само присутствие Фиалки, казалось, переполняло его радостью.
В любом случае в пансионе Катрин будет лучше, чем дома. Да и от опасно привлекательного Томаса Закса ее следует держать подальше. Мадам Шарден позаботится о том, чтобы Катрин не слишком осаждали посетители.
– Возможно, мадам Шарден и можно назвать образцом педагогической строгости, – вставила Фиалка, – плюс к тому она еще и непревзойденный знаток латинских спряжений и тригонометрии. Но ее воспитанницы – дело совсем другое, – загадочно добавила она.
Что представляли собой воспитанницы мадам Шарден, Катрин выяснила чуть позже. Первое впечатление от пансиона было не из приятных. Поначалу все выглядело замечательно – чудесный горный пейзаж, трехэтажное кирпичное здание с часовней и пристройками, находившееся на полпути между Женевой и замком принцессы. Все здесь дышало пасторальным спокойствием.
Однако когда Катрин оказалась наедине с крупной неулыбчивой особой, настроение у нее быстро испортилось. Директриса сунула новой ученице два листка: на одном схема пансиона, на которой комната Катрин была помечена крестом; на другом – длинный список правил поведения на четырех языках – французском, немецком, итальянском и английском. Школа насквозь пропахла запахом мыла и дезинфекции. В главном здании было жарко натоплено, но во флигеле, где находилась комната Катрин, оказалось весьма прохладно.
Пьер, шофер принцессы, поставил багаж Катрин посреди комнаты, ободряюще улыбнулся и попрощался. Сказал, что заедет через три недели, когда у Катрин будет выходной. Девочкам позволялось принимать посетителей и отлучаться лишь один раз в три недели. В остальное время пансионат представлял собой замкнутый мир.
У мадам Шарден были очень строгие представления о воспитании. Она считала, что девочки нуждаются в ежедневных физических нагрузках. Поэтому в семь утра воспитанницы должны были делать бегом три круга вокруг школы. От этой обязанности их избавлял лишь особенно обильный снегопад. Кроме того, после обеда ежедневно отводилось время для занятий физкультурой. Рацион питания был строго ограничен, сладости и вовсе находились под запретом.
Следующим по важности после физкультуры предметом считалось моральное воспитание; далее по убывающей следовали ботаника, языки и пластические науки. Мадам Шарден была протестанткой и находилась под сильным влиянием идей Руссо, причем особое впечатление на нее произвели воззрения Жан-Жака на проблемы воспитания. Считалось, что сначала должны следовать естественные науки, и вбивать их в головы учениц следует с неукоснительной строгостью.
Прочитав свод школьных правил, Катрин затосковала. Отведенная ей комната производила гнетущее впечатление спартанской простотой обстановки: три кровати, три тумбочки, один письменный стол и никаких признаков того, что здесь обитают живые люди. Катрин, которая, за исключением недели, проведенной у Томаса Закса, никогда не отлучалась из родительского дома, с ужасом думала о том, что ей отныне предстоит существовать под гнетом суровых правил мадам Шарден. Если бы не страх перед матерью, забыть о котором было невозможно, Катрин, наверное, расплакалась бы от тоски по дому. Но если о семейном очаге она вспоминала без ностальгии, то об Антонии и свободных нравах своей нью-йоркской школы вздохнула не раз. Там, в Америке, считалось, что учитель – друг ученика…
– А вот и новенькая.
Катрин обернулась и увидела высокую стройную девочку со светлыми волосами. За ней в комнату вошла еще одна – меньше ростом и круглее. Первая протянула руку:
– Я – Порция Гэйтскелл, а это – Мари-Элен Бомон, – сказала она по-французски, но с английским акцентом. – Не обращай внимание на чушь, которую понаписали в инструкции. Директриса обожает пугать новеньких.
Обе девочки засмеялись, и Катрин тоже робко улыбнулась.
– Вот твоя кровать, вот твоя тумбочка. – Порция показала на место возле стены. – Можешь распаковать вещи прямо сейчас. Или, если хочешь, мы сначала покажем тебе школу. «Ваш долг, девочки, позаботиться о том, чтобы новые ученицы чувствовали себя здесь как дома», – внезапно произнесла Порция назидательным тоном директрисы, и Мари-Элен весело захихикала.
– Порция отлично умеет передразнивать мадам Шарден, – сообщила она тихим бархатным голосом. – На, попробуй. Сразу почувствуешь себя как дома.
Мари-Элен открыла дверцы шкафа, порылась в глубоких карманах зимнего пальто и достала оттуда коробочку трюфелей.
К концу вечера, после того как Катрин поужинала за общим столом в просторной столовой, выслушала торжественную речь директрисы по поводу начала нового семестра, а затем, после отбоя, поболтала со своими новыми подругами, у нее сложилось твердое убеждение, что в пансионе ей будет жить куда лучше, чем дома.
Шли недели, и единственное, что расстраивало девочку – так это то, что ее подруги успели повидать на своем веку гораздо больше, чем она. Правда, Мари-Элен была на год старше, а Порция – на целых два, но дело ведь не в возрасте. Обе соседки Катрин были гораздо опытнее ее и при первой же возможности бесшабашно нарушали школьные правила. В этих выходках чувствовался и вызов, и детская любовь к озорству, и страсть к таинственности и заговорам, неизбежно возникающая, когда подростки живут в вынужденном отрыве от внешнего мира.
Если бы родители узнали, чем занимаются в швейцарском пансионе их девочки, первой реакцией был бы ужас. Впрочем, вероятно, немного поразмыслив, наиболее разумные из взрослых пришли бы к выводу, что эти маленькие заговоры и эскапады как нельзя лучше готовят девочек к будущей светской жизни. Отец Порции был послом, и девочка успела пожить в Нигерии, Китае и Вашингтоне. Она прекрасно знала, что такое секреты и интриги. Мари-Элен была дочерью богатого французского промышленника, и каждое лето проводила в каких-нибудь экзотических местах, дававших богатую почву для работы воображения.
Воспитанницы пансиона являли собой целую Организацию Объединенных Наций в миниатюре – так сказать, ООН знатности и богатства. Когда разговоры заходили о выгодных замужествах, скандальных разводах, тонкостях высокой моды и непредсказуемости мужчин, Катрин чувствовала себя полной невеждой. Поражало ее и то, с какой изобретательностью девочки плели сложнейшие интриги, желая нанести удар по ненавистной преподавательнице или не понравившейся им соученице. Не менее хитроумные планы составлялись, когда нужно было просто на несколько часов улизнуть со школьной территории на волю. Катрин часто вспоминала прощальные слова Томаса и думала, что она, пожалуй, и в самом деле слишком невинна.
На первых порах она почти не открывала рта и больше слушала, а затем, лежа вечером в постели, размышляла об услышанном. Она писала Антонии длинные письма, в которых пересказывала подруге увиденное и услышанное – причем такими словами, которые были бы понятны девочке из Нью-Йорка. Еще Катрин писала брату, однако так до конца и не простила ему предательство. Письма родителям были короче и выдержаны в нарочито жизнерадостном тоне. Информации о жизни в пансионе в этих посланиях почти не было.
Но самые многословные депеши Катрин посылала Томасу Заксу, и он отвечал ей столь же пространно. Их переписка стала для девочки своего рода вторым образованием. Она читала книги, которые рекомендовал Томас, а потом делилась с ним впечатлениями от прочитанного. В результате обитатели «Человеческой комедии» Бальзака стали для Катрин близкими знакомыми, каждый из которых олицетворял какое-нибудь из качеств – корысть, честолюбие, любовь, предательство. Литература давала девочке знание жизни, которого она еще не могла иметь по молодости лет. Остроумные, язвительные письма Томаса стали неотъемлемым атрибутом внутреннего диалога, разворачивавшегося в душе Катрин. Иной раз с ее губ срывались такие слова и фразы, что учителя и подруги не верили собственным ушам.
В июне, когда на горных лугах распустились неяркие альпийские цветы, Катрин почувствовала, что окончательно освоилась со школьной жизнью. Ей почти перестали сниться кошмары о доме и матери. Девочка жила в настоящем времени, всецело увлеченная ежедневной рутиной и мелкими нарушениями этой рутины. Лишь когда другие девочки начинали разговаривать о своих родителях, иной раз проявляя в суждениях безжалостность, столь свойственную переходному возрасту, Катрин приходила в смятение и умолкала. Она не могла заставить себя говорить об обстоятельствах, послуживших причиной ее поступления в пансион мадам Шарден. Катрин предпочитала даже не думать на эту тему.
С принцессой она по-прежнему держалась робко. Эта женщина вызывала у нее такое восхищение, что преодолеть барьер было непросто. Но Катрин научилась доверять Матильде так, как не доверяла никому из женщин. В ее французском стали появляться обороты и высказывания, почерпнутые из лексикона принцессы. Катрин этим гордилась.
Как-то раз она, смущаясь, спросила у принцессы, нельзя ли пригласить в замок Порцию Гэйтскелл – всего на одну неделю, во время летних каникул.
– Ну разумеется, – ответила Матильда. – Я очень люблю, когда в доме звучат юные голоса.
За девочками приехал Пьер все в том же длинном «мерседесе». Они погрузили в багажник свои вещи и, охваченные легкомысленным весельем – во-первых, закончился семестр, а во-вторых, погода выдалась поистине чудесная, – девочки отправились в путь. Замок Валуа в обрамлении свежей листвы и яркого солнца выглядел еще очаровательней, чем зимой. Даже Порция, повидавшая на своем веку всякие красоты, разинула рот от восхищения. Катрин довольно улыбнулась, словно комплимент был адресован ей лично.
У порога девочек встретила сама принцесса. Она поцеловала Катрин и пожала Порции руку.
– Сейчас ты увидишь, кто у меня гостит, Катрин, – сказала она чуть дрогнувшим голосом.
Порция заметила, что принцесса взглянула на Катрин взглядом, в котором сквозила жалость.
Катрин бросилась вперед, надеясь, что приехал отец. Но на фоне залитой солнцем стеклянной панели вырисовывался знакомый женский силуэт. Девочка замерла на месте. Принцесса и Порция смотрели на мать и дочь – они были почти одинакового роста, но одна блондинка, а другая темноволосая. В зале стало тихо. Потом Сильви шагнула навстречу Катрин и небрежно чмокнула ее в щеку. Девочка непроизвольно поежилась.
– Что же, Катрин, выглядишь ты неплохо, – с деланным энтузиазмом произнесла Сильви. – Должно быть, все дело в Европе. Я всегда считала, что Нью-Йорк нормальному человеку вреден.
Катрин молчала, не зная, что сказать. Она смотрела на мать такими глазами, словно увидела перед собой привидение – призрак с распущенными светлыми волосами, в тесно облегающем черном платье и с сигаретой в руке. Катрин испуганно оглянулась на Порцию. Как подруга отнесется к этому пугающему созданию, которое доводится мне матерью? – подумала девочка и вздрогнула от смутного предчувствия.
Принцесса решила вмешаться. Она стала расспрашивать девочек о пансионе, заставила их разговориться.
Сильви молча слушала, затягиваясь сигаретой, потом, прервав Катрин, резко поднялась.
– Всегда терпеть не могла учебу, – уронила она скучающим голосом и направилась к двери.
На пороге остановилась, обернулась.
– Катрин, я думаю, тебя обрадует известие, что я задержусь в замке всего на несколько дней. После этого отправляюсь в Рим.
Бросив на дочь взгляд, в котором читался вызов, Сильви вышла.
Катрин сидела, застыв без движения. Принцесса подхватила оборванную нить разговора, делая вид, что ничего особенного не случилось. Она была очень сердита на Сильви. Та обещала отнестись к дочери ласково и внимательно. Но разве можно контролировать эту женщину? Принцесса вздохнула и с улыбкой предложила девочкам распаковать вещи, а затем поплавать в бассейне. Его как раз привели в порядок перед летним сезоном.
Когда подруги поднимались по лестнице, Катрин не произнесла ни слова, хоть и знала, что Порция сгорает от нетерпения, желая расспросить ее о матери. Внешне Катрин выглядела абсолютно спокойной, но душа ее сжималась от страха и ярости. Сильви уже не была вялой и безжизненной, вызывающей жалость, как во время последней их встречи. Нет, от матери исходила неистовая энергия и ощущение опасности.
Потянулись дни каникул. Девочки купались, гуляли, беседовали между собой, наслаждались кулинарным искусством поварихи, что было особенно ценно после скудного школьного рациона. Катрин изо всех сил старалась получать удовольствие от жизни в замке, старалась не обращать внимания на присутствие матери. Но Сильви не оставляла ее в покое – то презрительно усмехнется ей в лицо, то отпустит какую-нибудь колкость, то вдруг начнет издеваться над прической дочери, над ее манерой одеваться, над ее французским. Катрин подсознательно вернулась к прежней тактике – съежилась, замкнулась в себе, старалась поменьше показываться на людях.
Принцесса неоднократно брала девочку под свою защиту, и однажды Сильви даже на нее накинулась:
– Перестаньте вести себя так, словно вы ее мамаша, – раздраженно заявила она. – Хватит с вас Жакоба.
Сильви громко расхохоталась и, хлопнув дверью, вышла.
Катрин присутствовала при этой сцене, и ее поразило то, что Матильда явно покраснела. На что Сильви намекала? При чем тут Жакоб? Что, собственно, связывает его с принцессой? Томас ведь предупреждал ее, что в Европе вещи вовсе не таковы, какими кажутся на первый взгляд. Неужели Матильда и отец… Нет, невозможно! Катрин старалась об этом не думать, но мысль настойчиво возвращалась. Тогда девочка дала волю фантазии. Как было бы чудесно, если бы Матильда была ее матерью, а Фиалка – сестрой. Вдруг так оно и есть на самом деле? Не случайно же обе они так добры к Катрин!
Эти фантазии помогали ей не думать о Сильви.
Когда неделя подходила к концу, Катрин позвонили из-за границы. Услышав голос в трубке, она просияла улыбкой.
– Здравствуйте, Шаци. Я в Женеве. Могу я с вами встретиться?
– Томас! – завопила Катрин восторженно. – Как здорово! Сейчас, мне нужно спросить у принцессы Мэт.
Через несколько секунд Катрин снова схватила трубку.
– Мэт говорит, что вы можете приехать сегодня на ужин и остаться ночевать. А потом мы втроем – вы, моя подруга Порция и я – поедем в Женеву.
В трубке раздался знакомый смешок.
– Ваше желание, Шаци, для меня закон. Почту за счастье принять приглашение.
– Итак, у нас получается целый банкет, – блеснула глазами принцесса, когда Катрин повесила трубку. – Совсем как в старые дни. После обеда приедут двое моих внуков со своей няней. Потом из Женевы прибудет Фиалка со своим новым поклонником и еще двумя друзьями. Кроме того, обещался быть доктор Мор с супругой. Плюс Сильви. Нужно предупредить на кухне, что нашего полку прибыло.
Принцесса моментально преисполнилась молодой энергией. Однако перед тем, как отправиться на кухню, она обернулась и, взглянув в серые глаза Катрин, сказала:
– Катрин, милая моя, не нужно так расстраиваться из-за матери.
Принцесса немного помолчала, явно собираясь развить эту тему, но затем, очевидно, передумала.
– И я, и все мы очень тебя любим. Ты ведь знаешь это?
Она посмотрела девочке в глаза, улыбнулась и поспешила прочь.
Весь остаток дня Катрин находилась в приподнятом настроении, буквально светилась от счастья. Гуляя по альпийским лугам вдвоем с Порцией, она впервые рассказала подруге о Томасе, который пришел ей на помощь, когда Катрин оказалась в безвыходной ситуации. Девочка не стала объяснять, из-за чего ей пришлось покинуть родительский дом – лишь описала роль Томаса в этой истории.
– Прямо рыцарь без страха и упрека, – засмеялась Порция. – Давай-ка вернемся назад и наведем красоту, чтобы произвести вечером должное впечатление. Во-первых, я обожаю делать сложные прически, а во-вторых, у меня есть два сногсшибательных платья, которые лежат без дела уже очень давно. Можешь надеть любое из них.
Девочки поспешили вернуться в замок, приняли ванну, надушились и стали колдовать над прическами и платьями.
– Знаешь, Катрин Жардин, ты классно выглядишь в любом наряде, – завистливо вздохнула Порция, когда Катрин надела шелковое голубое платье с воланами на рукавах. – Когда у меня заведется поклонник, нужно будет держать его от тебя подальше. Не забудь мне об этом напомнить.
– А что касается тебя, Порция Гэйтскелл, – тем же тоном ответила Катрин, – то ты слишком хороша для мужчин. Не забывай про это. Однако если сегодня ты все же намерена обзавестись поклонником, твоя прическа должна выглядеть вот так.
Решительно взмахнув расческой, Катрин уложила светлые волосы Порции в тяжелый узел на затылке, а кончики волос спустила на плечо. Затем она взяла из вазы две маргаритки из тех, что она нарвали на лугу, и разместила их в двух стратегически важных точках прически.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
В любом случае в пансионе Катрин будет лучше, чем дома. Да и от опасно привлекательного Томаса Закса ее следует держать подальше. Мадам Шарден позаботится о том, чтобы Катрин не слишком осаждали посетители.
– Возможно, мадам Шарден и можно назвать образцом педагогической строгости, – вставила Фиалка, – плюс к тому она еще и непревзойденный знаток латинских спряжений и тригонометрии. Но ее воспитанницы – дело совсем другое, – загадочно добавила она.
Что представляли собой воспитанницы мадам Шарден, Катрин выяснила чуть позже. Первое впечатление от пансиона было не из приятных. Поначалу все выглядело замечательно – чудесный горный пейзаж, трехэтажное кирпичное здание с часовней и пристройками, находившееся на полпути между Женевой и замком принцессы. Все здесь дышало пасторальным спокойствием.
Однако когда Катрин оказалась наедине с крупной неулыбчивой особой, настроение у нее быстро испортилось. Директриса сунула новой ученице два листка: на одном схема пансиона, на которой комната Катрин была помечена крестом; на другом – длинный список правил поведения на четырех языках – французском, немецком, итальянском и английском. Школа насквозь пропахла запахом мыла и дезинфекции. В главном здании было жарко натоплено, но во флигеле, где находилась комната Катрин, оказалось весьма прохладно.
Пьер, шофер принцессы, поставил багаж Катрин посреди комнаты, ободряюще улыбнулся и попрощался. Сказал, что заедет через три недели, когда у Катрин будет выходной. Девочкам позволялось принимать посетителей и отлучаться лишь один раз в три недели. В остальное время пансионат представлял собой замкнутый мир.
У мадам Шарден были очень строгие представления о воспитании. Она считала, что девочки нуждаются в ежедневных физических нагрузках. Поэтому в семь утра воспитанницы должны были делать бегом три круга вокруг школы. От этой обязанности их избавлял лишь особенно обильный снегопад. Кроме того, после обеда ежедневно отводилось время для занятий физкультурой. Рацион питания был строго ограничен, сладости и вовсе находились под запретом.
Следующим по важности после физкультуры предметом считалось моральное воспитание; далее по убывающей следовали ботаника, языки и пластические науки. Мадам Шарден была протестанткой и находилась под сильным влиянием идей Руссо, причем особое впечатление на нее произвели воззрения Жан-Жака на проблемы воспитания. Считалось, что сначала должны следовать естественные науки, и вбивать их в головы учениц следует с неукоснительной строгостью.
Прочитав свод школьных правил, Катрин затосковала. Отведенная ей комната производила гнетущее впечатление спартанской простотой обстановки: три кровати, три тумбочки, один письменный стол и никаких признаков того, что здесь обитают живые люди. Катрин, которая, за исключением недели, проведенной у Томаса Закса, никогда не отлучалась из родительского дома, с ужасом думала о том, что ей отныне предстоит существовать под гнетом суровых правил мадам Шарден. Если бы не страх перед матерью, забыть о котором было невозможно, Катрин, наверное, расплакалась бы от тоски по дому. Но если о семейном очаге она вспоминала без ностальгии, то об Антонии и свободных нравах своей нью-йоркской школы вздохнула не раз. Там, в Америке, считалось, что учитель – друг ученика…
– А вот и новенькая.
Катрин обернулась и увидела высокую стройную девочку со светлыми волосами. За ней в комнату вошла еще одна – меньше ростом и круглее. Первая протянула руку:
– Я – Порция Гэйтскелл, а это – Мари-Элен Бомон, – сказала она по-французски, но с английским акцентом. – Не обращай внимание на чушь, которую понаписали в инструкции. Директриса обожает пугать новеньких.
Обе девочки засмеялись, и Катрин тоже робко улыбнулась.
– Вот твоя кровать, вот твоя тумбочка. – Порция показала на место возле стены. – Можешь распаковать вещи прямо сейчас. Или, если хочешь, мы сначала покажем тебе школу. «Ваш долг, девочки, позаботиться о том, чтобы новые ученицы чувствовали себя здесь как дома», – внезапно произнесла Порция назидательным тоном директрисы, и Мари-Элен весело захихикала.
– Порция отлично умеет передразнивать мадам Шарден, – сообщила она тихим бархатным голосом. – На, попробуй. Сразу почувствуешь себя как дома.
Мари-Элен открыла дверцы шкафа, порылась в глубоких карманах зимнего пальто и достала оттуда коробочку трюфелей.
К концу вечера, после того как Катрин поужинала за общим столом в просторной столовой, выслушала торжественную речь директрисы по поводу начала нового семестра, а затем, после отбоя, поболтала со своими новыми подругами, у нее сложилось твердое убеждение, что в пансионе ей будет жить куда лучше, чем дома.
Шли недели, и единственное, что расстраивало девочку – так это то, что ее подруги успели повидать на своем веку гораздо больше, чем она. Правда, Мари-Элен была на год старше, а Порция – на целых два, но дело ведь не в возрасте. Обе соседки Катрин были гораздо опытнее ее и при первой же возможности бесшабашно нарушали школьные правила. В этих выходках чувствовался и вызов, и детская любовь к озорству, и страсть к таинственности и заговорам, неизбежно возникающая, когда подростки живут в вынужденном отрыве от внешнего мира.
Если бы родители узнали, чем занимаются в швейцарском пансионе их девочки, первой реакцией был бы ужас. Впрочем, вероятно, немного поразмыслив, наиболее разумные из взрослых пришли бы к выводу, что эти маленькие заговоры и эскапады как нельзя лучше готовят девочек к будущей светской жизни. Отец Порции был послом, и девочка успела пожить в Нигерии, Китае и Вашингтоне. Она прекрасно знала, что такое секреты и интриги. Мари-Элен была дочерью богатого французского промышленника, и каждое лето проводила в каких-нибудь экзотических местах, дававших богатую почву для работы воображения.
Воспитанницы пансиона являли собой целую Организацию Объединенных Наций в миниатюре – так сказать, ООН знатности и богатства. Когда разговоры заходили о выгодных замужествах, скандальных разводах, тонкостях высокой моды и непредсказуемости мужчин, Катрин чувствовала себя полной невеждой. Поражало ее и то, с какой изобретательностью девочки плели сложнейшие интриги, желая нанести удар по ненавистной преподавательнице или не понравившейся им соученице. Не менее хитроумные планы составлялись, когда нужно было просто на несколько часов улизнуть со школьной территории на волю. Катрин часто вспоминала прощальные слова Томаса и думала, что она, пожалуй, и в самом деле слишком невинна.
На первых порах она почти не открывала рта и больше слушала, а затем, лежа вечером в постели, размышляла об услышанном. Она писала Антонии длинные письма, в которых пересказывала подруге увиденное и услышанное – причем такими словами, которые были бы понятны девочке из Нью-Йорка. Еще Катрин писала брату, однако так до конца и не простила ему предательство. Письма родителям были короче и выдержаны в нарочито жизнерадостном тоне. Информации о жизни в пансионе в этих посланиях почти не было.
Но самые многословные депеши Катрин посылала Томасу Заксу, и он отвечал ей столь же пространно. Их переписка стала для девочки своего рода вторым образованием. Она читала книги, которые рекомендовал Томас, а потом делилась с ним впечатлениями от прочитанного. В результате обитатели «Человеческой комедии» Бальзака стали для Катрин близкими знакомыми, каждый из которых олицетворял какое-нибудь из качеств – корысть, честолюбие, любовь, предательство. Литература давала девочке знание жизни, которого она еще не могла иметь по молодости лет. Остроумные, язвительные письма Томаса стали неотъемлемым атрибутом внутреннего диалога, разворачивавшегося в душе Катрин. Иной раз с ее губ срывались такие слова и фразы, что учителя и подруги не верили собственным ушам.
В июне, когда на горных лугах распустились неяркие альпийские цветы, Катрин почувствовала, что окончательно освоилась со школьной жизнью. Ей почти перестали сниться кошмары о доме и матери. Девочка жила в настоящем времени, всецело увлеченная ежедневной рутиной и мелкими нарушениями этой рутины. Лишь когда другие девочки начинали разговаривать о своих родителях, иной раз проявляя в суждениях безжалостность, столь свойственную переходному возрасту, Катрин приходила в смятение и умолкала. Она не могла заставить себя говорить об обстоятельствах, послуживших причиной ее поступления в пансион мадам Шарден. Катрин предпочитала даже не думать на эту тему.
С принцессой она по-прежнему держалась робко. Эта женщина вызывала у нее такое восхищение, что преодолеть барьер было непросто. Но Катрин научилась доверять Матильде так, как не доверяла никому из женщин. В ее французском стали появляться обороты и высказывания, почерпнутые из лексикона принцессы. Катрин этим гордилась.
Как-то раз она, смущаясь, спросила у принцессы, нельзя ли пригласить в замок Порцию Гэйтскелл – всего на одну неделю, во время летних каникул.
– Ну разумеется, – ответила Матильда. – Я очень люблю, когда в доме звучат юные голоса.
За девочками приехал Пьер все в том же длинном «мерседесе». Они погрузили в багажник свои вещи и, охваченные легкомысленным весельем – во-первых, закончился семестр, а во-вторых, погода выдалась поистине чудесная, – девочки отправились в путь. Замок Валуа в обрамлении свежей листвы и яркого солнца выглядел еще очаровательней, чем зимой. Даже Порция, повидавшая на своем веку всякие красоты, разинула рот от восхищения. Катрин довольно улыбнулась, словно комплимент был адресован ей лично.
У порога девочек встретила сама принцесса. Она поцеловала Катрин и пожала Порции руку.
– Сейчас ты увидишь, кто у меня гостит, Катрин, – сказала она чуть дрогнувшим голосом.
Порция заметила, что принцесса взглянула на Катрин взглядом, в котором сквозила жалость.
Катрин бросилась вперед, надеясь, что приехал отец. Но на фоне залитой солнцем стеклянной панели вырисовывался знакомый женский силуэт. Девочка замерла на месте. Принцесса и Порция смотрели на мать и дочь – они были почти одинакового роста, но одна блондинка, а другая темноволосая. В зале стало тихо. Потом Сильви шагнула навстречу Катрин и небрежно чмокнула ее в щеку. Девочка непроизвольно поежилась.
– Что же, Катрин, выглядишь ты неплохо, – с деланным энтузиазмом произнесла Сильви. – Должно быть, все дело в Европе. Я всегда считала, что Нью-Йорк нормальному человеку вреден.
Катрин молчала, не зная, что сказать. Она смотрела на мать такими глазами, словно увидела перед собой привидение – призрак с распущенными светлыми волосами, в тесно облегающем черном платье и с сигаретой в руке. Катрин испуганно оглянулась на Порцию. Как подруга отнесется к этому пугающему созданию, которое доводится мне матерью? – подумала девочка и вздрогнула от смутного предчувствия.
Принцесса решила вмешаться. Она стала расспрашивать девочек о пансионе, заставила их разговориться.
Сильви молча слушала, затягиваясь сигаретой, потом, прервав Катрин, резко поднялась.
– Всегда терпеть не могла учебу, – уронила она скучающим голосом и направилась к двери.
На пороге остановилась, обернулась.
– Катрин, я думаю, тебя обрадует известие, что я задержусь в замке всего на несколько дней. После этого отправляюсь в Рим.
Бросив на дочь взгляд, в котором читался вызов, Сильви вышла.
Катрин сидела, застыв без движения. Принцесса подхватила оборванную нить разговора, делая вид, что ничего особенного не случилось. Она была очень сердита на Сильви. Та обещала отнестись к дочери ласково и внимательно. Но разве можно контролировать эту женщину? Принцесса вздохнула и с улыбкой предложила девочкам распаковать вещи, а затем поплавать в бассейне. Его как раз привели в порядок перед летним сезоном.
Когда подруги поднимались по лестнице, Катрин не произнесла ни слова, хоть и знала, что Порция сгорает от нетерпения, желая расспросить ее о матери. Внешне Катрин выглядела абсолютно спокойной, но душа ее сжималась от страха и ярости. Сильви уже не была вялой и безжизненной, вызывающей жалость, как во время последней их встречи. Нет, от матери исходила неистовая энергия и ощущение опасности.
Потянулись дни каникул. Девочки купались, гуляли, беседовали между собой, наслаждались кулинарным искусством поварихи, что было особенно ценно после скудного школьного рациона. Катрин изо всех сил старалась получать удовольствие от жизни в замке, старалась не обращать внимания на присутствие матери. Но Сильви не оставляла ее в покое – то презрительно усмехнется ей в лицо, то отпустит какую-нибудь колкость, то вдруг начнет издеваться над прической дочери, над ее манерой одеваться, над ее французским. Катрин подсознательно вернулась к прежней тактике – съежилась, замкнулась в себе, старалась поменьше показываться на людях.
Принцесса неоднократно брала девочку под свою защиту, и однажды Сильви даже на нее накинулась:
– Перестаньте вести себя так, словно вы ее мамаша, – раздраженно заявила она. – Хватит с вас Жакоба.
Сильви громко расхохоталась и, хлопнув дверью, вышла.
Катрин присутствовала при этой сцене, и ее поразило то, что Матильда явно покраснела. На что Сильви намекала? При чем тут Жакоб? Что, собственно, связывает его с принцессой? Томас ведь предупреждал ее, что в Европе вещи вовсе не таковы, какими кажутся на первый взгляд. Неужели Матильда и отец… Нет, невозможно! Катрин старалась об этом не думать, но мысль настойчиво возвращалась. Тогда девочка дала волю фантазии. Как было бы чудесно, если бы Матильда была ее матерью, а Фиалка – сестрой. Вдруг так оно и есть на самом деле? Не случайно же обе они так добры к Катрин!
Эти фантазии помогали ей не думать о Сильви.
Когда неделя подходила к концу, Катрин позвонили из-за границы. Услышав голос в трубке, она просияла улыбкой.
– Здравствуйте, Шаци. Я в Женеве. Могу я с вами встретиться?
– Томас! – завопила Катрин восторженно. – Как здорово! Сейчас, мне нужно спросить у принцессы Мэт.
Через несколько секунд Катрин снова схватила трубку.
– Мэт говорит, что вы можете приехать сегодня на ужин и остаться ночевать. А потом мы втроем – вы, моя подруга Порция и я – поедем в Женеву.
В трубке раздался знакомый смешок.
– Ваше желание, Шаци, для меня закон. Почту за счастье принять приглашение.
– Итак, у нас получается целый банкет, – блеснула глазами принцесса, когда Катрин повесила трубку. – Совсем как в старые дни. После обеда приедут двое моих внуков со своей няней. Потом из Женевы прибудет Фиалка со своим новым поклонником и еще двумя друзьями. Кроме того, обещался быть доктор Мор с супругой. Плюс Сильви. Нужно предупредить на кухне, что нашего полку прибыло.
Принцесса моментально преисполнилась молодой энергией. Однако перед тем, как отправиться на кухню, она обернулась и, взглянув в серые глаза Катрин, сказала:
– Катрин, милая моя, не нужно так расстраиваться из-за матери.
Принцесса немного помолчала, явно собираясь развить эту тему, но затем, очевидно, передумала.
– И я, и все мы очень тебя любим. Ты ведь знаешь это?
Она посмотрела девочке в глаза, улыбнулась и поспешила прочь.
Весь остаток дня Катрин находилась в приподнятом настроении, буквально светилась от счастья. Гуляя по альпийским лугам вдвоем с Порцией, она впервые рассказала подруге о Томасе, который пришел ей на помощь, когда Катрин оказалась в безвыходной ситуации. Девочка не стала объяснять, из-за чего ей пришлось покинуть родительский дом – лишь описала роль Томаса в этой истории.
– Прямо рыцарь без страха и упрека, – засмеялась Порция. – Давай-ка вернемся назад и наведем красоту, чтобы произвести вечером должное впечатление. Во-первых, я обожаю делать сложные прически, а во-вторых, у меня есть два сногсшибательных платья, которые лежат без дела уже очень давно. Можешь надеть любое из них.
Девочки поспешили вернуться в замок, приняли ванну, надушились и стали колдовать над прическами и платьями.
– Знаешь, Катрин Жардин, ты классно выглядишь в любом наряде, – завистливо вздохнула Порция, когда Катрин надела шелковое голубое платье с воланами на рукавах. – Когда у меня заведется поклонник, нужно будет держать его от тебя подальше. Не забудь мне об этом напомнить.
– А что касается тебя, Порция Гэйтскелл, – тем же тоном ответила Катрин, – то ты слишком хороша для мужчин. Не забывай про это. Однако если сегодня ты все же намерена обзавестись поклонником, твоя прическа должна выглядеть вот так.
Решительно взмахнув расческой, Катрин уложила светлые волосы Порции в тяжелый узел на затылке, а кончики волос спустила на плечо. Затем она взяла из вазы две маргаритки из тех, что она нарвали на лугу, и разместила их в двух стратегически важных точках прически.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43