Между ними начался тихий разговор. К Федору Ипполитовичу вернулась властность. Он коротко спрашивал. Коренастый отвечал еще короче.
А Михайло Карпович второй раз послушал у Василя Максимовича сердце. Под его глазами появились улыбчивые морщинки.
В это время долетел шепот профессора:
— ...именно здесь закончатся наши трения! Для этого я и пригласил вас сюда.
Коренастый предостерегающе коснулся его рукава.
У Михайла Карповича стало еще больше веселых морщинок. Чтобы смысл профессорской неосторожности не дошел до сознания больного, он солидно произнес:
— Ну, спасибо вам, Василь Максимович, за ваши точные ответы. А больше всего понравилось мне, что наша беседа на ваше сердце не повлияла.
В палате остались лишь медсестра да тот молодой врач, которого Сергей Антонович величал Александром Семеновичем, а теперь ласково называет Саней.
Хотя Василем Максимовичем и овладела усталость, но его подмывало затеять разговор с этим самым Саней, незаметно узнать, кто такой коренастый и какие недоразумения у него с профессором. Однако степенный Саня не разрешил ему и губами шевельнуть: сегодняшний лимит на беседы выполнен с превышением.
Тем временем сестра из одного шприца впрыснула что-то в ногу, другим уколола в руку и заботливо укрыла Василя Максимовича одеялом.
— Спите на здоровье...
Василь Максимович покорно закрыл глаза. Сейчас начнут путаться мысли.
Не дрогнули его веки, когда возле дверей осторожно заскрипели чьи-то ботинки. Как будто издалека донесся неприветливый голос:
— Тебе чего?
У двери неуверенно прошептали:
— Где Сергей Антонович?
— Зачем он тебе?
Василь Максимович осторожно приоткрыл глаза.
Ссутулившись, с понурой головой, на пороге покачивался тот долговязый молодой врач. Загородив ему дорогу, воинственно стоял Саня.
— Ты не знаешь,— спросил долговязый,— что с Самойлом Евсеевичем?
— Не интересовался,— отрубил Саня.— Чем реже вспоминаю о нем, тем лучше себя чувствую... А ты иди отсюда, бог подаст.
— Понимаешь,— жалобно тянул долговязый,— после пятиминутки Самойло Евсеевич был у профессора. От него помчался к директору. А еще немного спустя... Самойло Евсеевич пробежал мимо, не ответив на мое приветствие, в раздевалку... а потом, и из института... Что случилось?
Не очень дружеская беседа молодых врачей не замедляла действия впрыснутого Черемашко снотворного. Несколько секунд он слышал лишь неясное бормотание. Затем слова снова стали разборчивыми:
— ...что такое катализатор? Так вот, он у нас есть. Видишь, как ускорились все реакции. Твоему Самойлу нечего здесь делать. И тебе, предатель.
Славно, видимо, поработали животворные силы, пока Черемашко спал. Еще и глаз не раскрыл, а тело как бы легче стало. И жажда не так мучает.
А в кресле сидит Сергей Антонович.
Василь Максимович широко раскрыл глаза. Очень удивило его лицо врача. Оно светилось. И свет был спокойный, ясный, словно пришла, наконец, долгожданная и все ж таки неожиданная радость.
Увидев, что больной проснулся, Сергей Антонович взял его руки в свои.
— Ну, поздравьте себя и меня. Наши с вами дела двинулись в гору.
С невинным видом, будто начисто забыл ночь под понедельник, Василь Максимович спросил:
— А разве они двигались вниз?
Но больной и врач понимали друг друга. И если бы у Василя Максимовича нашлась сила, он пожал бы руку Сергею Антоновичу. Да так, чтобы тот запомнил на всю жизнь.
Радость свою Друзь не мог скрыть не потому, что она переполняла его. Уж очень редкой гостьей была она у него до сих пор.
Первый, еще отдаленный гудок, оповестивший о приближении этой радости, долетел к Друзю в коридоре, когда он вместе со всеми шел из палаты в ординаторскую.
Заметив, как сосредоточенно директор вглядывается в спину Федора Ипполитовича, Друзь догнал его и спросил:
— Разве ответа на ваш вчерашний вопрос еще нет?
Директор кивнул.
— Не совсем тот ответ. Евецкого надо было уволить, а Федор Ипполитович отпустил его по собственному желанию.
Друзь остановился.
Для него это была волнующая новость. Впрочем, после вчерашнего можно было ожидать, что в отношениях между профессором и его тенью появится трещина. Но чтобы они так скоропалительно рассорились...
Друзь пробормотал:.
— Баба с воза — кобыле легче.
Андрей Петрович ответил не сразу:
— Я сам хотел бы так думать. Но когда Два человека, проработав столько лет вместе, вдруг расходятся, это не может не беспокоить. Что между ними случилось?
С этим вопросом директору следовало бы обратиться непосредственно к профессору. Но вряд ли он услышит внятный ответ. И Друзь сказал:
— Причины этого вам известны, Андрей Петрович. Вот и скажите себе: лучше поздно, чем никогда.
Значит, вы полностью оправдываете Федора Ипполитовича?
Друзь пристально посмотрел на директора.
— Как вам сказать... Он был готов уволить Евецкого сразу, как только тот предложил ему аферу с диссертацией. И тот настолько обнаглел, что отказался делать Хорунжей операцию. Порой Федор Ипполитович бывает слишком неторопливым.
Каранда поднял руку, словно хотел подергать себя за усы, которых не было.
— Та-ак... Нехорошо получилось. В сущности, он отвел от Евецкого заслуженную этим человеком кару... Все равно мы найдем возможность всем коллективом поговорить с Евецким начистоту.
И он прибавил шагу, так как профессорская свита уже втягивалась в ординаторскую.
«Так вот почему Михайло Карпович должен чувствовать себя на третьем этаже не гостем, а хозяином!»
С этой приятной мыслью Друзь вошел в ординаторскую и сел спиной к окну, чтобы ничего не пропустить на лицах профессора и его теоретического, так сказать, консультанта.
Он лишь краем уха прислушивался, как высказываются коллеги. Вряд ли они заметили в Черемашко больше, чем Друзь докладывал на пятиминутке. Да и Михайло Карпович в Черемашко не открыл ничего нового: он шел по пути, уже пройденному Друзем. Правда, он еще ничего не сказал...
Но ведь не для повторения пройденного Федор Ипполитович созвал этот широчайший консилиум! Высказаться придется и ему! Слушает он как будто внимательно, никого не перебивает, даже если выступающий несет явную чепуху.
Неужели он ждет от присутствующих подтверждения своему позавчерашнему прогнозу?
Руки Друзя то изо всей силы сжимали палку, то бессильно падали на колени...
Когда все высказались, поднялся Михайло Карпович.
Прежде чем он открыл рот, профессор напомнил ему
— Будьте же хозяином, Михайло Карпович.
Ляховский кивнул. Его умный взгляд остановился на
том, кому больше всего необходимы его советы. Вероятно, он видел, как Друзь вцепился в свою палку, и начал мягко:
— Меня радует, что к вопросам, поставленным перед нами, все присутствующие подошли с должным вниманием и вдумчивостью. Но сказанное здесь вряд ли пригодится Сергею Антоновичу. Больного он знает лучше и думает о нем больше, чем мы.
Ляховский подождал, не откликнется ли Друзь. Тот догадался признательно склонить голову.
— Но одно замечание у меня есть,— продолжал Михайло Карпович.— Как ни странно, а Черемашко — не обычный для нас больной. Он — и это еще удивительнее— первый показал нам, что такое инфаркт кишечника. Но скажем прямо: встречи с этим чрезвычайно опасным заболеванием мы до сих пор не искали. А может быть, и избегали... И вот большинство из нас рассуждает приблизительно так: ликвидация тромба и резекция пораженной гангреной части тощей кишки избавили больного не только от очага болезни, но и от ее последствий: поэтому-, мол, послеоперационный период мало будет отличаться от того, что мы наблюдаем после любой операции на брюшной полости. Основную опасность большинство усматривает в предельной истощенности больного. А я считаю, что его состояние намного серьезнее. То же самое, я догадываюсь, думает и Сергей Антонович. Его задача — не только уберечь Черемашко от многочисленных неожиданностей послеоперационного периода, но и от образования новых тромбов в сосудах. Черемашко должен выйти из клиники с нормальным количеством протромбина в крови. Следовательно, наших консультаций Сергею Антоновичу мало. Вместе с ним за больным обязаны следить патофизиолог, терапевт и гематолог. ,
На какое-то мгновение Михайло Карпович задумался, его речь стала медленнее:
— Я позволю себе дать Сергею Антоновичу несколько предварительных советов. На протяжении ближайших двух-трех недель еще необходимо вступить в близкий контакт с названными мною специалистами и быть готовым ко всяким неожиданностям и случайностям. Не смейте тешить себя никакими надеждами, даже когда начнет казаться, что все страшное позади. Но не приходите в отчаяние, если случится непредвиденное. Вызывайте к
больному меня и своих консультантов при первом же сомнении... Другие советы...
Немало их было, этих других советов. Кое-что Друзь применял уже сам. Но он услышал и такое, до чего вряд ли додумался бы. За четыре года своего пребывания в институте ему впервые обстоятельно и по-дружески, а не мимоходом брошенными фразами говорили о том, без чего он блуждал бы, как в дремучем лесу.
— Вот и все... пока что.
Закончив этим свои рекомендации, Ляховский обвел взглядом ординаторскую.
Оглядел присутствующих и Друзь.
Все, как показалось ему, слушали нового заведующего отделением с не меньшим, чем он, вниманием. И столько в глазах у всех он увидел дружеского участия и поддержки...
Профессор спросил у Ляховского:
— Вы все сказали?
Ляховский задумчиво потеребил свою бородку.
— Если позволите, еще два слова.
Он передвинул вперед свой стул, оперся на его спинку руками.
— Хочу думать, что не встречу с вашей стороны, Федор Ипполитович, возражений, если уже сегодня начну здесь хозяйничать... Как-то так получилось, что вот уже год или два... а возможно, и больше... мы занимаемся перепевами старого, все еще возимся с тем, что уже стало достоянием рядовых больниц. А наша обязанность — изучение многочисленных проблем, без решения которых хирургия вперед не продвинется. Сергея Антоновича можно лишь приветствовать за то, что он взял к себе Черемашко и добился многого, хоть это ничего не дало для его диссертационной темы. Но я буду его приветствовать, если через некоторое время он попросит у нас с вами, Федор Ипполитович, переключить его на новую тему — более нужную, чем та, в которой он, извините за выражение, ковыряется теперь. В такие же условия я хочу поставить всех его коллег.— Михайло Карпович улыбнулся.— Эту мысль подали мне вы, Федор Ипполитович, когда заявили своему сыну об исключительно тяжелых условиях, в которых ему придется работать у нас. Это, извините, необходимые каждому из нас условия, и их необходимо распространить на всех.
Он поставил стул на место и сел.
Очень хотелось Друзю признательно пожать Михайлу Карповичу руку. Ведь Ляховский, которого и он порой считал ученым сухарем, потому что кроме своих лабораторных экспериментов он, казалось, ничего не хотел замечать,— Ляховский высказал именно , то, о чем Друзь не смел мечтать, но чего потребовал от него Василь Максимович. И высказал это Михайло Карпович весьма дипломатично: мои, мол, предложения — всего-навсего вывод из ваших мыслей, Федор Ипполитович...
Как же откликнется научный руководитель?
Пока' говорил Ляховский, профессор медленно переводил взгляд с одного ординатора на другого, третьего, четвертого... Однако это не учитель вглядывался в учеников и не руководитель коллектива исследователей изучал своих коллег, а ученый разглядывал в микроскоп срезы недавно живой ткани.
— Ну... что ж,— наконец нарушил Федор Ипполитович молчание —Рекомендации Михайла Карповича не расходятся с тем, что не раз говорил... и сейчас сказал бы Друзь.— До чего ж тяжело давалось ему каждое слово!— Верно, он и сам это знает. Однако напоминание об общеизвестных вещах еще никому не принесло вреда... Насчет ваших двух... гм... слов... Ваши новые подчиненные, я вижу, возражать не собираются. Хозяйничайте как знаете... И ни перед чем не отступая.
Михайло Карпович кивнул так, словно ничего иного и не ждал от профессора.
И вдруг Федор Ипполитович поднялся.
— Но тем хуже для вас, Михайло Карпович! Ни одной жалобы я от вас не приму. Я думал, что вы недолго здесь пробудете. Теперь придется подождать, пока вы осуществите свои реформы и дождетесь результатов, с какими не стыдно показаться на люди.—Он обвел присутствующих уже ясными глазами.— Вернуться к своей работе я позволю вам только тогда, когда кто-то из присутствующих докажет, что он способен вести отделение не хуже вас... Так, Андрей Петрович?
Директор отозвался:
— Не возражаю.
Словно торопясь ковать железо, пока оно горячо, профессор насел на Ляховского:
— Когда вы представите свой план ученому совету?
В глазах Михайла Карповича промелькнуло удивление.
Да и как не удивляться!
Четыре года Друзь терпеливо ждал, что такой момент когда-нибудь наступит. Но чтобы Федор Ипполитович вдруг увлекся кем-то высказанной мыслью, чтобы так торопился с ее осуществлением... Такому не сразу поверишь...
— Как только вы его соберете,—ответил Михайло Карпович.
— С этим задержки не будет,—продолжал наступать профессор.— Сегодня в пять — согласны?
— Да.
— У вас все продумано до последней мелочи?
Ляховский кончиками пальцев притронулся к бородке.
— Я, видите ли, не раз разговаривал об этом с Самойлом Евсеевичем. Должен воздать ему должное, слушал он охотно и высказывал интересные, на мой взгляд, соображения, обещал вот-вот заняться этим... Ему вечно что-то мешало.
«Разве это нужно было Евецкому?» — вертелось на самом кончике языка Друзя.
Но профессор опередил его.
— О мертвых... ни слова,— торжественно произнес он.— Итак, по рукам... К кому из вас мне идти?
Он обвел ординаторов ясным взглядом и вдруг широко улыбнулся.
Во второй половине дня ничего особенного не произошло. В четвертой палате Друзь, как всегда, посидел возле каждого больного. Несколько раз заглянул в первую, но Василь Максимович спал. Договорился с Виктором Валентиновичем о том, чтобы его аппарат вечером был установлен в первой палате, а Танцюра и ночная медсестра освоили его.
Побывал и в семнадцатой. Там сидела мать Хорунжей. Хотя ей было не меньше сорока пяти, выглядела она моложе дочери —так осунулась молодая актриса. Марина Эрастовна пыталась улыбаться, представляя матери Друзя и как виновника того, что ее отец оставлен
на произвол судьбы из-за пустяка, и как своего спасителя. Минут десять Хорунжая мать, не выпуская руки Друзя, то благодарила, то приходила в отчаяние. Друзь не мог справиться со своим смущением, поэтому отвечал взволнованной женщине и успокаивал ее Игорь.
Когда оба друга вышли из палаты, Друзь рассказал о новом консилиуме и его удивительном конце. И мало что понял, когда Игорь при всех, кто был в коридоре, так прижал его к груди, что дышать стало нечем.
В конце дня Друзь, как обычно, записывал в истории болезни сделанное сегодня. То и дело его прерывали телефонные звонки: родственники каждый день по нескольку раз справляются о своих больных...
И вдруг в трубке неуверенно спросили:
— Сергей... Антонович?
Нелегко устоять на ногах человеку, которому сегодняшний день принес столько радости. Друзь прислонился плечом к стене.
— Таня?
Право же, иногда можно тихий смех в телефонной трубке принять за соловьиную трель.
— Вот видите... вот видишь, как мне везет: сразу нашла тебя... Ты ничего не забыл?
— Как можно?
И Друзь испуганно оглянулся: закрыты ли двери, не разносилось ли его восклицание до всему отделению?
— А я забыла.—Она сказала это без огорчения.— В восьмом часу я заступаю на дежурство в редакции. Но хочу тебя видеть. Разговорами по телефону я сыта по горло.
Друзь наконец пришел в себя от неожиданности.
— И я вечером не свободен...
— Я не о том. На обед у тебя будет время?
— Конечно. Между пятью... Нет, в пять ученый совет, а мне на нем до зарезу... Между шестью и восемью, обязательно выберусь.
— Прекрасно! В четверть седьмого я буду ждать тебя в редакции. Второй этаж, тридцать четвертая комната. Пообедаем где-нибудь вместе.
То ли исполинская волна подняла Друзя на седьмое небо, то ли седьмое небо опустилось до уровня ординаторской.
Первое свидание...
Первый час вместе с Таней...
Первый обед с ней...
— Я не опоздаю.
Жду.
Трубка запела короткими тоненькими гудками.
Оставив бланки на столе (потом все запишет), Друзь вышел из ординаторской. И очутился в первой палате. Присел около Василя Максимовича, чтобы дождаться его пробуждения.
Было около семи, когда профессор вышел наконец из института.
До чего же нехорошо получилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
А Михайло Карпович второй раз послушал у Василя Максимовича сердце. Под его глазами появились улыбчивые морщинки.
В это время долетел шепот профессора:
— ...именно здесь закончатся наши трения! Для этого я и пригласил вас сюда.
Коренастый предостерегающе коснулся его рукава.
У Михайла Карповича стало еще больше веселых морщинок. Чтобы смысл профессорской неосторожности не дошел до сознания больного, он солидно произнес:
— Ну, спасибо вам, Василь Максимович, за ваши точные ответы. А больше всего понравилось мне, что наша беседа на ваше сердце не повлияла.
В палате остались лишь медсестра да тот молодой врач, которого Сергей Антонович величал Александром Семеновичем, а теперь ласково называет Саней.
Хотя Василем Максимовичем и овладела усталость, но его подмывало затеять разговор с этим самым Саней, незаметно узнать, кто такой коренастый и какие недоразумения у него с профессором. Однако степенный Саня не разрешил ему и губами шевельнуть: сегодняшний лимит на беседы выполнен с превышением.
Тем временем сестра из одного шприца впрыснула что-то в ногу, другим уколола в руку и заботливо укрыла Василя Максимовича одеялом.
— Спите на здоровье...
Василь Максимович покорно закрыл глаза. Сейчас начнут путаться мысли.
Не дрогнули его веки, когда возле дверей осторожно заскрипели чьи-то ботинки. Как будто издалека донесся неприветливый голос:
— Тебе чего?
У двери неуверенно прошептали:
— Где Сергей Антонович?
— Зачем он тебе?
Василь Максимович осторожно приоткрыл глаза.
Ссутулившись, с понурой головой, на пороге покачивался тот долговязый молодой врач. Загородив ему дорогу, воинственно стоял Саня.
— Ты не знаешь,— спросил долговязый,— что с Самойлом Евсеевичем?
— Не интересовался,— отрубил Саня.— Чем реже вспоминаю о нем, тем лучше себя чувствую... А ты иди отсюда, бог подаст.
— Понимаешь,— жалобно тянул долговязый,— после пятиминутки Самойло Евсеевич был у профессора. От него помчался к директору. А еще немного спустя... Самойло Евсеевич пробежал мимо, не ответив на мое приветствие, в раздевалку... а потом, и из института... Что случилось?
Не очень дружеская беседа молодых врачей не замедляла действия впрыснутого Черемашко снотворного. Несколько секунд он слышал лишь неясное бормотание. Затем слова снова стали разборчивыми:
— ...что такое катализатор? Так вот, он у нас есть. Видишь, как ускорились все реакции. Твоему Самойлу нечего здесь делать. И тебе, предатель.
Славно, видимо, поработали животворные силы, пока Черемашко спал. Еще и глаз не раскрыл, а тело как бы легче стало. И жажда не так мучает.
А в кресле сидит Сергей Антонович.
Василь Максимович широко раскрыл глаза. Очень удивило его лицо врача. Оно светилось. И свет был спокойный, ясный, словно пришла, наконец, долгожданная и все ж таки неожиданная радость.
Увидев, что больной проснулся, Сергей Антонович взял его руки в свои.
— Ну, поздравьте себя и меня. Наши с вами дела двинулись в гору.
С невинным видом, будто начисто забыл ночь под понедельник, Василь Максимович спросил:
— А разве они двигались вниз?
Но больной и врач понимали друг друга. И если бы у Василя Максимовича нашлась сила, он пожал бы руку Сергею Антоновичу. Да так, чтобы тот запомнил на всю жизнь.
Радость свою Друзь не мог скрыть не потому, что она переполняла его. Уж очень редкой гостьей была она у него до сих пор.
Первый, еще отдаленный гудок, оповестивший о приближении этой радости, долетел к Друзю в коридоре, когда он вместе со всеми шел из палаты в ординаторскую.
Заметив, как сосредоточенно директор вглядывается в спину Федора Ипполитовича, Друзь догнал его и спросил:
— Разве ответа на ваш вчерашний вопрос еще нет?
Директор кивнул.
— Не совсем тот ответ. Евецкого надо было уволить, а Федор Ипполитович отпустил его по собственному желанию.
Друзь остановился.
Для него это была волнующая новость. Впрочем, после вчерашнего можно было ожидать, что в отношениях между профессором и его тенью появится трещина. Но чтобы они так скоропалительно рассорились...
Друзь пробормотал:.
— Баба с воза — кобыле легче.
Андрей Петрович ответил не сразу:
— Я сам хотел бы так думать. Но когда Два человека, проработав столько лет вместе, вдруг расходятся, это не может не беспокоить. Что между ними случилось?
С этим вопросом директору следовало бы обратиться непосредственно к профессору. Но вряд ли он услышит внятный ответ. И Друзь сказал:
— Причины этого вам известны, Андрей Петрович. Вот и скажите себе: лучше поздно, чем никогда.
Значит, вы полностью оправдываете Федора Ипполитовича?
Друзь пристально посмотрел на директора.
— Как вам сказать... Он был готов уволить Евецкого сразу, как только тот предложил ему аферу с диссертацией. И тот настолько обнаглел, что отказался делать Хорунжей операцию. Порой Федор Ипполитович бывает слишком неторопливым.
Каранда поднял руку, словно хотел подергать себя за усы, которых не было.
— Та-ак... Нехорошо получилось. В сущности, он отвел от Евецкого заслуженную этим человеком кару... Все равно мы найдем возможность всем коллективом поговорить с Евецким начистоту.
И он прибавил шагу, так как профессорская свита уже втягивалась в ординаторскую.
«Так вот почему Михайло Карпович должен чувствовать себя на третьем этаже не гостем, а хозяином!»
С этой приятной мыслью Друзь вошел в ординаторскую и сел спиной к окну, чтобы ничего не пропустить на лицах профессора и его теоретического, так сказать, консультанта.
Он лишь краем уха прислушивался, как высказываются коллеги. Вряд ли они заметили в Черемашко больше, чем Друзь докладывал на пятиминутке. Да и Михайло Карпович в Черемашко не открыл ничего нового: он шел по пути, уже пройденному Друзем. Правда, он еще ничего не сказал...
Но ведь не для повторения пройденного Федор Ипполитович созвал этот широчайший консилиум! Высказаться придется и ему! Слушает он как будто внимательно, никого не перебивает, даже если выступающий несет явную чепуху.
Неужели он ждет от присутствующих подтверждения своему позавчерашнему прогнозу?
Руки Друзя то изо всей силы сжимали палку, то бессильно падали на колени...
Когда все высказались, поднялся Михайло Карпович.
Прежде чем он открыл рот, профессор напомнил ему
— Будьте же хозяином, Михайло Карпович.
Ляховский кивнул. Его умный взгляд остановился на
том, кому больше всего необходимы его советы. Вероятно, он видел, как Друзь вцепился в свою палку, и начал мягко:
— Меня радует, что к вопросам, поставленным перед нами, все присутствующие подошли с должным вниманием и вдумчивостью. Но сказанное здесь вряд ли пригодится Сергею Антоновичу. Больного он знает лучше и думает о нем больше, чем мы.
Ляховский подождал, не откликнется ли Друзь. Тот догадался признательно склонить голову.
— Но одно замечание у меня есть,— продолжал Михайло Карпович.— Как ни странно, а Черемашко — не обычный для нас больной. Он — и это еще удивительнее— первый показал нам, что такое инфаркт кишечника. Но скажем прямо: встречи с этим чрезвычайно опасным заболеванием мы до сих пор не искали. А может быть, и избегали... И вот большинство из нас рассуждает приблизительно так: ликвидация тромба и резекция пораженной гангреной части тощей кишки избавили больного не только от очага болезни, но и от ее последствий: поэтому-, мол, послеоперационный период мало будет отличаться от того, что мы наблюдаем после любой операции на брюшной полости. Основную опасность большинство усматривает в предельной истощенности больного. А я считаю, что его состояние намного серьезнее. То же самое, я догадываюсь, думает и Сергей Антонович. Его задача — не только уберечь Черемашко от многочисленных неожиданностей послеоперационного периода, но и от образования новых тромбов в сосудах. Черемашко должен выйти из клиники с нормальным количеством протромбина в крови. Следовательно, наших консультаций Сергею Антоновичу мало. Вместе с ним за больным обязаны следить патофизиолог, терапевт и гематолог. ,
На какое-то мгновение Михайло Карпович задумался, его речь стала медленнее:
— Я позволю себе дать Сергею Антоновичу несколько предварительных советов. На протяжении ближайших двух-трех недель еще необходимо вступить в близкий контакт с названными мною специалистами и быть готовым ко всяким неожиданностям и случайностям. Не смейте тешить себя никакими надеждами, даже когда начнет казаться, что все страшное позади. Но не приходите в отчаяние, если случится непредвиденное. Вызывайте к
больному меня и своих консультантов при первом же сомнении... Другие советы...
Немало их было, этих других советов. Кое-что Друзь применял уже сам. Но он услышал и такое, до чего вряд ли додумался бы. За четыре года своего пребывания в институте ему впервые обстоятельно и по-дружески, а не мимоходом брошенными фразами говорили о том, без чего он блуждал бы, как в дремучем лесу.
— Вот и все... пока что.
Закончив этим свои рекомендации, Ляховский обвел взглядом ординаторскую.
Оглядел присутствующих и Друзь.
Все, как показалось ему, слушали нового заведующего отделением с не меньшим, чем он, вниманием. И столько в глазах у всех он увидел дружеского участия и поддержки...
Профессор спросил у Ляховского:
— Вы все сказали?
Ляховский задумчиво потеребил свою бородку.
— Если позволите, еще два слова.
Он передвинул вперед свой стул, оперся на его спинку руками.
— Хочу думать, что не встречу с вашей стороны, Федор Ипполитович, возражений, если уже сегодня начну здесь хозяйничать... Как-то так получилось, что вот уже год или два... а возможно, и больше... мы занимаемся перепевами старого, все еще возимся с тем, что уже стало достоянием рядовых больниц. А наша обязанность — изучение многочисленных проблем, без решения которых хирургия вперед не продвинется. Сергея Антоновича можно лишь приветствовать за то, что он взял к себе Черемашко и добился многого, хоть это ничего не дало для его диссертационной темы. Но я буду его приветствовать, если через некоторое время он попросит у нас с вами, Федор Ипполитович, переключить его на новую тему — более нужную, чем та, в которой он, извините за выражение, ковыряется теперь. В такие же условия я хочу поставить всех его коллег.— Михайло Карпович улыбнулся.— Эту мысль подали мне вы, Федор Ипполитович, когда заявили своему сыну об исключительно тяжелых условиях, в которых ему придется работать у нас. Это, извините, необходимые каждому из нас условия, и их необходимо распространить на всех.
Он поставил стул на место и сел.
Очень хотелось Друзю признательно пожать Михайлу Карповичу руку. Ведь Ляховский, которого и он порой считал ученым сухарем, потому что кроме своих лабораторных экспериментов он, казалось, ничего не хотел замечать,— Ляховский высказал именно , то, о чем Друзь не смел мечтать, но чего потребовал от него Василь Максимович. И высказал это Михайло Карпович весьма дипломатично: мои, мол, предложения — всего-навсего вывод из ваших мыслей, Федор Ипполитович...
Как же откликнется научный руководитель?
Пока' говорил Ляховский, профессор медленно переводил взгляд с одного ординатора на другого, третьего, четвертого... Однако это не учитель вглядывался в учеников и не руководитель коллектива исследователей изучал своих коллег, а ученый разглядывал в микроскоп срезы недавно живой ткани.
— Ну... что ж,— наконец нарушил Федор Ипполитович молчание —Рекомендации Михайла Карповича не расходятся с тем, что не раз говорил... и сейчас сказал бы Друзь.— До чего ж тяжело давалось ему каждое слово!— Верно, он и сам это знает. Однако напоминание об общеизвестных вещах еще никому не принесло вреда... Насчет ваших двух... гм... слов... Ваши новые подчиненные, я вижу, возражать не собираются. Хозяйничайте как знаете... И ни перед чем не отступая.
Михайло Карпович кивнул так, словно ничего иного и не ждал от профессора.
И вдруг Федор Ипполитович поднялся.
— Но тем хуже для вас, Михайло Карпович! Ни одной жалобы я от вас не приму. Я думал, что вы недолго здесь пробудете. Теперь придется подождать, пока вы осуществите свои реформы и дождетесь результатов, с какими не стыдно показаться на люди.—Он обвел присутствующих уже ясными глазами.— Вернуться к своей работе я позволю вам только тогда, когда кто-то из присутствующих докажет, что он способен вести отделение не хуже вас... Так, Андрей Петрович?
Директор отозвался:
— Не возражаю.
Словно торопясь ковать железо, пока оно горячо, профессор насел на Ляховского:
— Когда вы представите свой план ученому совету?
В глазах Михайла Карповича промелькнуло удивление.
Да и как не удивляться!
Четыре года Друзь терпеливо ждал, что такой момент когда-нибудь наступит. Но чтобы Федор Ипполитович вдруг увлекся кем-то высказанной мыслью, чтобы так торопился с ее осуществлением... Такому не сразу поверишь...
— Как только вы его соберете,—ответил Михайло Карпович.
— С этим задержки не будет,—продолжал наступать профессор.— Сегодня в пять — согласны?
— Да.
— У вас все продумано до последней мелочи?
Ляховский кончиками пальцев притронулся к бородке.
— Я, видите ли, не раз разговаривал об этом с Самойлом Евсеевичем. Должен воздать ему должное, слушал он охотно и высказывал интересные, на мой взгляд, соображения, обещал вот-вот заняться этим... Ему вечно что-то мешало.
«Разве это нужно было Евецкому?» — вертелось на самом кончике языка Друзя.
Но профессор опередил его.
— О мертвых... ни слова,— торжественно произнес он.— Итак, по рукам... К кому из вас мне идти?
Он обвел ординаторов ясным взглядом и вдруг широко улыбнулся.
Во второй половине дня ничего особенного не произошло. В четвертой палате Друзь, как всегда, посидел возле каждого больного. Несколько раз заглянул в первую, но Василь Максимович спал. Договорился с Виктором Валентиновичем о том, чтобы его аппарат вечером был установлен в первой палате, а Танцюра и ночная медсестра освоили его.
Побывал и в семнадцатой. Там сидела мать Хорунжей. Хотя ей было не меньше сорока пяти, выглядела она моложе дочери —так осунулась молодая актриса. Марина Эрастовна пыталась улыбаться, представляя матери Друзя и как виновника того, что ее отец оставлен
на произвол судьбы из-за пустяка, и как своего спасителя. Минут десять Хорунжая мать, не выпуская руки Друзя, то благодарила, то приходила в отчаяние. Друзь не мог справиться со своим смущением, поэтому отвечал взволнованной женщине и успокаивал ее Игорь.
Когда оба друга вышли из палаты, Друзь рассказал о новом консилиуме и его удивительном конце. И мало что понял, когда Игорь при всех, кто был в коридоре, так прижал его к груди, что дышать стало нечем.
В конце дня Друзь, как обычно, записывал в истории болезни сделанное сегодня. То и дело его прерывали телефонные звонки: родственники каждый день по нескольку раз справляются о своих больных...
И вдруг в трубке неуверенно спросили:
— Сергей... Антонович?
Нелегко устоять на ногах человеку, которому сегодняшний день принес столько радости. Друзь прислонился плечом к стене.
— Таня?
Право же, иногда можно тихий смех в телефонной трубке принять за соловьиную трель.
— Вот видите... вот видишь, как мне везет: сразу нашла тебя... Ты ничего не забыл?
— Как можно?
И Друзь испуганно оглянулся: закрыты ли двери, не разносилось ли его восклицание до всему отделению?
— А я забыла.—Она сказала это без огорчения.— В восьмом часу я заступаю на дежурство в редакции. Но хочу тебя видеть. Разговорами по телефону я сыта по горло.
Друзь наконец пришел в себя от неожиданности.
— И я вечером не свободен...
— Я не о том. На обед у тебя будет время?
— Конечно. Между пятью... Нет, в пять ученый совет, а мне на нем до зарезу... Между шестью и восемью, обязательно выберусь.
— Прекрасно! В четверть седьмого я буду ждать тебя в редакции. Второй этаж, тридцать четвертая комната. Пообедаем где-нибудь вместе.
То ли исполинская волна подняла Друзя на седьмое небо, то ли седьмое небо опустилось до уровня ординаторской.
Первое свидание...
Первый час вместе с Таней...
Первый обед с ней...
— Я не опоздаю.
Жду.
Трубка запела короткими тоненькими гудками.
Оставив бланки на столе (потом все запишет), Друзь вышел из ординаторской. И очутился в первой палате. Присел около Василя Максимовича, чтобы дождаться его пробуждения.
Было около семи, когда профессор вышел наконец из института.
До чего же нехорошо получилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27