Я за этим прослежу. Недели ему маловато. Пусть отлучение его от института продлится дней десять. Затем вы снизойдете к его чистосердечному раскаянию. А в конце марта состоится защита. Тянуть с этим не стоит.
Иезуитская дипломатия Евецкого заключалась в том, что он сначала во всем соглашался с шефом, а затем подсовывал ему свои взгляды и советы.
Федор Ипполитович промолчал, так как впервые встал перед ним вопрос: как случилось, что одаренные ученики профессора Шостенко, кроме разве Михайла Карповича и... и Сергея, один за другим покинули своего учителя, а самым близким стал тот, кто всегда был мишенью для всеобщей иронии?
Не повлияло на улыбку Евецкого ни молчание шефа, ни то, что Федор Ипполитович все еще стоял возле своего кресла. Самойло продолжал так, будто уверен был в согласии шефа:
— Вы не будете возражать, если я возьмусь за дело сейчас же? — Он даже встал.— Прежде всего я проверю, не задержал ли директор вашего приказа, передал , ли Фармагей палату вашему Игорю. Предупрежу Фармагея, чтоб несколько дней им здесь и не пахло. И намекну ему: от него самого, мол, зависит, чтобы увольнение превратилось в творческий отпуск для завершения диссертации.
Он шагнул к двери, взялся за ручку..,
...И все-таки не хочется верить, что этот небесталанный, умеющий видеть дальше собственного носа хирург не желает подумать о происшедшем. Даже поведение Фармагея не заставило его взглянуть на себя и своего протеже другими глазами...
Когда дверь открылась, профессор сказал:
— Одну минуту...
Дверь послушно закрылась, доброжелательно блеснули толстые стекла очков.
— Слушаю вас, Федор Ипполитович.
Хотел профессор присесть, но остался стоять. Хотел обратиться к своей «левой руке» по-дружески,— и не раскрыл рта. Хотел помочь тому, кто все еще блуждает в потемках,— и заложил руки за спину.
Он постарался сказать как можно тверже:
— Я посоветовал бы вам, Самойло Евсеевич, выбросить из головы все, что вы пытались навязать мне вчера.
Кажется, Федор Ипполитович выразился ясно. Однако Евецкий переспросил:
— Фармагей и к защите не будет допущен?
Федор Ипполитович не ответил.
Улыбка авгура стала угасать. В голосе Самойла появились вкрадчивые нотки:
— Прошу прощения, дорогой мой Федор Ипполитович, но вчера вы доброжелательно отнеслись к моему предложению. А сегодня... Ведь это может привести к самоубийству!
Евецкий сказал достаточно, чтобы вывести своего шефа из себя. Но тот спросил так, будто не о нем шла речь;
— Самоубийству? Чьему?
Евецкий испуганно прошептал:
— Но ведь диссертация Фармагея — это единственная возможность вернуть нашему институту доброе имя!
Федор Ипполитович угрюмо пробурчал:
— То, что вы предлагали мне вчера, называется не возможностью, а шарлатанством,,,
Весьма вероятно, у Федора Ипполитовича нашлись бы какие-то остатки товарищеского чувства, и напомнил бы он своей «левой руке», что в науке надо идти прямыми путями. Разве из Евецкого не может выйти вполне порядочный человек?
Но на столе зазвонил городской телефон, и рука профессора машинально поднесла трубку к уху,
— Я слушаю.
— Святые угодники! — зашамкала трубка.— Неужто это у Федьки такой генеральский бас? Извините, что побеспокоил, ваше превосходительство!
Перед глазами Федора Ипполитовича как будто появился Юль. Не тот отяжелевший, с обрюзгшим лицом, с поредевшими и уже не черными, а почему-то рыжеватыми волосами, крайне утомленный славою артист, каким он видел своего старинного друга в последний раз, а непоседливый, смешливый студент-первокурсник с жадными до всего глазами, с буйно растрепанной цыганской шевелюрой.
Словно помолодев вдруг, профессор Шостенко отозвался звонким голосом:
— А, объявился-таки, старый леший. То-то же!
— Конечно, объявился,— фыркнул Юлиан.— Целый час стою на коленях перед управителем здешнего постоялого двора и ничем не могу его разжалобить. Почему ты не предупредил меня, что с гостиницами у вас хоть плачь?
— А кто тебе говорил: с вокзала прямо ко мне!
— «Говорил, говорил»... — Но капризные ноты Юлиан сменил на более спокойные:—Так то позавчера было. А память у тебя стариковская...
Федор Ипполитович прервал его:
— Ну, цацкаться мне с тобою некогда. Не забыл еще, где я живу? А оправдываться будешь перед Ольгой.., И заруби на носу: дня на дела тебе хватит, а обедаем мы в шесть. Ясно?
Федор Ипполитович нажал на рычаг телефона. Сразу же позвонил домой, предупредил Ольгу о приезде Юлиана. А предупредив, какое-то время не опускал трубку: столько полузабытого вдруг всплыло в памяти, так захотелось напомнить о нем Оле...
И напомнил бы, если бы не развалился перед ним Евецкий. Мало того что не убрался из кабинета,— при
щурился так, словно разделяет радость шефа от предстоящей встречи с Юлианом.
Федор Ипполитович едва не сказал вслух
«Помесь подхалима с наглецом».
И направился к выходу: пора начинать обход.
Оправдывая мысли шефа о себе, Евецкий преградил ему дорогу.
— Мне очень жаль, но я должен задержать вас в ваших же интересах. Вы, я вижу, не представляете себе, к каким грозным последствиям приведет ваше нежелание со всей серьезностью отнестись к создавшемуся положению.
Даже это не вывело профессора из себя.
— Скажите спасибо, мой дорогой Самойло Евсеевич, что у меня нет времени для разговора о событиях двух последних дней. Но мы об этом еще побеседуем... если вы ничего не поняли.
Евецкий трагично воздел руки.
— Да поймите же, какую непоправимую ошибку вы совершаете! Если вы поставите на диссертации Фармагея крест, то лишите институт и себя возможности выбраться из того чреватого массой неприятностей положения, в котором оказались. Вы сидите на мели! Ваши последователи возвели вокруг вас стену, которая еще ограждает вас от катастрофы. А вы только что выбили из нее один из самых надежных кирпичей.
Никогда еще не приходилось Федору Ипполитовичу видеть свою «левую руку» в роли оскорбленной невинности. Но боится Самойло только за себя: все, что поставил он на Фармагея, лопнуло как мыльный пузырь.
Где же были у Федора Ипполитовича глаза раньше?
Уже не скрывая пренебрежения к собеседнику, профессор произнес:
— Какой ужас! Что же мне делать?
Евецкий по сверкал стеклами.
— Не прикидывайтесь наивным. Вы во всем, особенно в науке, всегда были дальновидным и гибким политиком...
У Федора Ипполитовича даже дыхание перехватило:
— Значит, вы от меня научились делать махинации?
Не слушая его, Евецкий твердил:
— Да поймите же вы, что Фармагей для вас в настоящий момент единственный шанс, та самая козырная шестерка, которая бьет даже тузов некозырной масти. Я не хочу быть пророком, но если вы откажетесь от возможностей, которые предоставляет вам диссертация Фармагея, то еще в первой половине этого года вам предложат перейти на пенсию.
Любопытная терминология... В таком случае лучше поздно, чем никогда.
Федор Ипполитович шагнул к Евецкому.
— А уклоняться от операций во всех тех случаях, когда нет полной гарантии удачи,— этому вы тоже у меня научились?
Самойло покачнулся, словно от удара в грудь. Но одним ударом такого из седла не вышибешь..
— Если бы операция Хорунжей украсила вашу биографию еще одним успехом,— продолжал Федор Ипполитович,— ничто не удержало бы вас дома. И только для того, чтобы оправдался ваш прогноз относительно Черемашко, вы бесчинствовали вчера в его палате.
Долго профессор и его второе «я» не могли оторвать друг от друга немигающих взглядов.
— Последний раз,— сквозь зубы зашептал Евецкий,— я советую вам зайти к Андрею Петровичу и объяснить ему, что ваш проект приказа— педагогическая мера по отношению к Фармагею.
Хоть и вскипело в нем все, профессор не повысил голосам
— Сейчас зайду. И скажу, что на должность заведующего мужским отделением нам необходим человек, любящий науку и не склонный к мошенничеству и шантажу. Доложу, что вы предупреждены об увольнении. Если найдете себе работу раньше, чем через две недели, задерживать вас тут никто не будет... Разрешите пройти.
Евецкий от двери не отошел. Глаза его сузились.
— Отлично. Теперь руки у меня развязаны. Уйду я отсюда немедленно.
Очень вежливо ответил ему Федор Ипполитович:
— Против этого не возражаю. Немедленно сдайте отделение Михайлу Карповичу.
«Левая рука» попробовала ответить еще вежливее:
— Но попрощаемся мы с вами, дорогой шеф, позже. Защитив докторскую диссертацию, я вернусь сюда на должность заместителя директора по научной части. Жаль, что вы не увидите, как за очень короткое время
я вытащу институт из той ямы, в которую он попал при вас. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Он круто повернулся и вышел из кабинета. И хотя дверь притворилась неслышно, вид у Самойла был такой, словно он хлопнул ею изо всей силы...
Вот как высоко собирается прыгнуть этот иезуит от хирургии! И как ужасно отомстит он тогда тому, кто двадцать лет терпел его возле себя, слишком много прощая ему не столько за талант, сколько за способность рисовать будущее сверкающими красками!.. Лиса, как видно, собирается превратиться во льва. Но и львы плохо служат науке: они превращают ее в свою прислугу...
Федор Ипполитович выпрямился.
Чувствовал он себя так, словно с его глаз начала спадать пелена, а с плеч — гора.., Нет, не вся гора — отдельные глыбы..,
Если вся сознательная жизнь твоя была до краев наполнена действием, если ты был уверен, что мысль — это часть твоего дела, нелепо чувствуешь себя, лежа пластом на больничной койке. Все время тебе кажется, будто давнее перепуталось с сегодняшним, явь с бредом, а все это вдруг исчезает за плотной, как солдатское сукно, завесой.
И все-таки... Ничего от силы твоей не осталось, но разве ты умираешь? Иногда словно упадешь в пропасть, но и тогда не все равно тебе, что происходит вокруг. И пусть совсем бесплодны мысли твои, пусть не становятся они делом рук твоих, а такие же они ясные, как и когда-то.
Хитрая это штука — мысль. Иногда с досадой отмахиваешься от нее: к чему она? А пройдет какое-то время, и вдруг превращается она во что-то весьма существенное...
Думать, что от твоих мыслей здесь какой-то след останется,— это слишком. Но не зря же Сергей Антонович и его не по летам степенный помощник к твоей болтовне так прислушиваются, словно в ней глубочайший смысл. Прежде всего, конечно, проверяют, придерживаешься ли ты данного в ночь на понедельник слова, такой ли ты наедине с самим собой, как надо. И в остальном они ясны тебе оба.
А вот зачем приходил к тебе вчера вечером сам Федор Ипполитович? Чтобы прощупать пульс да бросить ничего не значащее «неплохо»?
Сидел он долго. Неужели задумался над тем, что сказал ты о второй жизни? Неужели задели его твои мысли о самой высокой заслуге советских людей? Неужели сам не додумался до такой простой вещи? И с чем он пошел от тебя? Слишком густая тень от абажура на «грибке» падала на лицо профессора, не разберешь: то ли он размечтался, то ли изучает тебя, как подопытного кролика. А казенную шутливость он все-таки отбросил, прощаясь.
Правда, все яснее становятся мысли. Но еще кажется, что не в тебе они рождаются, а вычитываешь ты их из книги с огромными буквами. А окружающее — рисунки в той же книге. Вот только не сразу улавливаешь связь между напечатанным и нарисованным. Мыслям, должно быть, тесновато в палате: они и дома бывают, и на заводе, и в завтрашний день заглядывают. А рисунки— одно и то же: палата, дверь в коридор, врачи, медсестры и няни с одними и теми же пожеланиями: «теперь поспите еще немножко» или «отдыхайте».
Вчера утро началось с того, что термометр ставила Женя, а сегодня — пожилая сестра. И вчера и сегодня Сергей Антонович зашел в палату до рассвета. Но вчера он сначала с тобой поговорил, а затем уже вышел с Женей, а сегодня думал, что ты спишь, и пошептался в коридоре с медсестрой.
Вот и вся разница.
Хотя... С пожилой медсестрой ничего не случилось. А Женя, вернувшись из коридора, вся сияла. И вообще в присутствии Сергея Антоновича она прислушивается к каждому его слову так, будто за ними скрывается еще что-то. А тот ничего не замечает. Или не хочет замечать. Очень сильную боль придется испытать Жене. Жаль ее, хоть и знаешь: почти все проходят через такое, но в юности все заживает до свадьбы.
И что-то не видно того долговязого юнца, который вместе с Женей хлопотал возле тебя в первую ночь. Впрочем, не ему лечить такие раны, как у Жени. Кажется, второй помощник Сергея сделал бы это лучше..,,
Словом, что видишь, о том и думаешь.
Можно, конечно, некоторое разнообразие в жизни первой палаты видеть в том, что вчера утром Федор Ипполитович заходил сюда в сопровождении одного Сергея Антоновича, а сегодня задолго до профессорского появления в коридоре начали мелькать белые халаты. Неужели для всех здешних врачей такое огромное значение имеет твое самочувствие и настроение? Во всяком случае, каждый считает своим долгом хоть немного постоять на пороге, кивнуть больному,
А ты улыбнешься им в ответ: куда спокойнее чувствую, мол, себя по сравнению со вчерашним. Конечно, вчера ты неплохо гнал от себя беспокойные мысли. Больше думал о жене, сыновьях и дочках. И все ли в порядке 5 цеху без тебя? А сегодня ты в этой маленькой палате как за крепостной стеной.
Но вот стало тихо в коридоре. Над Василем Максимовичем склонился, заложив руки за спину, профессор. Вся его многочисленная свита на цыпочках выстроилась вдоль противоположной стены и на пороге. И нет того, кто отгораживал профессора от присутствующих. Сергей Антонович одной рукой держится за спинку койки, другой потирает себе висок, а взгляд его не отрывается от Федора Ипполитовича. Рядом с профессором худощавый с острой бородкой и пронзительным взглядом пожилой врач — Василь Максимович видел его за спиной у профессора в операционной.
К этому врачу и обратился Федор Ипполитович, как бы продолжая начатый разговор:
— Руководить этим отделением вам, Михайло Карпович, придется не очень долго. Но вы должны быть здесь хозяином, а не гостем. Прежде всего поближе познакомьтесь с известным уже вам Василем Максимовичем Черемашко.
Сегодня не было в его голосе ни шутливости, ни властности. Удивило это и Сергея Антоновича: уж очень широко открылись у него глаза. Недоуменно стали переглядываться все присутствующие. Профессор, казалось, ничего не заметил. Он оглянулся на дверь. И тихо спросил у Василя Максимовича:
— Ну как? Не очень потревожил я вас ночью?,
Так же тихо отозвался Василь Максимович;
— Чем? Вы о чем-то задумались, а я подремывал..
Вот к Сергею Антоновичу профессор обратился шутливо:
— Приходилось ли вам беседовать с Василем Максимовичем на общие темы?
Тот замешкался с ответом, и Василь Максимович поспешил ему на выручку:
— А мы с доктором Друзем поняли друг друга еще в приемнике, профессор. Обо всем договорились. Я вам уже рассказывал об этом.
Федор Ипполитович не скрыл грустной улыбки.
— Повезло вам обоим —и больному, и врачу.
Усмехнулся и Василь Максимович:
— А разве мы с вами, Федор Ипполитович, все еще не понимаем друг друга?
Для стоящих у стен и порога странным показалось поведение их руководителя, всегда одинакового в обращении с больными, всегда помнящего о расстоянии между собой и руководимыми. Не привыкли они к по-настоящему дружеским ноткам в разговоре с больными.
Удивленно посматривал на своего начальника и худощавый.
Федор Ипполитович показал ему на кресло:
— Прошу. Садитесь и приступайте. Надеюсь, и у вас дойдет до разговоров на далекие от хирургии темы. Не сегодня, конечно.
Михайло Карпович долго просидел в кресле.
На осмотр понадобилось немного времени. Зато вопросов было столько, сколько не придумала бы коллегия составителей анкет и форм развернутых отчетов.
Но если Михайло Карпович был не просто врачом, то и Василь Максимович за три недели болезни научился понимать самые запутанные вопросы медиков и не упускать из виду окружающее.
Все в палате стали очень внимательными. Но это была не та до крайности обостренная настороженность, которую он видел у всех во время операции. Чем дальше, тем заметнее становился у врачей, даже у Сергея Антоновича, интерес к неторопливой беседе между новым хозяином мужского отделения и обитателем первой палаты.
Профессор в беседу не вмешивался. Чем дальше, тем чаще он поглядывал на двери. И дождался. В палату вошел еще один врач — коренастый и медлительный.
Не сразу узнал его Василь Максимович. Только когда тот прикрыл рот рукой, чтобы откашляться, вспомнил: во время операции этот врач стоял слева от Сергея Антоновича.
Профессор шагнул навстречу вошедшему. Они оба прошли к окну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Иезуитская дипломатия Евецкого заключалась в том, что он сначала во всем соглашался с шефом, а затем подсовывал ему свои взгляды и советы.
Федор Ипполитович промолчал, так как впервые встал перед ним вопрос: как случилось, что одаренные ученики профессора Шостенко, кроме разве Михайла Карповича и... и Сергея, один за другим покинули своего учителя, а самым близким стал тот, кто всегда был мишенью для всеобщей иронии?
Не повлияло на улыбку Евецкого ни молчание шефа, ни то, что Федор Ипполитович все еще стоял возле своего кресла. Самойло продолжал так, будто уверен был в согласии шефа:
— Вы не будете возражать, если я возьмусь за дело сейчас же? — Он даже встал.— Прежде всего я проверю, не задержал ли директор вашего приказа, передал , ли Фармагей палату вашему Игорю. Предупрежу Фармагея, чтоб несколько дней им здесь и не пахло. И намекну ему: от него самого, мол, зависит, чтобы увольнение превратилось в творческий отпуск для завершения диссертации.
Он шагнул к двери, взялся за ручку..,
...И все-таки не хочется верить, что этот небесталанный, умеющий видеть дальше собственного носа хирург не желает подумать о происшедшем. Даже поведение Фармагея не заставило его взглянуть на себя и своего протеже другими глазами...
Когда дверь открылась, профессор сказал:
— Одну минуту...
Дверь послушно закрылась, доброжелательно блеснули толстые стекла очков.
— Слушаю вас, Федор Ипполитович.
Хотел профессор присесть, но остался стоять. Хотел обратиться к своей «левой руке» по-дружески,— и не раскрыл рта. Хотел помочь тому, кто все еще блуждает в потемках,— и заложил руки за спину.
Он постарался сказать как можно тверже:
— Я посоветовал бы вам, Самойло Евсеевич, выбросить из головы все, что вы пытались навязать мне вчера.
Кажется, Федор Ипполитович выразился ясно. Однако Евецкий переспросил:
— Фармагей и к защите не будет допущен?
Федор Ипполитович не ответил.
Улыбка авгура стала угасать. В голосе Самойла появились вкрадчивые нотки:
— Прошу прощения, дорогой мой Федор Ипполитович, но вчера вы доброжелательно отнеслись к моему предложению. А сегодня... Ведь это может привести к самоубийству!
Евецкий сказал достаточно, чтобы вывести своего шефа из себя. Но тот спросил так, будто не о нем шла речь;
— Самоубийству? Чьему?
Евецкий испуганно прошептал:
— Но ведь диссертация Фармагея — это единственная возможность вернуть нашему институту доброе имя!
Федор Ипполитович угрюмо пробурчал:
— То, что вы предлагали мне вчера, называется не возможностью, а шарлатанством,,,
Весьма вероятно, у Федора Ипполитовича нашлись бы какие-то остатки товарищеского чувства, и напомнил бы он своей «левой руке», что в науке надо идти прямыми путями. Разве из Евецкого не может выйти вполне порядочный человек?
Но на столе зазвонил городской телефон, и рука профессора машинально поднесла трубку к уху,
— Я слушаю.
— Святые угодники! — зашамкала трубка.— Неужто это у Федьки такой генеральский бас? Извините, что побеспокоил, ваше превосходительство!
Перед глазами Федора Ипполитовича как будто появился Юль. Не тот отяжелевший, с обрюзгшим лицом, с поредевшими и уже не черными, а почему-то рыжеватыми волосами, крайне утомленный славою артист, каким он видел своего старинного друга в последний раз, а непоседливый, смешливый студент-первокурсник с жадными до всего глазами, с буйно растрепанной цыганской шевелюрой.
Словно помолодев вдруг, профессор Шостенко отозвался звонким голосом:
— А, объявился-таки, старый леший. То-то же!
— Конечно, объявился,— фыркнул Юлиан.— Целый час стою на коленях перед управителем здешнего постоялого двора и ничем не могу его разжалобить. Почему ты не предупредил меня, что с гостиницами у вас хоть плачь?
— А кто тебе говорил: с вокзала прямо ко мне!
— «Говорил, говорил»... — Но капризные ноты Юлиан сменил на более спокойные:—Так то позавчера было. А память у тебя стариковская...
Федор Ипполитович прервал его:
— Ну, цацкаться мне с тобою некогда. Не забыл еще, где я живу? А оправдываться будешь перед Ольгой.., И заруби на носу: дня на дела тебе хватит, а обедаем мы в шесть. Ясно?
Федор Ипполитович нажал на рычаг телефона. Сразу же позвонил домой, предупредил Ольгу о приезде Юлиана. А предупредив, какое-то время не опускал трубку: столько полузабытого вдруг всплыло в памяти, так захотелось напомнить о нем Оле...
И напомнил бы, если бы не развалился перед ним Евецкий. Мало того что не убрался из кабинета,— при
щурился так, словно разделяет радость шефа от предстоящей встречи с Юлианом.
Федор Ипполитович едва не сказал вслух
«Помесь подхалима с наглецом».
И направился к выходу: пора начинать обход.
Оправдывая мысли шефа о себе, Евецкий преградил ему дорогу.
— Мне очень жаль, но я должен задержать вас в ваших же интересах. Вы, я вижу, не представляете себе, к каким грозным последствиям приведет ваше нежелание со всей серьезностью отнестись к создавшемуся положению.
Даже это не вывело профессора из себя.
— Скажите спасибо, мой дорогой Самойло Евсеевич, что у меня нет времени для разговора о событиях двух последних дней. Но мы об этом еще побеседуем... если вы ничего не поняли.
Евецкий трагично воздел руки.
— Да поймите же, какую непоправимую ошибку вы совершаете! Если вы поставите на диссертации Фармагея крест, то лишите институт и себя возможности выбраться из того чреватого массой неприятностей положения, в котором оказались. Вы сидите на мели! Ваши последователи возвели вокруг вас стену, которая еще ограждает вас от катастрофы. А вы только что выбили из нее один из самых надежных кирпичей.
Никогда еще не приходилось Федору Ипполитовичу видеть свою «левую руку» в роли оскорбленной невинности. Но боится Самойло только за себя: все, что поставил он на Фармагея, лопнуло как мыльный пузырь.
Где же были у Федора Ипполитовича глаза раньше?
Уже не скрывая пренебрежения к собеседнику, профессор произнес:
— Какой ужас! Что же мне делать?
Евецкий по сверкал стеклами.
— Не прикидывайтесь наивным. Вы во всем, особенно в науке, всегда были дальновидным и гибким политиком...
У Федора Ипполитовича даже дыхание перехватило:
— Значит, вы от меня научились делать махинации?
Не слушая его, Евецкий твердил:
— Да поймите же вы, что Фармагей для вас в настоящий момент единственный шанс, та самая козырная шестерка, которая бьет даже тузов некозырной масти. Я не хочу быть пророком, но если вы откажетесь от возможностей, которые предоставляет вам диссертация Фармагея, то еще в первой половине этого года вам предложат перейти на пенсию.
Любопытная терминология... В таком случае лучше поздно, чем никогда.
Федор Ипполитович шагнул к Евецкому.
— А уклоняться от операций во всех тех случаях, когда нет полной гарантии удачи,— этому вы тоже у меня научились?
Самойло покачнулся, словно от удара в грудь. Но одним ударом такого из седла не вышибешь..
— Если бы операция Хорунжей украсила вашу биографию еще одним успехом,— продолжал Федор Ипполитович,— ничто не удержало бы вас дома. И только для того, чтобы оправдался ваш прогноз относительно Черемашко, вы бесчинствовали вчера в его палате.
Долго профессор и его второе «я» не могли оторвать друг от друга немигающих взглядов.
— Последний раз,— сквозь зубы зашептал Евецкий,— я советую вам зайти к Андрею Петровичу и объяснить ему, что ваш проект приказа— педагогическая мера по отношению к Фармагею.
Хоть и вскипело в нем все, профессор не повысил голосам
— Сейчас зайду. И скажу, что на должность заведующего мужским отделением нам необходим человек, любящий науку и не склонный к мошенничеству и шантажу. Доложу, что вы предупреждены об увольнении. Если найдете себе работу раньше, чем через две недели, задерживать вас тут никто не будет... Разрешите пройти.
Евецкий от двери не отошел. Глаза его сузились.
— Отлично. Теперь руки у меня развязаны. Уйду я отсюда немедленно.
Очень вежливо ответил ему Федор Ипполитович:
— Против этого не возражаю. Немедленно сдайте отделение Михайлу Карповичу.
«Левая рука» попробовала ответить еще вежливее:
— Но попрощаемся мы с вами, дорогой шеф, позже. Защитив докторскую диссертацию, я вернусь сюда на должность заместителя директора по научной части. Жаль, что вы не увидите, как за очень короткое время
я вытащу институт из той ямы, в которую он попал при вас. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Он круто повернулся и вышел из кабинета. И хотя дверь притворилась неслышно, вид у Самойла был такой, словно он хлопнул ею изо всей силы...
Вот как высоко собирается прыгнуть этот иезуит от хирургии! И как ужасно отомстит он тогда тому, кто двадцать лет терпел его возле себя, слишком много прощая ему не столько за талант, сколько за способность рисовать будущее сверкающими красками!.. Лиса, как видно, собирается превратиться во льва. Но и львы плохо служат науке: они превращают ее в свою прислугу...
Федор Ипполитович выпрямился.
Чувствовал он себя так, словно с его глаз начала спадать пелена, а с плеч — гора.., Нет, не вся гора — отдельные глыбы..,
Если вся сознательная жизнь твоя была до краев наполнена действием, если ты был уверен, что мысль — это часть твоего дела, нелепо чувствуешь себя, лежа пластом на больничной койке. Все время тебе кажется, будто давнее перепуталось с сегодняшним, явь с бредом, а все это вдруг исчезает за плотной, как солдатское сукно, завесой.
И все-таки... Ничего от силы твоей не осталось, но разве ты умираешь? Иногда словно упадешь в пропасть, но и тогда не все равно тебе, что происходит вокруг. И пусть совсем бесплодны мысли твои, пусть не становятся они делом рук твоих, а такие же они ясные, как и когда-то.
Хитрая это штука — мысль. Иногда с досадой отмахиваешься от нее: к чему она? А пройдет какое-то время, и вдруг превращается она во что-то весьма существенное...
Думать, что от твоих мыслей здесь какой-то след останется,— это слишком. Но не зря же Сергей Антонович и его не по летам степенный помощник к твоей болтовне так прислушиваются, словно в ней глубочайший смысл. Прежде всего, конечно, проверяют, придерживаешься ли ты данного в ночь на понедельник слова, такой ли ты наедине с самим собой, как надо. И в остальном они ясны тебе оба.
А вот зачем приходил к тебе вчера вечером сам Федор Ипполитович? Чтобы прощупать пульс да бросить ничего не значащее «неплохо»?
Сидел он долго. Неужели задумался над тем, что сказал ты о второй жизни? Неужели задели его твои мысли о самой высокой заслуге советских людей? Неужели сам не додумался до такой простой вещи? И с чем он пошел от тебя? Слишком густая тень от абажура на «грибке» падала на лицо профессора, не разберешь: то ли он размечтался, то ли изучает тебя, как подопытного кролика. А казенную шутливость он все-таки отбросил, прощаясь.
Правда, все яснее становятся мысли. Но еще кажется, что не в тебе они рождаются, а вычитываешь ты их из книги с огромными буквами. А окружающее — рисунки в той же книге. Вот только не сразу улавливаешь связь между напечатанным и нарисованным. Мыслям, должно быть, тесновато в палате: они и дома бывают, и на заводе, и в завтрашний день заглядывают. А рисунки— одно и то же: палата, дверь в коридор, врачи, медсестры и няни с одними и теми же пожеланиями: «теперь поспите еще немножко» или «отдыхайте».
Вчера утро началось с того, что термометр ставила Женя, а сегодня — пожилая сестра. И вчера и сегодня Сергей Антонович зашел в палату до рассвета. Но вчера он сначала с тобой поговорил, а затем уже вышел с Женей, а сегодня думал, что ты спишь, и пошептался в коридоре с медсестрой.
Вот и вся разница.
Хотя... С пожилой медсестрой ничего не случилось. А Женя, вернувшись из коридора, вся сияла. И вообще в присутствии Сергея Антоновича она прислушивается к каждому его слову так, будто за ними скрывается еще что-то. А тот ничего не замечает. Или не хочет замечать. Очень сильную боль придется испытать Жене. Жаль ее, хоть и знаешь: почти все проходят через такое, но в юности все заживает до свадьбы.
И что-то не видно того долговязого юнца, который вместе с Женей хлопотал возле тебя в первую ночь. Впрочем, не ему лечить такие раны, как у Жени. Кажется, второй помощник Сергея сделал бы это лучше..,,
Словом, что видишь, о том и думаешь.
Можно, конечно, некоторое разнообразие в жизни первой палаты видеть в том, что вчера утром Федор Ипполитович заходил сюда в сопровождении одного Сергея Антоновича, а сегодня задолго до профессорского появления в коридоре начали мелькать белые халаты. Неужели для всех здешних врачей такое огромное значение имеет твое самочувствие и настроение? Во всяком случае, каждый считает своим долгом хоть немного постоять на пороге, кивнуть больному,
А ты улыбнешься им в ответ: куда спокойнее чувствую, мол, себя по сравнению со вчерашним. Конечно, вчера ты неплохо гнал от себя беспокойные мысли. Больше думал о жене, сыновьях и дочках. И все ли в порядке 5 цеху без тебя? А сегодня ты в этой маленькой палате как за крепостной стеной.
Но вот стало тихо в коридоре. Над Василем Максимовичем склонился, заложив руки за спину, профессор. Вся его многочисленная свита на цыпочках выстроилась вдоль противоположной стены и на пороге. И нет того, кто отгораживал профессора от присутствующих. Сергей Антонович одной рукой держится за спинку койки, другой потирает себе висок, а взгляд его не отрывается от Федора Ипполитовича. Рядом с профессором худощавый с острой бородкой и пронзительным взглядом пожилой врач — Василь Максимович видел его за спиной у профессора в операционной.
К этому врачу и обратился Федор Ипполитович, как бы продолжая начатый разговор:
— Руководить этим отделением вам, Михайло Карпович, придется не очень долго. Но вы должны быть здесь хозяином, а не гостем. Прежде всего поближе познакомьтесь с известным уже вам Василем Максимовичем Черемашко.
Сегодня не было в его голосе ни шутливости, ни властности. Удивило это и Сергея Антоновича: уж очень широко открылись у него глаза. Недоуменно стали переглядываться все присутствующие. Профессор, казалось, ничего не заметил. Он оглянулся на дверь. И тихо спросил у Василя Максимовича:
— Ну как? Не очень потревожил я вас ночью?,
Так же тихо отозвался Василь Максимович;
— Чем? Вы о чем-то задумались, а я подремывал..
Вот к Сергею Антоновичу профессор обратился шутливо:
— Приходилось ли вам беседовать с Василем Максимовичем на общие темы?
Тот замешкался с ответом, и Василь Максимович поспешил ему на выручку:
— А мы с доктором Друзем поняли друг друга еще в приемнике, профессор. Обо всем договорились. Я вам уже рассказывал об этом.
Федор Ипполитович не скрыл грустной улыбки.
— Повезло вам обоим —и больному, и врачу.
Усмехнулся и Василь Максимович:
— А разве мы с вами, Федор Ипполитович, все еще не понимаем друг друга?
Для стоящих у стен и порога странным показалось поведение их руководителя, всегда одинакового в обращении с больными, всегда помнящего о расстоянии между собой и руководимыми. Не привыкли они к по-настоящему дружеским ноткам в разговоре с больными.
Удивленно посматривал на своего начальника и худощавый.
Федор Ипполитович показал ему на кресло:
— Прошу. Садитесь и приступайте. Надеюсь, и у вас дойдет до разговоров на далекие от хирургии темы. Не сегодня, конечно.
Михайло Карпович долго просидел в кресле.
На осмотр понадобилось немного времени. Зато вопросов было столько, сколько не придумала бы коллегия составителей анкет и форм развернутых отчетов.
Но если Михайло Карпович был не просто врачом, то и Василь Максимович за три недели болезни научился понимать самые запутанные вопросы медиков и не упускать из виду окружающее.
Все в палате стали очень внимательными. Но это была не та до крайности обостренная настороженность, которую он видел у всех во время операции. Чем дальше, тем заметнее становился у врачей, даже у Сергея Антоновича, интерес к неторопливой беседе между новым хозяином мужского отделения и обитателем первой палаты.
Профессор в беседу не вмешивался. Чем дальше, тем чаще он поглядывал на двери. И дождался. В палату вошел еще один врач — коренастый и медлительный.
Не сразу узнал его Василь Максимович. Только когда тот прикрыл рот рукой, чтобы откашляться, вспомнил: во время операции этот врач стоял слева от Сергея Антоновича.
Профессор шагнул навстречу вошедшему. Они оба прошли к окну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27