А после короткой паузы откуда-то из глубины зала послышалось мечтательное:
— Вот к Сергею Антоновичу...
Тогда произошло то, на что Игорь перестал надеяться.
Отец вскинул голову. Начал он, правда, без гнева. Но и не миролюбиво:
— Теперь ясно и мне. И, думаю, всем... А вам, ординатор Фармагей?
Тот не откликнулся. Стоял, обеими руками опершись1
на свой стул, готовый терпеливо перенести все, чем одарит его сегодня судьба и профессорский нрав.
— Итак, молчание — знак согласия,— не стал настаивать профессор.— Таким образом, все дальнейшее, дорогой Самойло Евсеевич, для вашего протеже не будет неожиданностью... Оставлять в семнадцатой Фармагея нельзя. Он сдаст палату сразу же после пятиминутки тому, кто взял на себя всю ответственность за брошенную на произвол судьбы больную. Думаю, что и остальные пациентки Фармагея ничего не будут иметь против этого... А вас такой вариант устроит, юноша?
Вопрос этот относился к Буде-Розальскому.
Корнелий Аполлонович всем телом повернулся к Игорю.
Тот колебался одно лишь мгновение: молодой человек не принадлежит к тем, кого Игорь охотно взял бы себе в помощники. Но, кажется, не такой уж он и безнадежный...
Игорь кивнул.
— Тогда прошу вас, Федор Ипполитович, считать, что я высказал только свою оценку,— ответил Буда-Розальский профессору и сел с таким видом, словно с честью исполнил свой долг.
Еще более напряженным стало ожидание бури. Ждал ее и Игорь. Поэтому то, что научный руководитель высказал свое решение как бы между прочим, без громов и молний, произвело впечатление если не сильного подземного толчка, так выстрела без предупреждения. В зале установилась тишина. Танцюра неподвижно стоял, низко опустив голову. Сергей потирал себе виски. Кое- кто в зале беспокойно озирался, кое-кто неизвестно для чего начал прочищать горло...
Но вот в первом ряду тяжело поднялась обтекаемая фигура Самойла Евсеевича.
— Разрешите, Федор Ипполитович...
Шеф настороженно взглянул на него.
— Пожалуйста.
Евецкий начал так, чтобы каждое его слово было слышно в самом дальнем углу конференц-зала:
— А не кажется ли вам, уважаемый Федор Ипполитович, что в этом случае рубить сплеча не стоило бы? Я, например, считаю, что предлагаемое вами наказание...
— Это не наказание, Самойло Евсеевич,— казалось,
добродушно перебил его профессор.—И я не предлагаю. Что касается Фармагея, то в армии — вы должны это помнить — подобные дела квалифицируются как полное служебное несоответствие. Мое решение исходит из этого.
Но он видел—то, что ясно ему, многим в зале ясным еще не стало: таким сдержанным профессора Шостенко здесь видят впервые. Невесело оглядев своих подчиненных, он продолжал:
— Сам я всегда стоял и буду стоять на той точке зрения, что в нашем коллективе (коллективе медиков и исследователей) чиновникам от, медицины места нет. Мне не раз приходилось слышать, как эту мысль высказываете своим подчиненным вы, Самойло Евсеевич... Прошедшие два дня показали, что Хорунжая была для Фармагея всего-навсего объектом, который может прибавить к его диссертации несколько эффектных штрихов. Кстати, позавчера приблизительно так же вы отнеслись к Черемашко. Да и сейчас относитесь. Кроме того, вам известно лучше, чем кому бы то ни было, что теоретическая и практическая ценность так называемой диссертации Фармагея равна нулю. Я утверждаю, что писал ее не врач, а карьерист, которому наплевать на больных и на науку.— Неожиданно горькими показались эти слова Игорю.— Возможно, я несправедлив к Фармагею. Следовало бы отнестись к нему еще суровее. Но на первый раз дадим ему возможность хорошенько обо всем подумать... Вы хотите еще что-то сказать, Самойло Евсеевич?
Евецкий все время пытался перебить профессора. Но слишком необычна была сдержанность Федора Ипполитовича. И Самойло, не ответив, сразу сел.
Профессор взглянул на часы и заторопился.
—. Итак, целесообразнее всего семнадцатую палату временно, до выздоровления Хорунжей, поручить, как я уже сказал, нашему новому стажеру...
— Ах, вот оно что...
Пропел это, кажется, тот же Евецкий.
Еще ярче блеснули глаза профессора. Однако и на этот раз шквал не налетел: сегодня Шостенко-старший хорошо взнуздал себя.
— Да, моему сыну,— подтвердил он.— А кого бы вы порекомендовали, Самойло Евсеевич? Действительно,
среди наших ординаторов есть такой, который знает со* стояние Хорунжей и лучше моего сына. Но у вас язык не повернется его назвать.
Вдруг поднялся Михайло Карпович.
— Я протестую! — чуть не вскрикнул он.— Накладывать такую ответственность на стажера, который не пробыл у нас и трех дней,— да как это можно, Федор Ипполитович? Ранение, осложненное воспалением быки шины...
— Я знаю,—перебил Ляховского профессор.—И удивляюсь вам, Михайло Карпович. Вы за Друзя? По-вашему, мало ему Черемашко? Вы так верите в него, что отдали бы ему всех наших тяжелобольных?.. Нет уж, сначала посмотрим, справится ли он с Черемашко. А если мой сын, никого не спросив, не побоялся оперировать Хорунжую, то пусть берет на себя вообще все грехи своего предшественника по семнадцатой. Или, по-вашему, хватит с него роли петуха, который прокукарекал, а там хоть и не рассвета?.. И попробуйте только, Михайло Карпович, потворствовать ему даже в мелочах! Лучше помогите мне использовать отцовское право в полной мере. Спрашивайте с него вдвое, втрое больше, чем с любого из присутствующих... Тебе это ясно, Игорь?
Игорь поднялся, чтобы ответить: «Да, профессор». Но большинство присутствующих слишком внимательно наблюдали за ним, а очки Самойла Евсеевича победно сверкнули.
Только Танцюра и Буда-Розальский обрадовались этому неожиданному повороту в судьбе немногим старшего их коллеги.
Игорь сказал:
— Я не считаю, что грехи доктора Фармагея — только его личные грехи. Он такой, каким ему разрешалось быть. Что же касается меня, то временное назначение меня в семнадцатую палату я буду считать вступительным экзаменом на право стажироваться в вашем коллективе, товарищи. Чем он будет труднее, тем лучше, И не только для меня. Ну, а потворствовать мне я и сам никому не позволю.
Теперь все удивленно смотрели на Игоря: таким образом благодарить нашего шефа за доверие, да ты, приятель, в своем ли уме?
Но самым удивительным было то, что шеф как бы
ничего не видел и не слышал. Пятиминутку он закончил очень спокойно:
— На сегодня все... Обход начнется ровно в половине десятого. Я побываю только у тех, кому мое присутствие необходимо. Итак, кому не терпится показать мне своих больных? — В зале поднялось несколько рук.— Хорошо... Сразу же после обхода прошу зайти ко мне тех, за кем закреплены темы этого года. Сегодня приму заведующих лабораториями и кабинетами. Завтра тех, кем руководит Михайло Карпович. Послезавтра ординаторов мужского отделения... И последнее. Обход начнется с первой палаты. Приглашаются все научные работники и ординаторы.
Как всегда, профессор солидно вышел из зала в сопровождении обеих «рук». Вслед за ними выбежал Фармагей. Быстро опустел первый ряд — ушли старшие научные работники, заведующие лабораториями...
Тогда начали подниматься ординаторы и молодежь. Однако никто не спешил уйти. Образовалось несколько группок. В голосах слышалось некоторое смятение: как же, пятиминутка прошла без единого громового раската, а суд научного руководителя был скорый и немилостивый.
Не по себе стало и Игорю. Может быть, и меняет свои позиции Шостенко-старший. Но ведь и себя ему надо бы переделать!
Танцюра сорвал с головы шапочку, взъерошил волосы и признался:
— То все было ясно. А теперь... — Он встряхнул головой. — Круто поворачивает старик. Но куда?
Буда-Розальский все еще был бледен. Хоть и умеет он владеть собою, но не привык еще к монументальному авторитету здешнего метра и равнодушию своего непосредственного, но уже бывшего руководителя ко всему, кроме собственной карьеры и любовных похождений. Невозмутимость Буды-Розальского — единственный и не очень надежный способ самозащиты. И хотя ясно теперь, почему Сергей советовал ему держаться поближе к Игорю, не знает Корнелий, как вести себя с новым патроном.
Дотронувшись до колена юноши, Игорь сказал:
— Ну что ж, Корнелий Аполлонович, пойдемте в семнадцатую. Помогите мне разобраться в ее особенностях.
Буда-Розальский ответил, не глядя на него:
— Я предполагаю, что больные и медперсонал не будут удручены сменой ординатора. Вот и все особенности. Что же касается меня...
. Рука Игоря легла на колено юноши.
— Какие к нам предъявлены требования, вы слышали. Для меня это означает, что семнадцатая должна быть лучшей палатой не только в женском отделении. Если и вы так думаете, общий язык мы с вами найдем.
Так и не взглянул Буда-Розальский на своего нового патрона. Молча встал. Стараясь идти не спеша, направился к двери. Но чем ближе подходил он к дверям, тем розовее становились его уши, тем заметнее ускорял он шаг.
Проводив его взглядом, Танцюра сказал:
— До вчерашнего вечера мне тоже казалось, что этот парень и его повелитель — два сапога пара. А вчера... Он не за пульсом Хорунжей следил, а священнодействовал. Разве вы не заметили, как искусаны губы у него? Это он вчера за вас и Сергея Антоновича переживал... После операции мы немного с ним поговорили. Наслушался я, в каком черном теле держал его Гри-Гри. О том, чтобы уйти из нашей клиники, ему не сегодня пришло в голову.
Пора и Игорю идти отсюда: принять семнадцатую надо немедленно. Жаль только, что из-за этого не придется побывать на «общем собрании» в первой палате.
Поднявшись, Игорь взял Танцюру под руку.
— Пойдемте, Саша... Это замечательно, что вы заботитесь о новых членах нашего коллектива... Верхом на Корнелии я ездить не собираюсь. Но будьте и вы ему другом.
— Об этом меня просить не нужно.—Танцюра на секунду задумался.— По-моему, ваш отец, Игорь Федорович, собирается лечь на новый курс, и произойдет это тем скорее, чем крепче будет наш небольшой коллектив.
Игорь пожал ему локоть.
— Значит, от вашего предубеждения против Сергея у вас ничего не осталось?
На мгновение во взгляде Танцюры промелькнуло что- то похожее на огорчение.
— Это совсем другое дело..,
Игорь обнял его за плечи.
— Все будет хорошо, Саша. Своего вы умеете добиваться... Я не открою чужой тайны, если скажу вам, что в самое ближайшее время мы погуляем на его свадьбе. Вам, конечно, от этого не легче: соперников у вас, можно сказать, не поубавилось.
Погруженный в свои переживания, Танцюра промолчал.
Когда Игорь поднимался на второй этаж, дорогу ему преградили те двое врачей, что вошли в женскую ординаторскую в неподходящую минуту.
Один из них, с сединой в висках, был лет на пять старше Сергея. Другой — в круглых, несколько старомодных очках —приблизительно того же возраста, что и Игорь. В ординаторской они и двумя словами с новым коллегой не перемолвились.
Теперь старший подошел к Игорю со смущенной улыбкой.
— Оказывается, нам нужно познакомиться поближе, Игорь Федорович. Тематически ваша и наши палаты разнятся мало. Кроме того, мы и ближайшие соседи. Я орудую в восемнадцатой, мой друг — в шестнадцатой. Кое- что мы о вас знаем и считаем необходимым предупредить вас... Как вы считаете,— обратился он к ровеснику Игоря,— хватит ли сказанного мудрому?
Младший коллега подтвердил:
— Вполне. Чтобы все у вас пошло хорошо, Игорь Федорович, принимая палату, самым тщательным образом проверьте документацию на каждую больную. Возможно, там все в порядке. Но... лучше, если вы будете знать это точно.
Войдя в кабинет, Федор Ипполитович с силой захлопнул дверь. И хотя незакрепленный запор английского замка щелкнул достаточно громко, попробовал дверь плечом: как следует ли она закрылась? Убедившись, что к нему никто не проникнет, профессор позволил себе перевести дух и начал не спеша, задумчиво проверять ширину кабинета: шесть шагов туда, шесть шагов обратно.
Он не узнавал себя.
Чуть ли не полчаса удерживался от того, без чего не проходила ни одна пятиминутка. Не разрешил себе ни одной резкой фразы.
А разве не заслужил Фармагей, этот сукин сын, чтоб от него мокрого места не осталось? И как подмывало гаркнуть на Евецкого, чтобы этот иезуит сидел тихо, ловил каждое слово и принимал его на свой счет!
А Игорь...
Отец, можно сказать, через самого себя переступил, дал сыну возможность показать себя с лучшей стороны. А он — Фармагей, видите ли, не так уж и виноват: его, мол, так здесь воспитали. Едва почувствовал твердую почву под ногами и — на тебе!—уже выкидывает старые коленца!
И никого это не возмутило. Все вели себя так, словно их это не касалось... или были согласны с Игорем..,
Конечно, споры на пятиминутках явление здесь редчайшее. Так уж повелось, что высказывались лишь научный руководитель, его «руки», изредка выскакивал со своими туманными замечаниями Каранда, а остальные изредка задавали для приличия вопросы. Хорошо налаженный и выверенный механизм работал без перебоев и точно выполнял волю стоящего у пульта управления.
Не было как будто перебоев и сегодня. .
Почему же бросилось в глаза равнодушие к тому, что Фармагея заменили по явно семейному принципу? Неужели и вправду не коллектив это, а механизм, в котором просто-напросто сменили мелкую деталь?..
Несколько раз пройдясь по кабинету, Федор Ипполитович заметил: перед глазами у него ничто, как вчера, не плывет (в конференц-зале тоже не плыло) и не мечется он, а спокойно ходит. Не дает знать о себе и сердце. Не путаются мысли. И постепенно зреет убеждение; если и останется кто-нибудь недовольным из-за Фармагея, то только Самойло. Фармагей сам себя выгнал из института! Раньше этого не случилось лишь потому, что научный руководитель знал об этом ординаторе только одно: он пишет под руководством Евецкого диссертацию.
Значит, «левая рука» вот-вот прибежит сюда. Нет, спасать он будет не Фармагея, а свою жульническую затею. Он рассчитывает на то, что в диссертацию, которой покровительствует член-корреспондент Академии медицинских наук, никто, даже официальные оппоненты, вчитываться не будет.
Отлично, пусть приходит...
И вовсе неплохо сказал Игорь. За эти три года он не изменился, а в своей Собачевке приобрел более надежное оружие, чем обычная его «устная агитация». Это доказал вчерашний вечер. И не испугался он, услышав, что здесь ему будет тяжелее, чем кому-либо. Если не согнется Игорь, не сломится... Если б он только знал, как желает ему этого отец!.
Относительно Евецкого Федор Ипполитович не ошибся. Не успел он освоиться со своим необычным спокойствием, а в дверь уже постучали. И так настойчиво и требовательно, , как умеет стучать только Самойло, когда он чем-нибудь встревожен.
Беседа с ним никакого удовольствия Федору Ипполитовичу не доставит. И все-таки научный руководитель открыл дверь...
Самойло Евсеевич вошел с широчайшей улыбкой авгура. И означала она: сказанное профессором вчера по телефону и только что на пятиминутке,—это, так сказать, по обязанности или следствие плохого настроения. А все дела приводятся в порядок в этом похожем на игуменскую келью кабинете, с глазу на глаз.
Не дождавшись приглашения, даже не подождав, пока шеф сядет, Евецкий расположился в кресло по эту сторону стола. И сразу начал со вчерашнего:
— Так что же мы, дорогой Федор Ипполитович, будем делать с диссертацией Фармагея?
Двери Федор Ипполитович только притворил. Прошел к столу, демонстративно не заметив кресла напротив Евецкого, и нажал кнопку звонка. Молча подождал, пока появилась девушка из канцелярии. Посадил ее на свое место, положив перед нею лист бумаги и карандаш/ Потом обратился к своему второму «я».
— Вы не торопитесь? Тогда я сначала покончу с этим неприятным делом.
И начал диктовать проект приказа об увольнении Фармагея. -
Профессору безразлично было, как отнесется к этому руководитель развенчанного диссертанта,— ни разу не взглянул в его сторону.
Продиктовав проект приказа, Шостенко сказал:
— Срочно отпечатайте и отнесите Андрею Петровичу на подпись. Потом найдите обоих названных в приказе врачей: пусть ознакомятся и распишутся. Второго предупредите от моего имени: я считаю его приступившим к выполнению обязанностей ординатора. О больных в семнадцатой во время обхода докладывать должен он.
И только когда девушка ушла, обратился к Евецкому:
— Ну, вам все ясно?
Улыбка авгура не поблекла. Чуть-чуть, так сказать, символично склонив перед шефом голову, Евецкий как бы подписывался под его словами:
— Вы сделали именно то, что в данный момент необходимо. Если наш, гм, директор подмахнет вашу бумажку, это будет хорошей наукой для Фармагея. Конечно, ему надо дать несколько дней, чтобы он как следует подумал о своем поведении и привел диссертацию в христианский вид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— Вот к Сергею Антоновичу...
Тогда произошло то, на что Игорь перестал надеяться.
Отец вскинул голову. Начал он, правда, без гнева. Но и не миролюбиво:
— Теперь ясно и мне. И, думаю, всем... А вам, ординатор Фармагей?
Тот не откликнулся. Стоял, обеими руками опершись1
на свой стул, готовый терпеливо перенести все, чем одарит его сегодня судьба и профессорский нрав.
— Итак, молчание — знак согласия,— не стал настаивать профессор.— Таким образом, все дальнейшее, дорогой Самойло Евсеевич, для вашего протеже не будет неожиданностью... Оставлять в семнадцатой Фармагея нельзя. Он сдаст палату сразу же после пятиминутки тому, кто взял на себя всю ответственность за брошенную на произвол судьбы больную. Думаю, что и остальные пациентки Фармагея ничего не будут иметь против этого... А вас такой вариант устроит, юноша?
Вопрос этот относился к Буде-Розальскому.
Корнелий Аполлонович всем телом повернулся к Игорю.
Тот колебался одно лишь мгновение: молодой человек не принадлежит к тем, кого Игорь охотно взял бы себе в помощники. Но, кажется, не такой уж он и безнадежный...
Игорь кивнул.
— Тогда прошу вас, Федор Ипполитович, считать, что я высказал только свою оценку,— ответил Буда-Розальский профессору и сел с таким видом, словно с честью исполнил свой долг.
Еще более напряженным стало ожидание бури. Ждал ее и Игорь. Поэтому то, что научный руководитель высказал свое решение как бы между прочим, без громов и молний, произвело впечатление если не сильного подземного толчка, так выстрела без предупреждения. В зале установилась тишина. Танцюра неподвижно стоял, низко опустив голову. Сергей потирал себе виски. Кое- кто в зале беспокойно озирался, кое-кто неизвестно для чего начал прочищать горло...
Но вот в первом ряду тяжело поднялась обтекаемая фигура Самойла Евсеевича.
— Разрешите, Федор Ипполитович...
Шеф настороженно взглянул на него.
— Пожалуйста.
Евецкий начал так, чтобы каждое его слово было слышно в самом дальнем углу конференц-зала:
— А не кажется ли вам, уважаемый Федор Ипполитович, что в этом случае рубить сплеча не стоило бы? Я, например, считаю, что предлагаемое вами наказание...
— Это не наказание, Самойло Евсеевич,— казалось,
добродушно перебил его профессор.—И я не предлагаю. Что касается Фармагея, то в армии — вы должны это помнить — подобные дела квалифицируются как полное служебное несоответствие. Мое решение исходит из этого.
Но он видел—то, что ясно ему, многим в зале ясным еще не стало: таким сдержанным профессора Шостенко здесь видят впервые. Невесело оглядев своих подчиненных, он продолжал:
— Сам я всегда стоял и буду стоять на той точке зрения, что в нашем коллективе (коллективе медиков и исследователей) чиновникам от, медицины места нет. Мне не раз приходилось слышать, как эту мысль высказываете своим подчиненным вы, Самойло Евсеевич... Прошедшие два дня показали, что Хорунжая была для Фармагея всего-навсего объектом, который может прибавить к его диссертации несколько эффектных штрихов. Кстати, позавчера приблизительно так же вы отнеслись к Черемашко. Да и сейчас относитесь. Кроме того, вам известно лучше, чем кому бы то ни было, что теоретическая и практическая ценность так называемой диссертации Фармагея равна нулю. Я утверждаю, что писал ее не врач, а карьерист, которому наплевать на больных и на науку.— Неожиданно горькими показались эти слова Игорю.— Возможно, я несправедлив к Фармагею. Следовало бы отнестись к нему еще суровее. Но на первый раз дадим ему возможность хорошенько обо всем подумать... Вы хотите еще что-то сказать, Самойло Евсеевич?
Евецкий все время пытался перебить профессора. Но слишком необычна была сдержанность Федора Ипполитовича. И Самойло, не ответив, сразу сел.
Профессор взглянул на часы и заторопился.
—. Итак, целесообразнее всего семнадцатую палату временно, до выздоровления Хорунжей, поручить, как я уже сказал, нашему новому стажеру...
— Ах, вот оно что...
Пропел это, кажется, тот же Евецкий.
Еще ярче блеснули глаза профессора. Однако и на этот раз шквал не налетел: сегодня Шостенко-старший хорошо взнуздал себя.
— Да, моему сыну,— подтвердил он.— А кого бы вы порекомендовали, Самойло Евсеевич? Действительно,
среди наших ординаторов есть такой, который знает со* стояние Хорунжей и лучше моего сына. Но у вас язык не повернется его назвать.
Вдруг поднялся Михайло Карпович.
— Я протестую! — чуть не вскрикнул он.— Накладывать такую ответственность на стажера, который не пробыл у нас и трех дней,— да как это можно, Федор Ипполитович? Ранение, осложненное воспалением быки шины...
— Я знаю,—перебил Ляховского профессор.—И удивляюсь вам, Михайло Карпович. Вы за Друзя? По-вашему, мало ему Черемашко? Вы так верите в него, что отдали бы ему всех наших тяжелобольных?.. Нет уж, сначала посмотрим, справится ли он с Черемашко. А если мой сын, никого не спросив, не побоялся оперировать Хорунжую, то пусть берет на себя вообще все грехи своего предшественника по семнадцатой. Или, по-вашему, хватит с него роли петуха, который прокукарекал, а там хоть и не рассвета?.. И попробуйте только, Михайло Карпович, потворствовать ему даже в мелочах! Лучше помогите мне использовать отцовское право в полной мере. Спрашивайте с него вдвое, втрое больше, чем с любого из присутствующих... Тебе это ясно, Игорь?
Игорь поднялся, чтобы ответить: «Да, профессор». Но большинство присутствующих слишком внимательно наблюдали за ним, а очки Самойла Евсеевича победно сверкнули.
Только Танцюра и Буда-Розальский обрадовались этому неожиданному повороту в судьбе немногим старшего их коллеги.
Игорь сказал:
— Я не считаю, что грехи доктора Фармагея — только его личные грехи. Он такой, каким ему разрешалось быть. Что же касается меня, то временное назначение меня в семнадцатую палату я буду считать вступительным экзаменом на право стажироваться в вашем коллективе, товарищи. Чем он будет труднее, тем лучше, И не только для меня. Ну, а потворствовать мне я и сам никому не позволю.
Теперь все удивленно смотрели на Игоря: таким образом благодарить нашего шефа за доверие, да ты, приятель, в своем ли уме?
Но самым удивительным было то, что шеф как бы
ничего не видел и не слышал. Пятиминутку он закончил очень спокойно:
— На сегодня все... Обход начнется ровно в половине десятого. Я побываю только у тех, кому мое присутствие необходимо. Итак, кому не терпится показать мне своих больных? — В зале поднялось несколько рук.— Хорошо... Сразу же после обхода прошу зайти ко мне тех, за кем закреплены темы этого года. Сегодня приму заведующих лабораториями и кабинетами. Завтра тех, кем руководит Михайло Карпович. Послезавтра ординаторов мужского отделения... И последнее. Обход начнется с первой палаты. Приглашаются все научные работники и ординаторы.
Как всегда, профессор солидно вышел из зала в сопровождении обеих «рук». Вслед за ними выбежал Фармагей. Быстро опустел первый ряд — ушли старшие научные работники, заведующие лабораториями...
Тогда начали подниматься ординаторы и молодежь. Однако никто не спешил уйти. Образовалось несколько группок. В голосах слышалось некоторое смятение: как же, пятиминутка прошла без единого громового раската, а суд научного руководителя был скорый и немилостивый.
Не по себе стало и Игорю. Может быть, и меняет свои позиции Шостенко-старший. Но ведь и себя ему надо бы переделать!
Танцюра сорвал с головы шапочку, взъерошил волосы и признался:
— То все было ясно. А теперь... — Он встряхнул головой. — Круто поворачивает старик. Но куда?
Буда-Розальский все еще был бледен. Хоть и умеет он владеть собою, но не привык еще к монументальному авторитету здешнего метра и равнодушию своего непосредственного, но уже бывшего руководителя ко всему, кроме собственной карьеры и любовных похождений. Невозмутимость Буды-Розальского — единственный и не очень надежный способ самозащиты. И хотя ясно теперь, почему Сергей советовал ему держаться поближе к Игорю, не знает Корнелий, как вести себя с новым патроном.
Дотронувшись до колена юноши, Игорь сказал:
— Ну что ж, Корнелий Аполлонович, пойдемте в семнадцатую. Помогите мне разобраться в ее особенностях.
Буда-Розальский ответил, не глядя на него:
— Я предполагаю, что больные и медперсонал не будут удручены сменой ординатора. Вот и все особенности. Что же касается меня...
. Рука Игоря легла на колено юноши.
— Какие к нам предъявлены требования, вы слышали. Для меня это означает, что семнадцатая должна быть лучшей палатой не только в женском отделении. Если и вы так думаете, общий язык мы с вами найдем.
Так и не взглянул Буда-Розальский на своего нового патрона. Молча встал. Стараясь идти не спеша, направился к двери. Но чем ближе подходил он к дверям, тем розовее становились его уши, тем заметнее ускорял он шаг.
Проводив его взглядом, Танцюра сказал:
— До вчерашнего вечера мне тоже казалось, что этот парень и его повелитель — два сапога пара. А вчера... Он не за пульсом Хорунжей следил, а священнодействовал. Разве вы не заметили, как искусаны губы у него? Это он вчера за вас и Сергея Антоновича переживал... После операции мы немного с ним поговорили. Наслушался я, в каком черном теле держал его Гри-Гри. О том, чтобы уйти из нашей клиники, ему не сегодня пришло в голову.
Пора и Игорю идти отсюда: принять семнадцатую надо немедленно. Жаль только, что из-за этого не придется побывать на «общем собрании» в первой палате.
Поднявшись, Игорь взял Танцюру под руку.
— Пойдемте, Саша... Это замечательно, что вы заботитесь о новых членах нашего коллектива... Верхом на Корнелии я ездить не собираюсь. Но будьте и вы ему другом.
— Об этом меня просить не нужно.—Танцюра на секунду задумался.— По-моему, ваш отец, Игорь Федорович, собирается лечь на новый курс, и произойдет это тем скорее, чем крепче будет наш небольшой коллектив.
Игорь пожал ему локоть.
— Значит, от вашего предубеждения против Сергея у вас ничего не осталось?
На мгновение во взгляде Танцюры промелькнуло что- то похожее на огорчение.
— Это совсем другое дело..,
Игорь обнял его за плечи.
— Все будет хорошо, Саша. Своего вы умеете добиваться... Я не открою чужой тайны, если скажу вам, что в самое ближайшее время мы погуляем на его свадьбе. Вам, конечно, от этого не легче: соперников у вас, можно сказать, не поубавилось.
Погруженный в свои переживания, Танцюра промолчал.
Когда Игорь поднимался на второй этаж, дорогу ему преградили те двое врачей, что вошли в женскую ординаторскую в неподходящую минуту.
Один из них, с сединой в висках, был лет на пять старше Сергея. Другой — в круглых, несколько старомодных очках —приблизительно того же возраста, что и Игорь. В ординаторской они и двумя словами с новым коллегой не перемолвились.
Теперь старший подошел к Игорю со смущенной улыбкой.
— Оказывается, нам нужно познакомиться поближе, Игорь Федорович. Тематически ваша и наши палаты разнятся мало. Кроме того, мы и ближайшие соседи. Я орудую в восемнадцатой, мой друг — в шестнадцатой. Кое- что мы о вас знаем и считаем необходимым предупредить вас... Как вы считаете,— обратился он к ровеснику Игоря,— хватит ли сказанного мудрому?
Младший коллега подтвердил:
— Вполне. Чтобы все у вас пошло хорошо, Игорь Федорович, принимая палату, самым тщательным образом проверьте документацию на каждую больную. Возможно, там все в порядке. Но... лучше, если вы будете знать это точно.
Войдя в кабинет, Федор Ипполитович с силой захлопнул дверь. И хотя незакрепленный запор английского замка щелкнул достаточно громко, попробовал дверь плечом: как следует ли она закрылась? Убедившись, что к нему никто не проникнет, профессор позволил себе перевести дух и начал не спеша, задумчиво проверять ширину кабинета: шесть шагов туда, шесть шагов обратно.
Он не узнавал себя.
Чуть ли не полчаса удерживался от того, без чего не проходила ни одна пятиминутка. Не разрешил себе ни одной резкой фразы.
А разве не заслужил Фармагей, этот сукин сын, чтоб от него мокрого места не осталось? И как подмывало гаркнуть на Евецкого, чтобы этот иезуит сидел тихо, ловил каждое слово и принимал его на свой счет!
А Игорь...
Отец, можно сказать, через самого себя переступил, дал сыну возможность показать себя с лучшей стороны. А он — Фармагей, видите ли, не так уж и виноват: его, мол, так здесь воспитали. Едва почувствовал твердую почву под ногами и — на тебе!—уже выкидывает старые коленца!
И никого это не возмутило. Все вели себя так, словно их это не касалось... или были согласны с Игорем..,
Конечно, споры на пятиминутках явление здесь редчайшее. Так уж повелось, что высказывались лишь научный руководитель, его «руки», изредка выскакивал со своими туманными замечаниями Каранда, а остальные изредка задавали для приличия вопросы. Хорошо налаженный и выверенный механизм работал без перебоев и точно выполнял волю стоящего у пульта управления.
Не было как будто перебоев и сегодня. .
Почему же бросилось в глаза равнодушие к тому, что Фармагея заменили по явно семейному принципу? Неужели и вправду не коллектив это, а механизм, в котором просто-напросто сменили мелкую деталь?..
Несколько раз пройдясь по кабинету, Федор Ипполитович заметил: перед глазами у него ничто, как вчера, не плывет (в конференц-зале тоже не плыло) и не мечется он, а спокойно ходит. Не дает знать о себе и сердце. Не путаются мысли. И постепенно зреет убеждение; если и останется кто-нибудь недовольным из-за Фармагея, то только Самойло. Фармагей сам себя выгнал из института! Раньше этого не случилось лишь потому, что научный руководитель знал об этом ординаторе только одно: он пишет под руководством Евецкого диссертацию.
Значит, «левая рука» вот-вот прибежит сюда. Нет, спасать он будет не Фармагея, а свою жульническую затею. Он рассчитывает на то, что в диссертацию, которой покровительствует член-корреспондент Академии медицинских наук, никто, даже официальные оппоненты, вчитываться не будет.
Отлично, пусть приходит...
И вовсе неплохо сказал Игорь. За эти три года он не изменился, а в своей Собачевке приобрел более надежное оружие, чем обычная его «устная агитация». Это доказал вчерашний вечер. И не испугался он, услышав, что здесь ему будет тяжелее, чем кому-либо. Если не согнется Игорь, не сломится... Если б он только знал, как желает ему этого отец!.
Относительно Евецкого Федор Ипполитович не ошибся. Не успел он освоиться со своим необычным спокойствием, а в дверь уже постучали. И так настойчиво и требовательно, , как умеет стучать только Самойло, когда он чем-нибудь встревожен.
Беседа с ним никакого удовольствия Федору Ипполитовичу не доставит. И все-таки научный руководитель открыл дверь...
Самойло Евсеевич вошел с широчайшей улыбкой авгура. И означала она: сказанное профессором вчера по телефону и только что на пятиминутке,—это, так сказать, по обязанности или следствие плохого настроения. А все дела приводятся в порядок в этом похожем на игуменскую келью кабинете, с глазу на глаз.
Не дождавшись приглашения, даже не подождав, пока шеф сядет, Евецкий расположился в кресло по эту сторону стола. И сразу начал со вчерашнего:
— Так что же мы, дорогой Федор Ипполитович, будем делать с диссертацией Фармагея?
Двери Федор Ипполитович только притворил. Прошел к столу, демонстративно не заметив кресла напротив Евецкого, и нажал кнопку звонка. Молча подождал, пока появилась девушка из канцелярии. Посадил ее на свое место, положив перед нею лист бумаги и карандаш/ Потом обратился к своему второму «я».
— Вы не торопитесь? Тогда я сначала покончу с этим неприятным делом.
И начал диктовать проект приказа об увольнении Фармагея. -
Профессору безразлично было, как отнесется к этому руководитель развенчанного диссертанта,— ни разу не взглянул в его сторону.
Продиктовав проект приказа, Шостенко сказал:
— Срочно отпечатайте и отнесите Андрею Петровичу на подпись. Потом найдите обоих названных в приказе врачей: пусть ознакомятся и распишутся. Второго предупредите от моего имени: я считаю его приступившим к выполнению обязанностей ординатора. О больных в семнадцатой во время обхода докладывать должен он.
И только когда девушка ушла, обратился к Евецкому:
— Ну, вам все ясно?
Улыбка авгура не поблекла. Чуть-чуть, так сказать, символично склонив перед шефом голову, Евецкий как бы подписывался под его словами:
— Вы сделали именно то, что в данный момент необходимо. Если наш, гм, директор подмахнет вашу бумажку, это будет хорошей наукой для Фармагея. Конечно, ему надо дать несколько дней, чтобы он как следует подумал о своем поведении и привел диссертацию в христианский вид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27