Или, быть может, ООН все же заблаговременно пришлет сюда вооруженные силы нейтральных стран, чтобы заменить британские подразделения и защитить, по крайней мере, Святой город, если уж не всю Святую Землю от угрозы кровавой бойни?
Азам-паша, генеральный секретарь Арабской лиги, угрожал евреям: «если они и в самом деле осмелятся даже попытаться создать сионистское государство хоть на одной пяди арабской земли», арабы «утопят их в еврейской крови», и Ближний Восток будет свидетелем ужасов, «по сравнению с которыми побледнеют даже деяния монгольских завоевателей». Глава правительства Ирака Музарех ал-Баджаджи, со своей стороны, советовал евреям «собраться и убраться, пока не поздно», ибо арабы уже поклялись, что после их победы не останется в живых ни одного еврея, кроме тех немногих, что проживали в Палестине еще до 1917 года. Но и им «будет милостиво позволено найти прибежище под сенью ислама, они будут терпимы под исламским знаменем, но при условии, что раз и навсегда они прозреют, отвергнут сионистский яд и вновь станут религиозной общиной, знающей свое место под покровительством исламских народов, общиной, живущей по законам и обычаям ислама». «Евреи, — утверждал проповедник в большой мечети Яффо, — вообще не народ и не совсем религия: ведь всем известно, что Бог, всемилостивый и милосердный, сам ненавидит их, поэтому и осудил их на то, чтобы были они прокляты и ненавидимы на веки вечные во всех странах их рассеяния. Жестоковыйные, сыны жестоковыйных, эти евреи: пророк Мухаммад протянул им руку — а они плюнули на него, Иса (Иисус) протянул им руку — они убили его. Даже пророков собственной презренной религии они обычно побивали камнями. Не зря решили все народы Европы избавиться от них раз и навсегда, а теперь эта Европа злоумышляет выбросить их всех к нам, но мы, арабы, не позволим народам Европы сливать сюда свои сточные воды. Мы, арабы, мечом нашим выкорчуем эти сатанинские козни — превратить святую землю Палестины в свалку отбросов со всего мира».
А этот человек из магазина женской одежды тети Греты? Этот добрый араб, спасший меня из ловушки тьмы и несший в своих объятиях, когда мне было всего четыре или пять лет, человек с мешками под глазами, с коричневым усыпляющим запахом, с портновским сантиметром на шее, свисавшим справа и слева ему на грудь, с теплой щекой, поросшей седоватой приятной щетиной? Этот несколько сонный располагающий к себе человек, чья смущенная улыбка, промелькнув на губах, тут же пряталась под седыми мягкими усами? С квадратными очками в коричневой оправе, спустившимися на самый кончик носа, как у старого столяра? Этакий папа Карло, который двигался медленно-медленно, устало волоча ноги, в лабиринте вешалок с женской одеждой? Он-то и извлек меня из карцера, сказав при этом хриплым голосом, тем голосом, что я буду с дрожью в сердце вспоминать всю жизнь: «Довольно, мальчик, все хорошо, мальчик, все хорошо». Как, и он тоже? «Готовит сейчас свой кривой кинжал, точит его лезвие и собирается зарезать всех нас»? И он тоже прокрадется на улицу Амос в середине ночи с длинным кривым ножом в зубах, перережет мне горло, зарежет папу и маму и «утопит всех нас в крови»?
Бодрствуй, ветер, бодрствуй,
Прекрасны ночи Ханаана.
На голос шакала сирийского
Ответит гиена египетская.
Абед ал- Кадр, и Спирс, и Хури
Смешивают яд с горечью.
Буйный весенний ветер
Гонит облака по небу.
Девушка, вооруженная, настороженная,
Патрулирует ночной Тель-Авив.
Кибуц Манара стражем стоит на утесе,
Больной, с воспаленными глазами… 21" 21 a
Но еврейский Иерусалим не был ни молодым, не вооруженным, ни стоящим на страже. Он скорее походил на провинциальный городок из произведений Чехова: перепуганный, растерянный, наполненный сплетнями и ложными слухами, беспомощный, ошеломленный неразберихой и тревогой.
Двадцатого апреля 1948 года Давид Бен-Гурион после беседы с Давидом Шалтиэлем, командующим еврейскими вооруженными силами в районе Иерусалима, записывает в своем дневнике ответ последнего на вопрос, каким он видит еврейский Иерусалим:
«Человеческий элемент в Иерусалиме: 20 % нормальных, 20 % привилегированных (университет и тому подобное), 60 % странных (провинциалы, средневековье и прочее)». 22" 22 a
(Трудно сказать, улыбался ли Бен-Гурион, записывая в своем дневнике эти строки, но, так или иначе, наш квартал Керем Авраам не входил ни в первую категорию, ни во вторую).
В лавке зеленщика Бабаева наша соседка госпожа Лемберг говорит:
— Но я им уже больше не верю. Никому я больше не верю. Все это — одна гигантская интрига.
Госпожа Розендорф прерывает ее:
— Ни в коем случае нельзя так говорить. Извините. Вы уж, пожалуйста, извините меня за это замечание: подобные разговоры еще более разлагают мораль всего народа. Что вы себе думаете? Что наши парни согласятся пойти сражаться за вас, рисковать своими молодыми жизнями, если вы будете утверждать, что все это — только интриги?
Зеленщик замечает:
— Я арабам не завидую. Есть в Америке такие евреи, что вскоре снабдят нас атомными бомбами.
Моя мама говорит:
— Эти луковицы не кажутся мне достаточно хорошими. И огурцы — не очень…
Но госпожа Лемберг (от которой всегда исходит легкий запах сваренных яиц, приправленный потом и кисловатым ароматом мыла) не унимается:
— Все это только одна гигантская интрига, говорю я вам! Театр устроили! Комедию! Ведь Бен-Гурион уже потихоньку согласился продать весь Иерусалим муфтию, его шайкам, иорданскому королю Абдалле, а за это англичане и арабы, возможно, согласятся оставить ему его кибуцы, Нахалал, Тель-Авив со строительной компанией Солель Боне, с исполкомом профсоюзов. И это все, что их заботит! А что будет с нами — пусть вырежут, пусть сожгут всех нас, это им вообще безразлично. Иерусалим? Самое лучшее для них, если он вообще провалится в тартарары, чтобы потом в их стране, которую они так хотят себе устроить, осталось поменьше религиозных и еще того меньше интеллигенции…
Женщины спешат ее успокоить:
— Что это с вами? Госпожа Лемберг! Ша! Бист ду мешиге? Эс штейт до а кинд! А фарштандикер кинд! Тише, ты с ума сошла? Ведь тут стоит ребенок! Понимающий ребенок!
«А фарштандикер кинд», ребенок-стратег, со своей стороны, принялся декламировать то, что слышал от отца или от деда:
— Когда британцы отправятся восвояси, все подпольные организации — Хагана, ЭЦЕЛ, ЛЕХИ — уж точно объединятся и победят врага.
А невидимая птица, птица, жившая на ветвях гранатового дерева, птица Элиз, она тоже настаивала на своем. Не сдвинувшись с места: «Ти-да-ди-да-да». И снова, и снова: «Ти-да-ди-да-да». И после недолгих молчаливых раздумий: «Ти-да-ди-да-да!!»
44
В сентябре и октябре 1947 года газеты полны были предположений, допущений, оценок и аналитических материалов: будет или не будет вынесено на голосование Генеральной Ассамблеи ООН предложение о разделе? Преуспеют или нет арабы в своих злокозненных попытках изменить рекомендации по разделу или вообще отменить голосование? А если дело дойдет до голосования, то есть ли шансы набрать минимальное большинство в две трети голосов для того, чтобы резолюция о разделе прошла?
Каждый вечер после ужина сидел папа между мной и мамой за столом в кухне. После того, как была тщательно протерта клеенка, покрывавшая стол, папа раскладывал на ней свои карточки и начинал подсчитывать — карандашом, в болезненно-желтоватом свете слабой электрической лампочки — каковы наши шансы победить в голосовании. С каждым вечером настроение его все ухудшалось. Все его расчеты показывали, что нас наверняка ждет жестокое поражение:
— Вся дюжина арабских и мусульманских стран, разумеется, объединится против нас. Католическая церковь, без сомнения, дергает за все ниточки, чтобы повлиять на католические государства и заставить их проголосовать против, поскольку государство евреев противоречит основам веры, а Ватикану нет равных в искусстве дергать за ниточки за кулисами. Таким образом, мы, по-видимому, потеряем все двадцать голосов стран Латинской Америки! С другой стороны, Сталин, без сомнения, прикажет всем своим сателлитам из коммунистического блока проголосовать в соответствии с его несгибаемым антисионистским подходом — против нас будет в результате еще тринадцать голосов. Не говоря уж об Англии, которая всегда подзуживает против нас: все ее доминионы, находящиеся от нее в зависимости, — Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка — все они будут мобилизованы, чтобы провалить любую возможность создания еврейского государства. А Франция? А другие просвещенные страны вслед за ней? Ведь Франция ни в коем случае не осмелится восстановить против себя миллионы своих мусульман в Тунисе, Алжире, Марокко. А возьмем, к примеру, Грецию… Да ведь у нее есть разветвленные торговые связи со всем арабским миром, с большими греческими общинами в арабских странах. А сама Америка? В самом ли деле поддержка Америкой плана раздела — дело решенное и окончательное? И что произойдет, если козни гигантских нефтяных компаний и вмешательство наших врагов в дела Госдепартамента склонят американцев на свою сторону и уломают стойкого и совестливого президента Трумэна?
Вновь и вновь подсчитывал папа соотношение сил при голосовании. Каждый вечер вновь пытался он отвратить страшное крушение, составить какую-то хитроумную коалицию из стран, обычно идущих в американском фарватере, и стран, у которых, возможно, имеются свои расчеты — немного досадить арабам. А также из маленьких порядочных стран, вроде Дании, к примеру, или Голландии, стран, видевших воочию ужасы уничтожения еврейского народа: может быть, теперь наберутся они все-таки мужества и будут действовать по велению совести, а не в зависимости от интересов, связанных с нефтью?
Неужели и семейство Силуани на своей вилле в квартале Шейх Джерах (в сорока минутах ходьбы от нас) тоже сидит в полном составе, склонившись над листом бумаги, лежащим на клеенке, покрывающей кухонный стол? И ведет те же расчеты, только основываясь на противоположных предположениях? Неужели они, как и мы, опасаются того, что должно случиться, — как, к примеру, проголосует Греция? Покусывая кончик карандаша, они тоже пытаются предположить, какова будет окончательная позиция скандинавских стран? И у них есть оптимисты и пессимисты, циники и те, кто все видит в черном свете? И они каждый вечер в тревоге приписывают нам козни и вмешательство в чужие дела, хитроумное дерганье за все ниточки? И у них все спрашивают: «Что же здесь будет? Что готовит день грядущий?» Они боятся нас совсем так же, как мы боимся их?
А Айша? А ее родители в квартале Тальбие? Быть может, сидят они в эту минуту, она и вся ее семья, в комнате, где собралось много усатых мужчин и со вкусом одетых женщин с нахмуренными лицами, с бровями, сросшимися на переносице. Все собрались вокруг блюд, наполненных засахаренными апельсиновыми корками, они перешептываются и замышляют «утопить нас в крови»? Играет ли Айша на рояле те мелодии, которым научила ее еврейская учительница? Или теперь ей это решительно запрещено?
Или нет. Именно сейчас все они молча стоят у постели малыша Аувада. Потому что ему ампутировали ногу. По моей вине. Либо он агонизирует от заражения крови. По моей вине. Его удивленные глаза щенка, любопытные и наивные глаза щенка сейчас плотно сомкнуты. Зажмурены от тяжких страданий. Лицо его, исхудавшее и бледное, словно лед. Боль пропахала борозду на лбу. Прелестные его кудри лежат на белой подушке. «Дай мне минутку, нет у меня минутки». Он стонет и дрожит от нестерпимой боли. Либо тихонько плачет, тоненьким голоском, мой малыш. Маленький «даймненет». А сестра его сидит у изголовья и ненавидит меня. Ибо из-за меня, все из-за меня, из-за меня били ее там смертным боем, избивали жестоко и терпеливо, размашистыми ударами, еще и еще били ее по спине, по голове, по тонким плечам — совсем не так, как иногда шлепают девочку, сделавшую что-то не то, а так, как лупят взбунтовавшуюся лошадь. Из-за меня.
Дедушка Александр и бабушка Шломит иногда приходили к нам в те сентябрьские и октябрьские вечера 1947 года, сидели с нами, тоже участвуя в папиных биржевых спекуляциях с подсчетом голосов. Приходили Хана и Хаим Торен, или Рудницкие, тетя Мала и дядя Сташек, или семья Абрамских, или соседи Розендорфы, или другие соседи Тося и Густав Крохмаль. У господина Крохмаля был крохотный закуток на спуске улицы Геула, там он, бывало, сидел целыми днями в кожаном фартуке, в сильных очках и лечил кукол:
Художественное лечение, гарантия из Данцига,
доктор игрушек.
Когда-то, когда мне было лет пять, дядя Густав починил мне бесплатно в своей крохотной мастерской мою рыженькую куклу-танцовщицу, мою Цили, у которой отбился ее бакелитовый носик. Тонким клеем и рукой художника вылечил ее господин Крохмаль, да так, что даже шрам был почти незаметен.
Господин Крохмаль верил в возможность диалога с нашими арабскими соседями: по его мнению, жителям квартала Керем Авраам следовало бы собрать маленькую, но представительную делегацию и отправиться на переговоры с мухтарами, шейхами и другими уважаемыми людьми близлежащих кварталов и деревень. Разве не царили здесь всегда корректные добрососедские отношения, и даже если вся страна сошла нынче с ума, все равно нет никакой убедительной причины, чтобы это происходило и здесь, на северо-западе Иерусалима, где нет никакого конфликта, никаких разногласий между сторонами…
Если бы он хоть немного владел арабским или английским, то он, Густав Крохмаль, который много лет лечит арабские игрушки точно так же, как и еврейские, не делая между ними никаких различий, он сам бы поднялся, взял свою палку, пересек пустынное поле, лежащее между нами и ими, и, переходя от дома к дому, стучался бы во все двери и объяснял бы все самыми простыми словами…
Сержант Вилк, Давид-Дудек, стройный красавец выглядевший, как английский полковник в синема (он и в самом деле служил некогда у британцев, будучи иерусалимским полицейским) пришел к нам однажды вечером, пробыл недолго, принес мне в подарок коробку шоколадных «кошачьих язычков» производства фабрики Це Де, выпил чашку кофе, смешанного с цикорием, съел два коричневых печенья, вскружил мне голову великолепием своего отглаженного черного мундира с рядами серебряных пуговиц, своей кожаной портупеей, своим черным пистолетом в блестящей кожаной кобуре на бедре (пистолет затаился в ней, словно грозный лев, который дремлет до времени в своем логове, только рукоятка возбуждающе поблескивала, выглядывая из кобуры и вызывая во мне скрытую дрожь всякий раз, когда я взглядывал на нее). Дядя Дудек пробыл с нами четверть часа и только после уговоров со стороны моих родителей соизволил кинуть нам два-три довольно завуалированных намека из того немногого, что сам он уловил из туманных намеков британских офицеров полиции, весьма высокопоставленных и вполне информированных:
— Напрасны все ваши подсчеты. Напрасны все ваши догадки. Никакого раздела не будет. Не будет здесь никаких двух государств, ибо поскольку Негев весь останется в руках британцев, чтобы они могли защищать свои гигантские базы в Суэце. Британцы собираются удерживать в своих руках также и Хайфу, город и порт, большие аэродромы в Лоде, в Экроне, в Рамат-Давид, не отдадут и комплекс своих военных баз в Сарафанде. Все остальное, в том числе и Иерусалим, получат арабы, поскольку Америка хочет, чтобы за все это они согласились уступить евреям полоску земли между Тель-Авивом и Хедерой. На этой полоске евреям будет позволено создать автономный кантон, этакий еврейский Ватикан. И там им разрешат принять еще сто, самое большее, сто пятьдесят тысяч еврейских беженцев, из тех, что томятся в лагерях перемещенных лиц. В случае необходимости, несколько тысяч морских пехотинцев с гигантских миноносцев американского шестого флота будут охранять эту полосу, ибо поскольку они совершенно не верят, что евреи в таких условиях смогут защитить себя сами.
— Но ведь это гетто! — вскричал господин Абрамский жутким голосом. — Черта оседлости! Карцер!
Густав Крохмаль улыбнулся и предложил примирительно:
— Было бы намного лучше, если бы эти американцы взяли себе бесплатно, в подарок, эту Лилипутию, которую они хотят дать нам между Тель-Авивом и Хедерой, а вместо этого окажут нам такую великую милость и передадут два своих авианосца: так нам будет намного удобнее и намного безопаснее. Да и не так тесно.
А Мала Рудницкая все уговаривала полицейского, увещевала его, словно умоляя сохранить ей жизнь:
— А Галилея?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Азам-паша, генеральный секретарь Арабской лиги, угрожал евреям: «если они и в самом деле осмелятся даже попытаться создать сионистское государство хоть на одной пяди арабской земли», арабы «утопят их в еврейской крови», и Ближний Восток будет свидетелем ужасов, «по сравнению с которыми побледнеют даже деяния монгольских завоевателей». Глава правительства Ирака Музарех ал-Баджаджи, со своей стороны, советовал евреям «собраться и убраться, пока не поздно», ибо арабы уже поклялись, что после их победы не останется в живых ни одного еврея, кроме тех немногих, что проживали в Палестине еще до 1917 года. Но и им «будет милостиво позволено найти прибежище под сенью ислама, они будут терпимы под исламским знаменем, но при условии, что раз и навсегда они прозреют, отвергнут сионистский яд и вновь станут религиозной общиной, знающей свое место под покровительством исламских народов, общиной, живущей по законам и обычаям ислама». «Евреи, — утверждал проповедник в большой мечети Яффо, — вообще не народ и не совсем религия: ведь всем известно, что Бог, всемилостивый и милосердный, сам ненавидит их, поэтому и осудил их на то, чтобы были они прокляты и ненавидимы на веки вечные во всех странах их рассеяния. Жестоковыйные, сыны жестоковыйных, эти евреи: пророк Мухаммад протянул им руку — а они плюнули на него, Иса (Иисус) протянул им руку — они убили его. Даже пророков собственной презренной религии они обычно побивали камнями. Не зря решили все народы Европы избавиться от них раз и навсегда, а теперь эта Европа злоумышляет выбросить их всех к нам, но мы, арабы, не позволим народам Европы сливать сюда свои сточные воды. Мы, арабы, мечом нашим выкорчуем эти сатанинские козни — превратить святую землю Палестины в свалку отбросов со всего мира».
А этот человек из магазина женской одежды тети Греты? Этот добрый араб, спасший меня из ловушки тьмы и несший в своих объятиях, когда мне было всего четыре или пять лет, человек с мешками под глазами, с коричневым усыпляющим запахом, с портновским сантиметром на шее, свисавшим справа и слева ему на грудь, с теплой щекой, поросшей седоватой приятной щетиной? Этот несколько сонный располагающий к себе человек, чья смущенная улыбка, промелькнув на губах, тут же пряталась под седыми мягкими усами? С квадратными очками в коричневой оправе, спустившимися на самый кончик носа, как у старого столяра? Этакий папа Карло, который двигался медленно-медленно, устало волоча ноги, в лабиринте вешалок с женской одеждой? Он-то и извлек меня из карцера, сказав при этом хриплым голосом, тем голосом, что я буду с дрожью в сердце вспоминать всю жизнь: «Довольно, мальчик, все хорошо, мальчик, все хорошо». Как, и он тоже? «Готовит сейчас свой кривой кинжал, точит его лезвие и собирается зарезать всех нас»? И он тоже прокрадется на улицу Амос в середине ночи с длинным кривым ножом в зубах, перережет мне горло, зарежет папу и маму и «утопит всех нас в крови»?
Бодрствуй, ветер, бодрствуй,
Прекрасны ночи Ханаана.
На голос шакала сирийского
Ответит гиена египетская.
Абед ал- Кадр, и Спирс, и Хури
Смешивают яд с горечью.
Буйный весенний ветер
Гонит облака по небу.
Девушка, вооруженная, настороженная,
Патрулирует ночной Тель-Авив.
Кибуц Манара стражем стоит на утесе,
Больной, с воспаленными глазами… 21" 21 a
Но еврейский Иерусалим не был ни молодым, не вооруженным, ни стоящим на страже. Он скорее походил на провинциальный городок из произведений Чехова: перепуганный, растерянный, наполненный сплетнями и ложными слухами, беспомощный, ошеломленный неразберихой и тревогой.
Двадцатого апреля 1948 года Давид Бен-Гурион после беседы с Давидом Шалтиэлем, командующим еврейскими вооруженными силами в районе Иерусалима, записывает в своем дневнике ответ последнего на вопрос, каким он видит еврейский Иерусалим:
«Человеческий элемент в Иерусалиме: 20 % нормальных, 20 % привилегированных (университет и тому подобное), 60 % странных (провинциалы, средневековье и прочее)». 22" 22 a
(Трудно сказать, улыбался ли Бен-Гурион, записывая в своем дневнике эти строки, но, так или иначе, наш квартал Керем Авраам не входил ни в первую категорию, ни во вторую).
В лавке зеленщика Бабаева наша соседка госпожа Лемберг говорит:
— Но я им уже больше не верю. Никому я больше не верю. Все это — одна гигантская интрига.
Госпожа Розендорф прерывает ее:
— Ни в коем случае нельзя так говорить. Извините. Вы уж, пожалуйста, извините меня за это замечание: подобные разговоры еще более разлагают мораль всего народа. Что вы себе думаете? Что наши парни согласятся пойти сражаться за вас, рисковать своими молодыми жизнями, если вы будете утверждать, что все это — только интриги?
Зеленщик замечает:
— Я арабам не завидую. Есть в Америке такие евреи, что вскоре снабдят нас атомными бомбами.
Моя мама говорит:
— Эти луковицы не кажутся мне достаточно хорошими. И огурцы — не очень…
Но госпожа Лемберг (от которой всегда исходит легкий запах сваренных яиц, приправленный потом и кисловатым ароматом мыла) не унимается:
— Все это только одна гигантская интрига, говорю я вам! Театр устроили! Комедию! Ведь Бен-Гурион уже потихоньку согласился продать весь Иерусалим муфтию, его шайкам, иорданскому королю Абдалле, а за это англичане и арабы, возможно, согласятся оставить ему его кибуцы, Нахалал, Тель-Авив со строительной компанией Солель Боне, с исполкомом профсоюзов. И это все, что их заботит! А что будет с нами — пусть вырежут, пусть сожгут всех нас, это им вообще безразлично. Иерусалим? Самое лучшее для них, если он вообще провалится в тартарары, чтобы потом в их стране, которую они так хотят себе устроить, осталось поменьше религиозных и еще того меньше интеллигенции…
Женщины спешат ее успокоить:
— Что это с вами? Госпожа Лемберг! Ша! Бист ду мешиге? Эс штейт до а кинд! А фарштандикер кинд! Тише, ты с ума сошла? Ведь тут стоит ребенок! Понимающий ребенок!
«А фарштандикер кинд», ребенок-стратег, со своей стороны, принялся декламировать то, что слышал от отца или от деда:
— Когда британцы отправятся восвояси, все подпольные организации — Хагана, ЭЦЕЛ, ЛЕХИ — уж точно объединятся и победят врага.
А невидимая птица, птица, жившая на ветвях гранатового дерева, птица Элиз, она тоже настаивала на своем. Не сдвинувшись с места: «Ти-да-ди-да-да». И снова, и снова: «Ти-да-ди-да-да». И после недолгих молчаливых раздумий: «Ти-да-ди-да-да!!»
44
В сентябре и октябре 1947 года газеты полны были предположений, допущений, оценок и аналитических материалов: будет или не будет вынесено на голосование Генеральной Ассамблеи ООН предложение о разделе? Преуспеют или нет арабы в своих злокозненных попытках изменить рекомендации по разделу или вообще отменить голосование? А если дело дойдет до голосования, то есть ли шансы набрать минимальное большинство в две трети голосов для того, чтобы резолюция о разделе прошла?
Каждый вечер после ужина сидел папа между мной и мамой за столом в кухне. После того, как была тщательно протерта клеенка, покрывавшая стол, папа раскладывал на ней свои карточки и начинал подсчитывать — карандашом, в болезненно-желтоватом свете слабой электрической лампочки — каковы наши шансы победить в голосовании. С каждым вечером настроение его все ухудшалось. Все его расчеты показывали, что нас наверняка ждет жестокое поражение:
— Вся дюжина арабских и мусульманских стран, разумеется, объединится против нас. Католическая церковь, без сомнения, дергает за все ниточки, чтобы повлиять на католические государства и заставить их проголосовать против, поскольку государство евреев противоречит основам веры, а Ватикану нет равных в искусстве дергать за ниточки за кулисами. Таким образом, мы, по-видимому, потеряем все двадцать голосов стран Латинской Америки! С другой стороны, Сталин, без сомнения, прикажет всем своим сателлитам из коммунистического блока проголосовать в соответствии с его несгибаемым антисионистским подходом — против нас будет в результате еще тринадцать голосов. Не говоря уж об Англии, которая всегда подзуживает против нас: все ее доминионы, находящиеся от нее в зависимости, — Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка — все они будут мобилизованы, чтобы провалить любую возможность создания еврейского государства. А Франция? А другие просвещенные страны вслед за ней? Ведь Франция ни в коем случае не осмелится восстановить против себя миллионы своих мусульман в Тунисе, Алжире, Марокко. А возьмем, к примеру, Грецию… Да ведь у нее есть разветвленные торговые связи со всем арабским миром, с большими греческими общинами в арабских странах. А сама Америка? В самом ли деле поддержка Америкой плана раздела — дело решенное и окончательное? И что произойдет, если козни гигантских нефтяных компаний и вмешательство наших врагов в дела Госдепартамента склонят американцев на свою сторону и уломают стойкого и совестливого президента Трумэна?
Вновь и вновь подсчитывал папа соотношение сил при голосовании. Каждый вечер вновь пытался он отвратить страшное крушение, составить какую-то хитроумную коалицию из стран, обычно идущих в американском фарватере, и стран, у которых, возможно, имеются свои расчеты — немного досадить арабам. А также из маленьких порядочных стран, вроде Дании, к примеру, или Голландии, стран, видевших воочию ужасы уничтожения еврейского народа: может быть, теперь наберутся они все-таки мужества и будут действовать по велению совести, а не в зависимости от интересов, связанных с нефтью?
Неужели и семейство Силуани на своей вилле в квартале Шейх Джерах (в сорока минутах ходьбы от нас) тоже сидит в полном составе, склонившись над листом бумаги, лежащим на клеенке, покрывающей кухонный стол? И ведет те же расчеты, только основываясь на противоположных предположениях? Неужели они, как и мы, опасаются того, что должно случиться, — как, к примеру, проголосует Греция? Покусывая кончик карандаша, они тоже пытаются предположить, какова будет окончательная позиция скандинавских стран? И у них есть оптимисты и пессимисты, циники и те, кто все видит в черном свете? И они каждый вечер в тревоге приписывают нам козни и вмешательство в чужие дела, хитроумное дерганье за все ниточки? И у них все спрашивают: «Что же здесь будет? Что готовит день грядущий?» Они боятся нас совсем так же, как мы боимся их?
А Айша? А ее родители в квартале Тальбие? Быть может, сидят они в эту минуту, она и вся ее семья, в комнате, где собралось много усатых мужчин и со вкусом одетых женщин с нахмуренными лицами, с бровями, сросшимися на переносице. Все собрались вокруг блюд, наполненных засахаренными апельсиновыми корками, они перешептываются и замышляют «утопить нас в крови»? Играет ли Айша на рояле те мелодии, которым научила ее еврейская учительница? Или теперь ей это решительно запрещено?
Или нет. Именно сейчас все они молча стоят у постели малыша Аувада. Потому что ему ампутировали ногу. По моей вине. Либо он агонизирует от заражения крови. По моей вине. Его удивленные глаза щенка, любопытные и наивные глаза щенка сейчас плотно сомкнуты. Зажмурены от тяжких страданий. Лицо его, исхудавшее и бледное, словно лед. Боль пропахала борозду на лбу. Прелестные его кудри лежат на белой подушке. «Дай мне минутку, нет у меня минутки». Он стонет и дрожит от нестерпимой боли. Либо тихонько плачет, тоненьким голоском, мой малыш. Маленький «даймненет». А сестра его сидит у изголовья и ненавидит меня. Ибо из-за меня, все из-за меня, из-за меня били ее там смертным боем, избивали жестоко и терпеливо, размашистыми ударами, еще и еще били ее по спине, по голове, по тонким плечам — совсем не так, как иногда шлепают девочку, сделавшую что-то не то, а так, как лупят взбунтовавшуюся лошадь. Из-за меня.
Дедушка Александр и бабушка Шломит иногда приходили к нам в те сентябрьские и октябрьские вечера 1947 года, сидели с нами, тоже участвуя в папиных биржевых спекуляциях с подсчетом голосов. Приходили Хана и Хаим Торен, или Рудницкие, тетя Мала и дядя Сташек, или семья Абрамских, или соседи Розендорфы, или другие соседи Тося и Густав Крохмаль. У господина Крохмаля был крохотный закуток на спуске улицы Геула, там он, бывало, сидел целыми днями в кожаном фартуке, в сильных очках и лечил кукол:
Художественное лечение, гарантия из Данцига,
доктор игрушек.
Когда-то, когда мне было лет пять, дядя Густав починил мне бесплатно в своей крохотной мастерской мою рыженькую куклу-танцовщицу, мою Цили, у которой отбился ее бакелитовый носик. Тонким клеем и рукой художника вылечил ее господин Крохмаль, да так, что даже шрам был почти незаметен.
Господин Крохмаль верил в возможность диалога с нашими арабскими соседями: по его мнению, жителям квартала Керем Авраам следовало бы собрать маленькую, но представительную делегацию и отправиться на переговоры с мухтарами, шейхами и другими уважаемыми людьми близлежащих кварталов и деревень. Разве не царили здесь всегда корректные добрососедские отношения, и даже если вся страна сошла нынче с ума, все равно нет никакой убедительной причины, чтобы это происходило и здесь, на северо-западе Иерусалима, где нет никакого конфликта, никаких разногласий между сторонами…
Если бы он хоть немного владел арабским или английским, то он, Густав Крохмаль, который много лет лечит арабские игрушки точно так же, как и еврейские, не делая между ними никаких различий, он сам бы поднялся, взял свою палку, пересек пустынное поле, лежащее между нами и ими, и, переходя от дома к дому, стучался бы во все двери и объяснял бы все самыми простыми словами…
Сержант Вилк, Давид-Дудек, стройный красавец выглядевший, как английский полковник в синема (он и в самом деле служил некогда у британцев, будучи иерусалимским полицейским) пришел к нам однажды вечером, пробыл недолго, принес мне в подарок коробку шоколадных «кошачьих язычков» производства фабрики Це Де, выпил чашку кофе, смешанного с цикорием, съел два коричневых печенья, вскружил мне голову великолепием своего отглаженного черного мундира с рядами серебряных пуговиц, своей кожаной портупеей, своим черным пистолетом в блестящей кожаной кобуре на бедре (пистолет затаился в ней, словно грозный лев, который дремлет до времени в своем логове, только рукоятка возбуждающе поблескивала, выглядывая из кобуры и вызывая во мне скрытую дрожь всякий раз, когда я взглядывал на нее). Дядя Дудек пробыл с нами четверть часа и только после уговоров со стороны моих родителей соизволил кинуть нам два-три довольно завуалированных намека из того немногого, что сам он уловил из туманных намеков британских офицеров полиции, весьма высокопоставленных и вполне информированных:
— Напрасны все ваши подсчеты. Напрасны все ваши догадки. Никакого раздела не будет. Не будет здесь никаких двух государств, ибо поскольку Негев весь останется в руках британцев, чтобы они могли защищать свои гигантские базы в Суэце. Британцы собираются удерживать в своих руках также и Хайфу, город и порт, большие аэродромы в Лоде, в Экроне, в Рамат-Давид, не отдадут и комплекс своих военных баз в Сарафанде. Все остальное, в том числе и Иерусалим, получат арабы, поскольку Америка хочет, чтобы за все это они согласились уступить евреям полоску земли между Тель-Авивом и Хедерой. На этой полоске евреям будет позволено создать автономный кантон, этакий еврейский Ватикан. И там им разрешат принять еще сто, самое большее, сто пятьдесят тысяч еврейских беженцев, из тех, что томятся в лагерях перемещенных лиц. В случае необходимости, несколько тысяч морских пехотинцев с гигантских миноносцев американского шестого флота будут охранять эту полосу, ибо поскольку они совершенно не верят, что евреи в таких условиях смогут защитить себя сами.
— Но ведь это гетто! — вскричал господин Абрамский жутким голосом. — Черта оседлости! Карцер!
Густав Крохмаль улыбнулся и предложил примирительно:
— Было бы намного лучше, если бы эти американцы взяли себе бесплатно, в подарок, эту Лилипутию, которую они хотят дать нам между Тель-Авивом и Хедерой, а вместо этого окажут нам такую великую милость и передадут два своих авианосца: так нам будет намного удобнее и намного безопаснее. Да и не так тесно.
А Мала Рудницкая все уговаривала полицейского, увещевала его, словно умоляя сохранить ей жизнь:
— А Галилея?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94