Поняла я и другое: каждое слово возражения или оправдания, хотя и не в чем мне было оправдываться, будет уже ложью. И лгать я буду не Шляховому, а себе самой. Одним словом, чем больше бесился от моего молчания Борис, тем яснее я видела, что прежним он для меня уже не станет.
Ты понимаешь это, папа?
Я молчала, а Шляховой дошел до исступления: он бросил мне такое слово, каким, наверно, не называют в глаза уличную женщину.
Тогда я сказала: «Вон!»
Не помню, как я это произнесла, но Шляховой вдруг побледнел и попятился. Затем стремглав выскочил из комнаты. Потоптался в передней, но когда я шевельнулась, громко стукнул входной дверью.
Шляховой был еще и трус...
Опомнившись, я увидела себя у стены, где висела его двустволка. И моя рука еще тянулась к ней... Смогла бы я выстрелить? Должно быть, нет.
Вот и все, папа. Теперь ты знаешь, какой может быть твоя дочь. Суди ее, если сам безгрешный.
Но не Сергея!
Федор Ипполитович слушал Татьяну, не перебивая ее, не сводя с нее глаз. И не знал, что сказать ей в ответ От этого еще острее стала его растерянность. После долгого молчания он спросил: — Почему не пришла тогда домой?
Татьяна отвела глаза.
— Скажу... В тот вечер я несколько раз порывалась бежать сюда. Но... Сама села в лужу — самой надо и выбираться. На другой день утром я подала в 'суд на развод. Узнав об этом, ты, между прочим, поинтересовался: неужели и твою дочь не обошло модное поветрие? И прежде, чем я успела ответить, раздраженно заявил: ты здесь ни при чем — я сама, ни у кого не спросившись, выскочила замуж за Шляхового, теперь заварила новую кашу, сама должна все расхлебать. Об одном лишь пожалел: с Борисом приятно было ездить на охоту... Как же быть с тобой откровенной?
Федор Ипполитович насупился.
— Мать тоже ничего не знает?
— Маме я все рассказала. Через полгода после развода.— Татьяна рассмеялась, но невеселые были у нее глаза.— А о Сергее тебе первому говорю. Мама, кажется, сама догадалась: часто расспрашивает меня о нем.
Федор Ипполитович искоса взглянул на дочь.
Кажется, Татьяна сегодня не будет залезать ему в душу: слишком переполнена она личным. И хоть печальны у нее глаза, но вряд ли можно встретить женщину, которая так помолодела бы... И не только мороз разрумянил Татьяне щеки... Не разобравшись в себе самой, не заговорила бы она так откровенно о Сергее. Но как далеко зашли их отношения? Ведь Татьяна не "из тех, кто откладывает задуманное на завтра. Шостенковская порода!
Отец спросил без обиняков:
— Значит, Друзь уже мой зять?
Татьяну это не смутило.
— Как тебе сказать... Сергей считает, что вытравил меня из своего сердца. Но это самообман. До свадьбы у нас с ним непременно дойдет. И тогда без маминой и твоей санкции или, если хочешь, благословения не обойдется.
Федор Ипполитович хмыкнул:
— Какие же мы, Шостенки, до чертиков самоуверенные!
И сам удивился: очень уж самокритично у него это вышло.
— Нет, самоуверенной я себя не считаю,— не без лукавства возразила дочь.— Во всяком случае, три часа
назад я ничего не смогла бы сказать о Сергее. Сегодня Сергей и я впервые поговорили откровенно. Если бы ты знал, что он только сказал мне...
Хоть и легче стало на душе — свадьба дочки с этим рохлей дело весьма проблематичное,— Федор Ипполитович перебил ее недружелюбно:
— Ишь какой шустрый стал! Не успел почувствовать себя чем-то чуть побольше нуля, сразу же помчался к тебе...
И оторопел, услышав:
— Не он — я помчалась к нему.
— Ты?
Татьяна придвинулась еще ближе. Ее голова склонилась отцу на плечо.
— Тебе кажется, что твоя дочь неспособна на это? Да, я пошла к Сергею домой и выслушала все, что он мне сказал... Если бы кто-нибудь посмел высказать мне. вдесятеро меньше, я не знаю, что с ним сделала бы.— Голова ее улеглась на отцовском плече поудобнее, а голос зазвенел, как у юной девушки.— Понимаешь, папа, Сергей начал доказывать, что я никудышная дочь, а Игорь еще худший сын, что упрекать тебя в чем бы то ни было у нас нет права, а мне до сих пор кажется, будто он говорил со мной стихами.
Федор Ипполитович не заметил, как поднялась его рука, как пальцы тронули мягкие, но непокорные волосы. Он не мог припомнить, когда последний раз Танина голова лежала на его плече. И столько радости было в каждом ее слове — можно подумать, что она полюбила впервые...
Но Сергей Друзь,.. Его дочь влюбилась в эту мокрую курицу?
Да нет! Просто Таня придумала новую сказку —глупую и неправдоподобную.
Федор Ипполитович даже засмеялся.
Дочь порывисто откинулась на спинку кресла. Руки, правда, не вырвала. Но взгляд ее вдруг утратил тепло.
— Я пошла к Сергею вовсе не для того, чтобы выяснить наши отношения. Игорь попросился к нему в помощники, а Сергей отказал наотрез. Я должна была узнать о причинах отказа. Я хотела сделать Сергея союзником Игоря. Втроем мы помогли бы тебе найти все, что ты
растерял за последние годы. А Сергей меня огорошил — заявил, что никому не позволит приставать к тебе со всякими глупостями, и потребовал, чтобы и Игорь запомнил это раз навсегда. Посмотрел бы ты на Сергея в ту минуту! Нет, папа, он совсем не теленок, каким ты его считаешь. Он убедил меня, что Игорь и я — прежде всего себялюбцы... Ни словом не возразил против этого и Игорь, когда я все ему рассказала. Я хотела привести Игоря сюда сейчас же. Но, по-видимому, будет лучше, если он переговорит с тобой с глазу на глаз. Он придет завтра утром. Выслушай же его, папа. Выслушай без предубеждения, прошу тебя.
Снова Федор Ипполитович засмеялся. Но совсем не смешно ему было.
До чего же они беспомощны — и его почти тридцатилетняя дочь, и ее братец! Прикрикнул на них такой же, как они, недотепа, и оба готовы перед ним ходить на цыпочках... Не злиться на них надо, а поставить обоих в угол носами — через час стали бы шелковыми. А он, отец, принимает их глупые выходки всерьез...
Значит, и здесь Друзь выскочил вперед: пытается исправить ошибки своего учителя в воспитании собственных детей, заставил Татьяну прибежать к отцу с повинной... Ну и ну!
Вслух Федор Ипполитович жестко промолвил:
— А я, старый дурак, и не знал, какой у меня предприимчивый ангел-хранитель! Ну, хорошо же...
Татьяна поднялась. Глаза у нее сверкнули — куда там матери в молодости!
— Запомни, папа, я не позволю тебе поднять руку на Сергея. Разбрасываться такими учениками ты не смеешь!— Она перевела дух, и глаза ее погасли.— Ты только вспомни, папа, сколько было у тебя способных учеников. А где они? Один-единственный остался, а ты и его готов прогнать. Только такой близорукий себялюбец, как ты... Ой!
Татьяна испуганно закрыла рукой рот. Однако слово, одно из тех, каких сегодня произносить не следовало,— такое слово выскочило...
Криво усмехнувшись, профессор Шостенко посмотрел на часы. Первый час был на исходе.
— Так... Собралась подсунуть своего пентюха мне не
только в зятья, но и в Вениамины? 1 Значит, у тебя одна мораль для газеты, а другая — «ну как не порадеть родному человечку»?
Дочь все еще стояла с зажатым ртом.
Профессор гневно поднялся с кресла, снял газету с наполовину собранной страницы. Придвинул к ней несобранные обрывки, смел все в корзину. И, не взглянув на [Татьяну, вышел из кабинета.
Ни дочери, ни сыну, ни жене... ни коллегам из Свердловска или Советской Гавани... ни тем паче самому неблагодарному из тех, кого вывел он в люди... никому ковыряться в своей душе Федор Ипполитович Шостенко не позволит!
55
По сравнению со вчерашней эта ночь прошла спокойно. Но это не означало, что Жене было легко. Она все время находилась в том непрерывном напряжении, от которого немеет тело.
Может быть, Василь Максимович время от времени засыпал. Или впадал в забытье. Во всяком случае, лежал не шевелясь, дыхания почти не было слышно, а пульс — как это ни удивительно, с прошлой ночью не сравнишь — прослушивался легко. Словно освобожденное от жестких пут, понемногу набирало силы сердце.
Не так уж сложны, казалось бы, обязанности ночной медсестры, дежурящей возле только что оперированного больного: следи за тем, чтобы жажда или ненужные мысли не мешали ему забываться. Чем глубже буде* сон, тем быстрее будут заживать операционные раны.
Но как не просто отгонять тревоги и сомнения от человека, который лишь начинает возвращаться к жизни!
Еще труднее бороться с жаждой. Тому, чье тело до последней степени обессилено болезнью и операцией, каждая капля — лишняя работа для еле живого сердца. Но сколько ни давай пить Василю Максимовичу, через полминуты во рту у него снова сухо.
1 Вениамин — младший и самый любимый сын библейского персонажа Иакова,
Даже выпрямиться Женя себе не позволяла...
Приходя в себя, Василь Максимович шумно вздыхал. И, не открывая глаз, спрашивал:
— Где ты, доченька?
Женя склонялась над ним еще ниже.
— Я здесь.
— Дай-ка еще капельку.
— Так ведь вы пили!
— Пил...— обижался Черемашко.— Ни по губам не текло, ни в рот не попало... У меня язык присох к зубам.
Женя напоминала:
— Вчера вы были терпеливее.
— Кончилось мое терпение, доченька,— не то жаловался, не то оправдывался больной.— И прошу я тебя об одной лишь капле.
Громко вздохнув — вот, мол, на какое преступление вы меня толкаете,— Женя вынимала из поильника завернутую в марлю ложку и, подождав, пока стечет с нее вода, осторожно подносила ко рту больного. Ее вздох сдерживал Черемашко: не жадно и не очень долго сосал он марлю.
Напившись так впервые, Черемашко стал шептать, почти не раскрывая рта:.
— Знаешь, дочка, будто не лежу я, а еду... В Индию, что ли... посмотреть место, где загудят наши моторы. И на тех, для кого моторы... И еду будто не с заводскими. С теми, кто сегодня был перед глазами...
Женя строго остановила его:
— Вам надо спать.
— И я о том же,— согласился Василь Максимович.— Но почему профессор и наш доктор...
Женя пыталась отвлечь его от того, о чем ему думать не надо:
— Вчера я рассказывала...
— Я помню,— не хотел угомониться Василь Максимович.— И вижу: спасенный — всей душой. А вот спаситель...
Глаза у Черемашко закрыты — не понять, в самом деле это его беспокоит или он бредит. Да Женя и не задумывалась над тем, как относится Федор Ипполитович к самому послушному ординатору. Что тут думать? Профессор Шостенко — человек заслуженный, ему руководить. А остальным — беспрекословно и как можно точнее выполнять его указания. Вот и все.
Женя отвечала больному тем певучим голосом, каким когда-то мать рассказывала ей сказки. И не об отношении профессора к Друзю. Прежде всего Черемашко должен поверить в опыт профессора и чуткость своего лечащего врача: они уже столько сделали для него, а сделают еще больше...
Совсем растерялась Женя, когда увидела: Василь Максимович из-под прищуренных век пристально всматривается в нее.
— Спасибо, доченька. Теперь я лучше вижу. Их и тебя... А тот чернявый доктор — кто он?
На это Женя ответила сразу:
— Он и Сергей Антонович вместе учились, дружили.
— А теперь?
— И теперь,— кивнула Женя.— Но вам спать надо, Василь Максимович!
Черемашко послушно закрыл глаза...
Проснувшись через час и подержав во рту влажную ложку, снова начал расспросы:
— Ну, а те молоденькие врачи... оба ли хорошие помощники нашему?
Глаз он не раскрыл. Значит, сразу заснет, если ему не перечить.
Женя медленно зашептала:
— Они еще начинают. Высокий вперед смотрит, но так далеко, что ничего у себя под носом не видит. А у того, что кажется солидным, спеси больше, чем ума.
— А ты? — вдруг спросил Черемашко, и снова сквозь ресницы глянули на девушку хитрые зрачки.— Понимаешь ли ты Сергея Антоновича?
— Не понимала бы — ваш сон не сторожила бы. А если вы не будете спать...
Дыхание Василя Максимовича сразу выровнялось.
Снова целый час он пролежал неподвижно. Затем сонным голосом попросил:
— А о себе все-таки расскажи, доченька. Как живешь, какая у тебя мечта...
И снова Женя будто сказку рассказывала капризному ребенку, хоть ничего сказочного в ее жизни еще не было.
Даже после того, как Татьяна вернулась от Сергея и, стараясь ничего не упустить, рассказала брату и его жене обо всем, что с ней было, Игорь не сразу понял своего друга.
Но в середине Таниного рассказа он вскочил с дивана и раздраженно забегал по комнате.
«Зачем она пошла на поклон?»
Слишком болезненно воспринял он отказ друга. И слишком пристально следила за ним Надийка, а в ее взгляде он видел одно: может быть, и не во всем прав Сергей, но во многом он ближе к истине, чем ты.
В том же была уверена и Татьяна: рассказывая, она укоризненно посматривала на брата, а ее пальцы нервно теребили карандаш.
Возразить им Игорь не мог.
Тяжело опустившись на стул1, он начал так, словно каменные глыбы ворочал:
— Хорошо.-.Завтра утром... если вы обе хотите... я пойду к отцу... И... и... сами знаете.
Татьяна опустила глаза и еле заметно кивнула.
Игорь обратился к жене:
— А ты что скажешь?
Может быть, Надийка и была довольна. Но ответила она мягко:
— Не надо, Игорек, нервничать. Первый шаг к примирению с отцом все равно должен сделать ты.
Помолчав, Татьяна сказала со вздохом:
— Не мы, а Сергей нашел ключ к душе нашего отца. Значит, не он нас, а мы должны его поддерживать...
Это дошло до Игоря. Но .того ли хочет Сергей от своего учителя, что и Игорь?
Впрочем, сейчас не время раздумывать над этим. Самое главное сегодня — Василь Максимович. Нормализации отношений между отцом и сыном для выздоровления Черемашко, ясное дело, недостаточно. Но если враждебность между ними не исчезнет, вина за смерть Василя Максимовича ляжет на обоих Шостенко. Неимоверно тяжелой будет та глыба. И не только она будет давить их. Василь Максимович помог Сергею стать бойцом. Какой же непоправимый удар нанесет ему гибель человека, в спасение которого он верит!
Вот о чем нельзя забывать ни на минуту!
О том же, по всей вероятности, все время думала и Татьяна.
Придя сюда от Сергея, она даже пальто не расстегнула. Присела по привычке к своему письменному столу, машинально взяла карандаш и, рассказывая, следила за его быстрыми движениями между пальцами.
Рассказав, она осторожно, словно нечто хрупкое, положила карандаш на место и направилась к двери. На мгновенье задержалась у дивана. Там, подложив ладонь под щеку, сладко спал Ивасик: слишком много для двухлетнего человека было сегодня впечатлений.
С племянника Татьяна перевела взгляд на брата.
— Может, пойдем к отцу сейчас? Пока ты не остыл...
Ковать надо, пока горячо. Это Игорь прочел в глазах
жены. Но ответил угрюмо:
— Боюсь все испортить... Если я, блудный сын и нежелательный стажер, ворвусь к отцу и высокому начальству среди ночи, меЦя сразу же выставят за дверь... И с чего я начну? Рисковать мне нельзя, каждое слово надо заранее обдумать. До утра что-нибудь соображу.
Надийка вышла проводить золовку.
Игорь снова несколько раз обошел вокруг стола.
Неплохо было бы и ему найти хотя бы какую-нибудь отмычку к отцовскому сердцу. Но слишком много образовалось крутых и высоких завалов из того, что годами собиралось и сбрасывалось как и куда попало. Хватит ли одной ночи, чтобы пробиться через эти глыбы? И хорошо было бы, если бы в эти поиски не вмешивалась Надийка. Игорь очень ее любит, но свекра своего она знает с чужих слов. Что, кроме общих фраз, Игорь от нее услышит?.. Да и пойдет он завтра к отцу не для того, чтобы отказаться от всего, к чему столько лет стремился и всем сердцем стремится теперь...
Но мужа своего Надийка знала лучше, чем он ее.
Долго ли она провожала Татьяну, Игорь не заметил. Но не успела она войти, как на круглом столе появились два стакана, сахарница, печенье.
— Сейчас будет чай,— сказала она.— Крепкий, как ты любишь. Много разного сора тебе нужно выбросить из себя за эту ночь...
И вот чай уже налит в стаканы.
— Садись,— остановила мужа Надийка.— За ночь еще находишься. Выпей первый стакан со мной.
А когда Игорь сел, она робко (раньше он не замечал у нее этого) предложила:
— Не лучше ли тебе думать вслух? Быстрее разберешься, что тебе нужно... И ты знаешь,— завтра я обедаю у твоих, и, чтобы не попасть впросак, мне надо знать, как и о чем ты будешь говорить с отцом... Мешать я тебе не буду. Смолчу, даже если ты понесешь околесицу.
Мягкость была испытанным оружием Надийки. Умела она с ее помощью достигать того, чего иной жене не удается добиться ни просьбами, ни упреками, ни злым шипением. Однако сегодня Надийка говорила и держалась особенно мягко. И вглядывалась в мужа так, словно внезапно увидела в нем нечто раньше не замеченное.
Игорь колебался недолго и начал с того, на чем Надийка прервала его размышления:
— Понимаешь... И ты, и Таня, и я, и даже Сергей, самый старший среди нас,— словом, все наше поколение,— мы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Ты понимаешь это, папа?
Я молчала, а Шляховой дошел до исступления: он бросил мне такое слово, каким, наверно, не называют в глаза уличную женщину.
Тогда я сказала: «Вон!»
Не помню, как я это произнесла, но Шляховой вдруг побледнел и попятился. Затем стремглав выскочил из комнаты. Потоптался в передней, но когда я шевельнулась, громко стукнул входной дверью.
Шляховой был еще и трус...
Опомнившись, я увидела себя у стены, где висела его двустволка. И моя рука еще тянулась к ней... Смогла бы я выстрелить? Должно быть, нет.
Вот и все, папа. Теперь ты знаешь, какой может быть твоя дочь. Суди ее, если сам безгрешный.
Но не Сергея!
Федор Ипполитович слушал Татьяну, не перебивая ее, не сводя с нее глаз. И не знал, что сказать ей в ответ От этого еще острее стала его растерянность. После долгого молчания он спросил: — Почему не пришла тогда домой?
Татьяна отвела глаза.
— Скажу... В тот вечер я несколько раз порывалась бежать сюда. Но... Сама села в лужу — самой надо и выбираться. На другой день утром я подала в 'суд на развод. Узнав об этом, ты, между прочим, поинтересовался: неужели и твою дочь не обошло модное поветрие? И прежде, чем я успела ответить, раздраженно заявил: ты здесь ни при чем — я сама, ни у кого не спросившись, выскочила замуж за Шляхового, теперь заварила новую кашу, сама должна все расхлебать. Об одном лишь пожалел: с Борисом приятно было ездить на охоту... Как же быть с тобой откровенной?
Федор Ипполитович насупился.
— Мать тоже ничего не знает?
— Маме я все рассказала. Через полгода после развода.— Татьяна рассмеялась, но невеселые были у нее глаза.— А о Сергее тебе первому говорю. Мама, кажется, сама догадалась: часто расспрашивает меня о нем.
Федор Ипполитович искоса взглянул на дочь.
Кажется, Татьяна сегодня не будет залезать ему в душу: слишком переполнена она личным. И хоть печальны у нее глаза, но вряд ли можно встретить женщину, которая так помолодела бы... И не только мороз разрумянил Татьяне щеки... Не разобравшись в себе самой, не заговорила бы она так откровенно о Сергее. Но как далеко зашли их отношения? Ведь Татьяна не "из тех, кто откладывает задуманное на завтра. Шостенковская порода!
Отец спросил без обиняков:
— Значит, Друзь уже мой зять?
Татьяну это не смутило.
— Как тебе сказать... Сергей считает, что вытравил меня из своего сердца. Но это самообман. До свадьбы у нас с ним непременно дойдет. И тогда без маминой и твоей санкции или, если хочешь, благословения не обойдется.
Федор Ипполитович хмыкнул:
— Какие же мы, Шостенки, до чертиков самоуверенные!
И сам удивился: очень уж самокритично у него это вышло.
— Нет, самоуверенной я себя не считаю,— не без лукавства возразила дочь.— Во всяком случае, три часа
назад я ничего не смогла бы сказать о Сергее. Сегодня Сергей и я впервые поговорили откровенно. Если бы ты знал, что он только сказал мне...
Хоть и легче стало на душе — свадьба дочки с этим рохлей дело весьма проблематичное,— Федор Ипполитович перебил ее недружелюбно:
— Ишь какой шустрый стал! Не успел почувствовать себя чем-то чуть побольше нуля, сразу же помчался к тебе...
И оторопел, услышав:
— Не он — я помчалась к нему.
— Ты?
Татьяна придвинулась еще ближе. Ее голова склонилась отцу на плечо.
— Тебе кажется, что твоя дочь неспособна на это? Да, я пошла к Сергею домой и выслушала все, что он мне сказал... Если бы кто-нибудь посмел высказать мне. вдесятеро меньше, я не знаю, что с ним сделала бы.— Голова ее улеглась на отцовском плече поудобнее, а голос зазвенел, как у юной девушки.— Понимаешь, папа, Сергей начал доказывать, что я никудышная дочь, а Игорь еще худший сын, что упрекать тебя в чем бы то ни было у нас нет права, а мне до сих пор кажется, будто он говорил со мной стихами.
Федор Ипполитович не заметил, как поднялась его рука, как пальцы тронули мягкие, но непокорные волосы. Он не мог припомнить, когда последний раз Танина голова лежала на его плече. И столько радости было в каждом ее слове — можно подумать, что она полюбила впервые...
Но Сергей Друзь,.. Его дочь влюбилась в эту мокрую курицу?
Да нет! Просто Таня придумала новую сказку —глупую и неправдоподобную.
Федор Ипполитович даже засмеялся.
Дочь порывисто откинулась на спинку кресла. Руки, правда, не вырвала. Но взгляд ее вдруг утратил тепло.
— Я пошла к Сергею вовсе не для того, чтобы выяснить наши отношения. Игорь попросился к нему в помощники, а Сергей отказал наотрез. Я должна была узнать о причинах отказа. Я хотела сделать Сергея союзником Игоря. Втроем мы помогли бы тебе найти все, что ты
растерял за последние годы. А Сергей меня огорошил — заявил, что никому не позволит приставать к тебе со всякими глупостями, и потребовал, чтобы и Игорь запомнил это раз навсегда. Посмотрел бы ты на Сергея в ту минуту! Нет, папа, он совсем не теленок, каким ты его считаешь. Он убедил меня, что Игорь и я — прежде всего себялюбцы... Ни словом не возразил против этого и Игорь, когда я все ему рассказала. Я хотела привести Игоря сюда сейчас же. Но, по-видимому, будет лучше, если он переговорит с тобой с глазу на глаз. Он придет завтра утром. Выслушай же его, папа. Выслушай без предубеждения, прошу тебя.
Снова Федор Ипполитович засмеялся. Но совсем не смешно ему было.
До чего же они беспомощны — и его почти тридцатилетняя дочь, и ее братец! Прикрикнул на них такой же, как они, недотепа, и оба готовы перед ним ходить на цыпочках... Не злиться на них надо, а поставить обоих в угол носами — через час стали бы шелковыми. А он, отец, принимает их глупые выходки всерьез...
Значит, и здесь Друзь выскочил вперед: пытается исправить ошибки своего учителя в воспитании собственных детей, заставил Татьяну прибежать к отцу с повинной... Ну и ну!
Вслух Федор Ипполитович жестко промолвил:
— А я, старый дурак, и не знал, какой у меня предприимчивый ангел-хранитель! Ну, хорошо же...
Татьяна поднялась. Глаза у нее сверкнули — куда там матери в молодости!
— Запомни, папа, я не позволю тебе поднять руку на Сергея. Разбрасываться такими учениками ты не смеешь!— Она перевела дух, и глаза ее погасли.— Ты только вспомни, папа, сколько было у тебя способных учеников. А где они? Один-единственный остался, а ты и его готов прогнать. Только такой близорукий себялюбец, как ты... Ой!
Татьяна испуганно закрыла рукой рот. Однако слово, одно из тех, каких сегодня произносить не следовало,— такое слово выскочило...
Криво усмехнувшись, профессор Шостенко посмотрел на часы. Первый час был на исходе.
— Так... Собралась подсунуть своего пентюха мне не
только в зятья, но и в Вениамины? 1 Значит, у тебя одна мораль для газеты, а другая — «ну как не порадеть родному человечку»?
Дочь все еще стояла с зажатым ртом.
Профессор гневно поднялся с кресла, снял газету с наполовину собранной страницы. Придвинул к ней несобранные обрывки, смел все в корзину. И, не взглянув на [Татьяну, вышел из кабинета.
Ни дочери, ни сыну, ни жене... ни коллегам из Свердловска или Советской Гавани... ни тем паче самому неблагодарному из тех, кого вывел он в люди... никому ковыряться в своей душе Федор Ипполитович Шостенко не позволит!
55
По сравнению со вчерашней эта ночь прошла спокойно. Но это не означало, что Жене было легко. Она все время находилась в том непрерывном напряжении, от которого немеет тело.
Может быть, Василь Максимович время от времени засыпал. Или впадал в забытье. Во всяком случае, лежал не шевелясь, дыхания почти не было слышно, а пульс — как это ни удивительно, с прошлой ночью не сравнишь — прослушивался легко. Словно освобожденное от жестких пут, понемногу набирало силы сердце.
Не так уж сложны, казалось бы, обязанности ночной медсестры, дежурящей возле только что оперированного больного: следи за тем, чтобы жажда или ненужные мысли не мешали ему забываться. Чем глубже буде* сон, тем быстрее будут заживать операционные раны.
Но как не просто отгонять тревоги и сомнения от человека, который лишь начинает возвращаться к жизни!
Еще труднее бороться с жаждой. Тому, чье тело до последней степени обессилено болезнью и операцией, каждая капля — лишняя работа для еле живого сердца. Но сколько ни давай пить Василю Максимовичу, через полминуты во рту у него снова сухо.
1 Вениамин — младший и самый любимый сын библейского персонажа Иакова,
Даже выпрямиться Женя себе не позволяла...
Приходя в себя, Василь Максимович шумно вздыхал. И, не открывая глаз, спрашивал:
— Где ты, доченька?
Женя склонялась над ним еще ниже.
— Я здесь.
— Дай-ка еще капельку.
— Так ведь вы пили!
— Пил...— обижался Черемашко.— Ни по губам не текло, ни в рот не попало... У меня язык присох к зубам.
Женя напоминала:
— Вчера вы были терпеливее.
— Кончилось мое терпение, доченька,— не то жаловался, не то оправдывался больной.— И прошу я тебя об одной лишь капле.
Громко вздохнув — вот, мол, на какое преступление вы меня толкаете,— Женя вынимала из поильника завернутую в марлю ложку и, подождав, пока стечет с нее вода, осторожно подносила ко рту больного. Ее вздох сдерживал Черемашко: не жадно и не очень долго сосал он марлю.
Напившись так впервые, Черемашко стал шептать, почти не раскрывая рта:.
— Знаешь, дочка, будто не лежу я, а еду... В Индию, что ли... посмотреть место, где загудят наши моторы. И на тех, для кого моторы... И еду будто не с заводскими. С теми, кто сегодня был перед глазами...
Женя строго остановила его:
— Вам надо спать.
— И я о том же,— согласился Василь Максимович.— Но почему профессор и наш доктор...
Женя пыталась отвлечь его от того, о чем ему думать не надо:
— Вчера я рассказывала...
— Я помню,— не хотел угомониться Василь Максимович.— И вижу: спасенный — всей душой. А вот спаситель...
Глаза у Черемашко закрыты — не понять, в самом деле это его беспокоит или он бредит. Да Женя и не задумывалась над тем, как относится Федор Ипполитович к самому послушному ординатору. Что тут думать? Профессор Шостенко — человек заслуженный, ему руководить. А остальным — беспрекословно и как можно точнее выполнять его указания. Вот и все.
Женя отвечала больному тем певучим голосом, каким когда-то мать рассказывала ей сказки. И не об отношении профессора к Друзю. Прежде всего Черемашко должен поверить в опыт профессора и чуткость своего лечащего врача: они уже столько сделали для него, а сделают еще больше...
Совсем растерялась Женя, когда увидела: Василь Максимович из-под прищуренных век пристально всматривается в нее.
— Спасибо, доченька. Теперь я лучше вижу. Их и тебя... А тот чернявый доктор — кто он?
На это Женя ответила сразу:
— Он и Сергей Антонович вместе учились, дружили.
— А теперь?
— И теперь,— кивнула Женя.— Но вам спать надо, Василь Максимович!
Черемашко послушно закрыл глаза...
Проснувшись через час и подержав во рту влажную ложку, снова начал расспросы:
— Ну, а те молоденькие врачи... оба ли хорошие помощники нашему?
Глаз он не раскрыл. Значит, сразу заснет, если ему не перечить.
Женя медленно зашептала:
— Они еще начинают. Высокий вперед смотрит, но так далеко, что ничего у себя под носом не видит. А у того, что кажется солидным, спеси больше, чем ума.
— А ты? — вдруг спросил Черемашко, и снова сквозь ресницы глянули на девушку хитрые зрачки.— Понимаешь ли ты Сергея Антоновича?
— Не понимала бы — ваш сон не сторожила бы. А если вы не будете спать...
Дыхание Василя Максимовича сразу выровнялось.
Снова целый час он пролежал неподвижно. Затем сонным голосом попросил:
— А о себе все-таки расскажи, доченька. Как живешь, какая у тебя мечта...
И снова Женя будто сказку рассказывала капризному ребенку, хоть ничего сказочного в ее жизни еще не было.
Даже после того, как Татьяна вернулась от Сергея и, стараясь ничего не упустить, рассказала брату и его жене обо всем, что с ней было, Игорь не сразу понял своего друга.
Но в середине Таниного рассказа он вскочил с дивана и раздраженно забегал по комнате.
«Зачем она пошла на поклон?»
Слишком болезненно воспринял он отказ друга. И слишком пристально следила за ним Надийка, а в ее взгляде он видел одно: может быть, и не во всем прав Сергей, но во многом он ближе к истине, чем ты.
В том же была уверена и Татьяна: рассказывая, она укоризненно посматривала на брата, а ее пальцы нервно теребили карандаш.
Возразить им Игорь не мог.
Тяжело опустившись на стул1, он начал так, словно каменные глыбы ворочал:
— Хорошо.-.Завтра утром... если вы обе хотите... я пойду к отцу... И... и... сами знаете.
Татьяна опустила глаза и еле заметно кивнула.
Игорь обратился к жене:
— А ты что скажешь?
Может быть, Надийка и была довольна. Но ответила она мягко:
— Не надо, Игорек, нервничать. Первый шаг к примирению с отцом все равно должен сделать ты.
Помолчав, Татьяна сказала со вздохом:
— Не мы, а Сергей нашел ключ к душе нашего отца. Значит, не он нас, а мы должны его поддерживать...
Это дошло до Игоря. Но .того ли хочет Сергей от своего учителя, что и Игорь?
Впрочем, сейчас не время раздумывать над этим. Самое главное сегодня — Василь Максимович. Нормализации отношений между отцом и сыном для выздоровления Черемашко, ясное дело, недостаточно. Но если враждебность между ними не исчезнет, вина за смерть Василя Максимовича ляжет на обоих Шостенко. Неимоверно тяжелой будет та глыба. И не только она будет давить их. Василь Максимович помог Сергею стать бойцом. Какой же непоправимый удар нанесет ему гибель человека, в спасение которого он верит!
Вот о чем нельзя забывать ни на минуту!
О том же, по всей вероятности, все время думала и Татьяна.
Придя сюда от Сергея, она даже пальто не расстегнула. Присела по привычке к своему письменному столу, машинально взяла карандаш и, рассказывая, следила за его быстрыми движениями между пальцами.
Рассказав, она осторожно, словно нечто хрупкое, положила карандаш на место и направилась к двери. На мгновенье задержалась у дивана. Там, подложив ладонь под щеку, сладко спал Ивасик: слишком много для двухлетнего человека было сегодня впечатлений.
С племянника Татьяна перевела взгляд на брата.
— Может, пойдем к отцу сейчас? Пока ты не остыл...
Ковать надо, пока горячо. Это Игорь прочел в глазах
жены. Но ответил угрюмо:
— Боюсь все испортить... Если я, блудный сын и нежелательный стажер, ворвусь к отцу и высокому начальству среди ночи, меЦя сразу же выставят за дверь... И с чего я начну? Рисковать мне нельзя, каждое слово надо заранее обдумать. До утра что-нибудь соображу.
Надийка вышла проводить золовку.
Игорь снова несколько раз обошел вокруг стола.
Неплохо было бы и ему найти хотя бы какую-нибудь отмычку к отцовскому сердцу. Но слишком много образовалось крутых и высоких завалов из того, что годами собиралось и сбрасывалось как и куда попало. Хватит ли одной ночи, чтобы пробиться через эти глыбы? И хорошо было бы, если бы в эти поиски не вмешивалась Надийка. Игорь очень ее любит, но свекра своего она знает с чужих слов. Что, кроме общих фраз, Игорь от нее услышит?.. Да и пойдет он завтра к отцу не для того, чтобы отказаться от всего, к чему столько лет стремился и всем сердцем стремится теперь...
Но мужа своего Надийка знала лучше, чем он ее.
Долго ли она провожала Татьяну, Игорь не заметил. Но не успела она войти, как на круглом столе появились два стакана, сахарница, печенье.
— Сейчас будет чай,— сказала она.— Крепкий, как ты любишь. Много разного сора тебе нужно выбросить из себя за эту ночь...
И вот чай уже налит в стаканы.
— Садись,— остановила мужа Надийка.— За ночь еще находишься. Выпей первый стакан со мной.
А когда Игорь сел, она робко (раньше он не замечал у нее этого) предложила:
— Не лучше ли тебе думать вслух? Быстрее разберешься, что тебе нужно... И ты знаешь,— завтра я обедаю у твоих, и, чтобы не попасть впросак, мне надо знать, как и о чем ты будешь говорить с отцом... Мешать я тебе не буду. Смолчу, даже если ты понесешь околесицу.
Мягкость была испытанным оружием Надийки. Умела она с ее помощью достигать того, чего иной жене не удается добиться ни просьбами, ни упреками, ни злым шипением. Однако сегодня Надийка говорила и держалась особенно мягко. И вглядывалась в мужа так, словно внезапно увидела в нем нечто раньше не замеченное.
Игорь колебался недолго и начал с того, на чем Надийка прервала его размышления:
— Понимаешь... И ты, и Таня, и я, и даже Сергей, самый старший среди нас,— словом, все наше поколение,— мы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27