Как уместились в крошечных генах мои серые глаза, раз-
лет ушей, прямой нос, будущие размеры которого не вызывают сомнений?!
Даже мизинец левой ноги согнулся, как у меня! Жена подолгу разглядывает
сына, хочет найти что-то свое, но ее гены рядом с моими всего лишь сви-
детели. Более того, в гене помимо внешности чудом уместился и мой харак-
тер, уместился целиком со всеми крупными недостатками. Дети играют, во-
зятся, - он стоит и внимательно смотрит. Заберут игрушку, - молчит. По-
бежали наперегонки, - он пошел. Ест все подряд, не пережевывая. Просыпа-
ется с трудом, одевается медленно и кое-как. Любит листать книжки с кар-
тинками, читать не хочет, хотя знает все буквы, кроме "ы". Слух у него
абсолютный. Как и у меня. Абсолютный ноль. Когда я запеваю, он подтяги-
вает, - жена плачет. А нам нравится петь так. Мы чувствуем, как врем ме-
лодию, но внутри нас она звучит правильно, и мы слушаем то, что внутри
нас.
Жена заявляет: "Это твой сын, моего там нет ничего. Если не хочешь,
чтобы вырос еще один бездарь, - займись им. Из тебя ничего путного не
выйдет. То, что не смог сделать с собой, - сделай с ним. Из него можно
лепить все что угодно. Но после пяти лет будет поздно!"
Я смотрю на него и думаю: "Что же из тебя вылепить, пластилин серог-
лазый? Мыслителя роденовского? Будешь ли ты тогда счастлив?" Если чест-
но, мне лень лепить. Я вообще лентяй. Работать не люблю. Ухаживать за
женщинами не люблю. Я все могу, но лень. Я люблю взять свежую газету,
налить стакан крепкого чая, положить три ложки сахара, сделать бутерброд
с сыром, причем масло - толсто. Сигареты и спички - рядом, чтобы, кончив
жевать, сразу закурить. При этом читать газету. Спорт и юмор. Спорт -
единственное, что меня волнует, а юмор кажется глупым, и по сравнению с
ним я кажусь себе умным. От жевания с чтением получаю удовольствие, хотя
оно однообразно, только сыр бывает то свежий, то несвежий. Вот и сын вы-
растает и будет получать удовольствие от сигареты с газетой и сыром. Но,
с другой стороны, он мой сын! И, черт знает почему, хочется, чтоб он был
лучше других детей! Это бьет по моему самолюбию! Когда бьют меня, - са-
молюбия нет, бьют его, - появляется самолюбие!
Когда в магазине радостно говорят: "А ваша очередь прошла!" - я молча
иду занимать снова. Я знаю, надо, багровея, заорать на их родном языке:
"Не твое дело! Второй раз занимать дураков нет!" - и, толкнув плечом,
влезть, взять без очереди. И они промолчат. Я знаю: они промолчат! У
очереди свои законы. Чем ты воспитанней, тем дольше стоишь, тем меньше
получишь, и наоборот, чем ты наглей, тем больше шансов. Когда-то в юнос-
ти окрики посторонних людей бесили меня. Но я старался подняться над
унижением, уговаривал себя: они не стоят того, чтобы связываться. Все
равно не докажешь, что я лучше, а они хуже! Унизить меня становилось с
годами все сложней и сложней. А чтобы успокоить себя, требовалось все
меньше времени. Потом я вообще перестал реагировать на оскорбления. Нау-
чился делатъ вид, будто оскорбляют-то не меня! И кажется, сегодня уни-
зить меня невозможно. Я стал выше любых унижений. Или ниже. Важно, что
мы оказались в разных плоскостях и не соприкасались. Но чем меньше заде-
вало плохое, тем реже трогало и хорошее. Внутри, очевидно, отмирали ка-
кие-то клетки, разрушались органы чувств.
Но когда отбирают игрушку у сына, и он, растерянно улыбаясь, смотрит,
как ватага мальчишек с криками раздирает его машинку на части, я с ужа-
сом понимаю, какая в его маленьком мозгу происходит лошадиная работа! Он
говорит себе: "Они поиграют и отдадут. А если не отдадут, - машина ста-
рая, я с ней наигрался..." Но мозг еще недостаточно гибок. Сын не верит
в то, что думает, - и на глазах выступают слезы обиды. И тут я взрыва-
юсь! Мне вдруг становится больно, и кажется, меня ни разу так не унижа-
ли. Я бросаюсь на мальчишек, вырываю машину, раздаю подзатыльники. Потом
хватаю за руку сына, зная, что делаю больно, но нет сил разжать пальцы.
Он орет, а я сквозь зубы шепчу: "Болван! Почему молчишь, когда забирают
игрушку?! Почему не треснул по шее?!" Я понимаю: эти слова мог бы не раз
сказать самому себе, но окаменел, а сын стал наглядным пособием. Я
чувствую в нем себя, а в себе - его.
И я решил обучить его боксу, объяснив, что бить первым нехорошо, но
вторым обязательно. В юности я занимался боксом, меня били, и я помню,
как это делается. Я становлюсь на колени, чтобы он был не намного ниже
меня, показываю боксерскую стойку и учу бить себя. Как и я, он не любит
бить людей, предлагает пойти почитать. Я злюсь, узнавая в нем себя, и
кричу: "Бей!" Он хнычет и бьет, сначала робко, неумело, потом все
сильней и точней!
"Бей!" - кричу я, чувствуя ненависть к себе за то, что я вырос без-
дарным.
"Бей! Сила удара в его скорости!" - повторяю я чьи-то слова. И он
проводит прямой правый в голову, да так, что из моих глаз сыплются иск-
ры.
"Бей! Бей за то, что не нашел в себе силы стать тем, кем мог бы! Бей
этого никчемного человека!" Крюк снизу - и я на полу. Нокаут! Сын воз-
бужденно топает ногами: "Папа вставай! Давай еще!" Я приподнимаюсь - он
бьет. Сильно и точно. Глаза горят, он почувствовал вкус крови - он прек-
расен, наконец-то это не мой сын!
"Бей!!" И он бьет. Пару раз со злости я даю сдачи, но он вошел во
вкус и боли не чувствует.
Теперь сын, приходя из садика, кричит воинственно, как индеец:
"Бокс!"
Чтобы он не вырос лежебокой и, как я, не проспал жизнь, каждое утро я
начал подымать его в семь утра, делать с ним гимнастику, поражаясь элас-
тичности детских косточек.
Чтобы он не простужался так часто, как я, после гимнастики принимаем
душ. Горячий - и резко холодный! Задыхаясь от холода и восторга, сын хо-
хочет, топочет ногами, пока я растираю его повизгивающее тельце, согре-
ваясь сам. Странно, после этой процедуры я чувствую себя целый день бод-
рым.
Когда он при мне профессионально ударил девочку и назвал ее "дурой",
мы провели беседу. "Бить девочек нехорошо. Они вырастут, станут мамами,
у них будут такие же мальчики, как ты. Девочек надо уважать, защищать".
Он насупился и сказал: "Ты сам кричал на маму, назвал ее дурой, тебе
можно?" Пришлось перестать называть жену дурой, разговаривать с ней веж-
ливо, мыть посуду и пол, чтобы у сына выработать джентльменские навыки.
Не знаю почему, но жена после этого начала относиться ко мне иначе, и
временами кажется, что она снова та нежная девушка, в которую я влюбился
семь лет назад.
Другие дети шпарят наизусть всего "Мойдодыра"! Этот не может по памя-
ти связать двух слов!.. Как, впрочем, и я. Когда меня знакомят с кем-то,
я мгновенно напрочь забываю имя и потом мучительно жду, когда к нему об-
ратятся и назовут, чтобы вспомнить и тут же забыть.
Пришлось учить с ним стихи. Читаю ему: "Жили-были два соседа, два со-
седа-людоеда. Людоеда людоед приглашает на обед..." Повтори! Ну?!" Он
пытается разжать пальцы, слепленные пластилином, и говорит: "Жили-были
два человека. Одного звали людоед, второго сосед..." Он все рассказывает
своими словами, хоть ты его убей! Зато я теперь запросто отбарабаниваю
всего "Мойдодыра", "Муху-цокотуху", а "Федорино горе" я, несколько вы-
пив, исполнил перед гостями, чем вызвал восторг! Теперь меня могут зна-
комить с кем угодно! Недавно я запомнил с первого раза такое словосоче-
тание, как Феофил Апполинарьевич Кукутузов!
Чтобы он клал вещи на место, пришлось показать, как это делается лич-
ным примером. Теперь у нас дома образцовый порядок, и я сам знаю, где
мои носки, а где записная книжка...
Прошел год, и я с уверенностью могу сказать, что занимался сыном не
зря! За год я стал другим человеком. Появился цвет лица. В конце концов
появилось лицо. В том, как я стал одеваться, двигаться, разговаривать,
появилась уверенность в себе. Почувствовал я это потому, что на меня на-
чали смотреть женщины, а они это чувствуют, как никто.
Недавно в троллейбусе дал хулигану по морде, чего не делал лет де-
сять. Иначе поступить я не мог, со мной был сын. Кстати, удар получился
великолепный!
К вечеру я чувствую усталость от того, что сделал за день, а не от
того, что ничего не сделал. Отношения с женой временами приобретают чуть
ли не первозданную прелесть. Оказывается, жить интересно! Наконец стало
некогда. Я не успеваю сделать то, что хочу. А хочу много. Поэтому, скажу
честно, заниматься сыном теперь некогда. Да к тому же, когда человеку
пять лет, его не переделаешь! Он по-прежнему сторонится детей, не хочет
читать, хотя знает все буквы, включая "ы". Но меня это не волнует. Я за-
нят собой. Надо столько успеть, а времени осталось гораздо меньше, чем у
моего сына.
Но я за него спокоен. Когда-нибудь и у него будет сын. Я уверен, что
с моими генами в сына вошло самолюбие. Он наверняка захочет сделать из
своего сына человека. И тогда станет человеком сам. А пока пусть живет.
Лебедь, рак да щука
...Воз по-прежнему оставался на том же месте. Хотя рак добросовестно
пятился назад, щука изо всех сил тянула в воду, а лебедь в поте лица
рвался в облака. Всем троим приходилось нелегко, зато они были при деле.
Но вот однажды ночью местные хулиганы перерезали постромки и скры-
лись.
Едва рассвело, рак привычно попятился назад, щука, изогнувшись, рва-
нула в воду, а лебедь замахал белыми крыльями.
И рак, ничего не понимая, полетел в воду. Щука, не успев толком обал-
деть, по самый хвост увязла в речном иле. Лебедь испуганно взмыл в обла-
ка. Воз, предоставленный сам себе, укатил.
Теперь все трое часто встречаются в одном водоеме. Лебедь опустился и
здорово сдал. Щука на нервной почве жрет всех подряд. А в глазах рака
временами появляется прямо-таки человеческая тоска по большому настояще-
му делу.
Пресса
- "Нью-Йорк таймс" есть?
- Я же вам говорил: не бывает!
- Жаль. Но вдруг будет, оставьте, пожалуйста! А "Юманите Ламанш?"
- Диманш.
- Есть?
- Хоть три.
- Две. И "Пазе сера" одну.
- Пожалуйста.
- "Трибуну люду" и "Москоу ньюс".
- "Трибуна люду" старая.
- Неважно. Получите с меня.
- Простите, а вы что, читаете на нескольких языках?
- Да, знаете, люблю полистать газеты.
- Вы читаете на всех языках?
- Я листаю на всех языках. Уже без этого не могу!
- Но вы же ничего не понимаете!
- А зачем? Мне своих забот мало? Но когда листаешь, чувствуешь: везде
черт-те что, - значит, у тебя как у людей! Будто перцовый пластырь - от-
тягивает. Дайте еще вон ту, название синее. Чья? Неважно. Спасибо.
Культурный человек должен быть в курсе чужих неприятностей!
Ля-мин!
Старый приемник неизвестной марки работал прекрасно. На черт знает
каких волнах он ловил бог знает что.
Приемник занимал треть старого дубового стола и сразу бросался в гла-
за среди скромной обстановки бухгалтера Лямина.
Константин Юрьевич был вечно пятидесятилетним мужчиной с незапоминаю-
щимся лицом, единственной достопримечательностью которого была бородавка
налево от носа, если смотреть на Лямина в фас. Но смотреть на него в фас
никому не хотелось, поэтому ни Константина Юрьевича, ни его бородавку
никто не запоминал. Однако именно этот дефект лица угнетал Лямина, мешал
его продвижению по службе, сводил на нет его успех среди женщин. Да и
что, скажите, можно ждать от жизни, если сначала в зеркале отражалась
бородавка, а потом лицо?
Но в последнее время Константин Юрьевич смирился со своим лицом, с
продвижением, которого не было, и с тем успехом, который он не имел у
женщин. Другими словами, Лямин плюнул на себя, а значит, начал стареть
окончательно. И осталась одна радость в жизни: посидеть вечером у прием-
ника с кружечкой молока, покрутить ручки, послушать разнообразную музы-
ку, тревожные точки, тире и волнующую непонятную речь. В тот вечер Конс-
тантин Юрьевич поймал свою любимую станцию в диапазоне между двумя цара-
пинами на шкале. Здесь непрерывно передавали чужие, но приятные мелодии.
Лямин отхлебывал кипяченое молоко, отщипывал батон за тридцать копеек и
ловко отбивал ногой в стоптанном шлепанце незамысловатый ритм.
Что-то в приемнике затрещало. Константин Юрьевич поморщился, покрутил
ручку чуть влево, потом чуть вправо и вдруг услышал женский голос: "Ля-
мин! Лямин! Я - ласточка! Как слышите? Перехожу на прием".
Лямин вытаращил глаза на светящуюся шкалу. Минуту было тихо, потом та
же женщина спросила: "Лямин? Лямин? Я - ласточка! Как слышите? Перехожу
на прием". Причем "перехожу на прием" было сказано так, что Константин
Юрьевич покраснел. Женщина еще трижды выкликала Лямина нежным голоском,
а на четвертый раз Лямин вскочил, забегал по комнате, натыкаясь на нем-
ногочисленную мебель. Споткнувшись о стул, упал, а в спину, проникая до
сердца, ударил голосок: "Лямин! Лямин..."
- Да здесь я! Здесь! Господи! Я и есть Лямин! Константин Юрьевич!
1925-го года рождения! Холост! Образование высшее, окончательное! Лямин!
Ласточка моя, слышу отлично! Прием!! - рычал Константин Юрьевич, дубася
кулаками по полу.
Ровно четверть девятого женщина исчезла.
- Прием! Ну, прием же!! - завопил Лямин, бешено вращая ручки приемни-
ка, причем уши у него встали торчком, как у собаки.
"...Вода, вода! Кругом вода!" - восторженно пропел Эдуард Хиль, зары-
чал какой-то англичанин, - женщины, искавшей Лямина, не было. "Куда ж ты
запропастилась?" - нервничал Константин Юрьевич, мучаясь странным ощуще-
нием, похожим на ревность.
Ночью он не спал и на следующий день впервые в жизни допустил ошибку
в размере нуля рублей семи копеек.
Вечером он прибрал комнату, повесил свежие занавески, поставил в бу-
тылку из-под кефира три красных гвоздики и в выходном старом костюме сел
к приемнику.
Ровно в восемь знакомый ласковый голос произнес: "Лямин! Лямин! Я -
ласточка! Как слышите? Перехожу на прием".
- Да здесь я, ласточка, здесь! Куда денусь? Тут и живу. Квартирка,
скажем прямо, не очень. Но можно и ремонт сделать, как ты считаешь? Пол
лаком, да? А хочешь, пианино куплю? Пусть стоит, да?..
- Лямин! Лямин! Я - ласточка!..
- Вот так-то, ласточка моя! Жалованье небольшое, зато регулярно: два
раза в месяц! Премии вырисовываются! Если не кутить, то жить можно. Или
нельзя? У тебя какой размер ноги? Туфельки на работе предлагали...
- Лямин, Лямин... - грустно сказала женшина и пропала ровно в чет-
верть девятого.
- Ишь какая точная. Как часы! - похвалил ее Константин Юрьевич и зал-
пом выпил стаканчик портвейна.
Сеансы связи продолжались каждый вечер. За эти дни в Лямине произошли
удивительные изменения. Он стал носить модный широкий галстук цвета све-
жей крови, где-то достал итальянские туфли на платформе, отчего стал ка-
заться выше и шире в плечах. Да весь он стал какой-то другой!
Когда звонил телефон, Константин Юрьевич уже не вздрагивал, а широким
жестом снимал трубку и говорил: "Лямин слушает. Прием! " Он начал ходить
на почту, без очереди просовывая голову в окошко, внятно спрашивал: "Ля-
мину ничего нет?"
Константин Юрьевич стал поглядывать на женщин, чего не замечалось за
ним лет пять, причем смотрел с каким-то сожалением, чем смущал. Начал
курить и при этом запускал такие лихие колечки, которых от него никто не
ждал!
На профсоюзном собрании очнулись, увидев Лямина на трибуне. Он реши-
тельно вскрывал ошибки в работе директора. Тот попытался что-то сказать,
но Константин Юрьевич так сказал "прошу Лямина не прерывать", что дирек-
тор сел на место.
После собрания Лямин помогал надеть пальто Изабелле Барсовне, женщине
необыкновенной красоты, как считали в учреждении. Она навела на него
убийственные глаза, улыбнулась и прошептала: "Можете проводить". Конс-
тантин Юрьевич пошатнулся, а Изабелла Барсовна, добивая глазами, сказа-
ла: "У меня есть бразильский кофе". Лямин покраснел и услышал, как гово-
рит: "Извините, не могу, у меня через полчаса свидание".
Без пяти восемь он был дома. Еще раз побрился, поправил перед зерка-
лом волосы и сел к приемнику.
Ровно в восемь знакомый голос сказал: "Камин! Камин! Как слышите?
Прием".
- Какой Камин? Что ты несешь?! - возмутился Константин Юрьевич. А го-
лос опять: "Камин! Камин! Я - ласточка! Как слышите? Прием". Лямин пок-
рутил ручку тембра, но женщина стояла на своем и пронзительно кричала:
"Камин! Камин!.."
- Ласточка моя! Голубушка! - непослушными губами шептал Лямин. - Что
с тобой сегодня?! Да не было у меня ничего с Изабеллой, честное слово!
Только пальто на нее надел, и все! Это же я, Лямин! Не узнаешь? Что с
тобой, родная?!
"Камин! Камин! "
- Не Ка-мин, а Ля-мин! Лямин! Что у тебя с дикцией?! Попробуй еще
раз!
"Камин! Камин!.." - отозвалась женщина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48