни стал отдаляться от меня. Я подумала, это из-за того, что я не могла забеременеть, а Орни, как человек, живущий по плану, не любил, когда его замыслы не воплощались даже в такой мелкой детали. Я сказала, что могу съездить в Роанок, в клинику, где лечат от бесплодия, но он не велел, заявил, что докторишкам не верит, и вообще, у него есть кое-какие соображения на сей счет. Мне и в голову не приходило, что всякий раз в мое отсутствие Скитер наговаривал на меня лучшему приятелю: я узнала об этом гораздо позднее, когда это уже не имело значения.
Итак, однажды он отправился в одну из своих поездок, даже не трахнув меня на прощание, как мы обычно делали, и едва пыль осела на дороге, лучший приятель попытался сам стянуть с меня трусы. А когда я не позволила ему этого, то чуть не обмочился от удивления, потому что мы, надо сказать, не были блюстителями морали, на что он и не преминул указать. Какого черта, почему нет? Почему бы друзьям и не перепихнутъся, что тут такого? Это все равно что позаимствовать у кореша тачку или инструмент. Орни против не будет, хочешь я сам у него спрошу? Да и вообще, детка, я же вижу, что он уже хочет от тебя отделаться, и хотел бы я иметь столько долларов, сколько раз мы с Орни менялись девчонками. Беспокоиться совершенно не о чем.
С другой стороны… наверное, отчасти это было от скуки, отчасти же мне льстило, что меня так усиленно добиваются: в занятиях проституцией этого не хватало. Да и парнем Скитер был интересным, не просто бритым, татуированным и накачанным драчуном. Он ведь и вправду объехал полмира, покупая и продавая оружие, так что иногда, отвлекшись от мыслей о том, чтобы затащить меня в койку, старина Скити начинал распространяться об Абиджане, Момбасе и Найроби, об Андах и самолетах, планирующих по ночам на тайные посадочные площадки, и потных лицах отчаянных людей, отсвечивавших в свете вспышек. Итак, пока Орни мотался неизвестно где, Скитер сказал, что я обязательно должна поехать посмотреть склад «проклятых», а когда я попросила уточнить, о чем речь, рассказал, как в армейских подразделениях расхищалось военное имущество, как офицеры и младшие командиры утаивали все это добро от инспекций, а когда его становилось слишком много и от него, во избежание лишних вопросов, нужно было избавляться, Скитер брал это на себя. Он ведь был пилотом: не помню, писала ли я об этом? Мы полетели в Джорджию на «сессне», и там он таки добился своего: я дала ему в хвостовом отсеке самолета. Сделано это было от злости, в пику Орни, но так вышло, что для меня это оказалось последней случкой.
Если ты не прирожденный лицемер, очень трудно практиковать зло и лгать себе о том, чем ты в действительности занимаешься. Мне в своей жизни довелось повидать множество злых людей, но Скитер Сонненборг, надо отдать ему должное, относился к тем немногим, в ком этого не было. В аэропорту он купил мне большую коробку помадки и засунул туда визитную карточку с реквизитами «Чокнутого оружейника». Меня это, я имею в виду помадку, тронуло. Подарками я особо избалована не была, если что и получала, то из расчета на немедленную благодарность.
Орни вернулся на следующий день и вел себя холоднее, чем до отъезда. Отчуждение усугублялось, а поскольку мы оба отличались звериным индивидуализмом, то, когда ты чувствуешь, что тебе нечего сказать другому человеку, всякая близость ощущается как угнетение.
– Хочешь, чтобы я ушла?
– Делай, как считаешь нужным.
Вот я и перенесла свое одеяло и подушку в пустую комнату и хныкала там пару ночей в надежде, что он услышит и придет, или соскучится, или что-нибудь еще, – но ничего не вышло. Спустя примерно неделю я вышла утром на кухню, чтобы сварить кофе, и обнаружила там девицу помоложе меня, возившуюся с кофеваркой. Ее звали Шарон, и мы с ней уселись и повели цивилизованный разговор за кофе и сладкими булочками, и она сказала мне, что носит его ребенка и что я могу оставаться, сколько захочу: она меня выгонять не собирается.
Чего мне тогда захотелось, так это угробить их обоих, и ее и Орни, а потом и себя. Эта мысль не покидала меня долго, по наущению дьявола я часто воображала себе его физиономию и все такое, но, в конце концов, ничего делать не стала. Господь уготовил мне иную судьбу. Но тяга к кровопролитию у меня действительно имелась, и вот однажды на рассвете я оделась потеплее, обула крепкие сапоги, прихватила принадлежащий Орни «Джаррет-280», к которому никому, кроме него, не разрешалось прикасаться, свой охотничий нож, веревку, рюкзак на жесткой раме и отправилась добывать оленя. Когда я выходила, кто-то играл на банджо и пел:
Высоко в Голубых горах
Место мое. Мне неведом страх.
Карабин у меня на плече,
Шестизарядный кольт в руке.
Можно сказать, песня в тему. Обычно мы охотились на небольшом холме, смотревшем на луг, доходивший до берега небольшой, но быстрой речушки Гриттенден-ран. Лесистый склон обеспечивал хорошее прикрытие, которое позволяло приблизиться на расстояние выстрела к оленям, бредущим к воде или выходившим на луг для поединков, как это делали по весне молодые самцы. Найдя маленькую лощину, я устроилась поудобнее на куче опавших листьев под лавровым кустом, откуда открывался вид на широкий сектор луга и участок берега. Сквозь оптический прицел на песке по мою сторону реки были видны оленьи следы. Зарядив оружие, я стала ждать. Довольно скоро появились олени – самец и две самки. Я навела перекрестье на самца и, как всегда, когда охотилась, вспомнила Рэя Боба, учившего меня не удерживать прицел строго на мишени, но контролировать его перемещение, переводить естественную дрожь рук в крохотные круговые движения, а на спуск давить плавно. Если все эти действия будут скоординированы, заряд попадет точно в цель. Там, откуда я родом, люди не сентиментальны в отношении животных, предназначенных в пищу. Олень оторвался от воды, поднял свою красивую голову, застыл, так что двигались только глаза, и я выстрелила.
Час спустя, когда я освежевала его, сняла шкуру, разделала тушу и успела уложить часть добычи в рюкзак, загремели первые выстрелы. Сначала одиночные, на которые я не обратила внимания, потом очереди, а уж потом, когда громыхнуло так, что содрогнулась гора, я побежала вверх по тропе. Сама по себе стрельба, учебная или просто ради забавы, была у нас, как я уже писала, делом обычным, но я подумала, что выстрелы вызвали детонацию заложенных в штольнях зарядов, и испугалась за работавших там людей. Мысль о том, что подрыв мог быть произведен намеренно, из-за того, что Ноб подвергся нападению представителей закона, мне даже в голову не приходила, пока я не сошла с тропы на дорогу из гравия и не увидела, что там полно людей в форме и автомобилей с правительственной маркировкой. Они вели огонь, пригибаясь за машинами, а некоторые, сраженные ответными выстрелами, корчились на земле, истекая кровью. Пули свистели над головой. Двое – каски и противогазные маски делали их похожими на космических пришельцев – повернулись, увидели меня и, видимо, решили, что я из числа защитников поселения. При мне было ружье, которое я и не подумала бросить, а вместо того повернулась и бросилась бежать. Один из них выстрелил мне в спину; я упала, покатилась вниз по склону горы и катилась до тех пор, пока с треском не врезалась в густые заросли лавра и не пропала из виду.
В кустах было темно, к запаху лавра примешивалась вонь гнили. Я лежала лицом вниз, и тяжелый рюкзак с олениной прижимал меня к холодной земле и маленьким твердым стеблям. Очень долго я не осмеливалась пошевельнуться. Стрельба, по прошествии времени, стихла, взрывы раздавались еще несколько раз, но уже не такие громкие. Помимо этого, до меня доносился рев моторов, завывание сирен, людские голоса. Боль в спине была не такой уж сильной, она воспринималась почти как давление рамы набитого олениной рюкзака: болезненно, но не страшно. Гораздо больше меня донимали глубоко впившиеся колючки, особенно одна, вонзившаяся в грудь и, как мне казалось, норовившая проткнуть сердце. Я даже подумала, что умру в этих лавровых зарослях, но все равно не двинулась, а вместо этого стала припоминать, что говорил Ницше о смерти. Выплыло одно – что волноваться на сей счет постыдно.
Потом я то ли заснула, то ли потеряла сознание, а когда очнулась, было темно и тихо: лишь в листве над головой шелестел моросящий дождь. Похолодало – от этого я, наверное, и пришла в себя. А еще там был сияющий человек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54