- а в период с 15 по 17 июля 78-го года - 317 случаев злостного хулиганства, пять изнасилований, ни одного убийства на почве ревности, но зато четыре рыболова по пьянке утонули в Москва-реке, и член Политбюро, депутат Верховного Совета СССР Герой Социалистического труда Федор Давыдович Кабаков скоропостижно скончался на 61-м году жизни…
Когда я дописывал этот перечень себе в блокнот, из сусловской палаты появился Чанов. Мы вышли в вечерний, освещенный фонарями парк бывшей сталинской дачи. Чанов сказал:
- Он, конечно, еще протянет пару дней, эти старики удивительно живучи. У меня был аспирант, талантливейший парень, в двадцать восемь лет сгорел от рака. А это дерьмо живет… И главное - никому ведь не нужен, даже родной сын не пришел навестить, пьет, поди, где-нибудь… - Он закурил и сказал после паузы: - Н-да… Смешная штука - жизнь! Особенно когда в последние дни вашей жизни тобой интересуется один-единственный человек, да и тот - следователь Прокуратуры!…
- А в каких отношениях он был с Кабаковым? - спросил я.
Чанов живо посмотрел на меня:
- С Федором Кабаковым? С чего ты о нем вспомнил? Он умер три года назад.
- В ночь на 17 июля, - сказал я. - В этот же день у Суслова была атака сахарной болезни.
- Та-ак! - протянул Чанов. - Похоже, не зря Брежнев вспомнил о тебе в трудный час, - у него нюх на толковых людей. Пошли ко мне! Нужно еще выпить…
В кабинете он снова разлил коньяк по бокалам и сказал:
- Старик, тебе не нужно лезть в кремлевскую историю. Все, что от тебя требуется, - выяснить: было это самоубийство или убийство, и если убийство, то кто убил. Все! И плевать на то, что было в прошлом. К сегодняшнему дню это не имеет отношения. Когда хирурга вызывают на срочную операцию, он уже не спрашивает, какой был стул у больного три года назад. Он режет то, что видит. Я, как ты видел, тоже вытаскиваю Суслова из могилы, хотя считаю, что ему только там и место. Но есть профессиональный долг: у меня - лечить, а у тебя - раскрывать преступление. Для того тебя и позвали. Мы не доверяем сейчас ни КГБ, ни милиции, а ты - человек почти нейтральный. И запомни: если ты сделаешь то, что тебе поручено, - тебя не забудут. Леонид Ильич умеет поднимать нужных людей…
- Евгений Иванович, - усмехнулся я. - Сегодня утром меня уже пытались и подкупить, и запугать. Но я в такой обстановке работать не могу. За мной следят, прослушивают телефон. Если по делу Мигуна назначено официальное расследование, у меня должна быть свобода действий. Именно это я и хотел сказать Леониду Ильичу.
Чанов встал, подошел к окну. За окном был лес, за лесом - Москва. Он сказал:
- Я бы тоже хотел заниматься чистой наукой. В стерильных больничных условиях. Или ты думаешь, что это такое уж большое удовольствие быть сиделкой у Брежнева и ловить его каждый чих? Но одно невозможно без другого. И если хочешь знать - они нужны нам не меньше, чем мы им. Сегодня в разных концах Москвы лежат в постелях два старика. Один уже отдает концы. Другой - едва двигает челюстью. А за их спинами стоят два фронта таких, как ты и я. Я не уполномочен говорить с тобой от имени всего нашего фронта, но я хочу тебе сказать, что кому-кому, а тебе на той стороне делать нечего. Как только Брежнев уйдет с поста, все Политбюро станет антисемитским на сто процентов. Это я тебе говорю, как главврач Кремлевской больницы, который каждого члена Политбюро прощупал до селезенки… - Он взглянул на часы. - Ладно, мне пора ехать к Брежневу. Что ему передать от тебя?
Я открыл блокнот и написал на чистом листе:
«Уважаемый Леонид Ильич! Благодарю за оказанное мне доверие. К сожалению, это дело невозможно расследовать в одиночку за столь короткий срок. Как минимум, мне нужны те помощники, с которыми я вел когда-то дело журналиста Белкина, - начальник 3-го отдела Московского уголовного розыска Светлов и следователь Московской городской прокуратуры Валентин Пшеничный. Без них я не могу ручаться за выполнение Вашего задания. С уважением - И. Шамраев».
Чанов взял записку, а я встал и, собираясь уходить, кивнул на папку с историей болезни Суслова, которая снова лежала у него на столе:
- А Мигун видел эту историю болезни?
- Нет, - сказал Чанов. - Я сам стал изучать ее только позавчера. Раньше Суслов никого не подпускал к себе, кроме своего врача Шмидта.

***
Въезд на Красную площадь запрещен любому виду транспорта, кроме правительственного. Мягко шурша шинами по свежему снегу, наша «Чайка» миновала пост ГАИ и въехала на брусчатку Красной площади. И еще издали, когда мы лишь приближались по полупустой, с редкими группами иностранцев Красной площади к Мавзолею Ленина, я увидел своих - Антона и Нину. Их спортивные курточки резко выделялись на фоне роскошных дамских шуб и дубленок зарубежных туристов. вмеcте с этими туристами Антон и Нина глазели на смену караула у Мавзолея Ленина: под бой кремлевских курантов солдаты кремлевского гарнизона четко, как заводные, прошагали от Спасских ворот к Мавзолею и сменили отстоявших свое караульных. Щелкнули блицы туристских фотоаппаратов, в вечерней тишине сменившиеся караульные печатным шагом ушли с поста, а вместо них у дверей Мавзолея недвижимо застыли новые. И мало кто из постоянно торчащих на Красной площади зевак и туристов знает, что именно эту службу в кремлевском гарнизоне солдаты считают самой ненавистной, несмотря на отборные харчи и так называемый почет охранять прах великого вождя. Потому как в кремлевском гарнизоне - особая муштра, ежедневная трехчасовая строевая и четырехчасовая политическая подготовки, а кроме того, стоять вот так, не шелохнувшись и не моргнув глазом под взглядами зевак и фотоаппаратами всего мира, - та еще пытка. Но церемониал выдерживается неукоснительно - из часу в час - годами, десятилетиями, во время войны и мира, в правление Сталина, Хрущева, Брежнева, во времена внутреннего кремлевского покоя и в дни закулисных кремлевских переворотов. Фасад Кремля должен быть идеально чистым, рубиновые звезды должны гореть, не мигая, часовые у Мавзолея Ленина должны стоять на своем посту вечно, как символ верности страны и правительства заветам великого Ильича. Мир должен видеть своими глазами, что где-где, а внутри нашей страны - полный покой и порядок. И потому здесь, по эту сторону Кремлевской стены, было сейчас по-праздничному торжественно и величественно. Тихий, почти рождественский снег кружил в лучах прожекторов, освещающих Мавзолей… Но когда закончился спектакль смены караула, внимание туристов и зевак переключилось на нашу, подкатывающую к Мавзолею, правительственную «Чайку». Я понимал, что не очень-то скромно приезжать сюда за Ниной и Антоном на этом кремлевском лимузине, но черт подери - однова живем, пусть они увидят, что и я чего-то стою в этой жизни! Я опустил окно машины и позвал их:
- Нина! Антон!
Они удивленно и недоверчиво глянули в сторону «Чайки». Я позвал снова:
- Антон!
Оба сделали рывок в мою сторону.
- Ты? - изумленно сказала Нина.
- Что ты здесь делаешь? - спросил Антон. - Тебя арестовали?
- Садитесь! - приказал я.
- Фьюить! - присвистнул Антон, хлопнув Нину по плечу, оба они юркнули в лимузин, и машина плавно тронулась на глазах у иностранных туристов.
Кремлевский сопровождающий повернулся ко мне с переднего сиденья:
- Может быть, покатать ваших ребят по Москве?
- А по Кремлю нельзя? - тут же спросил у него Антон.
Тот замялся, сказал:
- Нет, пожалуй. Сейчас поздно, в другой раз… А по Москве с полчасика можно…
- Спасибо, - сказал я ему. - Я думаю, что они устали сегодня. Мы подвезем Антона домой, на Пресню, а потом мне еще нужно в Первый мединститут, в анатомичку.
- А что? Я сегодня не у тебя ночую? - спросил Антон.
Я давно ждал этого вопроса. По субботам Антон обычно ночевал у меня, но сегодня, когда у меня поселилась Нина, это было ни к чему.
- Я же тебе сказал, что у меня еще есть дела. Сегодня ты будешь ночевать у мамы…
Антон отвернулся к окну, и больше я в этот вечер не услышал от него ни слова. На Пресне, когда мы остановились у его дома, он молча вышел из машины и, не повернувшись, худой и прямой, ушел в свой подъезд. И я впервые заметил, что куртка на нем далеко не новая, а кроличья шапка вытерта. «Сын следователя по особо важным делам ходит как оборванец», - подумал я. Но на новое пальто и пыжиковую шапку его отец еще денег не заработал, а точнее - именно эти деньги прокутил в Сочи, в отпуске. Что ж, нужно срочно заработать другие. Нужно расследовать это дело, тогда и зарплата будет побольше, рублей четыреста могут назначить в месяц, а это уже и сыну на пальто хватит, и на Ниночек останется…
- Пироговская улица, - сказал я. - В Первый мединститут.
Ниночка, сияя глазками, прижалась ко мне на заднем сиденье.
- Но имей в виду, - говорил я ей, когда мы отпустили машину возле входа в анатомический театр Первого медицинского института, - анатомичка - это тебе не цирк, это попросту говоря - морг. И покойнички воняют, тебя с непривычки может стошнить.
- Я хочу быть с тобой везде! Меня не стошнит! - упрямо сказала она, спускаясь рядом со мной по лестнице мимо «холодильника» - зала, где хранятся трупы, - в анатомический зал.
Здесь, в разных концах анатомички, за сепарационными столами работали несколько человек.
Борис Градус - один из наших лучших, если не самый лучший эксперт-патологоанатом - крепкий, широкий в плечах, с большой и лысой, как бильярдный шар, головой и с роскошной иссиня-черной окладистой бородой - ну, настоящий еврейский мясник в окровавленном переднике и со скальпелем в левой руке - повернулся к нам от сепарационного стола, где лежало наполовину укрытое простыней тело.
- Ого, кто прибыл! - сказал он. - Привет! Экскурсию привел?
- Почти… - ответил я.
- А я думал, очередную жертву автокатастрофы везут. Как в Москве гололед или снегопад - так у нас тут работы невпроворот, ездить люди не умеют, аварии каждые десять минут.
- Знакомьтесь, - сказал я. - Это Нина, моя племянница.
- Понятно, - сказал со значением Градус. - Извините, барышня, руки у меня в перчатках. - И, окинув Ниночку профессиональным раздевающим взглядом, сказал мне укоризненно: - А больше ты такую девочку никуда не мог сводить? Ни в ресторан, ни в театр, в морг привел!
- Я по делу, - сказал я.
- Ну еще бы! Кто же в морг без дела ходит? Покойники разве, так и тех приносят.
Ниночка, слегка побледнев, отвела глаза от выреза в простыне, укрывавшей труп на сепарационном столе. Я и сам старался не смотреть на этот вырез - там торчали еще не зашитые в тело, вывороченные при автокатастрофе внутренности. Легкие были почерневшие, в густой никотиновой слизи - покойник был заядлым курильщиком. Но смотреть в этом зале больше было не на что - в глубине комнаты работали над двумя трупами еще два медбрата и какая-то незнакомая мне молоденькая ассистентка, скорей всего - очередная студентка или аспирантка мединститута, которую привораживает Боря Градус. Вдвоем с малознакомым мне медбратом она пришивала покойнице отрубленную часть черепа с уже отмытыми от крови волосами.
- Тоже катастрофа? - спросил я у Градуса, кивнув в ту сторону.
- Нет, топором, - сказал он. - Небольшая семейная ссора после четвертой бутылки водки. Ну как вам, Ниночка, нравится у нас?
- Интересно… - храбро сказала Нина.
- Ого! Молодец! А в мединститут не хочешь поступить? Могу устроить по блату.
- Ладно, кончай, - сказал я. - Слушай. Я веду дело о смерти Мигуна. Кто его гримировал перед похоронами? Ты?
- Нет, мне таких чинов штопать не доверяют. Я беспартийный. Да и слава Богу. На меня этих покойников хватает. А что тебе нужно?
- Поговорить с тем, кто его гримировал.
- Вскрывала его наша кошерная бригада - Туманов, Живодуев и Семенов, - сказал он.
- Вот именно, но ты же понимаешь - с ними говорить без толку.
Он кивнул. Эксперты, вскрывавшие Мигуна, - заведующий моргом Живодуев и его заместитель Семенов, которые всегда производят вскрытие отбывших в небытие членов правительства, - были проверенными в КГБ людьми и никогда не скажут ничего, кроме того, что написали вмеcте с Тумановым в акте судебно-медицинского исследования.
- А тебе как - для проформы нужно поговорить или… - спросил тем не менее Градус.
- Вот именно - «или», - сказал я, глядя ему в глаза.
- Тогда вот что, - он понизил голос. - Вон стоит Сан Саныч, он гримировал твоего Мигуна. Но без армянского коньяка разговаривать с ним не советую. Сбегай за коньячком, только хорошим, отборным, а я пока устрою твоей племяннице экскурсию по анатомичке. Ниночка, как вы насчет чистого спирта? Не брезгуете? Медицинский, - и он достал из стеклянной тумбочки с хирургическими приборами и инструментами пузатую колбу с медицинским спиртом. - Не бойтесь, это для храбрости.
- Только не спои мне ребенка, - сказал я и вышел из зала.
Вернувшись через 15 минут с бутылкой армянского коньяка, я застал Градуса и Нину с медицинскими склянками вместо рюмок в руках.
- Уже вернулся? - сказал Градус. - Быстро! Дрейфишь за племянницу? Любит он вас, значит, Ниночка. Бережет. Давай, старик, тебе тоже нальем. И вот маслинки.
- Поехали! - он поднял свою склянку: - За наших прекрасных «племянниц» с их алыми губками! - произнес он и, подняв торчком бороду, опрокинул в рот полную склянку спирта, а затем проворно забросил туда же матово-влажную маслинку. Мимо нас Сан Саныч и его ассистентка прокатили на тележке уже «готовую», укрытую простыней покойницу, жертву семейного скандала. Теперь ей лежать в «холодильнике» до похорон.
- Нина, сначала выдох, полный выдох, - предупредил я Нину, чтобы она не поперхнулась спиртом с непривычки.
- Знаю, меня Борис Львович уже научил. - Нина шумно выдохнула и быстро выпила, замахала у рта рукой.
- Маслинку, маслинку! - тут же протянул ей маслинку Градус.
В эту минуту Градус остановил возвращающегося из «холодильника» Сан Саныча.
- Саныч, - сказал он. - Я знаю, что ты брезгуешь нашим медицинским спиртом, но тут вот коньячок появился. Как ты?
- Коньячок можно, - одобрительно сказал шестидесятилетний, с крепким, как орех, лицом Сан Саныч. - Мне как покойный академик Мясников еще до войны приказал пить исключительно коньяк, так я и не отступаю.
- Тогда знакомьтесь, - сказал Градус и представил нас: - Мой старый друг «важняк» Шамраев и его племянница Ниночка.
- Богоявленский, - коротко назвал себя Сан Саныч, с аппетитом поглядывая на уже булькающий по склянкам коньяк. - А как там на улице? Метет?
- Метет, - ответил я, чокаясь с ним. - Будьте здоровы. Много работы в эти дни?
- Много? То аварии, то пьянки, то просто так кто дуба даст. У меня норма - десять православных в день, я им «туалет» делаю, навожу марафет, чтобы перед Богом было не стыдно явиться. Нельзя ж, в самом деле, с развороченными мозгами на тот свет, грешно и неприлично. - Он выпил и подставил Градусу свою склянку за новой порцией.
- А Мигуну тоже вы «туалет» наводили? - спросил я.
Богоявленский вытащил из кармана папиросы «Беломор», молча прикурил одну, затянулся, глянул на меня как-то сбоку и повернулся к Градусу:
- Коньяк - как? Весь мой или только по рюмкам?
- Весь твой, - поспешно сказал Градус, протягивая ему бутылку. - Человек принес специально.
- Угу, - хмыкнул Сан Саныч, молча загреб бутылку, сунул ее в карман халата и так же молча двинулся в глубину «анатомички».
Градус показал мне глазами, чтобы я следовал за ним. Я догнал Богоявленского. Он на ходу сказал мне хмуро:
- Нехорошо себя ведешь. Неправильно, хоть и «важняк»…
- А что такое, Сан Саныч?
- Зачем при девке про Мигуна? Мигун - это государственное дело, секретность на нем. Что тебе знать нужно?
- Кроме пулевого ранения в голову, другие ранения были у него на теле? Ссадины? Ушибы? Порезы?
- Я его не осматривал. Я ему голову замарафетил и переодел, потому как пиджак на нем был весь в кровище и треснутый по спине…
- Пиджак треснул на спине? Вы точно помните? Где этот пиджак?
- А егойная жена забрала. Китель привезла, а пиджак я ей отдал. Токо имей в виду - я тебе ничего не говорил, - Сан Саныч подошел к сепарационному столу с очередным трупом, отвернул простыню и принялся за работу.
Я вернулся к Градусу, обвораживавшему мою уже захмелевшую Ниночку.
- На сегодня - все! - сказал я. - Теперь - домой!
И взглянул на часы. Было всего лишь 19 часов 27 минут, а устал я за эту субботу так, словно не спал трое суток. Но когда за последнюю пятерку мы подкатили на такси к моему дому, я пожалел, что час назад отпустил правительственную «Чайку»: напротив подъезда моего дома стоял все тот же утренний «ремонтный» «пикап». А я-то, честно говоря, думал, что они припугнули и отвязались. Но у меня уже не было сил ни возмущаться, ни хотя бы выматерить этих идиотов. А Нина - другое дело. Она выпростала руку у меня из-под локтя, быстро перебежала на ту сторону улицы, к «пикапу», подскочила к кабине, где сидели двое эмвэдэшников, и… показала им язык и кукиш. А затем с хохотом вернулась ко мне.

23 часа 48 минут
Длинный беспардонный звонок в дверь разбудил нас посреди ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48