«Царица ночи» сделалась настоящей ведьмой с виду. Только герб дважды «дамы слез» еще придавал ей гордый вид.
Лилит тоже отвела глаза от распростертого перед нею тела, и их взгляды встретились.
Они долго смотрели друг другу в глаза. Наверное, следовало бы кликнуть стражу, натравить на ведьму народ. Ведь перед ним стояла преступница, каких мало. Она хотела съесть его сердце, она убила Эсташа де Куланжа, отравила родителей Мышонка, наверняка совершила десятки других преступлений… Однако Анн остался недвижен и нем.
Лилит продолжала пристально глядеть на него, не отводя взора и даже вкладывая в это какой-то вызов. Анн продолжал молчать. Это оказалось сильнее его: он неспособен был отдать на смерть женщину.
Лилит вдруг резко отвернулась. Медленно вышла из круга зевак, сняла свой черно-красный герб, усеянный черными слезами наверху и золотыми внизу. Возложила щиток на грудь Адама, напевая вполголоса:
Прекрасному богу любви воздаю благодарность,
Хочу я ему принести свой торжественный дар…
Потом выпрямилась и разорвала ворот своего платья, обнажив грудь.
В толпе раздался крик:
– Перевернутая пентаграмма!
Какой-то монах показывал на нее пальцем. Он был одет в черно-белую рясу доминиканцев.
– Это знак лукавого! Она отмечена дьяволом! Хватайте ее!
На сей раз Анн решился вмешаться. Он подбежал к Лилит и крепко схватил за руки.
– Это правда. Ее зовут Лилит. Она вместе с мужем приговорена к смерти Дижонским парламентом за колдовство и убийство.
Доминиканец кивнул.
– Я судья святой Инквизиции. Этот знак – явное доказательство. Я требую, чтобы эта женщина была сожжена вместе с трупом ее мужа!
Поднялась суматоха, во время которой Лилит держалась отстраненно и надменно, словно безразличная к собственной участи. Подоспели солдаты, чтобы схватить ее. Другие священнослужители высказались в том же смысле, что и доминиканец.
Сжечь Лилит должны были завтра на заре вместе с трупом Адама, на Еврейском островке, у оконечности острова Сите, где традиционно производились казни этого рода…
Анн еще довольно долго очищал квартал от неприятеля. Следовало выкурить англичан и их приспешников, засевших в домах…
Вечером молодой рыцарь побежал к приюту Отель-Дье – повидать Филиппа. Тому стало гораздо хуже. Весь горячий, юноша метался и бормотал что-то невнятное.
– Возмездие свершилось, Мышонок! Адам мертв, а Лилит завтра сожгут на Еврейском острове. Слышишь меня? Ты понял?
Мышонок бросил на него короткий взгляд. Было ли это одобрением? И если ему вскоре предстоит расстаться с жизнью, то утешит ли его мысль, что он отомщен? Анн не мог сказать наверняка.
Он предпочел не утомлять больного расспросами. Выйдя из приюта, Анн пошел через площадь, чтобы немного передохнуть в доме Вивре…
Рано утром он оседлал Безотрадного и двинулся по пустынным улицам. Бросил взгляд на спящий приют Отель-Дье, подумав о Мышонке, и продолжил путь. Вскоре уже Анн достиг оконечности острова Сите. Оттуда по мосткам можно было перебраться на Еврейский остров. Он спешился и перешел на другой берег.
Сооружение костра шло полным ходом. При свете больших факелов – поскольку день еще не занялся – вокруг столба наваливали вязанки хвороста. На столбе висел сверху герб Сомбреномов – деревянный щит, раскроенный на «песок и пасти». Проклятому гербу предстояло сгореть вместе с владельцами.
Лилит сидела в деревянной клетке под охраной двух солдат. При виде Анна она словно с цепи сорвалась. Обрушила на него поток брани и проклятий, в бешенстве сотрясая прутья клетки. Казалось, это бушует лютый зверь. Рядом лежало одеревеневшее тело Адама, избавленное от доспехов.
Анн вздрогнул. И вовсе не из-за свежести предрассветного часа. Было что-то торжественное в страшной каре, постигшей столь великих злодеев. Анн ошибался накануне, когда хотел пощадить Лилит только потому, что она женщина. Как будто зло не может обитать в женском сердце…
В некотором смысле Адам тоже был ее жертвой. И Анн пожалел своего погибшего врага, в котором текла та же кровь, что и в нем самом. Если бы не Лилит, быть может, черный рыцарь не был бы таким черным…
Послышалось пение, вызвавшее новые бешеные вопли осужденной. Через Сену по мосткам переходил давешний доминиканец в сопровождении двух священников, один из которых нес распятие на длинном древке. В то же время ниже по течению реки, со стороны Лувра появились розовые отблески зари. Настала пора приступать к казни.
Лилит бесцеремонно вытащили из клетки и привязали к столбу. Сомбреномы, быть может, были извергами, но одно достоинство у них было не отнять: мужество. Лилит поносила священников и самого Бога, плевала на распятие, бросала небу сатанинские угрозы. В конце концов, монахи отступили в ужасе. Как и в Эдене, когда она чуть не погибла в пламени костра, Лилит, даже связанная, внушила страх.
Труп Адама положили к ее ногам. Приблизился палач с факелом в руке. Его глаза были обращены на восток, на самую высокую башню Лувра: когда появится первый луч солнца, он подожжет хворост. Потянулись минуты ожидания. Все молчали, только Лилит упрямо взывала к дьяволу. Священники отказались молиться за нее… И вот тогда Анн услышал плеск у себя за спиной: к берегу причалила лодка.
Молодой человек застыл, потрясенный: из лодки вылезал Мышонок! Ценой нечеловеческого усилия юноше удалось встать. Опираясь на две палки, которые служили ему костылями, Мышонок заковылял к костру. Его подвижное лицо кривилось от боли.
Как раз в этот момент появилось долгожданное солнце, и Лилит тоже заметила Мышонка. Она громко вскрикнула:
– Филипп!
Не обращая на нее внимания, Мышонок добрался до костра и тронул рукой тело Адама. Отступил.
– Да, этот уж точно в аду… Теперь твой черед, ведьма!
Неловко подскакивая на своих импровизированных костылях, Мышонок выхватил факел из руки палача. Тот даже не пошевелился.
– Дай. Это мое дело.
Лилит испустила вопль ужаса:
– Филипп, неужели ты?.. Филипп, я же твоя мать!
– Ты мне не мать. Ты ведьма и убийца.
– Филипп, умоляю! Я люблю тебя, Филипп!
Казалось, Мышонок не слышит. Он поднес факел к костру. Поднялись первые языки огня.
– Мою мать звали Олимпой… Вот как звали мою мать.
Лилит заметалась в цепях. Она готовилась умереть гордо, но теперь ее охватило жесточайшее отчаяние. Она умоляла, взывая всем своим существом:
– Филипп, прости меня!.. Скажи хотя бы, что ты меня прощаешь!
– Сдохни, гнусная ведьма. Сдохни непрошеной, без молитв, сдохни в муках!.. Мать моя, смотри! Я отомстил за тебя. Смотри же, как горит эта сука!
– Филипп!
Вопль Лилит был столь ужасен, что присутствовавшие содрогнулись. Казалось, крик, исторгнутый из груди ведьмы, слышат даже на другом конце Парижа…
Анн, который прежде стоял не шелохнувшись, подбежал к Мышонку и подхватил его на руки. Юноша прижался к нему и зашелся в рыданиях. А жуткое зрелище продолжалось.
В студеный воздух парижского утра взметнулось ревущее пламя. Лилит оглашала окрестности страшными воплями. Кричали от боли разом и душа, и тело умирающей. Нечасто живое существо постигал столь жестокий конец.
Вскоре запах паленой плоти стал нестерпим и все заволокло едким черным дымом. Это длилось долго, очень долго… Наконец, пламя добралось до столба, и щит с гербом вспыхнул.
Мышонок, смотревший на казнь расширенными, безумными глазами, высвободился из объятий Анна. Опять взял костыли и, собрав все силы, чтобы не потерять сознания, проковылял к костру. Он взял по пригоршне горячего пепла – от останков Адама и от останков Лилит. Не обращая внимания на обожженные ладони, доковылял до берега Сены и бросил прах убийц в воду.
Потом упал на землю и больше не шевелился.
Глава 18
HODIE MIHI
В середине 1436 года, приближаясь к своим девяносто девяти годам, Франсуа де Вивре почти не изменился.
Его белоснежные волосы, красивой волной ниспадающие на шею, оставались густыми и шелковистыми. Благодаря глубокой, яркой синеве глаз взор сохранил неотразимую притягательность, и морщины почти не избороздили правильное лицо. В последние годы он разве что стал чуть ниже ростом и немного усох, хотя держался по-прежнему прямо. Его тело делалось все легче и легче, словно в конце жизни дух постепенно освобождался от телесной оболочки.
Франсуа одевался в свое обычное простое серое платье, и тем заметнее были три великие драгоценности, с которыми он никогда не расставался: на правой руке – перстень со львом, на левой – перстень с волком и на груди – брошь Розы де Флёрен.
Близость неотвратимого никак не сказалась на нраве Франсуа. По-прежнему в складке губ и во взгляде сквозило свойственное ему чуть лукавое выражение. Не было никакой напыщенной важности в этом старце, обогнавшем по возрасту всех своих современников. Наоборот, в нем чувствовалась неизменная снисходительность к людям, жизнерадостность, а порой – и порывистость.
Франсуа де Вивре не переставал любить жизнь и на закате дней благодарил Бога за то, что дал ему возможность пользоваться ею так долго. Собственно, Франсуа всегда жил скорее чувством, чем мыслью, и не любил изводить себя пустыми раздумьями. И это очень помогало ему теперь, когда он собирался дать финальную битву, единственную, которую наверняка проиграет. Он продвигался к собственной смерти без позерства, со спокойным мужеством. В последний раз он надеялся показать себя достойным имени Вивре…
Неожиданный приезд Дианы только улучшил его хорошее расположение духа. В силу обстоятельств Франсуа впервые видел жену кого-либо из своих потомков. Супруги его сына и внука умерли прежде, чем он получил возможность встретиться с ними.
Согласие между патриархом и молодой женщиной установилось мгновенно. Обоих объединяло одинаковое жизнелюбие. Франсуа сразу же полюбил Диану за ее веселость, живость и красоту – ибо, несмотря на возраст, он по-прежнему преклонялся перед женской красотой. Когда этой ослепительной черноволосой красавице случалось вечером надеть диадему, в ее облике появлялось что-то величественное. Диана немного напоминала Франсуа его собственную мать, Маргариту. И старик сказал ей, что, если будущий ребенок окажется девочкой, он был бы не прочь, чтобы ей дали именно это имя. Диана призналась: они с Анном от всей души надеются на маленького Франсуа. Впрочем, она вполне охотно согласилась на Маргариту – для девочки.
Познакомившись с Франсуа, Диана и сама была удивлена и восхищена ничуть не меньше. Ведь она ожидала встретить этакого торжественного патриарха, своего рода живую статую, а обнаружила нежного и внимательного отца. Через несколько дней она больше не сдерживала проявлений своей счастливой натуры, и замок Вивре огласился ее веселым смехом, наполнился ее живостью и задором, как совсем недавно – Куланж.
Диану ожидало в Вивре еще одно открытие – Сабина. Обе женщины быстро поладили. Они прекрасно дополняли друг друга. Сабина, старшая, более уравновешенная, но и более печальная, общаясь с Дианой, вновь ощутила вкус к жизни. А Диана, маленькая дикарка, которая никогда ни к кому не привязывалась и уж тем более не прислушивалась к чужим советам, нашла во вдове Ланфан незаменимую подругу…
Анн де Вивре приехал в замок в середине июня.
Новость о взятии Парижа обогнала его на добрый месяц. Но вернуться раньше он не мог. Еще многие недели положение оставалось неясным. Англичане несколько раз переходили в наступление, и Бастард Орлеанский хотел, чтобы его крестник остался при нем. Но теперь всякая опасность вроде бы миновала.
Поскольку Анн вернулся один, то в первую очередь успокоил всех насчет Мышонка: тот чудом остался жив после своего падения с собора Богоматери, о котором Анн рассказал прежде. Когда они расставались, юноша еще лежал в больнице Отель-Дье.
Анн написал его крестному отцу, герцогу Бургундскому. Разве Анн де Вивре теперь не сир де Куланж, не вассал Филиппа Доброго? Он принес своему новому сюзерену клятву верности и описал плачевное состояние Филиппа Мышонка. Анн уверен: герцог Филипп придет на помощь своему крестнику.
Затем, когда Франсуа, Диана и Сабина собрались в большом зале, Анн подробно поведал и об остальном: о смерти Берзениуса в соборе, о единоборстве с Адамом на стенах Бастилии – умолчав, однако, о его последних словах – и об ужасном конце Лилит, сгоревшей на костре, который поджег Мышонок.
Потом он повернулся к Сабине, чтобы рассказать остальное…
Бросив пепел своих самозваных родителей в Сену, Мышонок рухнул на землю и лишился чувств. Анн доставил его на лодке в Отель-Дье, а потом на том же суденышке отправился к Сен-Жермен-де-Пре. Доплыв туда по Ну, маленькой речушке, что питает своей водой рвы аббатства, он явился на кладбище Сен-Пер и забрал оттуда гроб с телом Изидора Ланфана.
Анн перевез дорогой прах по Сене во дворец Сент-Поль. В те дни во дворце всем заправлял Памфил Леблон, вожак патриотов, вместе с которым Анн участвовал в захвате Бастилии. Памфилу, поварам и слугам дворца Сент-Поль и было поручено похоронить павшего героя.
Изидору Ланфану оказали почести, подобающие погибшим рыцарям. Теперь он покоится в самом сердце Парижа, на берегу Сены. Отныне и навеки Изидор почил в своей земле обетованной…
Не в силах превозмочь волнение, Сабина, поддерживаемая Дианой, удалилась. Анн воспользовался этим, чтобы поговорить с прадедом наедине. Молодой человек показал Франсуа один из своих мечей – тот, с которым сражался против Адама.
– Не от этого меча погиб ваш сын. Он попросил вас о прощении, и сам бросился вниз с криком: «Отец!»…
И Анн рассказал о роковом поединке все, стараясь не упустить ни одного из этих мгновений, навсегда врезавшихся в его память. Он говорил долго. Франсуа слушал молча, ощущая лишь огромную пустоту – и ничего более. Старый сеньор не был способен ни думать, ни говорить. И все же он решил высказаться, потому что Анн имел право на ответ.
– Адам убил моего сына, убил моего внука, пытался убить меня самого. Казалось бы, так легко сказать, чтобы душа была спокойна: «Я его прощаю». Но я… не могу. Быть может, если Бог захочет, я сумею простить его в день моей смерти.
***
Маргарита де Вивре родилась в первые часы 29 сентября 1436 года, в праздник Святого Михаила.
Для Анна и Дианы, которые так надеялись на маленького Франсуа, наследника родового имени, появление девочки стало глубоким разочарованием, хотя они и не осмеливались выражать его слишком явно. Франсуа же, наоборот, испытывал самую искреннюю радость. Девочка была похожа на его собственную мать и станет такой же красавицей, как и она. О чем еще можно мечтать?
Крестины состоялись в тот же день; крестил ребенка брат Тифаний. Крестной матери не пришлось добираться издалека, поскольку она уже находилась на месте: это была Сабина Ланфан, которую Диана прочила на эту роль с первых же дней знакомства.
Крестный отец прибыл из мест чуть более отдаленных. Ему пришлось проехать несколько лье из одной бретонской сеньории, где он проживал. То был Готье д'Ивиньяк, которому семейство Вивре было стольким обязано. Пригласив сира Готье на крестины, Анн и Диана избрали наилучший способ продемонстрировать ему свою любовь и признательность.
Впрочем, Готье д'Ивиньяк невольно стал главным героем празднества в честь маленькой Маргариты. Все такой же длиннолицый и плешивый, он держался еще торжественнее и чопорнее, чем когда-либо. Однако на сей раз, нацепив скучную маску, он всего лишь пытался скрыть глубочайшее душевное волнение. И, как уже повелось, над ним добродушно подтрунивала вся семья.
На пиру, последовавшем за церемонией, его дружно, с лукавым удовольствием подпоили, и результат не замедлил сказаться. Готье принялся распевать песни и смеяться. А когда он взял свою крестницу на руки и пошел танцевать с нею под звуки деревенского оркестра, ему устроили настоящий триумф…
***
Вид этого сурового человека, танцующего с новорожденной, был для Франсуа последним образом ничем не замутненной жизни, а мелодия, которую играли в тот день музыканты, – чем-то вроде прощальных фанфар. После этого за каждой видимой им вещью начала проскальзывать какая-то чужеродная тень, в каждом звуке слышалось несколько посторонних нот, всегда одних и тех же. Эта тень, эти новые ноты назывались смертью.
Франсуа осознал это приблизительно через месяц, как раз в День поминовения усопших. Он отстоял мессу в церкви деревни Вивре, среди своих крестьян. Заупокойная служба не опечалила его. Наоборот, слыша, как брат Тифаний произносит традиционную формулу: Requiem aeternam dona eis Domi– ne et lux perpйtua luceat eis, Франсуа подумал о свете Севера, вечном свете, высшем воздаянии, который будет сопровождать его уход в вечный покой. Он был в этом уверен.
Выйдя, Франсуа увидел, как с большого каштана упал лист. Он подобрал его, и вдруг мысль о смерти овладела им с такой силой, что он сам удивился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Лилит тоже отвела глаза от распростертого перед нею тела, и их взгляды встретились.
Они долго смотрели друг другу в глаза. Наверное, следовало бы кликнуть стражу, натравить на ведьму народ. Ведь перед ним стояла преступница, каких мало. Она хотела съесть его сердце, она убила Эсташа де Куланжа, отравила родителей Мышонка, наверняка совершила десятки других преступлений… Однако Анн остался недвижен и нем.
Лилит продолжала пристально глядеть на него, не отводя взора и даже вкладывая в это какой-то вызов. Анн продолжал молчать. Это оказалось сильнее его: он неспособен был отдать на смерть женщину.
Лилит вдруг резко отвернулась. Медленно вышла из круга зевак, сняла свой черно-красный герб, усеянный черными слезами наверху и золотыми внизу. Возложила щиток на грудь Адама, напевая вполголоса:
Прекрасному богу любви воздаю благодарность,
Хочу я ему принести свой торжественный дар…
Потом выпрямилась и разорвала ворот своего платья, обнажив грудь.
В толпе раздался крик:
– Перевернутая пентаграмма!
Какой-то монах показывал на нее пальцем. Он был одет в черно-белую рясу доминиканцев.
– Это знак лукавого! Она отмечена дьяволом! Хватайте ее!
На сей раз Анн решился вмешаться. Он подбежал к Лилит и крепко схватил за руки.
– Это правда. Ее зовут Лилит. Она вместе с мужем приговорена к смерти Дижонским парламентом за колдовство и убийство.
Доминиканец кивнул.
– Я судья святой Инквизиции. Этот знак – явное доказательство. Я требую, чтобы эта женщина была сожжена вместе с трупом ее мужа!
Поднялась суматоха, во время которой Лилит держалась отстраненно и надменно, словно безразличная к собственной участи. Подоспели солдаты, чтобы схватить ее. Другие священнослужители высказались в том же смысле, что и доминиканец.
Сжечь Лилит должны были завтра на заре вместе с трупом Адама, на Еврейском островке, у оконечности острова Сите, где традиционно производились казни этого рода…
Анн еще довольно долго очищал квартал от неприятеля. Следовало выкурить англичан и их приспешников, засевших в домах…
Вечером молодой рыцарь побежал к приюту Отель-Дье – повидать Филиппа. Тому стало гораздо хуже. Весь горячий, юноша метался и бормотал что-то невнятное.
– Возмездие свершилось, Мышонок! Адам мертв, а Лилит завтра сожгут на Еврейском острове. Слышишь меня? Ты понял?
Мышонок бросил на него короткий взгляд. Было ли это одобрением? И если ему вскоре предстоит расстаться с жизнью, то утешит ли его мысль, что он отомщен? Анн не мог сказать наверняка.
Он предпочел не утомлять больного расспросами. Выйдя из приюта, Анн пошел через площадь, чтобы немного передохнуть в доме Вивре…
Рано утром он оседлал Безотрадного и двинулся по пустынным улицам. Бросил взгляд на спящий приют Отель-Дье, подумав о Мышонке, и продолжил путь. Вскоре уже Анн достиг оконечности острова Сите. Оттуда по мосткам можно было перебраться на Еврейский остров. Он спешился и перешел на другой берег.
Сооружение костра шло полным ходом. При свете больших факелов – поскольку день еще не занялся – вокруг столба наваливали вязанки хвороста. На столбе висел сверху герб Сомбреномов – деревянный щит, раскроенный на «песок и пасти». Проклятому гербу предстояло сгореть вместе с владельцами.
Лилит сидела в деревянной клетке под охраной двух солдат. При виде Анна она словно с цепи сорвалась. Обрушила на него поток брани и проклятий, в бешенстве сотрясая прутья клетки. Казалось, это бушует лютый зверь. Рядом лежало одеревеневшее тело Адама, избавленное от доспехов.
Анн вздрогнул. И вовсе не из-за свежести предрассветного часа. Было что-то торжественное в страшной каре, постигшей столь великих злодеев. Анн ошибался накануне, когда хотел пощадить Лилит только потому, что она женщина. Как будто зло не может обитать в женском сердце…
В некотором смысле Адам тоже был ее жертвой. И Анн пожалел своего погибшего врага, в котором текла та же кровь, что и в нем самом. Если бы не Лилит, быть может, черный рыцарь не был бы таким черным…
Послышалось пение, вызвавшее новые бешеные вопли осужденной. Через Сену по мосткам переходил давешний доминиканец в сопровождении двух священников, один из которых нес распятие на длинном древке. В то же время ниже по течению реки, со стороны Лувра появились розовые отблески зари. Настала пора приступать к казни.
Лилит бесцеремонно вытащили из клетки и привязали к столбу. Сомбреномы, быть может, были извергами, но одно достоинство у них было не отнять: мужество. Лилит поносила священников и самого Бога, плевала на распятие, бросала небу сатанинские угрозы. В конце концов, монахи отступили в ужасе. Как и в Эдене, когда она чуть не погибла в пламени костра, Лилит, даже связанная, внушила страх.
Труп Адама положили к ее ногам. Приблизился палач с факелом в руке. Его глаза были обращены на восток, на самую высокую башню Лувра: когда появится первый луч солнца, он подожжет хворост. Потянулись минуты ожидания. Все молчали, только Лилит упрямо взывала к дьяволу. Священники отказались молиться за нее… И вот тогда Анн услышал плеск у себя за спиной: к берегу причалила лодка.
Молодой человек застыл, потрясенный: из лодки вылезал Мышонок! Ценой нечеловеческого усилия юноше удалось встать. Опираясь на две палки, которые служили ему костылями, Мышонок заковылял к костру. Его подвижное лицо кривилось от боли.
Как раз в этот момент появилось долгожданное солнце, и Лилит тоже заметила Мышонка. Она громко вскрикнула:
– Филипп!
Не обращая на нее внимания, Мышонок добрался до костра и тронул рукой тело Адама. Отступил.
– Да, этот уж точно в аду… Теперь твой черед, ведьма!
Неловко подскакивая на своих импровизированных костылях, Мышонок выхватил факел из руки палача. Тот даже не пошевелился.
– Дай. Это мое дело.
Лилит испустила вопль ужаса:
– Филипп, неужели ты?.. Филипп, я же твоя мать!
– Ты мне не мать. Ты ведьма и убийца.
– Филипп, умоляю! Я люблю тебя, Филипп!
Казалось, Мышонок не слышит. Он поднес факел к костру. Поднялись первые языки огня.
– Мою мать звали Олимпой… Вот как звали мою мать.
Лилит заметалась в цепях. Она готовилась умереть гордо, но теперь ее охватило жесточайшее отчаяние. Она умоляла, взывая всем своим существом:
– Филипп, прости меня!.. Скажи хотя бы, что ты меня прощаешь!
– Сдохни, гнусная ведьма. Сдохни непрошеной, без молитв, сдохни в муках!.. Мать моя, смотри! Я отомстил за тебя. Смотри же, как горит эта сука!
– Филипп!
Вопль Лилит был столь ужасен, что присутствовавшие содрогнулись. Казалось, крик, исторгнутый из груди ведьмы, слышат даже на другом конце Парижа…
Анн, который прежде стоял не шелохнувшись, подбежал к Мышонку и подхватил его на руки. Юноша прижался к нему и зашелся в рыданиях. А жуткое зрелище продолжалось.
В студеный воздух парижского утра взметнулось ревущее пламя. Лилит оглашала окрестности страшными воплями. Кричали от боли разом и душа, и тело умирающей. Нечасто живое существо постигал столь жестокий конец.
Вскоре запах паленой плоти стал нестерпим и все заволокло едким черным дымом. Это длилось долго, очень долго… Наконец, пламя добралось до столба, и щит с гербом вспыхнул.
Мышонок, смотревший на казнь расширенными, безумными глазами, высвободился из объятий Анна. Опять взял костыли и, собрав все силы, чтобы не потерять сознания, проковылял к костру. Он взял по пригоршне горячего пепла – от останков Адама и от останков Лилит. Не обращая внимания на обожженные ладони, доковылял до берега Сены и бросил прах убийц в воду.
Потом упал на землю и больше не шевелился.
Глава 18
HODIE MIHI
В середине 1436 года, приближаясь к своим девяносто девяти годам, Франсуа де Вивре почти не изменился.
Его белоснежные волосы, красивой волной ниспадающие на шею, оставались густыми и шелковистыми. Благодаря глубокой, яркой синеве глаз взор сохранил неотразимую притягательность, и морщины почти не избороздили правильное лицо. В последние годы он разве что стал чуть ниже ростом и немного усох, хотя держался по-прежнему прямо. Его тело делалось все легче и легче, словно в конце жизни дух постепенно освобождался от телесной оболочки.
Франсуа одевался в свое обычное простое серое платье, и тем заметнее были три великие драгоценности, с которыми он никогда не расставался: на правой руке – перстень со львом, на левой – перстень с волком и на груди – брошь Розы де Флёрен.
Близость неотвратимого никак не сказалась на нраве Франсуа. По-прежнему в складке губ и во взгляде сквозило свойственное ему чуть лукавое выражение. Не было никакой напыщенной важности в этом старце, обогнавшем по возрасту всех своих современников. Наоборот, в нем чувствовалась неизменная снисходительность к людям, жизнерадостность, а порой – и порывистость.
Франсуа де Вивре не переставал любить жизнь и на закате дней благодарил Бога за то, что дал ему возможность пользоваться ею так долго. Собственно, Франсуа всегда жил скорее чувством, чем мыслью, и не любил изводить себя пустыми раздумьями. И это очень помогало ему теперь, когда он собирался дать финальную битву, единственную, которую наверняка проиграет. Он продвигался к собственной смерти без позерства, со спокойным мужеством. В последний раз он надеялся показать себя достойным имени Вивре…
Неожиданный приезд Дианы только улучшил его хорошее расположение духа. В силу обстоятельств Франсуа впервые видел жену кого-либо из своих потомков. Супруги его сына и внука умерли прежде, чем он получил возможность встретиться с ними.
Согласие между патриархом и молодой женщиной установилось мгновенно. Обоих объединяло одинаковое жизнелюбие. Франсуа сразу же полюбил Диану за ее веселость, живость и красоту – ибо, несмотря на возраст, он по-прежнему преклонялся перед женской красотой. Когда этой ослепительной черноволосой красавице случалось вечером надеть диадему, в ее облике появлялось что-то величественное. Диана немного напоминала Франсуа его собственную мать, Маргариту. И старик сказал ей, что, если будущий ребенок окажется девочкой, он был бы не прочь, чтобы ей дали именно это имя. Диана призналась: они с Анном от всей души надеются на маленького Франсуа. Впрочем, она вполне охотно согласилась на Маргариту – для девочки.
Познакомившись с Франсуа, Диана и сама была удивлена и восхищена ничуть не меньше. Ведь она ожидала встретить этакого торжественного патриарха, своего рода живую статую, а обнаружила нежного и внимательного отца. Через несколько дней она больше не сдерживала проявлений своей счастливой натуры, и замок Вивре огласился ее веселым смехом, наполнился ее живостью и задором, как совсем недавно – Куланж.
Диану ожидало в Вивре еще одно открытие – Сабина. Обе женщины быстро поладили. Они прекрасно дополняли друг друга. Сабина, старшая, более уравновешенная, но и более печальная, общаясь с Дианой, вновь ощутила вкус к жизни. А Диана, маленькая дикарка, которая никогда ни к кому не привязывалась и уж тем более не прислушивалась к чужим советам, нашла во вдове Ланфан незаменимую подругу…
Анн де Вивре приехал в замок в середине июня.
Новость о взятии Парижа обогнала его на добрый месяц. Но вернуться раньше он не мог. Еще многие недели положение оставалось неясным. Англичане несколько раз переходили в наступление, и Бастард Орлеанский хотел, чтобы его крестник остался при нем. Но теперь всякая опасность вроде бы миновала.
Поскольку Анн вернулся один, то в первую очередь успокоил всех насчет Мышонка: тот чудом остался жив после своего падения с собора Богоматери, о котором Анн рассказал прежде. Когда они расставались, юноша еще лежал в больнице Отель-Дье.
Анн написал его крестному отцу, герцогу Бургундскому. Разве Анн де Вивре теперь не сир де Куланж, не вассал Филиппа Доброго? Он принес своему новому сюзерену клятву верности и описал плачевное состояние Филиппа Мышонка. Анн уверен: герцог Филипп придет на помощь своему крестнику.
Затем, когда Франсуа, Диана и Сабина собрались в большом зале, Анн подробно поведал и об остальном: о смерти Берзениуса в соборе, о единоборстве с Адамом на стенах Бастилии – умолчав, однако, о его последних словах – и об ужасном конце Лилит, сгоревшей на костре, который поджег Мышонок.
Потом он повернулся к Сабине, чтобы рассказать остальное…
Бросив пепел своих самозваных родителей в Сену, Мышонок рухнул на землю и лишился чувств. Анн доставил его на лодке в Отель-Дье, а потом на том же суденышке отправился к Сен-Жермен-де-Пре. Доплыв туда по Ну, маленькой речушке, что питает своей водой рвы аббатства, он явился на кладбище Сен-Пер и забрал оттуда гроб с телом Изидора Ланфана.
Анн перевез дорогой прах по Сене во дворец Сент-Поль. В те дни во дворце всем заправлял Памфил Леблон, вожак патриотов, вместе с которым Анн участвовал в захвате Бастилии. Памфилу, поварам и слугам дворца Сент-Поль и было поручено похоронить павшего героя.
Изидору Ланфану оказали почести, подобающие погибшим рыцарям. Теперь он покоится в самом сердце Парижа, на берегу Сены. Отныне и навеки Изидор почил в своей земле обетованной…
Не в силах превозмочь волнение, Сабина, поддерживаемая Дианой, удалилась. Анн воспользовался этим, чтобы поговорить с прадедом наедине. Молодой человек показал Франсуа один из своих мечей – тот, с которым сражался против Адама.
– Не от этого меча погиб ваш сын. Он попросил вас о прощении, и сам бросился вниз с криком: «Отец!»…
И Анн рассказал о роковом поединке все, стараясь не упустить ни одного из этих мгновений, навсегда врезавшихся в его память. Он говорил долго. Франсуа слушал молча, ощущая лишь огромную пустоту – и ничего более. Старый сеньор не был способен ни думать, ни говорить. И все же он решил высказаться, потому что Анн имел право на ответ.
– Адам убил моего сына, убил моего внука, пытался убить меня самого. Казалось бы, так легко сказать, чтобы душа была спокойна: «Я его прощаю». Но я… не могу. Быть может, если Бог захочет, я сумею простить его в день моей смерти.
***
Маргарита де Вивре родилась в первые часы 29 сентября 1436 года, в праздник Святого Михаила.
Для Анна и Дианы, которые так надеялись на маленького Франсуа, наследника родового имени, появление девочки стало глубоким разочарованием, хотя они и не осмеливались выражать его слишком явно. Франсуа же, наоборот, испытывал самую искреннюю радость. Девочка была похожа на его собственную мать и станет такой же красавицей, как и она. О чем еще можно мечтать?
Крестины состоялись в тот же день; крестил ребенка брат Тифаний. Крестной матери не пришлось добираться издалека, поскольку она уже находилась на месте: это была Сабина Ланфан, которую Диана прочила на эту роль с первых же дней знакомства.
Крестный отец прибыл из мест чуть более отдаленных. Ему пришлось проехать несколько лье из одной бретонской сеньории, где он проживал. То был Готье д'Ивиньяк, которому семейство Вивре было стольким обязано. Пригласив сира Готье на крестины, Анн и Диана избрали наилучший способ продемонстрировать ему свою любовь и признательность.
Впрочем, Готье д'Ивиньяк невольно стал главным героем празднества в честь маленькой Маргариты. Все такой же длиннолицый и плешивый, он держался еще торжественнее и чопорнее, чем когда-либо. Однако на сей раз, нацепив скучную маску, он всего лишь пытался скрыть глубочайшее душевное волнение. И, как уже повелось, над ним добродушно подтрунивала вся семья.
На пиру, последовавшем за церемонией, его дружно, с лукавым удовольствием подпоили, и результат не замедлил сказаться. Готье принялся распевать песни и смеяться. А когда он взял свою крестницу на руки и пошел танцевать с нею под звуки деревенского оркестра, ему устроили настоящий триумф…
***
Вид этого сурового человека, танцующего с новорожденной, был для Франсуа последним образом ничем не замутненной жизни, а мелодия, которую играли в тот день музыканты, – чем-то вроде прощальных фанфар. После этого за каждой видимой им вещью начала проскальзывать какая-то чужеродная тень, в каждом звуке слышалось несколько посторонних нот, всегда одних и тех же. Эта тень, эти новые ноты назывались смертью.
Франсуа осознал это приблизительно через месяц, как раз в День поминовения усопших. Он отстоял мессу в церкви деревни Вивре, среди своих крестьян. Заупокойная служба не опечалила его. Наоборот, слыша, как брат Тифаний произносит традиционную формулу: Requiem aeternam dona eis Domi– ne et lux perpйtua luceat eis, Франсуа подумал о свете Севера, вечном свете, высшем воздаянии, который будет сопровождать его уход в вечный покой. Он был в этом уверен.
Выйдя, Франсуа увидел, как с большого каштана упал лист. Он подобрал его, и вдруг мысль о смерти овладела им с такой силой, что он сам удивился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67