Здесь выложена электронная книга Повесть о любви и тьме автора по имени Оз Амос. На этой вкладке сайта web-lit.net вы можете скачать бесплатно или прочитать онлайн электронную книгу Оз Амос - Повесть о любви и тьме.
Размер архива с книгой Повесть о любви и тьме равняется 656.88 KB
Повесть о любви и тьме - Оз Амос => скачать бесплатную электронную книгу
Амос
Оз
Повесть о любви и тьме
Известный израильский писатель Амос Оз родился в 1939 году в Иерусалиме. Он является автором двадцати двух книг, которые переведены на тридцать четыре языка. На русском языке были опубликованы романы «Мой Михаэль», «До самой смерти», «Черный ящик, «Познать женщину».
Перед нами новая книга Амоса Оза — «Повесть о любви и тьме». Любовь и тьма — две силы, действующие в этом автобиографическом произведении, написанном как захватывающий роман. Это широкое эпическое полотно воссоздает судьбоносные события национальной истории, преломленные через судьбы родных и близких автора, через его собственную судьбу. Писатель мужественно отправляется в путешествие, ведущее его к тому единственному мигу, когда судьба мечтательного подростка трагически ломается и он решительно уходит в новую жизнь. Используя все многообразие литературных приемов, которые порой поражают даже искушенного читателя, автор создает портрет молодого художника, для которого тайны собственной семьи, ее страдания и несбывшиеся надежды становятся сердцевиной его творческой жизни. Большое место занимают в книге те, с кем жизнь сводила юного героя, — известные деятели эпохи становления Еврейского государства, основоположники ивритской культуры: Давид Бен-Гурион, Менахем Бегин, Шаул Черниховский, Шмуэль Иосеф Агнон, Ури Цви Гринберг и другие. Сложные переплетения сюжета, потрясающая выразительность многих эпизодов, мягкая ирония — все это делает «Повесть о любви и тьме» глубоким, искренним, захватывающим произведением. Неслучайно в Израиле продано более 100.000 экземпляров этой книги, и, переведенная на многие языки, она уже перешагнула границы нашей страны. В 2005 году Амос Оз удостоен одной из самых престижных мировых премий — премии Гёте.
Виктор
Радуцкий
АМОС ОЗ
ПОВЕСТЬ О ЛЮБВИ И ТЬМЕ
Я родился и вырос в крошечной квартирке с низкими потолками. В ней было около тридцати квадратных метров, и располагалась она на самом нижнем этаже. Родители спали на диване, который, когда его по вечерам раздвигали, занимал почти всю их комнату. Ранним утром этот диван, бывало, заталкивали в самого себя, постельные принадлежности прятали во тьму нижнего ящика, матрас переворачивали, все закрывали, закрепляли, застилали светло-коричневым покрывалом, разбрасывали несколько вышитых подушек в восточном стиле — и не оставалось никаких улик ночного сна. Таким образом, комната родителей служила и спальней, и кабинетом, и библиотекой, и столовой, и гостиной. Напротив располагалась моя каморка — стены ее были выкрашены в светло-зеленый цвет, половину пространства занимал пузатый одежный шкаф. Темный коридор, узкий и низкий, слегка изогнутый, напоминающий вырытый узниками для побега подземный ход, соединял эти две комнатушки с кухонькой и закутком туалета. Тусклая электрическая лампочка, заключенная в железную клетку, едва освещала этот коридор, и мутный свет этот не гас даже в дневные часы. В комнате родителей и в моей было по одному окошку. Защищенные железными жалюзи, они, казалось, старательно моргали, изо всех сил пытаясь увидеть восток, но видели только запорошенный пылью кипарис да забор из нетесаных камней. А кухня и туалет сквозь свое зарешеченное оконце выглядывали во дворик, залитый бетоном и окруженный высокими, словно тюремными, стенами. Там, в этом дворике, куда не проникал ни единый солнечный луч, медленно умирал бледный цветок герани, посаженный в ржавую жестяную банку из-под маслин. На подоконниках у нас всегда стояли плотно закрытые банки с солеными огурцами, а также кактус, окопавшийся в земле, заполнявшей вазу, которой из-за трещины пришлось переквалифицироваться в обычный цветочный горшок.
Квартира эта была полуподвальной: нижний этаж дома был вырублен в склоне горы. Эта гора соседствовала с нами через стену — иметь такого соседа было нелегко: ушедший в себя, молчаливый, одряхлевший, меланхоличный, с привычками застарелого холостяка, всегда строго оберегающий полную тишину, погруженный в дрему, в зимнюю спячку, этот сосед-гора никогда не передвигал мебель, не принимал гостей, не шумел и не причинял хлопот. Но через две общие с нашим печальным соседом стены к нам просачивался легкий, но неистребимый запах плесени, мы постоянно ощущали влажный холод, тьму и безмолвие.
Так получалось, что на протяжении всего лета у нас сохранялось немного зимы. Гости, бывало, говорили:
— Как у вас приятно в день, когда из пустыни дует раскаленный ветер, как нежарко и спокойно, даже, можно сказать, прохладно. Но как вы здесь устраиваетесь зимой? Не пропускают ли стены сырости? Не действует ли все это зимой несколько угнетающе?
Обе комнаты, кухонька, туалет и особенно соединяющий их коридор были темными. Весь дом был заполнен книгами: отец читал на шестнадцати или семнадцати языках и говорил на одиннадцати (на всех — с русским акцентом). Мама говорила на четырех или пяти языках и читала на семи или восьми. Если они хотели, чтобы я их не понял, то говорили друг с другом по-русски или по-польски. (Они довольно часто хотели, чтобы я их не понимал. Когда однажды мама случайно в моем присутствии сказала о ком-то на иврите «племенной жеребец», отец сердито одернул ее по-русски: "Что с тобой? Разве ты не видишь, что мальчик рядом с нами?" )
Основываясь на своих представлениях о культурных ценностях, книги они читали главным образом на немецком и английском, а сны, приходящие к ним по ночам, наверняка видели на идише. Но меня они учили только ивриту: возможно, из опасения, что знание языков сделает меня беззащитным перед соблазнами Европы, такой великолепной и такой убийственно опасной.
В иерархии ценностей моих родителей Запад занимал особое место: чем «западнее», тем выше культура. Толстой и Достоевский были близки их «русским» душам, и все-таки мне казалось, что Германия — даже несмотря на Гитлера — представлялась им страной более культурной, чем Россия и Польша, а Франция опережала в этом смысле и Германию. Англия в их глазах стояла выше Франции. Что же касается Америки, то здесь они пребывали в некотором сомнении: разве там не стреляют в индейцев, не грабят почтовые поезда, не моют золото и не охотятся за девушками как за добычей?..
Европа была для них вожделенной и запретной Землей Обетованной — краем колоколен, церковных куполов, мостов, площадей, мощенных древними каменными плитами, улиц, по которым бегут трамваи, краем заброшенных деревень, целебных источников, лесов, снегов, зеленых лугов…
Слова «изба», «луг», «девушка, пасущая гусей» притягивали и волновали меня все мое детство. От них исходил чувственный аромат подлинного мира — полного безмятежности, далекого от пыльных жестяных крыш, свалок, зарослей колючек, выжженных холмов Иерусалима, задыхающегося под гнетом раскаленного лета. Стоило только прошептать «луг», сразу же слышалось мне журчание ручья, мычание коров и перезвон колокольчиков на их шеях. Зажмурив глаза, видел я прекрасную девушку, пасущую гусей, и она казалась мне до слез сексуальной — задолго до того, как я что-либо узнал о сексе.
Спустя много лет я узнал, что Иерусалим в двадцатые — сороковые годы, во времена британского мандата, был городом потрясающе богатой и разнообразной культуры. Это был город крупных предпринимателей, музыкантов, ученых и писателей. Здесь творили Мартин Бубер, Гершом Шолем, Шмуэль Иосеф Агнон и многие другие великие мыслители и деятели искусстг ва. Порой, когда мы шли по улице Бен-Иегуда или по бульвару Бен-Маймон, отец шептал мне: «Вон там идет ученый с мировым именем». Я не понимал, что он имеет в виду. Я думал, что, «мировое имя» связано с больными ногами, потому что довольно часто слова эти относились к какому-нибудь старику, одетому даже летом в костюм из плотной шерсти и тростью нащупывающему дорогу, потому что ноги его едва передвигались.
Иерусалим, на который с почтением взирали мои родители, лежат далеко от нашего квартала: этот Иерусалим можно было найти в Рехавии, утопающей в зелени и звуках рояля, в трех-четырех кафе с золочеными люстрами на улицах Яффо и Бен-Иегуда, в залах ИМКА, в гостинице «Царь Давид»… Там еврейские и арабские ценители культуры встречались с учтивыми, просвещенными, широко мыслящими британцами, там, опираясь на руку джентльменов в темных костюмах, плыли и порхали томные женщины с длинными шеями, в бальных платьях, там проходили музыкальные и литературные вечера, балы, чайные церемонии и утонченные беседы об искусстве… А может быть, такой Иерусалим — с люстрами и чайными церемониями — и не существовал вовсе, а был только в воображении обитателей нашего квартала Керем Авраам, где жили библиотекари, учителя, чиновники, переплетчики. Во всяком случае, тот Иерусалим не соприкасался с нами. Наш квартал, Керем Авраам, принадлежал Чехову.
Когда, спустя годы, я читал Чехова (в переводе на иврит), то не сомневался, что он — один из нас: дядя Ваня ведь жил прямо над нами, доктор Самойленко склонялся надо мной, ощупывая своими широкими ладонями, когда я болел ангиной или дифтеритом, Лаевский с его вечной склонностью к истерикам был маминым двоюродным братом, а Тригорина мы, случалось, ходили слушать в Народный дом на субботних утренниках.
Конечно же, окружавшие нас русские люди были самыми разными — так, было много толстовцев. Некоторые из них выглядели точь-в-точь как Толстой. Увидев впервые портрет Толстого — коричневую фотографию в книге, я был уверен, что много раз встречался с ним в наших местах. Он прохаживался по улице Малахи или спускался по улице Овадия — величественный, как праотец Авраам, голова его не покрыта, седая борода развевается на ветру, глаза мечут искры, в руке сук, служащий ему посохом, его крестьянская рубаха, спускающаяся поверх широких штанов, перепоясана грубой веревкой.
Толстовцы нашего квартала (родители называли их на ивритский лад — «толстойщики») были все воинствующими вегетарианцами, блюстителями морали, они стремились исправить мир, всеми силами души любили природу, любили все человечество, любили каждое живое существо, кем бы оно ни было, они были воодушевлены пацифистскими идеями и полны неизбывной тоски по трудовой жизни, простой и чистой. Все они страстно мечтали о настоящей крестьянской работе, в поле или фруктовом саду, но даже собственные непритязательные комнатные цветы в горшках им вырастить не удавалось: то ли поливали их столь усердно, что цветы отдавали Богу душу, то ли забывали поливать. А возможно, виновата в этом была враждебная нам британская администрация, имевшая обыкновение сильно хлорировать воду.
Некоторые из толстовцев сошли, казалось, прямо со страниц романов Достоевского: снедаемые душевными муками, непрерывно ораторствующие, задавленные собственными инстинктами, обуреваемые идеями. Но все они, и толстовцы и «достоевцы», все эти обитатели квартала Керем Авраам, по сути, вышли «из Чехова».
Все, что простиралось за пределами нашего маленького мирка и звучало для меня как одно слово — весь мир , называлось у нас обычно большой мир . Но были у него и другие имена: просвещенный, внешний, свободный, лицемерный . Я познавал этот мир с помощью коллекции марок — Данциг, Богемия и Моравия, Босния и Герцеговина, Убанги-Шари, Тринидад и Тобаго, Кения-Уганда-Танганьика. весь мир был далеким, манящим, волшебным, но полным опасностей и враждебным нам: евреев не любят — потому что они умны, остры на язык, потому что они преуспевают, но также и потому, что они шумны и, главное, рвутся быть впереди всех. Не нравится и то, что мы делаем здесь, в Эрец-Исраэль: уж больно глаза у людей завидущие — им не дает покоя даже этот клочок земли, где нет ничего, кроме болот, скал и пустыни. Там, в большом мире, все стены были покрыты подстрекательскими надписями: «Жиды, убирайтесь в Палестину!» Вот мы и прибыли в Палестину, и теперь весь мир поднялся и орет: «Жиды, убирайтесь из Палестины!»
Не только весь мир , но даже Эрец-Исраэль была далека от нас: где-то там, за горами, формируется новая порода евреев-героев, порода загорелых, крепких, молчаливых, деловых людей, совсем не похожих на евреев, живших в диаспоре, совсем не похожих на обитателей квартала Керем Авраам. Парни и девушки — первопроходцы, осваивающие новые земли, упорные, смуглые от солнца, немногословные, сумевшие поставить себе на службу даже ночную тьму. И в отношениях парней с девушками, равно как и в отношениях девушек с парнями, они уже сломали все запреты, прорвали все препоны. Они ничего не стыдятся.
Мой дедушка Александр как-то заметил:
— Они верят, что в будущем это будет совсем просто — парень сможет подойти к девушке и попросить у нее это , а возможно, девушки даже не станут дожидаться такой просьбы, а сами предложат это , как предлагают стакан воды.
Близорукий дядя Бецалель возмущенно возразил, стараясь сохранить вежливый тон:
— Но ведь это же большевизм самой высшей пробы! Так вот запросто разрушить очарование тайны?! Так запросто отменить всякое чувство?! Превратить нашу жизнь в стакан теплой воды?!
Дядя Нехемия из своего угла вдруг затянул, то ли подвывая, то ли рыча, как загнанный зверь, куплет из песни:
Ой, мама, дорога трудна и длин-на,
Тро-пи-инка петляет упря-ямо.
Бреду я, шатаясь, и даже лу-на
Сейчас ко мне бли-же, чем ма-ма…
Тут тетя Ципора вмешалась по-русски:
— Ну хватит, довольно. Вы все с ума посходили? Ведь мальчик вас слушает!
И тут все перешли на русский.
Первопроходцы, осваивающие новые земли, существовали где-то за нашим горизонтом, где-то в долинах Галилеи и Самарии. Закаленные парни с горячими сердцами, умеющие сохранять спокойствие и рассудительность. Крепкие, хорошо сложенные девушки, прямодушные и сдержанные, словно они уже все постигли, все знают, и ты тоже им понятен, и понятно то, что приводит тебя в смущение и замешательство, но, тем не менее, они относятся к тебе доброжелательно и уважительно — не как к ребенку, а как к мужчине, который пока что просто не вышел ростом.
Такими они представлялись мне, эта парни и девушки, осваивающие новые земли, — сильными, серьезными, владеющими какой-то тайной. Они могли, собравшись в круг, петь песни, пронзающие сердце любовным томлением, и легко переходить от них к песням шуточным или к таким, что полны дерзкой страсти и ужасающей откровенности, вгоняющей в краску. Им ничего не стоило пуститься в бурный, неистовый, доводящий до экстаза танец, и в то же время они способны были к серьезным размышлениям в одиночестве. Их не пугала жизнь в шалаше, построенном прямо в поле, и никакая тяжелая работа. Они жили, следуя своим песенным заповедям: «Дан приказ — мы всегда готовы!», «Парни твои принесли тебе мир на плуге, сегодня они несут тебе мир на вин-тов-ках», «Куда бы ни послали нас — мы пойдем». Они умели скакать на необъезженной лошади и водить гусеничный трактор, владели арабским, им были знакомы потаенные пещеры и русла пересыхающих рек, они умели обращаться с револьвером и ручной гранатой, и при этом они читали стихи и философские книги, были эрудитами, способными отстоять свое мнение, но скрывающими свои чувства. И порой заполночь, при свете свечи, приглушенными голосами спорили они в своих палатках о смысле жизни и о проблемах жестокого выбора — между любовью и долгом, между интересами нации и справедливостью.
Иногда я с приятелями ходил на хозяйственный двор компании «Тнува», где разгружали машины, доставлявшие на переработку сельскохозяйственную продукцию. Я хотел увидеть их — прибывших на этих доверху груженных машинах из-за темных гор, их , «припорошенных песком, перепоясанных ремнями, обутых в тяжелые ботинки»… Я, бывало, крутился вокруг них, вдыхая запахи луговых трав, пьянея от ароматов далеких пространств. Там, у них , воистину вершатся великие дела: там строят нашу страну, исправляют мир, созидают новое общество, оставляя отпечаток не только на ландшафте, но и на самой истории, там распахивают поля, сажают виноградники, там творят новую поэзию, там, вооруженные, они летят на конях, отстреливаясь от арабских банд, там из презренного праха человеческого рождается сражающийся народ.
Втайне я мечтал, что в один прекрасный день они возьмут меня с собой. И я вольюсь в сражающийся народ. И моя жизнь тоже переплавится в новую поэзию, станет чистой, честной и простой, словно стакан родниковой воды в день, когда дует знойный ветер пустыни — хамсин.
За темными горами был еще и тогдашний Тель-Авив, город, живущий бурной жизнью, откуда приходили к нам газеты и слухи — о театре, опере, балете, кабаре, о современном искусстве и партиях, откуда долетало к нам эхо жарких дискуссии и обрывки весьма туманных сплетен.
Повесть о любви и тьме - Оз Амос => читать онлайн электронную книгу дальше
Было бы хорошо, чтобы книга Повесть о любви и тьме автора Оз Амос дала бы вам то, что вы хотите!
Отзывы и коментарии к книге Повесть о любви и тьме у нас на сайте не предусмотрены. Если так и окажется, тогда вы можете порекомендовать эту книгу Повесть о любви и тьме своим друзьям, проставив гиперссылку на данную страницу с книгой: Оз Амос - Повесть о любви и тьме.
Если после завершения чтения книги Повесть о любви и тьме вы захотите почитать и другие книги Оз Амос, тогда зайдите на страницу писателя Оз Амос - возможно там есть книги, которые вас заинтересуют. Если вы хотите узнать больше о книге Повесть о любви и тьме, то воспользуйтесь поисковой системой или же зайдите в Википедию.
Биографии автора Оз Амос, написавшего книгу Повесть о любви и тьме, к сожалению, на данном сайте нет. Ключевые слова страницы: Повесть о любви и тьме; Оз Амос, скачать, бесплатно, читать, книга, электронная, онлайн