Любопытно, из страха ли перед своим высоким шефом он отказал Игорю или у этого тихони на четвертом десятке вдруг проявился характер?
Федор Ипполитович шел улицами, на которых вряд ли встретишь знакомых. Никто не должен помешать его раздумьям, в институт он обязан прийти успокоенным и собранным.
Но мысли не были ему послушны.
Почему-то беспокоило то, что Игорь за столом только один раз поднял глаза на отца. И когда отец не ответил ему отказом, не обрадовался. А ведь ему, в сущности, сделан подарок, которого он не заслужил. И в то же время радовало Федора Ипполитовича, что вечером вместе с ним за стол сядут сын, внук... ну, и та, с чьей помощью произведен Шостенко-самый-младший.
Первым в институте Федор Ипполитович увидел того самого зверя, который на ловца бежит.
Друзь стоял возле физиологической лаборатории и испуганно всматривался в дрожавший у него в руке листок Ничего удивительного: ношу он взвалил на себя непосильную. Сам взвалил, ни с кем не посоветовался. Вот и тащи. А в придачу повнимательней вчитывайся в «ученый труд» своего проворного коллеги. Точно будешь знать, почем фунт лиха.
Федор Ипполитович взял у Друзя листок.
— Зайди-ка ко мне.
На листок взглянул лишь в кабинете. Анализ Черемашко на протромбин. А в нем сто тридцать два процента. Ого!
Но произнес научный руководитель бесстрастно:
— Ничего странного. Такая болезнь... А тебя лихорадка треплет?
Как и вчера, Друзь прислонился к тому же косяку. Но
вчера он строил из себя Атланта, поддерживающего небо. А сегодня бледен, как последний трус.
Однако ответ Друзя был не очень боязлив:
— Вчера было сто двадцать шесть. Откуда такой резкий скачок?
— Даже это вылетело из головы?— язвительно спросил Федор Ипполитович.
Друзь угрюмо уставился на своего учителя.
Нет, дорогой мой, сегодня ты этим профессора Шостенко не возьмешь: ему твои фокусы известны. И никто тебя прыгать в водоворот не заставлял. Второй раз бывший спаситель руки тебе не протянет... На соломинку, пожалуй, еще можно указать: любопытно, сумеет ли Друзь за нее ухватиться.
— Дырявая у тебя голова. Операция совсем обезводила организм твоего Черемашко и повысила свертываемость крови. Скажи спасибо, что только на шесть процентов подскочил протромбин. И жди от своего Василя Максимовича новых каверз. Прежде всего инфаркта в легких. А антикоагулянтов ему еще нельзя... Словом, тебе надо разрешить неразрешимое.
Странно, но взгляд Друзя стал спокойнее. А губы неслышно зашевелились.
Федор Ипполитович с добродушной грубоватостью сказал:
— Да ты присядь. И ответь мне на несколько вопросов.
Друзь послушно сел.
Для начала Федор Ипполитович все с той же грубоватостью поинтересовался:
А как чувствует себя твой смертник? Не собирается ли оправдать прогноз..— профессор на мгновение замялся,— прогноз Самойла Евсеевича.
Друзь ответил:
— К сожалению, это был и ваш прогноз, Федор Ипполитович.— Он слегка наклонился к своему высокому шефу.— Но я не1 заметил у Василя Максимовича желания оправдать эти предсказания. Конечно, ему может стать хуже, но это ничего не означает.— Снова глаза у Сергея стали как у помешанного, а голос зазвенел.— И вы, и ваша «левая рука» — оба вы увидите: настоящий человек бьется до конца... До победного конца! Я все сделаю для того, чтобы так и было. И верю: вы, Федор Ипполитович, очень скоро забудете о своем прогнозе. Вот увидите!
Никак повторение вчерашнего? Или в самом деле Сергей не такой, каким его все считают? Похоже на то, что это не слова, а непоколебимая, пускай даже ни на чем не основанная вера. Эта черта Сергея давно известна Федору Ипполитовичу, и не мешало бы хоть иногда вспоминать о ней..,
Когда тринадцать лет тому назад в госпитале лежал полуживой сапер, два или три раза приезжал командир инженерного подразделения, где Сергей служил. Капитан расспрашивал о своем солдате, не сводя требовательного взгляда с главного врача госпиталя: во что бы то ни стало сберегите этому парню жизнь!.. Когда мина падала, Сергей успел прикрыть капитана собой... Именно поэтому, кажется, Федор Ипполитович отдал тогда столько сил иссеченному минными осколками юноше. Такие, как Сергей, во время упорного боя способны отбросить, чтобы не мешал, опустошенный автомат и, оставляя за собой кровавый след от ран, настойчиво и неотвратимо, сантиметр за сантиметром, ползти к вражескому доту, чтобы телом своим закрыть его амбразуру. Таких не может остановить никакая сила...
Это самое упорство и сохранило Сергею жизнь.
Сколько времени прошло с тех пор, а в мединституте и здесь все видели только послушного, бесконечно благодарного за спасение и помощь в науке, преданного своему кумиру оруженосца профессора Шостенко. Поэтому и не вспоминал Федор Ипполитович того, что знал о Сергее когда-то. Ему казалось, что Сергей податлив, как глина: лепи из него, что взбредет в голову. И профессор лепил — сначала кое-как, а потом и вовсе спустя рукава. Ни разу он не наткнулся в этой глине на что-то похожее на самоцвет.
А Сергей...
К какому доту подползает он теперь? Кого пытается прикрыть собой?
Федор Ипполитович тряхнул головой, отгоняй непрошеные мысли.
Что за чертовщина лезет ему в голову? Может быть, Сергея и спасла когда-то его вера, но сейчас не найдешь в нем даже пылинки алмазной. И какие, к дьяволу, перед ним доты?
Друзь растерянно потер себе висок:
— Пожалуйста, Федор Ипполитович, зайдите перед пятиминуткой в первую палату. Вам станет виднее, правильны ли мои предложения относительно Черемашко, с которыми я собираюсь выступить сегодня.
Ну конечно, Федору Ипполитовичу что-то померещилось.
— И это все? —уже безразлично спросил он.
— До пятиминутки все,— пообещал Друзь.— А дальше... Я позволю себе повторить: с Черемашко покою вам не будет... Простите, есть еще одна просьба. Только, ради бога, не считайте, что это каприз с моей стороны. Мне крайне необходим помощник. А Самойло Евсеевич отобрал у меня одного.
— Как отобрал? — не понял Федор Ипполитович.
И снова глаза Друзя стали похожи на сверла.
— Спрашивать Самойла Евсеевича об этом мне трудно. Боюсь, что он заберет у меня и другого.
Евецкий мстит Друзю за вчерашнее? Так мелко?
Впрочем, это неплохой повод для задуманного разговора с Сергеем! И профессор сразу схватил вола за рогаг
— А почему бы тебе не взять Игоря?
Друзь промолчал. Слишком много было у него оснований для сомнений в искренности учителя. А Федор Ипполитович положил Сергею руку на плечо.
— Ты, я слышал, отказал Игорю, когда он попросился к тебе. Ну, а если я поддержу его просьбу?
Лицо Сергея чуть посветлело.
— Вы серьезно?
— Вполне. Игорь прибежал ко мне сегодня на рассвете с просьбой присватать его к тебе: Черемашко заинтересовал его, что ли... Мало тебе моей протекций?
Друзь потер висок рукояткой палки и осторожно ответил:
— Игорь — натура увлекающаяся. Брать на себя ответственность за чью бы то ни было жизнь — не слишком ли много для начинающего стажера?
— Вот оно что! — криво усмехнулся Федор Ипполитович.— Ты сам не веришь, что Черемашко...
— Вы ошибаетесь, Федор Ипполитович. Я был солдатом. Я знаю, как вести себя в бою. А Игорь...— И, глядя своему шефу в глаза, Друзь закончил; — Боюсь, что ему
слишком часто придется отвлекаться от главного. Вернее, его будут отвлекать.
Федор Ипполитович плотно сжал губы. Он понял, на что намекает Друзь. Как видно, Татьяна посвятила его во все. Надо будет предпринять решительные меры. И немедленно.
С дочерью разговор будет короткий. Сегодня за обедом он заставит ее рассказать матери и братцу о своих отношениях с Друзем. Будут также раскрыты все карты Игоря. Ольга поймет наконец: ей прежде всего за дочерью надо присматривать, а не ввязываться в чужие дела.: Тем более, в делах этих она давно уже ничего не смыслит.
И с Сергеем не следует разводить антимонии...
Хоть и был Федор Ипполитович в цейтноте (ему пора в конференц-зал), сказал он неторопливо:
— О твоем благородстве поговорим в другой раз. Сейчас я хочу знать одно: берешь ли ты Игоря или не берешь?
Друзь прижал руку к груди.
— Это очень щедро с вашей стороны. После пятиминутки я переговорю с Игорем...
Федора Ипполитовича будто плеткой стегнули.
— После пятиминутки ты немедленно заставишь его работать! Он уже целые сутки бездельничает... Можешь верхом на нем ездить. Чтоб ни вздохнуть ему, ни охнуть!— Он шагнул к двери.— На Черемашко посмотрю после пятиминутки. Пошли!
Шагов на десять опередив Сергея, Федор Ипполитович еле перевел дух. Странно: ничего особенного между ним и Сергеем не произошло, а все перед ним вдруг поплыло куда-то,
И едва началась пятиминутка, все в конференц-зале поплыло снова. Самое удивительное — только Друзь казался неподвижной точкой, а все как бы вращалось вокруг него.
Сергей и в самом деле был в центре внимания. О том, какие опасности ждут Черемашко и как должен поступить его врач в том или другом случае, Друзь говорил так, словно не по топи ступал, а по гранитному постаменту. И как его слушали! Одни сосредоточенно, другие удивленно, третьи с сомнением, кое-кто с откровенной иронией. Но равнодушных не было.
Неужели так затронул всех этот случайный больной? Случай, конечно, очень любопытный... Да и Сергей вчера привлек к себе всеобщее внимание.
И откуда у него столько чувства собственного достоинства? На вопросы (а их было непривычно много) он отвечал с таким видом, словно борьба с тромбозами крупных сосудов была чуть ли не целью его жизни. Ни одного яе оставил без ответа.
Свои мысли о Черемашко профессор зарезервировал до посещения первой палаты. И как только Сергей ответил на последний вопрос, обратился к Фармагею:
— А что с Хорунжей?
Будущий кандидат наук не думал, что профессор заинтересуется раненой: ведь ее ранение имеет значение, да и то лишь некоторое, только для автора диссертации, в которой приходится оглядываться на найденное военное полевой хирургией.
Фармагей ответил было с места;
— У нее все так нормально, что вряд ли стоит привлекать к ней всеобщее внимание.
В подобных случаях профессор ставил точку. Но сегодня тон будущего диссертанта вызвал в нем раздражение.
— Может быть, вы соизволите пройти сюда?
А когда Фармагей подошел к столу, профессор сказал еще резче:
— А теперь доложите о состоянии Хорунжей.
Фармагей позволил себе едва заметно пожать плечами.
— Операция — вы сами это вчера отметили, уважаемый Федор Ипполитович,— сделана безукоризненно. Температура такая же, как и вчера вечером,— тридцать семь и одна. Пульс почти не отличается от пульса здорового человека. Самочувствие вполне удовлетворительное. Ночь раненая спала, не просыпаясь... Правда, перед самой пятиминуткой она пожаловалась на какую-то тяжесть в правой половине брюшной полости. Это естественно: печень и операционная рана еще не зажили.,,
— Что сделано?
— Конечно, абсолютного спокойствия Хорунжей я обеспечить не смог, так как в палате кроме нее еще трое. Впрочем, разговорами ей не надоедают. А мне непрерывно звонят: когда можно проведать Марину Эрастовну? С ее коллегами я справляюсь собственными силами. А вот как быть с милицией? Двум товарищам оттуда совершенно необходимо поговорить с нею сегодня же.
— Это все?
— Все.
Федор Ипполитович пошевелил бровями. Это был не очень приятный признак.
Но голоса профессор не повысил. Лишь как бы издали докатился раскат грома:
— Насколько мне память не изменяет, вчера вам рекомендовалось...
Чуткое к малейшим изменениям в тоне высокого шефа ухо Фармагея уловило этот отдаленный раскат. Он продолжал осторожнее:
— Ваши рекомендации я хорошо помню, Федор Ипполитович. Но гораздо больше вчера говорилось о военное полевой хирургии. Может быть, поэтому мне и припомнилось одно место из вашей статьи, которая... э-э... подтолкнула меня... к написанию моей... э-э... монографии. Я помню это место наизусть.— Фармагей наморщил лоб.— «Немало хирургов того времени считало, что в первые дни после операции, особенно сложной, прибегать к медикаментозному вмешательству не всегда целесообразно. Мотивировалось это тем, что большинство медикаментов содействует заживлению ран не непосредственно, а за счет известных внутренних резервов организма, и таким образом они могут привести раненого к еще большей потере сил». Короче говоря, упоминавшиеся вами врачи считали, что организм раненого лучше знает, что ему делать... Дальше в той же статье вы писали: «По нашему мнению, этот взгляд давно требует радикального пересмотра. Мы уверены, что здесь действует традиционный, чтобы не сказать резче, способ мышления. Именно он мешал некоторым хирургам применять то новое, что на протяжении последних лет взяли на вооружение медицина и смежные науки». Это натолкнуло меня на мысль: «Хорунжая подходящий объект, чтобы лишний раз подтвердить справедливость...»
Гром грянул ближе
— Справедливость чего?
— Справедливость вашего, Федор Ипполитович, замечания о консервативном способе мышления. Хорунжая даст мне возможность непререкаемо доказать...
Если до сих пор все плыло перед профессором Шостенко сравнительно медленно, то теперь это призрачное движение вдруг ускорилось. И гроза не заставила себя ждать:
— Вы понимаете, что говорите? Ведь вы оставили раненую на произвол судьбы! Собираетесь хладнокровно наблюдать: выживет ли?.. Вы кто? Хирург? Или мясник?
Фармагей превратился в туманное пятно.
Увеличенные толстыми стеклами глаза Евецкого прищурились от удовольствия. Он заранее наслаждался скандалом, который вот-вот разразится. Когда профессор выходит из себя, «левая рука» почему-то всегда радуется.
Ляховский отвернулся. До сих пор еще стыдлив, как школьница.
Игорь впился взглядом в отца. Нет, не досада у него во взгляде, а боль...
Остальные поглядывали кто куда, только не на своего принципала. Старались показать,—ничего, мол, особенного не происходит, они и не к такому привыкли...
До сих пор Федор Ипполитович на поведение своих подчиненных в подобных случаях внимания не обращал. Врос, как говорил когда-то Игорь, в собственный пьедестал, и что мне, дескать, до пигмеев, копошащихся у подножья!
Почему же сегодня, хоть все вокруг так зыбко, каждая мелочь бросается в глаза?
Сергей вскочил и окаменел, вглядываясь в Фармагея, И снова профессору вспомнились те, кто закрывал собой командиров и амбразуры вражеских дотов. Но вот Сергей рванулся к двери...
Отдышавшись, Федор Ипполитович снова уставился на Фармагея:
— Вы что, диссертацию свою в монастырской келье пишете? Кроме моей статейки, которая сейчас и копейки не стоит, ничего знать не хотите? Да в надерганных вами цитатах мельком говорится о глупости, которой отличались некоторые недоучки в начале войны, до появления сульфамидов и пенициллина. Но в той же статейке черным по белому написано, что появление этих препаратов сразу сняло эту идиотскую проблему. Почему вы этого наизусть не выучили? И как вы отважились городить эту дичь здесь, да еще после того, как ваш коллега дал вам вчера в руки продуманный до мельчайших подробностей, безукоризненный план дальнейшего лечения Хорунжей. А вы... Вот уж воистину заставь дурака богу молиться... Есть ли у присутствующих вопросы к Фармагею?
В зале стало совсем тихо. Все взгляды устремились на Федора Ипполитовича. Одни удивленно: небывалая история — профессор сам себя покритиковал. Правда, недобрым словом помянул свою старую статью. Но и такого еще не случалось... Другие (слава богу, их меньше) так и не поняли, в чем же виновен будущий кандидат медицинских наук. Значит, и кроме Фармагея в институте можно найти таких же невежд?
— Нет вопросов? — почти спокойно спросил Федор Ицполитович и сам за всех ответил: — Да и какие тут могут быть разговоры!.. Попрошу тех, кто хочет взглянуть на Хорунжую, в семнадцатую.
И, словно поднятый по тревоге, зашагал к выходу из зала.
Самовольно покинув пятиминутку, Друзь помчался в палату, где лежала молодая актриса. Но не о глупости Фармагея была его первая мысль, а не допустил ли он сам ошибки позапрошлой ночью. Ведь когда Марина Эрастовна лежала на операционном столе, ни на миг не давала ему покоя тревога о Черемашко.
Какое-то время он постоял у входа в палату, припоминая события ночи под понедельник, но упрекнуть себя ему было не в чем. Все сделано правильно. Да и профессор вчера за Хорунжую его не упрекнул.
Правда, на пятиминутке Федор Ипполитович слушал Друзя краем уха. А Фармагей следовал его примеру. И после осмотра Марины Эрастовны разговор шел не столько о ней, сколько о диссертации: данный случай поможет, мол, Фармагею кое-что уточнить. Тот и принялся «уточнять».
Когда Друзь вошел в семнадцатую палату, глаза у Марины Эрастовны были закрыты, руки неподвижно лежали поверх одеяла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Федор Ипполитович шел улицами, на которых вряд ли встретишь знакомых. Никто не должен помешать его раздумьям, в институт он обязан прийти успокоенным и собранным.
Но мысли не были ему послушны.
Почему-то беспокоило то, что Игорь за столом только один раз поднял глаза на отца. И когда отец не ответил ему отказом, не обрадовался. А ведь ему, в сущности, сделан подарок, которого он не заслужил. И в то же время радовало Федора Ипполитовича, что вечером вместе с ним за стол сядут сын, внук... ну, и та, с чьей помощью произведен Шостенко-самый-младший.
Первым в институте Федор Ипполитович увидел того самого зверя, который на ловца бежит.
Друзь стоял возле физиологической лаборатории и испуганно всматривался в дрожавший у него в руке листок Ничего удивительного: ношу он взвалил на себя непосильную. Сам взвалил, ни с кем не посоветовался. Вот и тащи. А в придачу повнимательней вчитывайся в «ученый труд» своего проворного коллеги. Точно будешь знать, почем фунт лиха.
Федор Ипполитович взял у Друзя листок.
— Зайди-ка ко мне.
На листок взглянул лишь в кабинете. Анализ Черемашко на протромбин. А в нем сто тридцать два процента. Ого!
Но произнес научный руководитель бесстрастно:
— Ничего странного. Такая болезнь... А тебя лихорадка треплет?
Как и вчера, Друзь прислонился к тому же косяку. Но
вчера он строил из себя Атланта, поддерживающего небо. А сегодня бледен, как последний трус.
Однако ответ Друзя был не очень боязлив:
— Вчера было сто двадцать шесть. Откуда такой резкий скачок?
— Даже это вылетело из головы?— язвительно спросил Федор Ипполитович.
Друзь угрюмо уставился на своего учителя.
Нет, дорогой мой, сегодня ты этим профессора Шостенко не возьмешь: ему твои фокусы известны. И никто тебя прыгать в водоворот не заставлял. Второй раз бывший спаситель руки тебе не протянет... На соломинку, пожалуй, еще можно указать: любопытно, сумеет ли Друзь за нее ухватиться.
— Дырявая у тебя голова. Операция совсем обезводила организм твоего Черемашко и повысила свертываемость крови. Скажи спасибо, что только на шесть процентов подскочил протромбин. И жди от своего Василя Максимовича новых каверз. Прежде всего инфаркта в легких. А антикоагулянтов ему еще нельзя... Словом, тебе надо разрешить неразрешимое.
Странно, но взгляд Друзя стал спокойнее. А губы неслышно зашевелились.
Федор Ипполитович с добродушной грубоватостью сказал:
— Да ты присядь. И ответь мне на несколько вопросов.
Друзь послушно сел.
Для начала Федор Ипполитович все с той же грубоватостью поинтересовался:
А как чувствует себя твой смертник? Не собирается ли оправдать прогноз..— профессор на мгновение замялся,— прогноз Самойла Евсеевича.
Друзь ответил:
— К сожалению, это был и ваш прогноз, Федор Ипполитович.— Он слегка наклонился к своему высокому шефу.— Но я не1 заметил у Василя Максимовича желания оправдать эти предсказания. Конечно, ему может стать хуже, но это ничего не означает.— Снова глаза у Сергея стали как у помешанного, а голос зазвенел.— И вы, и ваша «левая рука» — оба вы увидите: настоящий человек бьется до конца... До победного конца! Я все сделаю для того, чтобы так и было. И верю: вы, Федор Ипполитович, очень скоро забудете о своем прогнозе. Вот увидите!
Никак повторение вчерашнего? Или в самом деле Сергей не такой, каким его все считают? Похоже на то, что это не слова, а непоколебимая, пускай даже ни на чем не основанная вера. Эта черта Сергея давно известна Федору Ипполитовичу, и не мешало бы хоть иногда вспоминать о ней..,
Когда тринадцать лет тому назад в госпитале лежал полуживой сапер, два или три раза приезжал командир инженерного подразделения, где Сергей служил. Капитан расспрашивал о своем солдате, не сводя требовательного взгляда с главного врача госпиталя: во что бы то ни стало сберегите этому парню жизнь!.. Когда мина падала, Сергей успел прикрыть капитана собой... Именно поэтому, кажется, Федор Ипполитович отдал тогда столько сил иссеченному минными осколками юноше. Такие, как Сергей, во время упорного боя способны отбросить, чтобы не мешал, опустошенный автомат и, оставляя за собой кровавый след от ран, настойчиво и неотвратимо, сантиметр за сантиметром, ползти к вражескому доту, чтобы телом своим закрыть его амбразуру. Таких не может остановить никакая сила...
Это самое упорство и сохранило Сергею жизнь.
Сколько времени прошло с тех пор, а в мединституте и здесь все видели только послушного, бесконечно благодарного за спасение и помощь в науке, преданного своему кумиру оруженосца профессора Шостенко. Поэтому и не вспоминал Федор Ипполитович того, что знал о Сергее когда-то. Ему казалось, что Сергей податлив, как глина: лепи из него, что взбредет в голову. И профессор лепил — сначала кое-как, а потом и вовсе спустя рукава. Ни разу он не наткнулся в этой глине на что-то похожее на самоцвет.
А Сергей...
К какому доту подползает он теперь? Кого пытается прикрыть собой?
Федор Ипполитович тряхнул головой, отгоняй непрошеные мысли.
Что за чертовщина лезет ему в голову? Может быть, Сергея и спасла когда-то его вера, но сейчас не найдешь в нем даже пылинки алмазной. И какие, к дьяволу, перед ним доты?
Друзь растерянно потер себе висок:
— Пожалуйста, Федор Ипполитович, зайдите перед пятиминуткой в первую палату. Вам станет виднее, правильны ли мои предложения относительно Черемашко, с которыми я собираюсь выступить сегодня.
Ну конечно, Федору Ипполитовичу что-то померещилось.
— И это все? —уже безразлично спросил он.
— До пятиминутки все,— пообещал Друзь.— А дальше... Я позволю себе повторить: с Черемашко покою вам не будет... Простите, есть еще одна просьба. Только, ради бога, не считайте, что это каприз с моей стороны. Мне крайне необходим помощник. А Самойло Евсеевич отобрал у меня одного.
— Как отобрал? — не понял Федор Ипполитович.
И снова глаза Друзя стали похожи на сверла.
— Спрашивать Самойла Евсеевича об этом мне трудно. Боюсь, что он заберет у меня и другого.
Евецкий мстит Друзю за вчерашнее? Так мелко?
Впрочем, это неплохой повод для задуманного разговора с Сергеем! И профессор сразу схватил вола за рогаг
— А почему бы тебе не взять Игоря?
Друзь промолчал. Слишком много было у него оснований для сомнений в искренности учителя. А Федор Ипполитович положил Сергею руку на плечо.
— Ты, я слышал, отказал Игорю, когда он попросился к тебе. Ну, а если я поддержу его просьбу?
Лицо Сергея чуть посветлело.
— Вы серьезно?
— Вполне. Игорь прибежал ко мне сегодня на рассвете с просьбой присватать его к тебе: Черемашко заинтересовал его, что ли... Мало тебе моей протекций?
Друзь потер висок рукояткой палки и осторожно ответил:
— Игорь — натура увлекающаяся. Брать на себя ответственность за чью бы то ни было жизнь — не слишком ли много для начинающего стажера?
— Вот оно что! — криво усмехнулся Федор Ипполитович.— Ты сам не веришь, что Черемашко...
— Вы ошибаетесь, Федор Ипполитович. Я был солдатом. Я знаю, как вести себя в бою. А Игорь...— И, глядя своему шефу в глаза, Друзь закончил; — Боюсь, что ему
слишком часто придется отвлекаться от главного. Вернее, его будут отвлекать.
Федор Ипполитович плотно сжал губы. Он понял, на что намекает Друзь. Как видно, Татьяна посвятила его во все. Надо будет предпринять решительные меры. И немедленно.
С дочерью разговор будет короткий. Сегодня за обедом он заставит ее рассказать матери и братцу о своих отношениях с Друзем. Будут также раскрыты все карты Игоря. Ольга поймет наконец: ей прежде всего за дочерью надо присматривать, а не ввязываться в чужие дела.: Тем более, в делах этих она давно уже ничего не смыслит.
И с Сергеем не следует разводить антимонии...
Хоть и был Федор Ипполитович в цейтноте (ему пора в конференц-зал), сказал он неторопливо:
— О твоем благородстве поговорим в другой раз. Сейчас я хочу знать одно: берешь ли ты Игоря или не берешь?
Друзь прижал руку к груди.
— Это очень щедро с вашей стороны. После пятиминутки я переговорю с Игорем...
Федора Ипполитовича будто плеткой стегнули.
— После пятиминутки ты немедленно заставишь его работать! Он уже целые сутки бездельничает... Можешь верхом на нем ездить. Чтоб ни вздохнуть ему, ни охнуть!— Он шагнул к двери.— На Черемашко посмотрю после пятиминутки. Пошли!
Шагов на десять опередив Сергея, Федор Ипполитович еле перевел дух. Странно: ничего особенного между ним и Сергеем не произошло, а все перед ним вдруг поплыло куда-то,
И едва началась пятиминутка, все в конференц-зале поплыло снова. Самое удивительное — только Друзь казался неподвижной точкой, а все как бы вращалось вокруг него.
Сергей и в самом деле был в центре внимания. О том, какие опасности ждут Черемашко и как должен поступить его врач в том или другом случае, Друзь говорил так, словно не по топи ступал, а по гранитному постаменту. И как его слушали! Одни сосредоточенно, другие удивленно, третьи с сомнением, кое-кто с откровенной иронией. Но равнодушных не было.
Неужели так затронул всех этот случайный больной? Случай, конечно, очень любопытный... Да и Сергей вчера привлек к себе всеобщее внимание.
И откуда у него столько чувства собственного достоинства? На вопросы (а их было непривычно много) он отвечал с таким видом, словно борьба с тромбозами крупных сосудов была чуть ли не целью его жизни. Ни одного яе оставил без ответа.
Свои мысли о Черемашко профессор зарезервировал до посещения первой палаты. И как только Сергей ответил на последний вопрос, обратился к Фармагею:
— А что с Хорунжей?
Будущий кандидат наук не думал, что профессор заинтересуется раненой: ведь ее ранение имеет значение, да и то лишь некоторое, только для автора диссертации, в которой приходится оглядываться на найденное военное полевой хирургией.
Фармагей ответил было с места;
— У нее все так нормально, что вряд ли стоит привлекать к ней всеобщее внимание.
В подобных случаях профессор ставил точку. Но сегодня тон будущего диссертанта вызвал в нем раздражение.
— Может быть, вы соизволите пройти сюда?
А когда Фармагей подошел к столу, профессор сказал еще резче:
— А теперь доложите о состоянии Хорунжей.
Фармагей позволил себе едва заметно пожать плечами.
— Операция — вы сами это вчера отметили, уважаемый Федор Ипполитович,— сделана безукоризненно. Температура такая же, как и вчера вечером,— тридцать семь и одна. Пульс почти не отличается от пульса здорового человека. Самочувствие вполне удовлетворительное. Ночь раненая спала, не просыпаясь... Правда, перед самой пятиминуткой она пожаловалась на какую-то тяжесть в правой половине брюшной полости. Это естественно: печень и операционная рана еще не зажили.,,
— Что сделано?
— Конечно, абсолютного спокойствия Хорунжей я обеспечить не смог, так как в палате кроме нее еще трое. Впрочем, разговорами ей не надоедают. А мне непрерывно звонят: когда можно проведать Марину Эрастовну? С ее коллегами я справляюсь собственными силами. А вот как быть с милицией? Двум товарищам оттуда совершенно необходимо поговорить с нею сегодня же.
— Это все?
— Все.
Федор Ипполитович пошевелил бровями. Это был не очень приятный признак.
Но голоса профессор не повысил. Лишь как бы издали докатился раскат грома:
— Насколько мне память не изменяет, вчера вам рекомендовалось...
Чуткое к малейшим изменениям в тоне высокого шефа ухо Фармагея уловило этот отдаленный раскат. Он продолжал осторожнее:
— Ваши рекомендации я хорошо помню, Федор Ипполитович. Но гораздо больше вчера говорилось о военное полевой хирургии. Может быть, поэтому мне и припомнилось одно место из вашей статьи, которая... э-э... подтолкнула меня... к написанию моей... э-э... монографии. Я помню это место наизусть.— Фармагей наморщил лоб.— «Немало хирургов того времени считало, что в первые дни после операции, особенно сложной, прибегать к медикаментозному вмешательству не всегда целесообразно. Мотивировалось это тем, что большинство медикаментов содействует заживлению ран не непосредственно, а за счет известных внутренних резервов организма, и таким образом они могут привести раненого к еще большей потере сил». Короче говоря, упоминавшиеся вами врачи считали, что организм раненого лучше знает, что ему делать... Дальше в той же статье вы писали: «По нашему мнению, этот взгляд давно требует радикального пересмотра. Мы уверены, что здесь действует традиционный, чтобы не сказать резче, способ мышления. Именно он мешал некоторым хирургам применять то новое, что на протяжении последних лет взяли на вооружение медицина и смежные науки». Это натолкнуло меня на мысль: «Хорунжая подходящий объект, чтобы лишний раз подтвердить справедливость...»
Гром грянул ближе
— Справедливость чего?
— Справедливость вашего, Федор Ипполитович, замечания о консервативном способе мышления. Хорунжая даст мне возможность непререкаемо доказать...
Если до сих пор все плыло перед профессором Шостенко сравнительно медленно, то теперь это призрачное движение вдруг ускорилось. И гроза не заставила себя ждать:
— Вы понимаете, что говорите? Ведь вы оставили раненую на произвол судьбы! Собираетесь хладнокровно наблюдать: выживет ли?.. Вы кто? Хирург? Или мясник?
Фармагей превратился в туманное пятно.
Увеличенные толстыми стеклами глаза Евецкого прищурились от удовольствия. Он заранее наслаждался скандалом, который вот-вот разразится. Когда профессор выходит из себя, «левая рука» почему-то всегда радуется.
Ляховский отвернулся. До сих пор еще стыдлив, как школьница.
Игорь впился взглядом в отца. Нет, не досада у него во взгляде, а боль...
Остальные поглядывали кто куда, только не на своего принципала. Старались показать,—ничего, мол, особенного не происходит, они и не к такому привыкли...
До сих пор Федор Ипполитович на поведение своих подчиненных в подобных случаях внимания не обращал. Врос, как говорил когда-то Игорь, в собственный пьедестал, и что мне, дескать, до пигмеев, копошащихся у подножья!
Почему же сегодня, хоть все вокруг так зыбко, каждая мелочь бросается в глаза?
Сергей вскочил и окаменел, вглядываясь в Фармагея, И снова профессору вспомнились те, кто закрывал собой командиров и амбразуры вражеских дотов. Но вот Сергей рванулся к двери...
Отдышавшись, Федор Ипполитович снова уставился на Фармагея:
— Вы что, диссертацию свою в монастырской келье пишете? Кроме моей статейки, которая сейчас и копейки не стоит, ничего знать не хотите? Да в надерганных вами цитатах мельком говорится о глупости, которой отличались некоторые недоучки в начале войны, до появления сульфамидов и пенициллина. Но в той же статейке черным по белому написано, что появление этих препаратов сразу сняло эту идиотскую проблему. Почему вы этого наизусть не выучили? И как вы отважились городить эту дичь здесь, да еще после того, как ваш коллега дал вам вчера в руки продуманный до мельчайших подробностей, безукоризненный план дальнейшего лечения Хорунжей. А вы... Вот уж воистину заставь дурака богу молиться... Есть ли у присутствующих вопросы к Фармагею?
В зале стало совсем тихо. Все взгляды устремились на Федора Ипполитовича. Одни удивленно: небывалая история — профессор сам себя покритиковал. Правда, недобрым словом помянул свою старую статью. Но и такого еще не случалось... Другие (слава богу, их меньше) так и не поняли, в чем же виновен будущий кандидат медицинских наук. Значит, и кроме Фармагея в институте можно найти таких же невежд?
— Нет вопросов? — почти спокойно спросил Федор Ицполитович и сам за всех ответил: — Да и какие тут могут быть разговоры!.. Попрошу тех, кто хочет взглянуть на Хорунжую, в семнадцатую.
И, словно поднятый по тревоге, зашагал к выходу из зала.
Самовольно покинув пятиминутку, Друзь помчался в палату, где лежала молодая актриса. Но не о глупости Фармагея была его первая мысль, а не допустил ли он сам ошибки позапрошлой ночью. Ведь когда Марина Эрастовна лежала на операционном столе, ни на миг не давала ему покоя тревога о Черемашко.
Какое-то время он постоял у входа в палату, припоминая события ночи под понедельник, но упрекнуть себя ему было не в чем. Все сделано правильно. Да и профессор вчера за Хорунжую его не упрекнул.
Правда, на пятиминутке Федор Ипполитович слушал Друзя краем уха. А Фармагей следовал его примеру. И после осмотра Марины Эрастовны разговор шел не столько о ней, сколько о диссертации: данный случай поможет, мол, Фармагею кое-что уточнить. Тот и принялся «уточнять».
Когда Друзь вошел в семнадцатую палату, глаза у Марины Эрастовны были закрыты, руки неподвижно лежали поверх одеяла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27