О том, что наказы нельзя считать выразителями мнения
народного, проговорился даже современный бельгийский масон Эрнест
Нис, который пишет, что все наказы 1789 года "были составлены под
вдохновлением масонских лож".
В Турени, Лектур и многих других провинциях избиратели также
были обмануты, и мнения их оказались подтасованными прокурорами,
адвокатами, нотариусами, которые переписывали все наказы по одному
общему черновику.
Чтобы убедиться, что все эти действовавшие так единодушно
при революционных выборах во Франции "адвокаты, нотариусы,
прокуроры, и т. д." были масонами, достаточно лишь просмотреть
масонские альманахи за 1788 год.
"Планы и средства этих господ, - продолжают Кошен и
Шарпантье, - чрезвычайно искусно скомбинированы, и совсем не
такими должны явиться первые усилия "исступленного" народа, чтобы
"порвать свои цепи". А между тем все эти сложные способы, все эти
хитросплетения были употреблены одновременно и приложены к
достижению одной и той же цели повсюду подобными же группами
адвокатов и врачей".
Вот как фабриковалось общественное мнение в 1789 году!
IV
Современные масоны не только признают, что революция
произведена ложами, по даже, хвастая, гордятся этим.
"Однако масса официальных документов доказывает, что масоны
времен реставрации Бурбонов отреклись от революции; затем
постепенно они перестали говорить о ней, а потом начали с большой
осторожностью снова возвращаться к революционной пропаганде,
правда, по преимуществу в отвлеченных рассуждениях. В 1848 году
масонство сделало более решительный шаг вперед: оно создало ореол
вокруг так называемых "бессмертных принципов 1789 года" стараясь
отделить их от кровавых убийств 1792, 93 и 94 годов; злодейства были
объяснены простою случайностью, происшедшей вследствие
неизбежного столкновения "стихий" при всяком перевороте, и затем
были мало-помалу преданы забвению. Остались одни лишь "бессмертные
принципы". Подобным образом удалось снять с революции ее
окровавленные покровы и заменить их белоснежной идеальной пеленой
непорочной чистоты. И только, когда общественные симпатии были
таким образом по возможности обращены в сторону революции,
решились масоны открыто приписать ее себе, но подразумевая при этом
одну лишь "революцию 89-го года" и умывая руки в убийствах
последующих годов. Что за время реставрации они отреклись от
революции, это вполне понятно, но может показаться странным,
почему они так долго не решались признать своего славного детища,
когда культ революционной идеи давно уже был создан?
Тут дело в том, что революция есть лишь начало в
осуществлении плана, лежащего в основе деятельности той скрытой
тайной силы, о которой мы говорим все время и которая незримо для
самих масонов управляет ими и направляет их. Поэтому и важно,
чтобы масонские действие были бы также насколько возможно
сокрыты пока, выражаясь символическим жаргоном лож, "великое дело"
не будет закончено. Ведь революцию удалось осуществить только
благодаря тому, что Франция не знала об истинных намерениях людей,
которые ее вели, и не знала, что они составляют политическую
организацию.
В этом отношении интересно свидетельство масона Мирабо,
приведенное масоном Мармонтелем.
"Стоит ли нам бояться, - говорит бр. Мирабо, - несочувствия
большей части населения, которое не знает истинных наших намерений
и не расположено придти нам на помощь? Сидя у своего очага, в своих
кабинетах, конторах, промышленных заведениях, большинство
обывателей, домоседов, может быть, найдут наши планы слишком
смелыми, ибо они могут потревожить их покой и их интересы. Но если
они даже и будут порицать нас, то сделают это робко, без шума. К
тому же, разве нация может знать сама, чего она желает? Ее заставят
желать, заставят говорить то, о чем она никогда даже и не
помышляла. Нация - это большое стадо, которое стремится только
пастись; пастухи с помощью верных собак ведут ее, куда хотят".
Если бы эти рассуждение были более известны, то они могли бы
внушить народу некоторые подозрения в смысле истинных намерений
созидателей революции.
Но и сам Мирабо в свою очередь не знал, что, несмотря на весь свой
ум, он являлся лишь той самой дрессированной собакой, о которой
говорил, и что его направляют невидимые пастухи, чтобы заставить
стадо идти, куда они желают. Он воображал, что сам строит планы, а
в действительности лишь разрабатывал то, что ему внушалось.
Слишком поздно узнал он, что событие направлялись не им, а другими.
Когда он увидел, что революция заходит дальше того, что ему обещали
"временно вручившие ему власть над непосвященным миром", он хотел
остановиться и удержать остальных, но это оказалось уже
невозможным, ибо с этого момента его воля становилась наперекор воле
истинного хозяина, и он должен был погибнуть
Вторая причина того, что масонам нельзя особенно выставляли
на показ роль, которую играют они в революции, заключается в том,
что роль эта не столь уже блестяща, как кажется. Направляющая
масонов тайная сила это знает и остерегается чтобы некоторые ее
"секреты", тщательно до сих пор скрываемые, не всплыли бы в один
прекрасный день наружу. Хотя и делается все возможное, чтобы
убедить общественное мнение в том, что революция была произведена в
интересах народа, сама то направляющая сила знает, что революция
была устроена в ущерб народным интересам. Казалось, - дело шло о
свободе и братстве, но в действительности это был громадный обман за
которым скрывалось нечто, о чем нельзя было (да и поныне еще нельзя)
открыто поведать людям. Чтобы преодолеть равнодушие и даже
пожалуй сопротивление французской нации и двинуть Францию за
вожаками, масонам пришлось обдумать, подготовить и выполнить ряд
кровавых преступлений.
В "Histoire de la Revolution" Бертрана де Моллевиль говорится о
полнейшем отсутствии в 1759 году народного подъема и прямо
указывается на подпольную работу масонства.
"Мирабо, - говорит Моллевиль, - еще до открытия генеральных
штатов участвовал во многих тайных обществах. И вот в своих беседах
с господином де Монморэн, а также с королем и королевою, Мирабо
открыл им некоторые тайны, дающие ключ к важным событиям, до сих
пор приписываемым случайности. Так, своевременно предупредил он их,
что система террора пыла уже разработана филантропическою
группою".
"Собрания происходили у герцога де Ларошфуко и в домике герцога
Авмонтского близ Версаля. Непосредственная разработка планов
была поручена Адриену Дюпору, знатоку исторических революционных
движений с древнейших времен. Им был составлен меморандум, которым
он очертил характер государств Европы, разобрал суть их политики и
доказал, что ни один из них не будет препятствовать готовящейся во
Франции революции. Для ее же осуществления предложил он план,
который, по его словам, уже давно был предметом его размышлений.
Основные положения этого плана оказались те же самые, которые
впоследствии были приняты в конституции 1791 года. После долгих
прений Мирабо наконец обратился к нему со словами: "но вы не
указываете способов для выполнения этого широкого плана"... - "Вы
правы, о способах я еще не говорил, - ответил Дюпор с глубоким
вздохом, - я много думал... я знаю несколько верных способов, но все они
такого характера, что я содрогался при одной мысли о них и не решался
вас посвятить. Но раз вы одобряете весь мой план и убеждены, что
принять его необходимо, ибо другого пути для обеспечения успеха
революции и спасения отечества нет... только посредством террора
можно встать во главе революции и управлять ею... Как бы нам ни было
это противно, придется пожертвовать некоторыми известными
особами..." Этим он намекал, что первою жертвою должен был пасть
Фулон, ибо за последнее время говорили о назначении его на пост
министра финансов; затем таким же образом Дюпор указал на
парижского "управителя" (т. е. градоначальника): "слышится общий
протест против управителей, они могут серьезно помешать
осуществлению революции в провинциях... господин Бертье ненавидим
всеми: его смерти нельзя препятствовать; это запугает других
управителей, и они станут мягки, как воск". Герцог Ларошфуко был
поражен рассуждениями Дюпора, но, подобно прочим членам комитета,
принял и план, и способы его выполнения. Согласные этому плану
инструкции даны были "комитету восстания", который был уже
организован и в котором принимал участие Дюпор. Вскоре последовало и
выполнение: были убиты Делоне, Флессель, Фулон и Бертье. Их головы,
поднятые на копьях, были первыми трофеями этого
"филантропического заговора".
V
А вот еще слова Мирабо, приводимые Мармонтелем:
"только деньги и надежда пограбить имеют власть над этим
народом! Мы только что это испробовали в Сент-Антуанском
предместье. Право нельзя поверить, как легко было герцогу Орлеанскому
разграбить мануфактуру несчастного Ревельона, который кормил сотни
семейств в среде того же народа"... Далее Мирабо шутливо доказывает,
что, имея тысячу луи в кармане, можно устроить настоящий бунт.
"Буржуазии необходимо внушить, что она при перемене только
выиграет, - продолжает Мирабо, - чтобы поднять буржуазию
существуют могущественные рычаги: деньги, тревожные слухи о
неурожаях, голоде, бред ужаса и ненависти, - все это сильно действует
на умы. Но буржуазия дает лишь громких трибунных ораторов, и все они
- ничто в сравнении с демосфенами, которые за один экю в кабаках,
публичных местах, садах, на набережных ведут речи о пожарах,
разграбленных деревнях, о потоках крови, о заговорах, о голоде и о
разгроме Парижа. Этого требует социальное движение. Разве можно
что-нибудь сделать с этим народом одними разглагольствованиями о
честности, справедливости? Порядочные люди всегда слабы и робки;
решительны только головорезы. Народ во время революции ужасен тем,
что нет у него нравственных задерживающих устоев; а чем бороться
против людей, для которых все средства хороши?! Тут нельзя говорить
о добродетели, ибо для народа она не нужна, а революции необходимо
только то, что ей полезно и подходяще: в этом ее основное начало".
Ко времени отправления депутатов в генеральные штаты
масонские ложи в Париже и провинции необыкновенно размножаются, а
также изменяется система набора новых братьев. До сих пор народный
элемент редко попадает в ложи. Теперь же масоны-наборщики
наполняют предместья. Сент-Антуан и Сен-Марсо, рассыпаются по
городам и весям, основывают ложи, в которых и крестьяне, и рабочие
слушают разговоры о равенстве, свободе и народном благе в том смысле,
как толкуют эти понятия революционно-масонские идеологи. Герцог
Орлеанский призывает в ложи даже солдат французской гвардии,
предназначенных брать Бастилию и Версаль. Офицеры гвардейских
полков принуждены были выйти из масонских лож, когда увидели там в
качестве равных себе сочленов своих подчиненных.
В это время открылось в Париже множество клубов, где шли
оживленные толки на политически темы. Составленные в клубах
резолюции передавались в "Великий Восток", а оттуда во все
провинциальные ложи. "Мастера стула" этих лож были обязаны
уведомлять о получении таких "инструкций", присовокупляя клятву
верно и точно исполнять все имеющиеся там предписания... Тем, кого
эти приказания пугали или возмущали, оставалось только покинуть
масонство. На их место становилась более преданные адепты...
Приказание следовали одно за другим вплоть до самого открытия
генеральных штатов.
День общего восстания был назначен на 14 июля 1789 года. В этот
день крики о свободе и равенстве были вынесены из масонских лож на
улицу. Париж вооружился штыками, пиками, топорами. Бастилия пала.
Гонцы, которые понесли эту новость в провинцию, возвратились с
известием, что все города и деревни восстали... Знаменательно, что с
этого дня уже нет больше лож, нет масонских центров. Теперь масонов
можно найти только в разных партиях, городских управлениях и
революционных комитетах. Как господствовали они на предвыборных
собраниях, так будут господствовать они и в национальном собрании.
Террор, зародившийся в лоне "филантропического" общества,
мало-помалу овладел и генеральными штатами.
"Хотя доступ посторонним в нашу залу (т. е. залу, где заседало
третье сословие), - рассказывает Бадьи, - был запрещен, там всегда
находилось более шестисот посторонних зрителей, не молчаливых, а
весьма деятельных; они смешивались о депутатами, участвовали в
голосованиях, словом рядом с нами заседало как бы второе параллельное
собрание, которое часто диктовало свою волю первому, т. е. нашему.
Они отвечали и записывали имена тех, кто не голосовал по их указке.
Эти записи тотчас же передавались из залы в публику, и люди, носившие
взятые в подозрение имена, объявлялась "врагами народа".
Проскрипционные списки тут же составлялись, печатались и в тот же
вечер в Пале-Рояле получали окончательное утверждение.

"Под подобным открытым, грубым давлением прошли многие
декреты, между прочим и тот, по которому штаты провозгласили себя
национальным собранием и захватили верховную власть. Накануне этого
депутат Малуэ предложил предварительно проверить, на чьей стороне
по этому вопросу окажется большинство, но тотчас же он был
окружен противниками, и какой-то человек из присутствовавших
посторонних бросился на него c криком: "молчи, негодный гражданин!".
Хотя Малуэ был освобожден, но собрание обуял страх. В результате под
влиянием угроз и насилия на другой день на стороне Малуэ оказалось всего
девяносто человек, тогда как накануне их было триста. Три дня спустя,
во время клятвы в зале Jeu de Paume, один депутат, Мартин д'Оух,
посмел воспротивиться; он подвергся грубым оскорблениям и, чтобы не
быть растерзанным толпившейся у входа чернью, принужден был
спастись через заднюю дверь. Вследствие такого вмешательства
насильников из посторонней публики радикальное меньшинство, около
тридцати человек, вело за собою большинство и не давало ему свободы
действий".
VI
"В последние дни апреля 1789 года через парижские заставы вошло
огромное количество всякого сброда".
"С первых чисел мая, - пишет Тэн, - замечается, что общий
облик парижской толпы изменился; к ней подбавилось множество
иностранцев изо всех стран, в лохмотьях, с большими дубинами в руках;
уж один внешний вид их показывал, чего можно было от них ожидать".

Один из депутатов от дворянства, перешедший к третьему
сословию, граф Лалли-Толандалль, свидетельствует:
"Уже давно Париж был полон таинственными подстрекателями,
которые сыпали деньгами направо и налево... Пришла откуда то весть,
что парижские волнения отозвались не только в соседних городах, но и в
отдаленных провинциях. В Сен-Жермене и Пуасси разыгрались кровавые
сцены; то же угрожало Понтуазу; стало неладно в Бретани, Нормандии
и Бургундии; волнение грозили распространиться по всей Франции.
Агенты, очевидно отправленные все из одного центрального места,
рыскали по дорогам, городам и деревням, нигде не останавливаясь
надолго, били в набат, объявляли то о нашествии иноземных войск, то о
появлении разбойников, призывая всюду к оружию. Раздавали деньги. Эта
агитация оставляла страшные следы: грабили хлеб, поджигали дома,
убивали владельцев".
Другой очевидец пишет:
"Я видел, как какие-то люди проезжали верхом мимо нас и
кричали, что гусары грабят и жгут хлеба, что такая-то деревня горит,
другая залита кровью.. На самом деле ничего подобного не было, но от
страха, ужаса и негодования народ обезумел, а это было все, что
нужно".
Подобно тому, как одинаковые образцы наказов (cahiers) были
распространены в 1789 году, как бы по условному знаку по всей стране,
так же очевидно был дан такой же приказ и для распространение
террора:
"В Эльзасе предъявляли королевский эдикт, в котором было
сказано, что всякий сам может чинить суд и расправу; в Зундгау ткач в
голубой ленте выдает себя за принца, второго сына короля; то же
происходит в Дофинэ". "В Бургундии было напечатано и расклеено, в
виде будто бы обязательного постановления, следующее: "по приказанию
короля с 1 августа по 1 ноября разрешается поджигать все замки и
вешать всякого, кто против этого что-нибудь скажет". В Оверни
крестьянам розданы такие же воззвания, в которых сказано: "его
величество этого требует". Тоже самое делалось в Провансе. В
Бриньоме грабили кассу сборщика податей при криках: "да здравствует
король!".
В других прокламациях говорится о нашествии врагов, - будто бы
на Бретань и Нормандию напали англичане, на Дофинэ - савояры, а
испанцы перешли уже Пиренеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47