Говорит, для вас при ваше
й известности это очень легко будет сделать. Чехов спросил якобы, зачем э
то надо? Ну, как? Ну, будете, надо. Ну, говорит, хорошо. Потом через некоторое в
ремя Короленко приходит и рассказывает Чехову, что да, действительно при
няли, но были большие затруднения при голосовании. Потому что несколько
человек выступили и сказали, что писатель, написавший такой рассказ, как
«Мужики», так мрачно изобразивший народ, не может быть членом Союза русс
ких писателей.
Чехов на это усмехнулся и сказал: «Эх, если бы знали эти господа, что я и дес
ятой доли того, что мне на самом деле известно, не изобразил…» А он был зем
ским врачом, и уж, конечно, очень хорошо знал, так сказать, подноготную кре
стьянской жизни. Это совершенно изумительная черта: обвиняют писателя н
е в том, что он изобразил правдиво, а в том, что он изобразил не так, как у ког
о-то в голове сложилось представление. Скажем, о народной жизни, о том, о сё
м. И вот Михайловский те же самые требования предъявлял к писателям.
Есть у русского мыслителя Фёдора Августовича Степуна замечание, что рус
ской литературе чуждо было то представление, которое известно и распрос
транено на Западе Ц искусство для искусства. Русская литература либо ст
радает, либо призывает, либо добивается чего-то такого и со всеми плюсами
и минусами. Я думаю, он совершенно прав. Она учит, либо, может быть, отговари
вает от чего-то.
А Чехов как раз не подпадал под эту категорию. Он не учил, не отговаривал, н
е призывал, он изображал. Это страшно трудно, очень трудно изображать, ник
ак не примешивая себя сюда. И в России это очень трудно. Он поэтому, я полаг
аю, до сих пор принадлежит Ц как прозаик Ц к числу явно недопрочитанных
русских писателей. И Набоков в своих лекциях, прочитанных американским с
тудентам в Стенфордском университете незадолго до войны, был прав, говор
я, что тот, кто предпочтёт Чехову Достоевского, Горького или ещё кого-нибу
дь, тот только покажет, что он вообще ничего не понимает в русской литерат
уре. Если отбросить такой немножко жёсткий тон, в сущности, он совершенно
прав.
А.Г. Может быть, именно поэтому Чехова если нельзя отождествит
ь с одним из его героев, то можно хотя бы определить его позицию по отношен
ию к форме, к художественной форме, которой он был заражён именно из-за то
го, что он не учил, не проповедовал, не разоблачал. Он вынужден был прибегн
уть к форме.
В.М. Он не вынужден, а он понимал, что это единственное, что есть
у мастера. Это работа со словом, работа с формой.
А.Г. Тогда какому Треплеву верить: Треплеву первого акта или Тр
еплеву четвёртого акта?
В.М. Я думаю, ни тому, ни другому, ни третьему. Если рассматривать
его как персонажа, который излагает якобы что-то близкое Чехову. Это нужн
о рассматривать как то, что говорит Треплев. И уж как вы к этому отнесётесь
, Чехов за это не отвечает.
А.Г. Простите, но там же есть исключающие друг друга соображени
я. «Нужны новые формы» Ц первый акт. Четвёртый акт: «Я всё больше и больше
прихожу к убеждению, что дело не в новых и не в старых формах, дело в том, что
человек пишет, потому что не думает ни о каких формах».
В.М. Я думаю, здесь нет противоречия. Человек пишет, не думая ни о
каких формах, конечно. Эта форма сама сбегает с его пера. Она сама сбегает.
И потом он, конечно, когда напишет, откорректирует то, что сбежало в качест
ве такого неконтролируемого порыва, божественного наития.
А.Г. Давайте всё-таки вернёмся чуть-чуть назад, к благодарным ч
итателям Европы, которые вдруг распробовали русскую литературу. А что, с
обственно, явилось той неожиданностью? Ведь Запад, победивший, потом раз
валившийся, потом породивший огромное количество тоже никому не принад
лежавших идей Французской революции, к этому моменту был уже искушён в т
ех простых истинах, что человека так просто социально не переделаешь. Чт
о он всё равно сопротивляется этому обстоятельству, что он при этом ещё н
емножко хитрит и вообще сволочь редкая, мазурик. Так вот, что в подходе рус
ских писателей настолько поразило Запад, до чего они додуматься то не мо
гли? До того, что человек одинок?
В.М. Некоторое возражение вам сделаю. Запад всё-таки очень поз
дно отказался от этого. После революции 1789-го года произошла революция 1830-г
о года во Франции. Произошла революция 1848-го года. Наконец, запоздалая и уж
как угодно относитесь к ней, революция 1871-го года, имевшая название Парижс
кой коммуны.
А.Г. Это как раз годы формирования русской литературы в том век
е, в котором она вступала в Европу…
В.М. Конечно. Итак, Запад от этого не отказывается. Целая полоса
революций 48-49-х годов валом прокатилась по Европе. Наконец, давайте вспомн
им, какие революции прокатились в Европе на гребне и после окончания Пер
вой мировой войны. Запад вовсе от этого не отказался. Русская-то литерату
ра как раз и появилась в этот самый момент. И, в сущности, русская литерату
ра принципиально не революционна. Принципиально не революционна. Хотя е
ё герои рассуждают о социализме. Конечно, рассуждают.
Рассуждают о социализме даже герои «Творимой легенды» Сологуба. Но из эт
ого вовсе не следует, что Сологуб революционер. У него есть одно замечани
е… Это я просто развиваю не то чтобы возражение вам, а комментирую свой от
вет на ваш вопрос. Сологуб сказал: да, я не верю во все эти революции, потому
что человек остаётся тем же самым. Это когда уже произошла большевистска
я революция, переворот октября 17-го года. Который, конечно, правильнее наз
ывать не революцией, а одним из ярчайших образцов контрреволюции, потому
что после этого Россия была страшно отброшена назад. К тому самому общес
тву, невозможность которого для человека Достоевский всячески подчёрк
ивал. К обществу племенному, к обществу с очень пониженными требованиями
к человеку.
Не случайно родившееся в недрах русской критики понятие «маленький чел
овек» так привилось. Что значит маленький человек? Маленький человек, ск
ажем, Ц Самсон Вырин у Пушкина. Маленький человек Ц Евгений в «Медном вс
аднике». Маленький человек Ц Акакий Акакиевич Башмачкин. Но они изображ
ены писателями так, что от них остаётся впечатление гигантов, а не малень
ких людей, потому что так они описаны, что какие же они маленькие? А вот дей
ствительно абсолютной реальностью маленький человек стал после 17-го го
да, когда были поставлены умышленно заниженные требования к человеку, по
тому что человека стали мерить общей линейкой. И всё то, что торчало над эт
ой линейкой, отрезалось, вырывалось. И, конечно, то, что мы наблюдаем сейча
с в нашей жизни, это прямые последствия этого маленького человека. Своег
о добились.
А.Г. Если бы я не был знаком с русской литературой, а слушал бы ле
кцию о ней из ваших уст, я пришёл бы к выводу, что это достаточно тёмная лит
ература и нет никакого утешения. Что человек настолько экзистенциален (у
же в смысле XX века), что он из тюрьмы плоти-матери попадает, Ц по словам Роб
ерта Пенна Уоррена, по-моему, Ц в невыразимую глухую тюрьму мира, что вых
ода никакого нет. Но, тем не менее, русская литература, это у меня иллюзия т
акая, она всё-таки полосатая, по крайней мере. Там ведь есть выходы какие-т
о куда-то, там есть утешение.
В.М. Полосатая, напоминает одежду арестанта.
А.Г. В общем, да.
В.М. Так что вы правы, вы правы в некоторой степени.
А.Г. Или, знаете (это маленькое отступление) как я шучу о жизни, х
отя мне всё время говорят, что это не моя шутка. Жизнь Ц полосатая, как зеб
ра. Но, я говорю, подождите, дальше будет интереснее. Белая полоска, чёрная
полоска, задница, белая полоска, чёрная полоска… Так вот не всё одна задни
ца. Были и белые полоски Ц или я ошибаюсь? Ну, скажем, тот же самый покой и в
оля вместо счастья. Это ведь всё-таки утешение.
В.М. Я вам отвечу на этот вопрос цитатой из Пушкина.
А.Г. Давайте.
В.М. Если она не покажется вам доводом, тогда я попробую эту цит
ату разжижить своими комментариями. У него есть стихотворение, одно из п
оследних, называется «Из Пиндемонти», я могу его либо целиком прочитать,
я его помню, либо кусок.
А.Г. Конечно, цитируйте целиком.
В.М. Оно мне очень нравится. Потому что в нём (я предварю его) как
раз есть ответ и на ваш вопрос, притом что есть что-то утешительное Ц в эт
ом мире, где человека никто не ждёт и где он, в сущности, обречён. На что он о
бречён? Он обречён на смерть. Ни на что больше. Есть крепостное право, нет к
репостного права Ц это не меняет фундаментальной проблемы человеческ
ого существования в изображении русской литературы. Это старая проблем
а. Античные мудрецы об этом думали. Но русская литература придала этому х
арактер, так сказать, обыденности и каждодневности. Так вот, это стихотво
рение.
Не дорого ценю я громкие права
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочить олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Всё это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа Ц
Не всё ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчёта не давать, Себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть, ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественной природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье! вот права…
Есть, есть счастье, как же нет! Счастье заключается в том, чтобы я реализов
ал то, что матерью-природой тайком от меня в меня заложено, и я живу, узнава
я, что же я такое есть.
А.Г. Но ведь это очень опасный путь. Это Пушкин может себе позво
лить, а Лермонтов уже не может, потому что у него свобода мгновенно обраща
ется неприкаянностью. Потому что…
В.М. А вы как думали!
А.Г. Я никак не думал. Я вас слушаю.
В.М. Конечно, «я по прихоти своей скитаюсь», но ведь финал извес
тен… Как примирить этот известный финал с тем богатством, что в меня мате
рью-природой, которая на самом деле не мать, а мачеха, заложено? Что ж она на
м голову морочит? Столько заложила в нас и к чему? К гробовой плите всё сво
дится?
А.Г. Если бы только к гробовой плите. Здесь самую жирную точку, н
а мой взгляд, в этой абсолютной философии безысходности, в прямом смысле
этого слова, в бегании белки по кругу, поставил Блок в «Ночь, улица, фонарь,
аптека».
В.М. Да, конечно, разумеется.
А.Г. Вот там уже абсолютная безысходность. Там нет выхода даже
в послесмертие. «Умрёшь Ц начнёшь опять сначала, и повторится всё, как вс
тарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь».
В.М. Разумеется. И это, так сказать, один из завершающих аккордо
в того, о чём мы с вами говорили. Не скрывается от человека его жребий. Чело
век не может быть счастлив. О счастье говорить просто стыдно.
А.Г. Вот тут я вынужден вам…
В.М. Какое счастье!
А.Г. Не то, что противоречить, нет…
В.М. Притом, что счастье есть. Есть счастье.
А.Г. Я, читая ваши книги, может быть, пропустил, а, может быть, вы эт
о сознательно…
В.М. А, может быть, я не написал.
А.Г. …нигде не цитируете Лескова. Он не является фактом русской
литературы?
В.М. Это грандиозный писатель. Я бы даже так сказал: до тех пор, п
ока Лесков существует, можно не принимать законов о русском языке.
А.Г. Ну хорошо. Но вот «Соборяне»…
В.М. «Соборяне» замечательный роман.
А.Г. Там же есть выход? Там есть выход в том, что смерть не оказыв
ается той самой непреодолимой точкой, которая отделяет эту жизнь от той,
а есть некое служение, которое простирается за эту точку.
В.М. Вы знаете что? Вы правы. Вы правы, как бывает всегда прав чел
овек, который приводит пример. Я в таком случае вам тоже пример приведу. У
него есть рассказ «Овцебык», ранний его рассказ. Причём «Овцебык» замеча
телен тем, что он даёт там абсолютно, насколько я знаю, неисследованную пр
облему религиозного народничества. О революционном народничестве мы з
наем. А вот о религиозном народничестве мы ничего не знаем.
Там изображён некий персонаж, живущий по Евангелию и считающий, что то, чт
о написано в Евангелии, чему учил Христос Ц это надо буквально исполнят
ь в жизни. Он так и живёт. Потом ему приходит в голову мысль: как же, вот он жи
вёт по Евангелию, а масса тёмных, невежественных крестьян не знают счаст
ья евангельских истин. Он бросает свою эту жизнь и идёт крестьянам пропо
ведовать евангельские истины. Они принимают его за дурачка. И говорят ем
у: ну ещё расскажи нам, ну ещё расскажи. Он всё сносит спокойно. И в конце кон
цов он не выдерживает этой страшной косности и вешается на осине.
А.Г. Начав с Христа, заканчивает Иудой. Понятно. Предаёт так или
иначе то, что он начал.
В.М. Нет, он не предаёт. Он не может этого сделать. Он видит, что ни
как не достучаться до этих заскорузлых сердец.
А.Г. В семантике Лескова вешаться на осине Ц это абсолютная ал
люзия Иуды.
В.М. Может быть, не на осине Ц я не помню. Я не утверждаю. Но вообщ
е это красивый образ получился. Я не утверждаю, что именно на осине, но веш
ается. Так что в данном случае не важно, на чём. Он видит, что к евангельской
истине те, к кому она обращена, глухи, и ничто не достучится до них… То есть,
в сущности Ц это опять-таки проблема маленького человека. Маленький че
ловек Ц это ужасно. Ничего не может быть хуже маленького человека. Челов
ек не маленький.
А.Г. У того же Лескова есть потрясающая иллюстрация того, что ч
еловек маленький. Громадина Туберозов Ц исключительный человек, матёр
ый человечище. Я имею в виду моральные качества, образ жизни, его юмор, его
талант. И вот эта сцена грозы. Помните? Когда он становится букашкой в рука
х стихии Ц или назовите это Господом, чем угодно. Как он мгновенно меняет
масштаб. Вот тут, да, готов с вами согласиться, что каким бы по величине ты н
е вырос здесь, ты всё равно ничто на этой огромной поверхности, в этом прос
транстве. И у вас не зря книжка называется «Открылась бездна…»
В.М. Ну да. Вот как раз бездна была, я бы сказал, онтологической с
пециальностью русской литературы. Причём, она сказала, что человек Ц бе
здна. Это одна бездна на другую. Вот что очень важно. И у Пушкина как раз ест
ь один персонаж Ц Пётр Андреевич Гринев, Ц который, я бы сказал, есть сам
ый идеальный герой русской литературы в том отношении, что он с этой безд
ной существует наравне. Его надо сопоставлять с Евгением из «Медного вса
дника». Потому что Евгений Ц я цитаты не помню, Ц там так: «Итак, пришед до
мой, Евгений стряхнул шинель, разделся, лёг, и долго он заснуть не мог в вол
неньи разных размышлений…» Он начинает размышлять о том, как бы он свою ж
изнь устроил: «Уж как-нибудь себе устрою приют…, Ц не помню точно, Ц и в н
ём Парашу успокою. Местечко получу Параше, препоручу семейство наше и во
спитание ребят». И он предполагает, что так они доживут «и внуки их похоро
нят». То есть, такая крайне не захватывающая перспектива. И он сходит с ума
. Почему? Потому что он рассчитал свою жизнь. Человек, живущий среди стихий
и рассчитывающий Ц это, конечно, безумец. Ему ум не нужен. Он на то и дан, чт
обы понимать, что, живя среди стихий, рассчитывать нельзя.
В том же 1833-м году, когда Пушкин написал «Медного всадника», он написал зам
ечательное четверостишье из восьми слов:
Воды глубокие
Плавно текут.
Люди премудрые
Тихо живут.
Тихо, то есть не рассчитывая. Вот Гринев Ц такой герой. Он не рассчитывает
, а он живёт, так сказать, импульсивно. Но! Он не даёт стихиям проникнуть вну
трь его. Он с ними не состязается, он не пускает их в себя. В отличие от извес
тного вам Хомы Брута из «Вия», который потому и пропал, что дал нечисти про
никнуть внутрь себя, не имел воли отторгнуть её от себя.
Я полагаю, что в этом отношении русская литература была новинкой для лит
ературы Запада. Потому что западный герой Ц это волевой человек, которы
й может по-своему сделать. У Бальзака этого много. У Бальзака Ц человек, к
оторый завоёвывает Париж. Как Люсьен в «Утраченных иллюзиях». Завоевать
Париж, сделать, поставить любой ценой. Для русского литературного героя
это Ц бессмыслица. Не потому, что он вялый. Не потому, что он без воли. А пот
ому, что это Ц бессмыслица. Ну, завоевал ты, а дальше что? Поэтому вопрос о с
частье, о карьере не стоит для русского литературного героя.
А о чём стоит вопрос? Ни о чём. Он поэтому и не может найти себе места в этом
мире. А вовсе не потому, что крепостное право, поражение восстания декабр
истов, отсутствие реформ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24