.." Отсюда понятна и та гордость,
которую культивирует эпоха Возрождения как положительное качество человека,
в противоположность христианской добродетели смирения, и то поистине
демоническое честолюбие и стремление к славе, каких не знала другая эпоха.
Человек - центр мироздания, он теперь не столько творение, сколько творец,
и потому он вправе гордиться собой и утверждать свое человеческое
достоинство. Именно эпоха Возрождения впервые создает своего рода
сакральное отношение к человеческой деятельности. Теперь деятельность -
будь то деятельность художника, скульптора, архитектора или инженера,
мореплавателя или историка и поэта воспринимается не так, как она
воспринималась в античности или в средние века. У греков созерцание не
случайно ставилось выше деятельности, даже деятельности государственного
человека, которую так уважали в греческих республиках: созерцание приобщает
человека к тому, что вечно есть, к самой сущности природы, в то время как в
деятельности, особенно той, что не относится к сфере гражданской или
военной, человек предстает в своей партикулярности, он погружен в мир
преходящего, мир профанный, а не сакральный.
В средние века отношение к деятельности несколько меняется; но высшей
формой деятельности признается здесь та, что имеет отношение к
нравственно-религиозной сфере - к спасению души; а эта деятельность во
многом сродни созерцанию: это молитва, богослужебный ритуал, размышления о
вещах божественных.
И только в эпоху Возрождения, когда человек видит в себе творца, творческая
деятельность приобретает в его глазах оттенок сакральности: ведь в своей
деятельности человек теперь не просто удовлетворяет партикулярно-земные
нужды - он творит мир, творит красоту и творит самое высокое, что есть в
мире - самого себя.
Вот почему именно в эпоху Возрождения впервые снимается тот водораздел,
который был проведен между наукой (как созерцанием вечно сущего) и
практически-технической, ремесленной деятельностью, - водораздел, который
не переступали ни античные ученые, ни античные ремесленники - художники,
архитекторы, строители. В средние века уже отчасти преодолевалась пропасть
между "естественным" и "искусственным", существовавшая в античной философии
и науке. Но это преодоление осуществлялось на уровне теоретическом. В XV и
XVI вв. навстречу тенденции к теоретически-философскому преодолению
различия между "природным" и "техническим" идет общемировоззренческое
стирание непереходимой грани между теоретиком-ученым и практиком-художником
или практиком-инженером. Инженер и художник теперь - это не просто
tecu...thj, каким он был в древности и в средние века: это - творец; своей
деятельностью он не только создает жизненные удобства - он, подобно
божественному Творцу, творит само бытие: красоту и уродство, смешное и
жалкое, а по существу он мог бы сотворить даже и светила. Сначала он
подражает Творцу мира и природы, а затем сам начинает творить мир и -
вторую - природу. И прежде чем он увидит подлинные границы своей мощи и
подлинный смысл сотворенного им, пройдут несколько столетий.
Все это создает предпосылки для становления философии и науки нового
времени.
2. Николай Кузанский
Николай Кузанский (1401-1464) принадлежит к числу наиболее выдающихся
мыслителей эпохи Возрождения. Его творчество знаменует собой переход от
средневековой к новоевропейской философии. Влияние, оказанное Кузанцем на
дальнейшее развитие новой философии и науки, трудно переоценить.
а) Проблема единого и пантеистические тенденции философии Николая Кузанского
Среди исследователей творчества Николая Кузанского нет разногласий
относительно того, что этот мыслитель гораздо ближе стоит к платоновской,
чем к аристотелевской традиции. Это нетрудно заметить, читая сочинения
Кузанца, изобилующие ссылками на Платона, пифагорейцев и неоплатоников.
Есть и прямые свидетельства самого Николая о том, что его мышление прежде
всего связано с Платоном, Проклом и Дионисием Ареопагитом. В сочинении "Об
охоте за мудростью" Кузанец пишет, что поле платоновской философии
"наиболее подходит для охоты за мудростью". Прежде всего Кузанец видит в
Платоне мыслителя, создавшего понятие "единого" - центральное понятие также
и у Кузанца. Несомненно, сильное влияние оказал на Николая Прокл, чье
толкование платоновского диалога "Парменид" оказалось весьма важным для
понимания категории единого у самого Николая. Неоплатоническая традиция
сказалась также и в учении Кузанца о "тайнах числа", и в его стремлении
разъяснять важнейшие принципы философии и теологии с помощью математических
аналогий. Чтобы пояснить, как соотносятся между собой Бог, разум, душа и
тело, - эти "четыре единства", как их называет Кузанец, он прибегает к
аналогии с понятиями точки, линии, плоскости и объема. Как и у
неоплатоников, у Кузанца важную роль играет понятие мировой души, которую
он в духе возрожденческого платонизма называет "природой". Поскольку однако
христианская теология отвергала языческое понятие души мира и рассматривала
природу не как воплощение мировой души, а как творение Бога, то у Кузанца
мы видим характерный именно для возрожденческого неоплатонизма способ
совмещения этих двух разных подходов. "Думаю, - пишет он, - что душой мира
Платон называл то, что Аристотель - природой. Но я полагаю, что эта душа и
природа есть не что иное, как Бог, который все во всем создает и которого
мы называем духом всего в совокупности". Мировая душа, как видим,
отождествляется с Богом-Творцом христианской теологии, но такое
отождествление требует от философа множества оговорок и разъяснений.
На вопросе о влиянии на мышление Кузанца Платона и неоплатоников мы не
будем останавливаться подробнее. Нам здесь важнее показать, в чем состоит
отличие философского учения Кузанца от неоплатонизма как языческого
(Плотина, Прокла), так и христианского (Псевдо-Дионисия Ареопагита). Ибо
учение Кузанца - не просто продолжение неоплатонистской традиции, а ее
существенное перетолкование, и как раз то, что внес Николай в понимание
принципов Платона, Плотина и Прокла, дало толчок новому направлению в
развитии философии и естествознания нового времени.
Каким же образом и в каком направлении происходит у Кузанца переосмысление
принципов неоплатонизма?
Начнем с центрального понятия философии Николая Кузанского - с понятия
единого. В своем определении этого понятия Кузанец существенно отходит от
Платона и неоплатоников. В самом деле, в рамках традиции Платона и
неоплатоников единое характеризуется через противоположность иному, не
единому. Эта характеристика восходит к пифагорейцам, противопоставлявшим
единое многому, предел беспредельному, а также к элеатам, у которых
противопоставление единого множеству носило онтологический характер.
Кузанец, напротив, с самого начала заявляет, что "единому ничто не
противоположно". Отсюда совершенно логично вытекает, что "единое есть всЇ"
- формула, звучащая уже как вполне пантеистическая и предваряющая пантеизм
Джордано Бруно. Точка зрения Николая в этом пункте отличается не только от
подхода, характерного для традиционной средневековой христианской теологии,
представители которой не могли бы согласиться, что единое есть все, потому
что принципиально отличали творение от Творца, - но она радикально
отличается также и от учения неоплатоников, которые тоже - уже по другим
основаниям - не отождествляли "единое" и "всЇ". Так, вслед за Платоном
Прокл считает, что единому противоположно беспредельное, а потому единое,
как оно существует само в себе, и единое как причастное многому (а именно в
силу этой причастности и возникает "всЇ") - это не одно и то же.
"...Необходимо, - пишет Прокл в этой связи, - чтобы нечто объединенное
отличалось от единого, ибо, если единое тождественно объединенному (т.е.
тождественно "всему". - П.Г.), оно становится бесконечным множеством, и то
же самое будет с каждой из (частей), из которых состоит объединенное". При
этом Прокл здесь повторяет аргумент, приведенный Платоном в диалоге
"Парменид".
В этом важнейшем пункте как раз и начинается у Николая Кузанского пересмотр
предпосылок и античного, и средневекового мышления. Из утверждения, что
единое не имеет противоположности, следует большой важности вывод о том,
что единое тождественно бесконечному, абсолютный минимум - абсолютному
максимуму. "Божество есть бесконечное единство", - говорит Кузанец,
отождествляя тем самым то, что пифагорейцы, Платон и неоплатоники
противопоставляли как крайние противоположности: самотождественное и иное.
Бесконечное - это то, больше чего не может быть; это максимум; единое же -
это минимум; максимум и минимум, согласно Кузанцу, суть одно и то же.
"Максимумом я называю то, больше чего ничего не может быть. Но такое
преизобилие свойственно единому. Поэтому максимальность совпадает с
единством, которое есть и бытие. Если такое единство универсальным и
абсолютным образом возвышается над всякой относительностью, то ему ничего и
не противоположно по его абсолютной максимальности. Абсолютный максимум
есть то единое, которое есть все; в нем все, поскольку он максимум; а
поскольку ему ничто не противоположно, с ним совпадает и минимум".
В пользу отождествления категорий "единое" и "бытие" Кузанец приводит
характерный аргумент: "Слово... единство, - пишет он, - это как бы
"естинство" (wutaj) от греческого wu, что по-латински значит "сущий";
единство есть как бы бытие (entitas). В самом деле, - отмечает далее
Николай Кузанский, - Бог есть само бытие вещей, ведь он - форма их
существования, а значит, их бытие". Интересно, что и сам Кузанец в работе
"О предположениях" замечает, что на вопрос "есть ли Бог?" наиболее
правильно будет ответить, что "он ни есть, ни не есть, ни - есть и не
есть". Этот ответ выдержан действительно в духе неоплатонизма, но
непоследовательность в этом вопросе (как, впрочем, и в некоторых других) у
Николая встречается довольно часто.
Единое, таким образом, есть бытие, оно есть все, есть бесконечное, или,
иначе говоря, в нем максимум и минимум совпадают. Чтобы сделать более
наглядным принцип совпадения противоположностей - максимума и минимума,
Кузанец обращается к математике, указывая, что при увеличении радиуса круга
до бесконечности окружность превращается в бесконечную прямую. У такого
максимального круга диаметр становится тождественным окружности, более
того, с окружностью совпадает не только диаметр, но и сам центр, а тем
самым оказываются совпавшими точка (минимум) и бесконечная прямая
(максимум). Аналогично обстоит дело с треугольником: если одна из его
сторон бесконечна, то и другие две тоже будут бесконечными. "Но нескольких
бесконечностей не бывает, и за пределами воображения ты трансцендентно
понимаешь, что бесконечный треугольник не может состоять из нескольких
линий, хоть этот максимальный, не составной и простейший треугольник есть
истиннейший треугольник, обязательно имеющий три линии, и, значит,
единственная бесконечная линия с необходимостью оказывается в нем тремя..."
Так Николай Кузанский демонстрирует, что бесконечная линия есть и
треугольник, и круг, и шар.
Совпадение противоположностей - coincidentia oppositorum - оказывается
важнейшим методологическим принципом философии Кузанца. Как справедливо
отмечает один из исследователей творчества Николая Кузанского, И. Риттер,
Кузанец "примыкает к платонизму, однако в своем истолковании принципов
платонизма включает их в чуждое этим принципам учение о коинциденциальном
единстве бытия".
Место понятия единого у Кузанца теперь занимает понятие актуальной
бесконечности, которое есть, собственно, продукт совмещения
противоположностей - единого и беспредельного. В самом деле, в актуально
бесконечном беспредельное мыслится как завершенное, не как беспрерывное
переступание предела, движение без конца, становление, как его понимали в
античности, называя "иным", "нетождественным" (Платон, неоплатоники),
чистой потенцией, материей, лишенной формы (Аристотель). Теперь оно
мыслится как актуально сущее; беспредельное, называвшееся в античности
материей и противопоставлявшееся форме, теперь отождествляется со своей
противоположностью - формой форм - единым.
При этом переосмысливаются некоторые ключевые категории древнегреческой
философии. У Платона и Аристотеля космос конечен, так как беспредельность
материи охвачена душой и тем самым оформлена: согласно Аристотелю, форма
есть граница, она кладет предел беспредельному, создавая таким образом и
целое, каковым является аристотелевский космос. У Кузанца же, напротив,
читаем: "Хотя Бог бесконечен и соответственно мог сотворить мир
бесконечным, но поскольку возможность по необходимости была определенной, а
не вполне абсолютной, а ее предрасположенность - не бесконечной, то
сообразно такой возможности бытия мир не мог стать ни актуально
бесконечным, ни большим, ни иным". Ограниченность мира, которую позднее
Кузанец назовет "привативной" бесконечностью, идет не от формы, а от
материи, в которой и Платон, и Аристотель, и неоплатоники находили,
напротив, безграничность, отсутствие предела.
Однако в то же время Николай Кузанский чувствует потребность как-то
привести в согласие с традицией введенные им понятия. "Перипатетики
считали, - пишет он, - что формы в материи существуют лишь возможностно и
выводятся из нее действующей причиной. И это правильней, - а именно что
формы не только от возможности, но и от действующего... формы существуют в
материи неким возможностным образом и выводятся из нее в действительности
при участии действующего. Точно так же, говорили они, вселенская
совокупность вещей возможностно существует в абсолютной возможности, эта
абсолютная возможность беспредельна и бесконечна ввиду лишенности формы и
предрасположенности ко всем (формам), как беспредельна возможность
вылепливать из воска фигуры льва, зайца или что угодно еще. Причем ее
бесконечность противоположна бесконечности Бога, потому что она - от
лишенности, а божественная, наоборот, от изобилия, ибо в Боге все актуально
есть Он сам; бесконечность материи, таким образом, привативна,
бесконечность Бога - негативна".
Говоря о перипатетиках, Кузанец, вероятно, имеет в виду прежде всего Дунса
Скота и близких к нему схоластиков - во всяком случае, рассуждение о том,
что "формы существуют в материи как бы в возможности", близко именно к
Дунсу Скоту. Аристотель вряд ли мог бы сказать, что "формы не только от
возможности", поскольку Аристотель, напротив, постоянно подчеркивает, что
формы как раз не от возможности. Далека от аристотелевской и другая формула
Кузанца: "Бесконечность материи противоположна бесконечности Бога", ведь,
согласно Аристотелю, бесконечность есть характеристика материи, но никак не
Бога. Здесь мы опять-таки имеем дело уже с языком средневековых
перипатетиков, у которых понятие бесконечности получило отличный от
античного ценностный акцент.
Существенно, однако, что Николай Кузанский отвергает аристотелизм также и в
его средневековом преломлении. Он не согласен прежде всего с имеющимся там
противопоставлением двух бесконечностей: бесконечности материи и
бесконечности Бога, из которых первая - абсолютная лишенность, а вторая -
абсолютная полнота. Первый шаг к отождествлению чистой материи и чистой
формы был сделан уже тогда, когда единое (форма форм) и беспредельное
(чистая потенция, материя) были поименованы одинаково - бесконечностями
(хотя и с сохранением различия в атрибутах - негативная и привативная).
Николай Кузанский делает следующий шаг, заявляя, что "абсолютная
возможность существует... в Боге и есть Бог, вне Его она невозможна". И это
вполне логично: абсолютная материя и абсолютная форма - это же абсолютный
максимум и абсолютный минимум, а они, как мы знаем, совпадают.
Рассуждение Кузанца о том, что абсолютная возможность существует в Боге,
подготовлено уже средневековой интерпретацией Аристотеля. Как мы знаем, у
Аристотеля понятие возможности ("дюнамис" - "потенция") употребляется в
двух взаимно связанных, но не вполне тождественных значениях: "дюнамис" -
это и возможность в смысле логической непротиворечивости (возможно все то,
что не содержит в себе внутреннего противоречия), и способность в смысле
некоторого изначального предрасположения - так, в семени заложена
способность стать, предположим, дубом, а не березой. Схоластика в XIII-XIV
вв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
которую культивирует эпоха Возрождения как положительное качество человека,
в противоположность христианской добродетели смирения, и то поистине
демоническое честолюбие и стремление к славе, каких не знала другая эпоха.
Человек - центр мироздания, он теперь не столько творение, сколько творец,
и потому он вправе гордиться собой и утверждать свое человеческое
достоинство. Именно эпоха Возрождения впервые создает своего рода
сакральное отношение к человеческой деятельности. Теперь деятельность -
будь то деятельность художника, скульптора, архитектора или инженера,
мореплавателя или историка и поэта воспринимается не так, как она
воспринималась в античности или в средние века. У греков созерцание не
случайно ставилось выше деятельности, даже деятельности государственного
человека, которую так уважали в греческих республиках: созерцание приобщает
человека к тому, что вечно есть, к самой сущности природы, в то время как в
деятельности, особенно той, что не относится к сфере гражданской или
военной, человек предстает в своей партикулярности, он погружен в мир
преходящего, мир профанный, а не сакральный.
В средние века отношение к деятельности несколько меняется; но высшей
формой деятельности признается здесь та, что имеет отношение к
нравственно-религиозной сфере - к спасению души; а эта деятельность во
многом сродни созерцанию: это молитва, богослужебный ритуал, размышления о
вещах божественных.
И только в эпоху Возрождения, когда человек видит в себе творца, творческая
деятельность приобретает в его глазах оттенок сакральности: ведь в своей
деятельности человек теперь не просто удовлетворяет партикулярно-земные
нужды - он творит мир, творит красоту и творит самое высокое, что есть в
мире - самого себя.
Вот почему именно в эпоху Возрождения впервые снимается тот водораздел,
который был проведен между наукой (как созерцанием вечно сущего) и
практически-технической, ремесленной деятельностью, - водораздел, который
не переступали ни античные ученые, ни античные ремесленники - художники,
архитекторы, строители. В средние века уже отчасти преодолевалась пропасть
между "естественным" и "искусственным", существовавшая в античной философии
и науке. Но это преодоление осуществлялось на уровне теоретическом. В XV и
XVI вв. навстречу тенденции к теоретически-философскому преодолению
различия между "природным" и "техническим" идет общемировоззренческое
стирание непереходимой грани между теоретиком-ученым и практиком-художником
или практиком-инженером. Инженер и художник теперь - это не просто
tecu...thj, каким он был в древности и в средние века: это - творец; своей
деятельностью он не только создает жизненные удобства - он, подобно
божественному Творцу, творит само бытие: красоту и уродство, смешное и
жалкое, а по существу он мог бы сотворить даже и светила. Сначала он
подражает Творцу мира и природы, а затем сам начинает творить мир и -
вторую - природу. И прежде чем он увидит подлинные границы своей мощи и
подлинный смысл сотворенного им, пройдут несколько столетий.
Все это создает предпосылки для становления философии и науки нового
времени.
2. Николай Кузанский
Николай Кузанский (1401-1464) принадлежит к числу наиболее выдающихся
мыслителей эпохи Возрождения. Его творчество знаменует собой переход от
средневековой к новоевропейской философии. Влияние, оказанное Кузанцем на
дальнейшее развитие новой философии и науки, трудно переоценить.
а) Проблема единого и пантеистические тенденции философии Николая Кузанского
Среди исследователей творчества Николая Кузанского нет разногласий
относительно того, что этот мыслитель гораздо ближе стоит к платоновской,
чем к аристотелевской традиции. Это нетрудно заметить, читая сочинения
Кузанца, изобилующие ссылками на Платона, пифагорейцев и неоплатоников.
Есть и прямые свидетельства самого Николая о том, что его мышление прежде
всего связано с Платоном, Проклом и Дионисием Ареопагитом. В сочинении "Об
охоте за мудростью" Кузанец пишет, что поле платоновской философии
"наиболее подходит для охоты за мудростью". Прежде всего Кузанец видит в
Платоне мыслителя, создавшего понятие "единого" - центральное понятие также
и у Кузанца. Несомненно, сильное влияние оказал на Николая Прокл, чье
толкование платоновского диалога "Парменид" оказалось весьма важным для
понимания категории единого у самого Николая. Неоплатоническая традиция
сказалась также и в учении Кузанца о "тайнах числа", и в его стремлении
разъяснять важнейшие принципы философии и теологии с помощью математических
аналогий. Чтобы пояснить, как соотносятся между собой Бог, разум, душа и
тело, - эти "четыре единства", как их называет Кузанец, он прибегает к
аналогии с понятиями точки, линии, плоскости и объема. Как и у
неоплатоников, у Кузанца важную роль играет понятие мировой души, которую
он в духе возрожденческого платонизма называет "природой". Поскольку однако
христианская теология отвергала языческое понятие души мира и рассматривала
природу не как воплощение мировой души, а как творение Бога, то у Кузанца
мы видим характерный именно для возрожденческого неоплатонизма способ
совмещения этих двух разных подходов. "Думаю, - пишет он, - что душой мира
Платон называл то, что Аристотель - природой. Но я полагаю, что эта душа и
природа есть не что иное, как Бог, который все во всем создает и которого
мы называем духом всего в совокупности". Мировая душа, как видим,
отождествляется с Богом-Творцом христианской теологии, но такое
отождествление требует от философа множества оговорок и разъяснений.
На вопросе о влиянии на мышление Кузанца Платона и неоплатоников мы не
будем останавливаться подробнее. Нам здесь важнее показать, в чем состоит
отличие философского учения Кузанца от неоплатонизма как языческого
(Плотина, Прокла), так и христианского (Псевдо-Дионисия Ареопагита). Ибо
учение Кузанца - не просто продолжение неоплатонистской традиции, а ее
существенное перетолкование, и как раз то, что внес Николай в понимание
принципов Платона, Плотина и Прокла, дало толчок новому направлению в
развитии философии и естествознания нового времени.
Каким же образом и в каком направлении происходит у Кузанца переосмысление
принципов неоплатонизма?
Начнем с центрального понятия философии Николая Кузанского - с понятия
единого. В своем определении этого понятия Кузанец существенно отходит от
Платона и неоплатоников. В самом деле, в рамках традиции Платона и
неоплатоников единое характеризуется через противоположность иному, не
единому. Эта характеристика восходит к пифагорейцам, противопоставлявшим
единое многому, предел беспредельному, а также к элеатам, у которых
противопоставление единого множеству носило онтологический характер.
Кузанец, напротив, с самого начала заявляет, что "единому ничто не
противоположно". Отсюда совершенно логично вытекает, что "единое есть всЇ"
- формула, звучащая уже как вполне пантеистическая и предваряющая пантеизм
Джордано Бруно. Точка зрения Николая в этом пункте отличается не только от
подхода, характерного для традиционной средневековой христианской теологии,
представители которой не могли бы согласиться, что единое есть все, потому
что принципиально отличали творение от Творца, - но она радикально
отличается также и от учения неоплатоников, которые тоже - уже по другим
основаниям - не отождествляли "единое" и "всЇ". Так, вслед за Платоном
Прокл считает, что единому противоположно беспредельное, а потому единое,
как оно существует само в себе, и единое как причастное многому (а именно в
силу этой причастности и возникает "всЇ") - это не одно и то же.
"...Необходимо, - пишет Прокл в этой связи, - чтобы нечто объединенное
отличалось от единого, ибо, если единое тождественно объединенному (т.е.
тождественно "всему". - П.Г.), оно становится бесконечным множеством, и то
же самое будет с каждой из (частей), из которых состоит объединенное". При
этом Прокл здесь повторяет аргумент, приведенный Платоном в диалоге
"Парменид".
В этом важнейшем пункте как раз и начинается у Николая Кузанского пересмотр
предпосылок и античного, и средневекового мышления. Из утверждения, что
единое не имеет противоположности, следует большой важности вывод о том,
что единое тождественно бесконечному, абсолютный минимум - абсолютному
максимуму. "Божество есть бесконечное единство", - говорит Кузанец,
отождествляя тем самым то, что пифагорейцы, Платон и неоплатоники
противопоставляли как крайние противоположности: самотождественное и иное.
Бесконечное - это то, больше чего не может быть; это максимум; единое же -
это минимум; максимум и минимум, согласно Кузанцу, суть одно и то же.
"Максимумом я называю то, больше чего ничего не может быть. Но такое
преизобилие свойственно единому. Поэтому максимальность совпадает с
единством, которое есть и бытие. Если такое единство универсальным и
абсолютным образом возвышается над всякой относительностью, то ему ничего и
не противоположно по его абсолютной максимальности. Абсолютный максимум
есть то единое, которое есть все; в нем все, поскольку он максимум; а
поскольку ему ничто не противоположно, с ним совпадает и минимум".
В пользу отождествления категорий "единое" и "бытие" Кузанец приводит
характерный аргумент: "Слово... единство, - пишет он, - это как бы
"естинство" (wutaj) от греческого wu, что по-латински значит "сущий";
единство есть как бы бытие (entitas). В самом деле, - отмечает далее
Николай Кузанский, - Бог есть само бытие вещей, ведь он - форма их
существования, а значит, их бытие". Интересно, что и сам Кузанец в работе
"О предположениях" замечает, что на вопрос "есть ли Бог?" наиболее
правильно будет ответить, что "он ни есть, ни не есть, ни - есть и не
есть". Этот ответ выдержан действительно в духе неоплатонизма, но
непоследовательность в этом вопросе (как, впрочем, и в некоторых других) у
Николая встречается довольно часто.
Единое, таким образом, есть бытие, оно есть все, есть бесконечное, или,
иначе говоря, в нем максимум и минимум совпадают. Чтобы сделать более
наглядным принцип совпадения противоположностей - максимума и минимума,
Кузанец обращается к математике, указывая, что при увеличении радиуса круга
до бесконечности окружность превращается в бесконечную прямую. У такого
максимального круга диаметр становится тождественным окружности, более
того, с окружностью совпадает не только диаметр, но и сам центр, а тем
самым оказываются совпавшими точка (минимум) и бесконечная прямая
(максимум). Аналогично обстоит дело с треугольником: если одна из его
сторон бесконечна, то и другие две тоже будут бесконечными. "Но нескольких
бесконечностей не бывает, и за пределами воображения ты трансцендентно
понимаешь, что бесконечный треугольник не может состоять из нескольких
линий, хоть этот максимальный, не составной и простейший треугольник есть
истиннейший треугольник, обязательно имеющий три линии, и, значит,
единственная бесконечная линия с необходимостью оказывается в нем тремя..."
Так Николай Кузанский демонстрирует, что бесконечная линия есть и
треугольник, и круг, и шар.
Совпадение противоположностей - coincidentia oppositorum - оказывается
важнейшим методологическим принципом философии Кузанца. Как справедливо
отмечает один из исследователей творчества Николая Кузанского, И. Риттер,
Кузанец "примыкает к платонизму, однако в своем истолковании принципов
платонизма включает их в чуждое этим принципам учение о коинциденциальном
единстве бытия".
Место понятия единого у Кузанца теперь занимает понятие актуальной
бесконечности, которое есть, собственно, продукт совмещения
противоположностей - единого и беспредельного. В самом деле, в актуально
бесконечном беспредельное мыслится как завершенное, не как беспрерывное
переступание предела, движение без конца, становление, как его понимали в
античности, называя "иным", "нетождественным" (Платон, неоплатоники),
чистой потенцией, материей, лишенной формы (Аристотель). Теперь оно
мыслится как актуально сущее; беспредельное, называвшееся в античности
материей и противопоставлявшееся форме, теперь отождествляется со своей
противоположностью - формой форм - единым.
При этом переосмысливаются некоторые ключевые категории древнегреческой
философии. У Платона и Аристотеля космос конечен, так как беспредельность
материи охвачена душой и тем самым оформлена: согласно Аристотелю, форма
есть граница, она кладет предел беспредельному, создавая таким образом и
целое, каковым является аристотелевский космос. У Кузанца же, напротив,
читаем: "Хотя Бог бесконечен и соответственно мог сотворить мир
бесконечным, но поскольку возможность по необходимости была определенной, а
не вполне абсолютной, а ее предрасположенность - не бесконечной, то
сообразно такой возможности бытия мир не мог стать ни актуально
бесконечным, ни большим, ни иным". Ограниченность мира, которую позднее
Кузанец назовет "привативной" бесконечностью, идет не от формы, а от
материи, в которой и Платон, и Аристотель, и неоплатоники находили,
напротив, безграничность, отсутствие предела.
Однако в то же время Николай Кузанский чувствует потребность как-то
привести в согласие с традицией введенные им понятия. "Перипатетики
считали, - пишет он, - что формы в материи существуют лишь возможностно и
выводятся из нее действующей причиной. И это правильней, - а именно что
формы не только от возможности, но и от действующего... формы существуют в
материи неким возможностным образом и выводятся из нее в действительности
при участии действующего. Точно так же, говорили они, вселенская
совокупность вещей возможностно существует в абсолютной возможности, эта
абсолютная возможность беспредельна и бесконечна ввиду лишенности формы и
предрасположенности ко всем (формам), как беспредельна возможность
вылепливать из воска фигуры льва, зайца или что угодно еще. Причем ее
бесконечность противоположна бесконечности Бога, потому что она - от
лишенности, а божественная, наоборот, от изобилия, ибо в Боге все актуально
есть Он сам; бесконечность материи, таким образом, привативна,
бесконечность Бога - негативна".
Говоря о перипатетиках, Кузанец, вероятно, имеет в виду прежде всего Дунса
Скота и близких к нему схоластиков - во всяком случае, рассуждение о том,
что "формы существуют в материи как бы в возможности", близко именно к
Дунсу Скоту. Аристотель вряд ли мог бы сказать, что "формы не только от
возможности", поскольку Аристотель, напротив, постоянно подчеркивает, что
формы как раз не от возможности. Далека от аристотелевской и другая формула
Кузанца: "Бесконечность материи противоположна бесконечности Бога", ведь,
согласно Аристотелю, бесконечность есть характеристика материи, но никак не
Бога. Здесь мы опять-таки имеем дело уже с языком средневековых
перипатетиков, у которых понятие бесконечности получило отличный от
античного ценностный акцент.
Существенно, однако, что Николай Кузанский отвергает аристотелизм также и в
его средневековом преломлении. Он не согласен прежде всего с имеющимся там
противопоставлением двух бесконечностей: бесконечности материи и
бесконечности Бога, из которых первая - абсолютная лишенность, а вторая -
абсолютная полнота. Первый шаг к отождествлению чистой материи и чистой
формы был сделан уже тогда, когда единое (форма форм) и беспредельное
(чистая потенция, материя) были поименованы одинаково - бесконечностями
(хотя и с сохранением различия в атрибутах - негативная и привативная).
Николай Кузанский делает следующий шаг, заявляя, что "абсолютная
возможность существует... в Боге и есть Бог, вне Его она невозможна". И это
вполне логично: абсолютная материя и абсолютная форма - это же абсолютный
максимум и абсолютный минимум, а они, как мы знаем, совпадают.
Рассуждение Кузанца о том, что абсолютная возможность существует в Боге,
подготовлено уже средневековой интерпретацией Аристотеля. Как мы знаем, у
Аристотеля понятие возможности ("дюнамис" - "потенция") употребляется в
двух взаимно связанных, но не вполне тождественных значениях: "дюнамис" -
это и возможность в смысле логической непротиворечивости (возможно все то,
что не содержит в себе внутреннего противоречия), и способность в смысле
некоторого изначального предрасположения - так, в семени заложена
способность стать, предположим, дубом, а не березой. Схоластика в XIII-XIV
вв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63