А сделал намного больше, чем его ученик...
От своего профессора Сергей услышал только машинально брошенное «спасибо». А чтобы ученик и об этом поскорее забыл, учитель подсунул ему подхалимскую диссертацию Фармагея...
Круто повернувшись, Федор Ипполитович подошел к столу, тяжело опустился в кресло. Как утром в институтском кабинете, у него подкосились ноги.
Только этого ему на сон грядущий недоставало!
И нет сил отделаться от назойливых мыслей. Чем решительнее гонит их Федор Ипполитович, тем больнее они жалят.
Сегодняшняя операция — это как бы заключительный аккорд того, что началось в его служебном кабинете, продолжалось на консилиуме и у лифта. Как могло случиться, что научный руководитель института ни разу не послал этого блаженненького ко всем чертям, а то и дальше? Мало того — сам превратился в такого же юродивого.
Сломя голову мчаться к случайно привезенному «скорой помощью» больному Федор Ипполитович утром не собирался: из путаного сообщения Друзя на пятиминутке нельзя было понять, что за болезнь у Черемашко. А тут еще попался на глаза не виденный три года сын. Да и во время обхода профессор не прошел бы мимо нового большого... А Сергея, видите ли, оса ужалила: ворвался в кабинет, устроил нелепую сцену, вогнал, так сказать, своему учителю иглу в самое больное место. Да еще при Игоре. От такого не только помчишься...
Оперировать Черемашко самому — такого у профессора и в мыслях не было. Самойло Евсеевич говорил очень убедительно, у Друзя не нашлось ни одного возражения. Осмотрев больного, Федор Ипполитович пришел к тому же выводу: если и нужна в данном случае операция, то лишь для того, чтобы установить причину смерти больного. Но ему пришлось сделать Черемашко все, на что он был способен. А это ни к чему. С таким же успехом мог поворожить над Черемашко первый попавшийся знахарь. Не настолько глуп Сергей, чтобы, удалив тромб, поверить: его старания и опытность учителя вернут к жизни разрушенный болезнью организм.
У лифта Федор Ипполитович хотел подготовить родственников Черемашко к неизбежному... А после упреков Друзя нырнул в лифт, как побитый пес в будку. Как могло произойти с ним такое, совершенно непонятно.
Досаднее всего — к Сергею не придерешься. Сказанное им в кабинете, на консилиуме и у лифта не нарушало норм взаимоотношений между учеником и учителем: Сергей не позволил себе повысить голос,— наоборот, в нем было столько почтительности. Но глаза... В них, казалось, то появлялись, то гасли вспышки, как при электросварке, и эти вспышки прожигали насквозь.
Такие глаза бывали у Оли, когда ее воспитательные приемы действовали не сразу.
Так ведь Оля была совестью Феди!
А кто такой Друзь? Какое, черт возьми, он имеет право помыкать своим спасителем?
Федор Ипполитович вскочил с кресла, опять сел: ноги совсем обмякли. Тоскливо заныло сердце... Ударить кулаком по столу — даже на это сил нет...
Долго сидел отмеченный многими знаками отличия ученый, ожидая, когда же успокоится перетрудившееся сердце.
Взгляд его остановился на двух кучках изорванной
бумаги. Почему не прикоснулась к ним Ольга? Чего она хочет этим добиться?
А когда утихла боль в груди, на губах у Федора Ипполитовича появилась недобрая усмешка.
Не такой, значит, Сергей смирный и безобидный. Не раз и не только от «левой руки» слышал об этом Федор Ипполитович. Но пренебрежительно отмахивался: столько лет Друзь у него на глазах, он знает его как свои пять пальцев... Видно, недоглядел, не понял, на какое притворство способен этот молчальник. И конечно же карьеристские устремления ему не чужды. Он давно, по-видимому, ждет случая, чтобы внезапным ударом сбить с ног того, кому должен был бы каждое утро и каждый вечер бить земные поклоны.
Вот и дождался Федор Ипполитович...
И с каким восхищением глядел на своего приятеля Игорь!
Сразу попав в больное место, Сергей весь день не давал Федору Ипполитовичу опомниться — то и дело ошарашивал его. За все, так сказать, сердечно отблагодарил того, кто не дал ему окочуриться, сделал человеком. А теперь, вероятно, злорадствует вместе с Игорем: после такого нокаута не скоро, мол, придет в себя старик.
Ну, это бабушка еще надвое сказала!
Не так-то просто даже недозволенным приемом положить на лопатки закаленного борца. Пусть Федор Ипполитович не сразу ответил на удар. Но завтра Друзь на собственной шкуре испытает, как разделывается с заговорщиками старый Шостенко! Фармагеева писанина — только подснежники. Дальше будут и фиалки, и ландыши, и розы. А там пойдут и ягодки. Жалости ни Сергей, ни Игорь не дождутся!
Что же касается дочери, то и она получит по заслугам. Пусть только появится.
Не обойдет Федор Ипполитович своим вниманием и слишком уж озабоченных его судьбой авторов разорванных эпистолий. Он ответит им немедленно! Он будет воплощением деликатности. Но с первых же строчек им станет ясно, кто такой профессор Шостенко и какие они невежи и невежды. А вскоре и на деле он покажет им — и не только покажет! — что отпевать его рано. Пороху для своей пороховницы ему не занимать!
Рука потянулась к ближней кучке, придвинула ее. Федор Ипполитович начал поспешно разбирать обрывки, складывать их.
Коль отвечать, так под горячую руку!
За этим кропотливым занятием и застала его Татьяна.
Увлекшись, Федор Ипполитович не услышал, как стукнула входная дверь, как дочь вошла в кабинет. Лишь когда за его спиной неожиданно послышалось: «Помочь тебе, папа?» — он вздрогнул, будто застали его за чем-то постыдным. Но не торопясь накрыл газетой наполовину сложенное письмо из Свердловска и буркнул:
— Ты каждый день будешь являться домой так поздно?
Дочь смутилась, словно не было ей и шестнадцати, а пришла домой после полуночи впервые.
— Я больше не буду, папа. Разве только в дни дежурств по номеру...
Федор Ипполитович пожал плечами: слишком хорошо знал он, чем может стать через минуту Татьянина кротость.
Стоя у двери, дочь смотрела не на отца, а как бы сквозь него, на что-то видимое только ей. Обеими руками приглаживала свои непокорные волосы, хоть они и не были в беспорядке. Темно-зеленый полумрак скрывал ее, но Федор Ипполитович заметил, как вздрагивают ее пальцы, а губы то едва заметно улыбаются, то сердито вдруг сожмутся.
Татьяна взволнованна? Не часто такое можно увидеть...
Но расспрашивать... «Со мной ничего» — иного от нее не дождешься. После того как она вышла замуж за Шляхового и ушла из дома, ни жалоб, ни просьб отец от нее не слышал...
— Можешь ложиться,— разрешил Федор Ипполитович.— А я немного еще посижу. Не обращай на меня внимания.
Не сразу, видно, дошли эти слова до Татьяны. Не сразу ее улыбка стала ясной.
— Как хорошо, что ты не спишь! Может быть, и мне уделишь минутку?
Не ожидая ответа, поставила второе кресло рядом с отцовым, спинкой к столу, решительно отодвинула стопку, увенчанную панегириком Фармагея, села, закинув ногу за ногу. Как и для всех женщин на свете, понятие «минутка» означало для Татьяны и секунду, и целый час.
Отец предупредил:
— Если ты о своем брате...
Дочь перебила:
— Нет. Только о себе.
Поверить такому трудно...
— Ты? О себе?
Дочь решительно кивнула.
Отец пожал плечами, но сел удобнее.
Что его дочь может обходиться без чьих бы то ни было советов, это Федору Ипполитовичу стало ясно вскоре после ее замужества. А когда она начала работать в газете, он пришел еще к одному не совсем приятному заключению: отцовские обязанности по отношению к дочери можно предать забвению. О нет, Татьяна отца и мать не забывала, заходила к ним часто, охотно рассказывала о своей работе, о том, как живет. Но не больше того, чем делилась и с не очень близкими знакомыми.
Так продолжалось до позапрошлой осени до непонятного разрыва с мужем. А прошлой зимой вообразила себя проповедницей: начала, видите ли, пробовать на отце свои агитационно-пропагандистские и* прочие журналистские способности, причем даже приблизительно не представляла, что именно ей нужно и какой от этого будет толк. Видимо, нечем стало заполнять пустоту, при* шедшую к ней с одиночеством.
Вот и о себе захотелось ей поболтать именно в тот безалаберный день, когда Федору Ипполитовичу кажется, что нарушен привычный ритм его существования, что все пошло вкривь и вкось... Ну, если без этого не обойтись, пусть уж прибавляет к куче отцовских неприятностей свои.
Отец подпер голову ладонью: я весь, мол, внимание.
Татьяна, кажется, поверила в его искренность. Перестала покачиваться ее закинутая нога, вдруг застенчиво опустились ресницы.
Неужели появился наконец возле нее тот, кто может занять место Шляхового?
Начала она тихо:
— Скажи, папа, ты в самом деле злишься на Сергея?
И это называется «о себе»?..
Федор Ипполитович отодвинул лампу и неизвестно зачем заглянул под разостланную газету.
Впрочем, именно этого и следовало ожидать. Именно очередной проповедью дочери должен закончиться этот нелепый день.
— Послушай, Татьяна... Что тебе до моего института? Что тебе Сергей:*.. Ложись спать... Уже час ночи, а мне необходимо ответить на письма.
Дочь положила руку на руку отца. Каким доверчивым и ласковым казался этот жест...
— Я хочу знать, как ты относишься к тому, кого я люблю.
Если бы кресло внезапно подбросило Федора Ипполитовича к потолку, он не был бы потрясен сильнее. У него появилось такое ощущение, словно он повис между небом и землей, а понесет ли его за облака, или грохнется он с черт знает какой высоты — неизвестно.
— Что-что?
Только на это его и хватило.
— Я люблю Сергея,— сказала Татьяна так, будто это ни для кого уже не новость.
И столько появилось в ее глазах стыдливой радости, что отец понял: это не выдумка и не глупая шутка. И не похожа его дочь на ту девчонку, которая когда-то небрежно кивнула на Шляхового и равнодушно произнесла: «Чуть не забыла. Я сегодня зашла с ним в загс». Шел ей тогда двадцать второй, и в такой залихватской манере захотелось только что испеченной даме продемонстрировать перед родными свою самостоятельность.
Дело, конечно, давнее. Да и привык тогда Федор Ипполитович постоянно видеть Шляхового рядом с дочерью, считал его достойным зятем.
Но чтобы умная, требовательная к тем, кто ее окружает, талантливая дочь выдающегося хирурга ни с того ни с сего втюрилась в Друзя, в человека, который воистину ни богу свечка, ни черту кочерга, ну, знаете ли...
Сбитый с толку отец попытался отмахнуться.
— Если ты снова начала сочинять сказки...
— Это не сказки, папа,— остановила его дочь.— Я давно люблю Сергея. Даже не помню, когда это началось. Но поняла это, к сожалению, лишь после того, как- прожила с Шляховым шесть лет.
— ...то оставь, пожалуйста, меня в покое,— не слушая ее, закончил отец.
В глазах Татьяны промелькнуло выражение непреклонности, так часто появлявшееся в глазах ее матери в те времена, когда юная сестра милосердия ходила в красноармейской гимнастерке. Однако рука дочери нежно пожала руку отца.
Федор Ипполитович невольно стал ласковее:
— Но ведь это чушь, Таня...
Еще раз рука дочери пожала его руку.
— Чушь? Любовь — чушь, папа? Ты забыл, наверно, как сам добивался маминой любви? Чего только ты тогда не вытерпел! И все это теперь для тебя чушь?
Федор Ипполитович поморщился.
— То совсем другое дело!.. Если ты с таким, как Борис, «не сошлась характером», так поищи себе лучшего/Неужели кроме этого ничтожества...
Снова в глазах Татьяны сверкнуло то же самое выражение непреклонности. Но и на этот раз она сказала кротко:
— Теперь я вижу — ты невероятно зол на Сергея. Ничтожество... Раньше ты думал о нем иначе.— И вырвалось-таки то, что до сих пор она сдерживала: — Я не позволю тебе сделать из Сергея мальчика для битья! Я люблю его!
. Федор Ипполитович снова поморщился.
— Не мели чепухи. Чтоб моя дочь...
Рука на его руке стала жестче.
Какое-то время отец и дочь неуступчиво вглядывались друг в друга. И не Татьяна, а Федор Ипполитович опустил глаза первым. Ничего не поделаешь, дочь — это дочь. Конечно, докучает она ему всякими проповедями. Но только от Татьяны он слышит порой ласковое слово. И сегодня впервые после замужества она заговорила о том, чем дочь может поделиться только с отцом или матерью. И рука Танина все еще доверчиво лежит на его руке.
— Обо мне и маме ты знаешь все,— вздохнул Федор Ипполитович.— А что знаю я о тебе?
И откуда он взялся, этот тоскливый вздох?..
Еще теснее прильнула к его руке рука дочери.
Я рассказала бы тебе. Но ты занят, и уже поздно.
Уникальные часы напомнили о себе одним тягучим ударом. Но показывали они лишь половину первого.
Прозвони часы даже трижды, отец все равно сказал бы:
— Я слушаю тебя, Таня...
Как бы переступая через невидимую преграду, Татьяна еще ближе придвинула свое кресло к отцу. Теперь они сидели лицом к лицу; смотрели друг другу в глаза, и уже отец держал руку дочери в своей.
Татьяна негромко рассказывала:
— Нам давно нужно поговорить откровенно. Но с тобой трудно разговаривать: не все у нас как должно быть у отца с дочерью. Даже если дочь взрослая.
Итак, о Сергее...
Ты, должно быть, не помнишь, когда Игорь привел его к нам впервые? Случилось это в декабре сорок пятого. И о том забыл, как встретил ты свое наивысшее достижение? Ты радовался, что воскрешенный тобой солдат поступил в медицинский институт, что Игорь подружился именно с Сергеем.
Неужели не помнишь, как часто ты повторял Игорю: «Будешь дружить с Сергеем — выйдет из тебя человек»,
А я ничего не забыла...
Когда Сергей увидел меня в первый раз, он опустил глаза и долго не смел поднять их. Он вообще старался на меня не смотреть. С тобой и Игорем был всегда разговорчив, а когда обращалась к нему я, отвечал после долгого молчания и почти всегда невпопад.
Смешно, не правда ли?
Так и я думала. Иногда потешалась над ним. Я была уверена,— даже если бы я ни с того ни с сего по щекам его отхлестала, Сергей принял бы это как драгоценный подарок...
Я была тогда намного глупее. Как же мне сравнивать этого мямлю с шикарным Борисом Шляховым?
Игорь иногда пробовал уговорить меня:
«Идиотка! Какое добро само плывет в твои руки,, а ты позолоченный навоз хватаешь!»
Я презрительно фыркала: младший брат — что он понимает! К тому же Игорь, как и ты, папа, не очень-то заботливо подбирал выражения. Особенно когда злился. А я не из тех, кому это нравится.
Перейдя на пятый курс, я вышла за Шляхового. До позапрошлой осени мне казалось — из всех женщин мира только я по-настоящему счастлива. Да и все считали нас идеальной парой. Даже ты. Только мама иногда вздыхала. Но ведь все тещи считают, что зять не стоит мизинца их дочери.
Сергея после замужества я встречала лишь изредка— здесь или случайно на улице. Я не задумывалась, почему мне досадно от того, что он перестал прятать от меня глаза... Потом уехал Игорь. Сергей перестал приходить сюда, и я, не знаю почему, иногда звонила ему в клинику. Расспрашивала об Игоре, хоть и знала о нем все. Сергей отвечал скупо. Но когда ему от моей болтовни становилось не по себе, я радовалась.
Шляховому ни об этих разговорах, ни о встречах с Сергеем я не рассказывала...
Все это присказка, папа. Теперь послушай сказку.
В позапрошлом сентябре я как-то шла домой. Вдруг вижу — Сергей. Идет, не глядя по сторонам, ничего не замечая.
Я остановила его.
Поболтали мы с ним минуты две. Собственно, говорила я, а он вставит слово и замолчит. Но во взгляде его не было ни робости, ни грусти.
Тут подошел к нам Шляховой— тоже домой возвращался.
Я сказала Сергею:
«Жаль, что мы так редко видимся».
Теперь я рада, что тогда у меня это вырвалось...
Ты, папа, понятия не имеешь, как неестественно ревнив был Шляховой. На людях, правда, он еще сдерживался. Но когда мы оставались одни тотчас же начинался допрос: не собираюсь ли затеять флирт с тем, кто, по его мнению, не так взглянул на меня? Почему кто-то из его приятелей целый вечер не сводил с меня глаз? Видел бы ты его в эти минуты...
Мне это было приятно: вот как обожает меня мой муж!..
В тот день он превзошел самого себя.
Как только мы отошли от Сергея, Шляховой схватил меня под руку. Я чуть не вскрикнула: его пальцы изо всей силы сжали мое предплечье. Он наклонился ко мне, оскалил зубы:
«Вы редко видитесь? Значит, этот калека провожал тебя после свидания?»
Не буду, папа, пересказывать, что я услышала в тот день от Шляхового. Не человек в прекрасно сшитом костюме, с элегантными манерами, а отвратительное в своей наготе чудовище обливало меня вонючей грязью. Каких только слов я от него не услышала...
Я не вымолвила ни слова. Но не из гордости. Я была так ошеломлена — рта не могла раскрыть. Тысячу раз был прав Игорь, когда говорил о настоящем и позолоченном!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
От своего профессора Сергей услышал только машинально брошенное «спасибо». А чтобы ученик и об этом поскорее забыл, учитель подсунул ему подхалимскую диссертацию Фармагея...
Круто повернувшись, Федор Ипполитович подошел к столу, тяжело опустился в кресло. Как утром в институтском кабинете, у него подкосились ноги.
Только этого ему на сон грядущий недоставало!
И нет сил отделаться от назойливых мыслей. Чем решительнее гонит их Федор Ипполитович, тем больнее они жалят.
Сегодняшняя операция — это как бы заключительный аккорд того, что началось в его служебном кабинете, продолжалось на консилиуме и у лифта. Как могло случиться, что научный руководитель института ни разу не послал этого блаженненького ко всем чертям, а то и дальше? Мало того — сам превратился в такого же юродивого.
Сломя голову мчаться к случайно привезенному «скорой помощью» больному Федор Ипполитович утром не собирался: из путаного сообщения Друзя на пятиминутке нельзя было понять, что за болезнь у Черемашко. А тут еще попался на глаза не виденный три года сын. Да и во время обхода профессор не прошел бы мимо нового большого... А Сергея, видите ли, оса ужалила: ворвался в кабинет, устроил нелепую сцену, вогнал, так сказать, своему учителю иглу в самое больное место. Да еще при Игоре. От такого не только помчишься...
Оперировать Черемашко самому — такого у профессора и в мыслях не было. Самойло Евсеевич говорил очень убедительно, у Друзя не нашлось ни одного возражения. Осмотрев больного, Федор Ипполитович пришел к тому же выводу: если и нужна в данном случае операция, то лишь для того, чтобы установить причину смерти больного. Но ему пришлось сделать Черемашко все, на что он был способен. А это ни к чему. С таким же успехом мог поворожить над Черемашко первый попавшийся знахарь. Не настолько глуп Сергей, чтобы, удалив тромб, поверить: его старания и опытность учителя вернут к жизни разрушенный болезнью организм.
У лифта Федор Ипполитович хотел подготовить родственников Черемашко к неизбежному... А после упреков Друзя нырнул в лифт, как побитый пес в будку. Как могло произойти с ним такое, совершенно непонятно.
Досаднее всего — к Сергею не придерешься. Сказанное им в кабинете, на консилиуме и у лифта не нарушало норм взаимоотношений между учеником и учителем: Сергей не позволил себе повысить голос,— наоборот, в нем было столько почтительности. Но глаза... В них, казалось, то появлялись, то гасли вспышки, как при электросварке, и эти вспышки прожигали насквозь.
Такие глаза бывали у Оли, когда ее воспитательные приемы действовали не сразу.
Так ведь Оля была совестью Феди!
А кто такой Друзь? Какое, черт возьми, он имеет право помыкать своим спасителем?
Федор Ипполитович вскочил с кресла, опять сел: ноги совсем обмякли. Тоскливо заныло сердце... Ударить кулаком по столу — даже на это сил нет...
Долго сидел отмеченный многими знаками отличия ученый, ожидая, когда же успокоится перетрудившееся сердце.
Взгляд его остановился на двух кучках изорванной
бумаги. Почему не прикоснулась к ним Ольга? Чего она хочет этим добиться?
А когда утихла боль в груди, на губах у Федора Ипполитовича появилась недобрая усмешка.
Не такой, значит, Сергей смирный и безобидный. Не раз и не только от «левой руки» слышал об этом Федор Ипполитович. Но пренебрежительно отмахивался: столько лет Друзь у него на глазах, он знает его как свои пять пальцев... Видно, недоглядел, не понял, на какое притворство способен этот молчальник. И конечно же карьеристские устремления ему не чужды. Он давно, по-видимому, ждет случая, чтобы внезапным ударом сбить с ног того, кому должен был бы каждое утро и каждый вечер бить земные поклоны.
Вот и дождался Федор Ипполитович...
И с каким восхищением глядел на своего приятеля Игорь!
Сразу попав в больное место, Сергей весь день не давал Федору Ипполитовичу опомниться — то и дело ошарашивал его. За все, так сказать, сердечно отблагодарил того, кто не дал ему окочуриться, сделал человеком. А теперь, вероятно, злорадствует вместе с Игорем: после такого нокаута не скоро, мол, придет в себя старик.
Ну, это бабушка еще надвое сказала!
Не так-то просто даже недозволенным приемом положить на лопатки закаленного борца. Пусть Федор Ипполитович не сразу ответил на удар. Но завтра Друзь на собственной шкуре испытает, как разделывается с заговорщиками старый Шостенко! Фармагеева писанина — только подснежники. Дальше будут и фиалки, и ландыши, и розы. А там пойдут и ягодки. Жалости ни Сергей, ни Игорь не дождутся!
Что же касается дочери, то и она получит по заслугам. Пусть только появится.
Не обойдет Федор Ипполитович своим вниманием и слишком уж озабоченных его судьбой авторов разорванных эпистолий. Он ответит им немедленно! Он будет воплощением деликатности. Но с первых же строчек им станет ясно, кто такой профессор Шостенко и какие они невежи и невежды. А вскоре и на деле он покажет им — и не только покажет! — что отпевать его рано. Пороху для своей пороховницы ему не занимать!
Рука потянулась к ближней кучке, придвинула ее. Федор Ипполитович начал поспешно разбирать обрывки, складывать их.
Коль отвечать, так под горячую руку!
За этим кропотливым занятием и застала его Татьяна.
Увлекшись, Федор Ипполитович не услышал, как стукнула входная дверь, как дочь вошла в кабинет. Лишь когда за его спиной неожиданно послышалось: «Помочь тебе, папа?» — он вздрогнул, будто застали его за чем-то постыдным. Но не торопясь накрыл газетой наполовину сложенное письмо из Свердловска и буркнул:
— Ты каждый день будешь являться домой так поздно?
Дочь смутилась, словно не было ей и шестнадцати, а пришла домой после полуночи впервые.
— Я больше не буду, папа. Разве только в дни дежурств по номеру...
Федор Ипполитович пожал плечами: слишком хорошо знал он, чем может стать через минуту Татьянина кротость.
Стоя у двери, дочь смотрела не на отца, а как бы сквозь него, на что-то видимое только ей. Обеими руками приглаживала свои непокорные волосы, хоть они и не были в беспорядке. Темно-зеленый полумрак скрывал ее, но Федор Ипполитович заметил, как вздрагивают ее пальцы, а губы то едва заметно улыбаются, то сердито вдруг сожмутся.
Татьяна взволнованна? Не часто такое можно увидеть...
Но расспрашивать... «Со мной ничего» — иного от нее не дождешься. После того как она вышла замуж за Шляхового и ушла из дома, ни жалоб, ни просьб отец от нее не слышал...
— Можешь ложиться,— разрешил Федор Ипполитович.— А я немного еще посижу. Не обращай на меня внимания.
Не сразу, видно, дошли эти слова до Татьяны. Не сразу ее улыбка стала ясной.
— Как хорошо, что ты не спишь! Может быть, и мне уделишь минутку?
Не ожидая ответа, поставила второе кресло рядом с отцовым, спинкой к столу, решительно отодвинула стопку, увенчанную панегириком Фармагея, села, закинув ногу за ногу. Как и для всех женщин на свете, понятие «минутка» означало для Татьяны и секунду, и целый час.
Отец предупредил:
— Если ты о своем брате...
Дочь перебила:
— Нет. Только о себе.
Поверить такому трудно...
— Ты? О себе?
Дочь решительно кивнула.
Отец пожал плечами, но сел удобнее.
Что его дочь может обходиться без чьих бы то ни было советов, это Федору Ипполитовичу стало ясно вскоре после ее замужества. А когда она начала работать в газете, он пришел еще к одному не совсем приятному заключению: отцовские обязанности по отношению к дочери можно предать забвению. О нет, Татьяна отца и мать не забывала, заходила к ним часто, охотно рассказывала о своей работе, о том, как живет. Но не больше того, чем делилась и с не очень близкими знакомыми.
Так продолжалось до позапрошлой осени до непонятного разрыва с мужем. А прошлой зимой вообразила себя проповедницей: начала, видите ли, пробовать на отце свои агитационно-пропагандистские и* прочие журналистские способности, причем даже приблизительно не представляла, что именно ей нужно и какой от этого будет толк. Видимо, нечем стало заполнять пустоту, при* шедшую к ней с одиночеством.
Вот и о себе захотелось ей поболтать именно в тот безалаберный день, когда Федору Ипполитовичу кажется, что нарушен привычный ритм его существования, что все пошло вкривь и вкось... Ну, если без этого не обойтись, пусть уж прибавляет к куче отцовских неприятностей свои.
Отец подпер голову ладонью: я весь, мол, внимание.
Татьяна, кажется, поверила в его искренность. Перестала покачиваться ее закинутая нога, вдруг застенчиво опустились ресницы.
Неужели появился наконец возле нее тот, кто может занять место Шляхового?
Начала она тихо:
— Скажи, папа, ты в самом деле злишься на Сергея?
И это называется «о себе»?..
Федор Ипполитович отодвинул лампу и неизвестно зачем заглянул под разостланную газету.
Впрочем, именно этого и следовало ожидать. Именно очередной проповедью дочери должен закончиться этот нелепый день.
— Послушай, Татьяна... Что тебе до моего института? Что тебе Сергей:*.. Ложись спать... Уже час ночи, а мне необходимо ответить на письма.
Дочь положила руку на руку отца. Каким доверчивым и ласковым казался этот жест...
— Я хочу знать, как ты относишься к тому, кого я люблю.
Если бы кресло внезапно подбросило Федора Ипполитовича к потолку, он не был бы потрясен сильнее. У него появилось такое ощущение, словно он повис между небом и землей, а понесет ли его за облака, или грохнется он с черт знает какой высоты — неизвестно.
— Что-что?
Только на это его и хватило.
— Я люблю Сергея,— сказала Татьяна так, будто это ни для кого уже не новость.
И столько появилось в ее глазах стыдливой радости, что отец понял: это не выдумка и не глупая шутка. И не похожа его дочь на ту девчонку, которая когда-то небрежно кивнула на Шляхового и равнодушно произнесла: «Чуть не забыла. Я сегодня зашла с ним в загс». Шел ей тогда двадцать второй, и в такой залихватской манере захотелось только что испеченной даме продемонстрировать перед родными свою самостоятельность.
Дело, конечно, давнее. Да и привык тогда Федор Ипполитович постоянно видеть Шляхового рядом с дочерью, считал его достойным зятем.
Но чтобы умная, требовательная к тем, кто ее окружает, талантливая дочь выдающегося хирурга ни с того ни с сего втюрилась в Друзя, в человека, который воистину ни богу свечка, ни черту кочерга, ну, знаете ли...
Сбитый с толку отец попытался отмахнуться.
— Если ты снова начала сочинять сказки...
— Это не сказки, папа,— остановила его дочь.— Я давно люблю Сергея. Даже не помню, когда это началось. Но поняла это, к сожалению, лишь после того, как- прожила с Шляховым шесть лет.
— ...то оставь, пожалуйста, меня в покое,— не слушая ее, закончил отец.
В глазах Татьяны промелькнуло выражение непреклонности, так часто появлявшееся в глазах ее матери в те времена, когда юная сестра милосердия ходила в красноармейской гимнастерке. Однако рука дочери нежно пожала руку отца.
Федор Ипполитович невольно стал ласковее:
— Но ведь это чушь, Таня...
Еще раз рука дочери пожала его руку.
— Чушь? Любовь — чушь, папа? Ты забыл, наверно, как сам добивался маминой любви? Чего только ты тогда не вытерпел! И все это теперь для тебя чушь?
Федор Ипполитович поморщился.
— То совсем другое дело!.. Если ты с таким, как Борис, «не сошлась характером», так поищи себе лучшего/Неужели кроме этого ничтожества...
Снова в глазах Татьяны сверкнуло то же самое выражение непреклонности. Но и на этот раз она сказала кротко:
— Теперь я вижу — ты невероятно зол на Сергея. Ничтожество... Раньше ты думал о нем иначе.— И вырвалось-таки то, что до сих пор она сдерживала: — Я не позволю тебе сделать из Сергея мальчика для битья! Я люблю его!
. Федор Ипполитович снова поморщился.
— Не мели чепухи. Чтоб моя дочь...
Рука на его руке стала жестче.
Какое-то время отец и дочь неуступчиво вглядывались друг в друга. И не Татьяна, а Федор Ипполитович опустил глаза первым. Ничего не поделаешь, дочь — это дочь. Конечно, докучает она ему всякими проповедями. Но только от Татьяны он слышит порой ласковое слово. И сегодня впервые после замужества она заговорила о том, чем дочь может поделиться только с отцом или матерью. И рука Танина все еще доверчиво лежит на его руке.
— Обо мне и маме ты знаешь все,— вздохнул Федор Ипполитович.— А что знаю я о тебе?
И откуда он взялся, этот тоскливый вздох?..
Еще теснее прильнула к его руке рука дочери.
Я рассказала бы тебе. Но ты занят, и уже поздно.
Уникальные часы напомнили о себе одним тягучим ударом. Но показывали они лишь половину первого.
Прозвони часы даже трижды, отец все равно сказал бы:
— Я слушаю тебя, Таня...
Как бы переступая через невидимую преграду, Татьяна еще ближе придвинула свое кресло к отцу. Теперь они сидели лицом к лицу; смотрели друг другу в глаза, и уже отец держал руку дочери в своей.
Татьяна негромко рассказывала:
— Нам давно нужно поговорить откровенно. Но с тобой трудно разговаривать: не все у нас как должно быть у отца с дочерью. Даже если дочь взрослая.
Итак, о Сергее...
Ты, должно быть, не помнишь, когда Игорь привел его к нам впервые? Случилось это в декабре сорок пятого. И о том забыл, как встретил ты свое наивысшее достижение? Ты радовался, что воскрешенный тобой солдат поступил в медицинский институт, что Игорь подружился именно с Сергеем.
Неужели не помнишь, как часто ты повторял Игорю: «Будешь дружить с Сергеем — выйдет из тебя человек»,
А я ничего не забыла...
Когда Сергей увидел меня в первый раз, он опустил глаза и долго не смел поднять их. Он вообще старался на меня не смотреть. С тобой и Игорем был всегда разговорчив, а когда обращалась к нему я, отвечал после долгого молчания и почти всегда невпопад.
Смешно, не правда ли?
Так и я думала. Иногда потешалась над ним. Я была уверена,— даже если бы я ни с того ни с сего по щекам его отхлестала, Сергей принял бы это как драгоценный подарок...
Я была тогда намного глупее. Как же мне сравнивать этого мямлю с шикарным Борисом Шляховым?
Игорь иногда пробовал уговорить меня:
«Идиотка! Какое добро само плывет в твои руки,, а ты позолоченный навоз хватаешь!»
Я презрительно фыркала: младший брат — что он понимает! К тому же Игорь, как и ты, папа, не очень-то заботливо подбирал выражения. Особенно когда злился. А я не из тех, кому это нравится.
Перейдя на пятый курс, я вышла за Шляхового. До позапрошлой осени мне казалось — из всех женщин мира только я по-настоящему счастлива. Да и все считали нас идеальной парой. Даже ты. Только мама иногда вздыхала. Но ведь все тещи считают, что зять не стоит мизинца их дочери.
Сергея после замужества я встречала лишь изредка— здесь или случайно на улице. Я не задумывалась, почему мне досадно от того, что он перестал прятать от меня глаза... Потом уехал Игорь. Сергей перестал приходить сюда, и я, не знаю почему, иногда звонила ему в клинику. Расспрашивала об Игоре, хоть и знала о нем все. Сергей отвечал скупо. Но когда ему от моей болтовни становилось не по себе, я радовалась.
Шляховому ни об этих разговорах, ни о встречах с Сергеем я не рассказывала...
Все это присказка, папа. Теперь послушай сказку.
В позапрошлом сентябре я как-то шла домой. Вдруг вижу — Сергей. Идет, не глядя по сторонам, ничего не замечая.
Я остановила его.
Поболтали мы с ним минуты две. Собственно, говорила я, а он вставит слово и замолчит. Но во взгляде его не было ни робости, ни грусти.
Тут подошел к нам Шляховой— тоже домой возвращался.
Я сказала Сергею:
«Жаль, что мы так редко видимся».
Теперь я рада, что тогда у меня это вырвалось...
Ты, папа, понятия не имеешь, как неестественно ревнив был Шляховой. На людях, правда, он еще сдерживался. Но когда мы оставались одни тотчас же начинался допрос: не собираюсь ли затеять флирт с тем, кто, по его мнению, не так взглянул на меня? Почему кто-то из его приятелей целый вечер не сводил с меня глаз? Видел бы ты его в эти минуты...
Мне это было приятно: вот как обожает меня мой муж!..
В тот день он превзошел самого себя.
Как только мы отошли от Сергея, Шляховой схватил меня под руку. Я чуть не вскрикнула: его пальцы изо всей силы сжали мое предплечье. Он наклонился ко мне, оскалил зубы:
«Вы редко видитесь? Значит, этот калека провожал тебя после свидания?»
Не буду, папа, пересказывать, что я услышала в тот день от Шляхового. Не человек в прекрасно сшитом костюме, с элегантными манерами, а отвратительное в своей наготе чудовище обливало меня вонючей грязью. Каких только слов я от него не услышала...
Я не вымолвила ни слова. Но не из гордости. Я была так ошеломлена — рта не могла раскрыть. Тысячу раз был прав Игорь, когда говорил о настоящем и позолоченном!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27