.. как бы это сказать... мы будто в поезде родились. Затем нам пришлось пересесть в автомашины, а там и на самолеты. А если вдруг мы очутимся в ракетах, то и это примем как должное. Иногда мне кажется,— от , предыдущего поколения мы... нет, еще не оторвались, но вперед рвемся куда решительней, чем оно. В этом, по- моему, все дело... Процесс вполне закономерный. Каждое новое поколение обязано пойти дальше предыдущего... Тебе еще не кажется, что я несу чушь?
Верная своему обещанию, Надийка ничего не ответила. Только озадаченнее стали ее глаза.
Игорь попытался выразить свои мысли яснее:
— Одним словом, мы, наше поколение, родились в пути и находимся в непрерывном и все убыстряющемся движении. Сергей, например, в свои пионерские годы пел: «Наш паровоз, вперед лети!» Мы с тобой на кострах пели уже другое: «Ведет самолет комсомолец-пилот». И безоговорочно верили, что уже «близится эра светлых годов»...
Брови Надийки шевельнулись, в глазах появилась тревога: почему у Игоря так растекаются мысли?
Если до сих пор хмурый взгляд Игоря блуждал по комнате, ни на чем не задерживаясь, то теперь он неотрывно смотрел на жену. В голосе- появилась грустная усмешка:
— Мы так свыклись с непрерывным движением, что и в коммунизме не будет у нас остановки: для нас коммунизм станет лишь этапом пути. И смерть мы встретим на ходу, как солдаты, идущие в наступление. Поэтому наше поколение так напряженно смотрит только вперед, забывая, что надо хотя бы изредка оглядываться... Только после встречи с Черемашко, точнее — после сегодняшней операции, я впервые спросил себя: а что у меня позади?.. Ты помнишь, как терзала меня смерть от такой же болезни в нашей больнице? Я успокаивал себя тем, что подобный случай — как ушиб локтя: боль нестерпимая, но скоропроходящая. А сегодня мне стало страшно: значит, не только отцу, но и мне не так уж трудно оправдать себя... После того, как Сергей... Подумать только — он несколькими обыкновенными словами разбудил у своего полубога совесть, заставил его припомнить чуть лице все, что тот знал и умел, сделал с отцом то, чего не могли добиться ни я, ни Таня... Так вот, после того, как этот недавний рак-отшельник неожиданно отказал мне в элементарной дружеской услуге, я еле сдержал свою злость. А теперь злюсь на себя: почему Сергей знает моего отца лучше, чем я или Татьяна?
Одним глотком Игорь опорожнил свой стакан. Полез было за папиросой. Но оглянулся на спящего сына и выдернул руку из кармана.
Жена снова налила ему чаю.
— Очевидно, не глупые нотации читать отцу, а почаще ставить себя на его место — вот что я должен делать. А я лишь сейчас начинаю понимать: отца в какой-то мере таким сделало его время...
Игорь навалился локтями на стол; надо было как можно скорее перебрать в памяти все, от чего он так долго отмахивался.
— Очень трудно разобраться во всем, что пришлось испытать отцу. Когда формировался его характер, меня не было на свете. Какая тогда была жизнь,— об этом мы с тобой знаем лишь по книгам да по рассказам... Твоему отцу нет и пятидесяти: сознательную жизнь он начал после Октябрьской революции. И жил в совсем ином окружении — шахтерском. Моего с ним не сравнишь... Вот и разберись, за что мы имеем право спросить с профессора Шостенко, а в чем он ни перед нами, ни перед советской наукой не виноват.
Рука Игоря снова полезла в карман. Но ничего не вытащила и на этот раз.
— Родился мой отец в прошлом столетии. Сознательная его жизнь началась задолго до Октября. Если бы не революция, не знаю, что из него вышло бы. Ничего я не знаю и о том, какое детство, какая юность у него были... Есть такое слово «рутина». Вот оно, по-моему, точно определяет среду, из которой вышел Федор Ипполитович Шостенко. В детстве каждый новый день был для него почти точной копией дня минувшего. В семье все считали, что подняться на одну ступеньку общественной лестницы— счастье, а сойти на нижнюю — трагедия... Конечно, происходили и тогда знаменательные события: революция пятого года, первая мировая война. Но в пятом году отец был в первом или во втором классе гимназии. Отзвук революционных событий вряд ли проникал сквозь толстые стены казенных гимназий, особенно к ученикам младших классов. Первая мировая война, кажется, разбудила что-то и в отце. Но, повторяю, только Октябрьская революция сделала из отца человека. А он думал, что ему просто-напросто необычайно везет. Нет, способностями своими он не пренебрегал. В этом очень много помогла ему мама. Это она добилась, что в конце концов он всего себя отдал больным, ученикам, науке... Только шесть или семь лет тому назад я начал замечать, что мой отец мало-помалу теряет все лучшее, что у него есть...
Игорю казалось, будто он не о родном отце рассказывает, а стоит у постели больного, и, запрятав свое волнение так глубоко, что и сам его почти не ощущает, ищет причины старой, но не ясной ему болезни.
Не замечал он и того, как все тревожнее становятся глаза жены, как она порывается спросить о чем-то и каждый раз сдерживается.
Игорь продолжал:
— От него начали разбегаться самые способные ученики... Да ты слышала об этом тысячу раз,— перебил он себя, так как Надийка пожала плечами.— Но ведь я впервые думаю о том, почему же отец топчется на месте. Во многом он все-таки сам виноват. Чтобы вести науку вперед, одной одаренности мало. Тем более — научные
интересы у моего отца не выходили за рамки тех разделов биологии, которые обслуживают хирургию. Развитием точных наук и техники он не интересовался, хотя постоянно пользовался и рентгеном, и электрокардиографом, и другими приборами. Теория относительности, квантовая механика, строение атомного ядра — какое до этого дело хирургу? А в наше время даже узкому специалисту так думать нельзя. Отец не заметил, что биология с медициной даже не пересели, а на ходу перескочили из поезда в реактивные самолеты. А когда новые открытия точных наук, найденные ими совершенные методы исследований, скрупулезная проверка известных ранее и вновь открытых фактов математическим анализом — так сказать, числом и мерой,— когда это настойчиво постучалось к нему в двери, он обеими руками отмахнулся. Слишком свыкся с той методикой, которую наука выработала для себя еще в конце позапрошлого столетия и которая позволила ей перейти от пешего хождения в потемках к железной дороге с мощным прожектором на паровозе. Отец и сегодня уверен: эта методика за полтораста с лишним лет достигла такого совершенства — куда там кибернетике. С математикой и физикой мой отец вообще никогда не ладил.
— Не слишком ли много ты хочешь от старого человека? — не сдержалась Надийка.— Разве мало он за свою жизнь сделал?
Игорь провел рукой по лбу.
— Я же сказал тебе, что причины отставания моего отца не только в нем самом... Может быть, если бы перед ним постоянно ставились только такие требования, какие предъявляла советская власть к ученым в то время, когда был жив Ленин, отцу по сей день хватило бы сил идти вперед. Шел же он правильным путем, в первых рядах советских хирургов до конца войны!.. Странные вещи стали происходить в советской науке после войны. В первую очередь в биологии. Многим начало казаться, что она достигла, так сказать, геркулесовых столбов. В агрономии самым передовым был провозглашен Вильяме, мичуринское направление в биологии признавалось единственно правильным, последнее слово в физиологии сказал Павлов, правофланговым всей хирургии стал Бурденко. Все они были очень талантливыми учеными. Но ни Мичурин, ни Павлов, ни Бурденко и мысли не до*
пускали, что достигли пределов в познании. Они ясно видели, что таких пределов быть не может. Они сами искали новых путей до последнего своего вздоха и требовали этого от учеников и последователей. Но не исследование новых фактов и закономерностей, не выяснение их природы стало основой тогдашних научных работ. В таких условиях легко утратить стремление к знанию. У моего отца заслуг было достаточно, вот он и позволил себе не думать о будущем.
Не к Надийке — к самому себе обращался Игорь. Он так торопился отыскивать ответы на вопросы, которые раньше перед ним не возникали, что нё заметил, как вдруг стала спокойной его жена.
— К счастью, ничего из приобретенного когда-то отец не утратил. В этом я сегодня убедился. Операция, которую он сделал Черемашко,— это работа настоящего мастера. Значит... не думай, пожалуйста, что это попытка оправдать моего отца. Это значит, что он годами держал свой талант зарытым в землю. И только сегодня ему пришлось свой талант выкопать. Надолго ли?..
Ответа на этот вопрос не было. И Игорь не усидел: вынимая папиросы на ходу, он выскочил из комнаты. В темном коридоре несколько раз жадно затянулся крепким табачным дымом. Но спокойнее от этого не стал.
Допустим, он кое-что понял из того, а чем так долго и упорно предпочитал не думать.
А что же дальше?
Бросив недокуренную папиросу, Игорь угрюмо вернулся в комнату. Во рту было сухо. Одним духом проглотил остаток холодного чая. И удивился: Надийка явно повеселела.
— Еще налить?
Игорь покачал головой. Но стакан был уже полный.
— Ты хочешь повторить завтра эту лекцию отцу? — улыбнулась Надийка.
Игорь потупился.
— Да нет... Для себя самого надо свести воедино все что приходит сегодня в голову... А с отцом не такой должен быть разговор.
— А какой?
— Не знаю... До утра времени много — что-нибудь придумаю.
Прозвучало это неуверенно.
Надийка подошла, села рядом.
— Сегодня ты, Игорек, ничего не придумаешь. И явишься завтра к отцу не выспавшийся, начнешь неизвестно о чем заикаться... Ложись спать. Завтра я разбужу тебя пораньше. Ты соскребешь с себя эту щетину.— Ласковая рука прошлась по щекам Игоря.— Постоишь под холодным душем. Наденешь свой лучший костюм. И внимательно выслушаешь меня.
Игорь попытался независимо улыбнуться:
— На это я и сейчас способен.
Надийка покачала головой.
— Выслушаешь и начнешь спорить? Убедишь себя, что мой совет тебе ни к чему?.. Мне сейчас не до споров, я спать хочу. Утром, на свежую голову, ты сразу сообразишь, что плохого я тебе не желаю... Ложись, а то и я не засну... без этого плеча.
Надийка склонила голову на плечо мужа.
«Неужели проспал?»
Эта тревожная мысль разбудила Друзя.
Но светящиеся часовые стрелки (ложась, Друзь забыл снять часы с руки) показывали десять минут шестого. Целый час еще можно спать. Да и голова будто камнями набита: не оторвать от подушки.
Что же разбудило его ни свет ни заря?
Приснился ему институтский патофизиолог—Виктор Валентинович. И его лаборатория. И его недавний опыт, смотреть на который ходил и Друзь. В клетке неподвижно лежал подопытный барбос. Собака была доведена до крайней степени обезвоживания организма, хоть и пила, сколько хотела. Но выпитую воду из ее желудка сразу же выкачивали, ни одной капли даже в двенадцатиперстную не попадало.
Виктор Валентинович хотел выяснить, как реагирует животное на отсутствие воды в его организме, если снять у него чувство жажды: проживет ли оно дольше, чем контрольная собака, которой просто не дают пить? От опыта Виктор Валентинович ждал интересных результатов.
Но для чего это Друзю?
Впрочем...
Болезнь и операция заметно уменьшили количество воды в организме Василя Максимовича. Но эту недостачу нужно пополнять так, чтобы до заживления операционных ран вода не проходила через подвергшиеся резекции тонкие кишки. Для этого есть немало способов. Вот только — снимает ли такое «поение» чувство жажды? А оно мучит непрестанно, отнимает у больного силы.
Поэтому...
Мгновенно исчезли камни из головы. Сонливости как не бывало. Друзь вскочил, стал одеваться.
Как можно скорее в клинику! И если Черемашко стало хоть немного хуже, Друзь позвонит Виктору Валентиновичу, упросит немедленно приехать в институт...
Кое-как одевшись, Друзь на цыпочках прокрался в кухню. Чтобы не разбудить мать, света не зажег. Протер глаза мокрым полотенцем. Есть не хотелось, но день будет не легче вчерашнего, надо чем-то подкрепиться. В темноте стал шарить там, где мать хранила еду...
Внезапно вспыхнул свет. От неожиданности Друзь на что-то наткнулся.
У двери стояла мать в наскоро накинутом платье и заспанно щурилась на сына.
— Фу-фу! — облегченно вздохнула она.— А мне почудилось— вор. Проголодался среди ночи?
Друзь смущенно поднял опрокинутую табуретку.
— Да нет... Просто припомнилась одна вещь. Очень нужная моему больному. Вот и...
Мать снова вздохнула:
— Не слишком ли много ты берешь на себя? Ведь ты у меня...
Друзь остановил ее шуткой:
— Я у тебя, мама, только начинаю в силу входить. Кроме того...
Странные слова вертелись у него на языке:
«Вот-вот тринадцатый год второй моей жизни минет, а я все еще наверстываю отнятое у меня войной. А когда наверстаю и будут и у меня ученики, обязательно останется в них что-то мое, как навсегда стало моим лучшее в Федоре Ипполитовиче».
Нет, ничего не сказал Друзь: даже перед самим собой совестно так бахвалиться.
Мать сказала:
— Прежде чем бежать в клинику, побрейся. Так за-» рос — всех больных перепугаешь. А я уж соберу тебе по-» завтракать.
Целый час добирался Друзь до института. Пришел туда в половине седьмого.
На всех этажах стояла такая тишина, будто в клинике ни живой души. Значит, все в порядке. Но тревога Друзя не улеглась. На третий этаж он поднялся, не заметив лестницы. Лишь перед первой палатой замедлил шаги, даже на цыпочки поднялся, чтобы не всполошить ни Василя Максимовича, ни Женю.
Дверь в палату раскрыта. В неярком свете лампочки- грибка Женя казалась белой тенью. Она застыла в своем кресле, всем телом подавшись к койке. Чувствовала себя, наверно, солдатом первого года службы, поставленным на самый ответственный пост.
Увидев больного, Друзь облегченно вздохнул.
Черемашко лежал навзничь, в той позе, в какой его положили вчера. Глаза были закрыты. Одеяло равномерно то поднималось, то опускалось. Неужели его сон так крепок и глубок? Хорошо, если так...
Как бы почувствовав, что на пороге кто-то стоит, Женя оглянулась. Глаза ее засветились.
Друзь невольно улыбнулся. Впервые в жизни эта девушка провела бессонную ночь возле приговоренного к смерти больного, замучили ее всякие страхи, измотало ни разу не испытанное напряжение. Для нее эта ночь — как первый бой для необстрелянного солдата. И сделала она все, что от нее требовалось. Вот и обрадовалась.
Беззвучно, не скрипнув креслом, Женя поднялась, проскользнула в коридор. Остановилась там, откуда ей виден был Черемашко. Друзю обо всем доложила коротко, словно ночь эта сделала ее опытной, ко всему привыкшей медицинской сестрой.
— Ночь прошла спокойно. Василь Максимович просыпался не очень часто и почти сразу засыпал. Он очень разговорчив. Но чувствует себя сейчас не хуже, чем перед операцией.
Но глаза ее не гасли.
— Много пил?
— Нет. Несколько раз пососал влажную марлю. До
полуночи пробовал разговаривать — о чем угодно, только не о своей болезни. Ни одной жалобы. Не было и бреда.
— Спасибо, Женя,— сдержанно, как бы не замечая ее волнения, сказал Друзь. И, вспомнив позавчерашнее, поздоровался: — Доброго вам утра.
Женя коротко кивнула, как он в воскресенье:
— М-м... угу!
Друзь хотел бесстрастно спросить:
— Вы, наверно, устали?
А получилось озабоченно.
Голос Жени, хоть и приглушенный, зазвенел: •
— Да что вы, Сергей Антонович, какая там усталость! Дежурить около больного, которого все, кроме вас и меня, считают безнадежным, видеть, что правы мы, а не они,— такого в моей жизни еще не было. Я не заметила, как прошла ночь. Который теперь час?
— Скоро семь.
Женя посочувствовала Друзю:
— А вы сегодня, как видно, и не ложились. Из-за Ва- силя Максимовича?
Кажется, Друзю удалось притвориться, что он не расслышал.
— Когда Черемашко проснется, позовите меня. Я буду в ординаторской.
До ординаторской он дошел, твердо ступая. Не оглянулся, не пожелал видеть, как померкли девичьи глаза, как побрела Женя в палату, как застыла на своем кресле в той же напряженной позе.
В ординаторской Друзь подошел к телефону, протянул к нему руку. Но трубки не снял. И не сразу собрался с мыслями.
...Спать, как можно дольше спать — вот что необходимо Василю Максимовичу. Спать сегодня и завтра. Надо во что бы то ни стало добиться, чтобы окружающее ничем не привлекало его внимания, чтобы жажда не казалась ему нестерпимой, чтобы ни в чьем взгляде он не увидел ни малейшего признака тревоги. И ни над чем он не должен задумываться. Тогда организм сам отыщет резервы для скорейшего восстановления сил. А помогать ему в этой борьбе на первых порах нужно вливанием прямо в кровь, в лимфатическую систему, в мышцы глюкозы, антибиотиков и иногда наркотиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Верная своему обещанию, Надийка ничего не ответила. Только озадаченнее стали ее глаза.
Игорь попытался выразить свои мысли яснее:
— Одним словом, мы, наше поколение, родились в пути и находимся в непрерывном и все убыстряющемся движении. Сергей, например, в свои пионерские годы пел: «Наш паровоз, вперед лети!» Мы с тобой на кострах пели уже другое: «Ведет самолет комсомолец-пилот». И безоговорочно верили, что уже «близится эра светлых годов»...
Брови Надийки шевельнулись, в глазах появилась тревога: почему у Игоря так растекаются мысли?
Если до сих пор хмурый взгляд Игоря блуждал по комнате, ни на чем не задерживаясь, то теперь он неотрывно смотрел на жену. В голосе- появилась грустная усмешка:
— Мы так свыклись с непрерывным движением, что и в коммунизме не будет у нас остановки: для нас коммунизм станет лишь этапом пути. И смерть мы встретим на ходу, как солдаты, идущие в наступление. Поэтому наше поколение так напряженно смотрит только вперед, забывая, что надо хотя бы изредка оглядываться... Только после встречи с Черемашко, точнее — после сегодняшней операции, я впервые спросил себя: а что у меня позади?.. Ты помнишь, как терзала меня смерть от такой же болезни в нашей больнице? Я успокаивал себя тем, что подобный случай — как ушиб локтя: боль нестерпимая, но скоропроходящая. А сегодня мне стало страшно: значит, не только отцу, но и мне не так уж трудно оправдать себя... После того, как Сергей... Подумать только — он несколькими обыкновенными словами разбудил у своего полубога совесть, заставил его припомнить чуть лице все, что тот знал и умел, сделал с отцом то, чего не могли добиться ни я, ни Таня... Так вот, после того, как этот недавний рак-отшельник неожиданно отказал мне в элементарной дружеской услуге, я еле сдержал свою злость. А теперь злюсь на себя: почему Сергей знает моего отца лучше, чем я или Татьяна?
Одним глотком Игорь опорожнил свой стакан. Полез было за папиросой. Но оглянулся на спящего сына и выдернул руку из кармана.
Жена снова налила ему чаю.
— Очевидно, не глупые нотации читать отцу, а почаще ставить себя на его место — вот что я должен делать. А я лишь сейчас начинаю понимать: отца в какой-то мере таким сделало его время...
Игорь навалился локтями на стол; надо было как можно скорее перебрать в памяти все, от чего он так долго отмахивался.
— Очень трудно разобраться во всем, что пришлось испытать отцу. Когда формировался его характер, меня не было на свете. Какая тогда была жизнь,— об этом мы с тобой знаем лишь по книгам да по рассказам... Твоему отцу нет и пятидесяти: сознательную жизнь он начал после Октябрьской революции. И жил в совсем ином окружении — шахтерском. Моего с ним не сравнишь... Вот и разберись, за что мы имеем право спросить с профессора Шостенко, а в чем он ни перед нами, ни перед советской наукой не виноват.
Рука Игоря снова полезла в карман. Но ничего не вытащила и на этот раз.
— Родился мой отец в прошлом столетии. Сознательная его жизнь началась задолго до Октября. Если бы не революция, не знаю, что из него вышло бы. Ничего я не знаю и о том, какое детство, какая юность у него были... Есть такое слово «рутина». Вот оно, по-моему, точно определяет среду, из которой вышел Федор Ипполитович Шостенко. В детстве каждый новый день был для него почти точной копией дня минувшего. В семье все считали, что подняться на одну ступеньку общественной лестницы— счастье, а сойти на нижнюю — трагедия... Конечно, происходили и тогда знаменательные события: революция пятого года, первая мировая война. Но в пятом году отец был в первом или во втором классе гимназии. Отзвук революционных событий вряд ли проникал сквозь толстые стены казенных гимназий, особенно к ученикам младших классов. Первая мировая война, кажется, разбудила что-то и в отце. Но, повторяю, только Октябрьская революция сделала из отца человека. А он думал, что ему просто-напросто необычайно везет. Нет, способностями своими он не пренебрегал. В этом очень много помогла ему мама. Это она добилась, что в конце концов он всего себя отдал больным, ученикам, науке... Только шесть или семь лет тому назад я начал замечать, что мой отец мало-помалу теряет все лучшее, что у него есть...
Игорю казалось, будто он не о родном отце рассказывает, а стоит у постели больного, и, запрятав свое волнение так глубоко, что и сам его почти не ощущает, ищет причины старой, но не ясной ему болезни.
Не замечал он и того, как все тревожнее становятся глаза жены, как она порывается спросить о чем-то и каждый раз сдерживается.
Игорь продолжал:
— От него начали разбегаться самые способные ученики... Да ты слышала об этом тысячу раз,— перебил он себя, так как Надийка пожала плечами.— Но ведь я впервые думаю о том, почему же отец топчется на месте. Во многом он все-таки сам виноват. Чтобы вести науку вперед, одной одаренности мало. Тем более — научные
интересы у моего отца не выходили за рамки тех разделов биологии, которые обслуживают хирургию. Развитием точных наук и техники он не интересовался, хотя постоянно пользовался и рентгеном, и электрокардиографом, и другими приборами. Теория относительности, квантовая механика, строение атомного ядра — какое до этого дело хирургу? А в наше время даже узкому специалисту так думать нельзя. Отец не заметил, что биология с медициной даже не пересели, а на ходу перескочили из поезда в реактивные самолеты. А когда новые открытия точных наук, найденные ими совершенные методы исследований, скрупулезная проверка известных ранее и вновь открытых фактов математическим анализом — так сказать, числом и мерой,— когда это настойчиво постучалось к нему в двери, он обеими руками отмахнулся. Слишком свыкся с той методикой, которую наука выработала для себя еще в конце позапрошлого столетия и которая позволила ей перейти от пешего хождения в потемках к железной дороге с мощным прожектором на паровозе. Отец и сегодня уверен: эта методика за полтораста с лишним лет достигла такого совершенства — куда там кибернетике. С математикой и физикой мой отец вообще никогда не ладил.
— Не слишком ли много ты хочешь от старого человека? — не сдержалась Надийка.— Разве мало он за свою жизнь сделал?
Игорь провел рукой по лбу.
— Я же сказал тебе, что причины отставания моего отца не только в нем самом... Может быть, если бы перед ним постоянно ставились только такие требования, какие предъявляла советская власть к ученым в то время, когда был жив Ленин, отцу по сей день хватило бы сил идти вперед. Шел же он правильным путем, в первых рядах советских хирургов до конца войны!.. Странные вещи стали происходить в советской науке после войны. В первую очередь в биологии. Многим начало казаться, что она достигла, так сказать, геркулесовых столбов. В агрономии самым передовым был провозглашен Вильяме, мичуринское направление в биологии признавалось единственно правильным, последнее слово в физиологии сказал Павлов, правофланговым всей хирургии стал Бурденко. Все они были очень талантливыми учеными. Но ни Мичурин, ни Павлов, ни Бурденко и мысли не до*
пускали, что достигли пределов в познании. Они ясно видели, что таких пределов быть не может. Они сами искали новых путей до последнего своего вздоха и требовали этого от учеников и последователей. Но не исследование новых фактов и закономерностей, не выяснение их природы стало основой тогдашних научных работ. В таких условиях легко утратить стремление к знанию. У моего отца заслуг было достаточно, вот он и позволил себе не думать о будущем.
Не к Надийке — к самому себе обращался Игорь. Он так торопился отыскивать ответы на вопросы, которые раньше перед ним не возникали, что нё заметил, как вдруг стала спокойной его жена.
— К счастью, ничего из приобретенного когда-то отец не утратил. В этом я сегодня убедился. Операция, которую он сделал Черемашко,— это работа настоящего мастера. Значит... не думай, пожалуйста, что это попытка оправдать моего отца. Это значит, что он годами держал свой талант зарытым в землю. И только сегодня ему пришлось свой талант выкопать. Надолго ли?..
Ответа на этот вопрос не было. И Игорь не усидел: вынимая папиросы на ходу, он выскочил из комнаты. В темном коридоре несколько раз жадно затянулся крепким табачным дымом. Но спокойнее от этого не стал.
Допустим, он кое-что понял из того, а чем так долго и упорно предпочитал не думать.
А что же дальше?
Бросив недокуренную папиросу, Игорь угрюмо вернулся в комнату. Во рту было сухо. Одним духом проглотил остаток холодного чая. И удивился: Надийка явно повеселела.
— Еще налить?
Игорь покачал головой. Но стакан был уже полный.
— Ты хочешь повторить завтра эту лекцию отцу? — улыбнулась Надийка.
Игорь потупился.
— Да нет... Для себя самого надо свести воедино все что приходит сегодня в голову... А с отцом не такой должен быть разговор.
— А какой?
— Не знаю... До утра времени много — что-нибудь придумаю.
Прозвучало это неуверенно.
Надийка подошла, села рядом.
— Сегодня ты, Игорек, ничего не придумаешь. И явишься завтра к отцу не выспавшийся, начнешь неизвестно о чем заикаться... Ложись спать. Завтра я разбужу тебя пораньше. Ты соскребешь с себя эту щетину.— Ласковая рука прошлась по щекам Игоря.— Постоишь под холодным душем. Наденешь свой лучший костюм. И внимательно выслушаешь меня.
Игорь попытался независимо улыбнуться:
— На это я и сейчас способен.
Надийка покачала головой.
— Выслушаешь и начнешь спорить? Убедишь себя, что мой совет тебе ни к чему?.. Мне сейчас не до споров, я спать хочу. Утром, на свежую голову, ты сразу сообразишь, что плохого я тебе не желаю... Ложись, а то и я не засну... без этого плеча.
Надийка склонила голову на плечо мужа.
«Неужели проспал?»
Эта тревожная мысль разбудила Друзя.
Но светящиеся часовые стрелки (ложась, Друзь забыл снять часы с руки) показывали десять минут шестого. Целый час еще можно спать. Да и голова будто камнями набита: не оторвать от подушки.
Что же разбудило его ни свет ни заря?
Приснился ему институтский патофизиолог—Виктор Валентинович. И его лаборатория. И его недавний опыт, смотреть на который ходил и Друзь. В клетке неподвижно лежал подопытный барбос. Собака была доведена до крайней степени обезвоживания организма, хоть и пила, сколько хотела. Но выпитую воду из ее желудка сразу же выкачивали, ни одной капли даже в двенадцатиперстную не попадало.
Виктор Валентинович хотел выяснить, как реагирует животное на отсутствие воды в его организме, если снять у него чувство жажды: проживет ли оно дольше, чем контрольная собака, которой просто не дают пить? От опыта Виктор Валентинович ждал интересных результатов.
Но для чего это Друзю?
Впрочем...
Болезнь и операция заметно уменьшили количество воды в организме Василя Максимовича. Но эту недостачу нужно пополнять так, чтобы до заживления операционных ран вода не проходила через подвергшиеся резекции тонкие кишки. Для этого есть немало способов. Вот только — снимает ли такое «поение» чувство жажды? А оно мучит непрестанно, отнимает у больного силы.
Поэтому...
Мгновенно исчезли камни из головы. Сонливости как не бывало. Друзь вскочил, стал одеваться.
Как можно скорее в клинику! И если Черемашко стало хоть немного хуже, Друзь позвонит Виктору Валентиновичу, упросит немедленно приехать в институт...
Кое-как одевшись, Друзь на цыпочках прокрался в кухню. Чтобы не разбудить мать, света не зажег. Протер глаза мокрым полотенцем. Есть не хотелось, но день будет не легче вчерашнего, надо чем-то подкрепиться. В темноте стал шарить там, где мать хранила еду...
Внезапно вспыхнул свет. От неожиданности Друзь на что-то наткнулся.
У двери стояла мать в наскоро накинутом платье и заспанно щурилась на сына.
— Фу-фу! — облегченно вздохнула она.— А мне почудилось— вор. Проголодался среди ночи?
Друзь смущенно поднял опрокинутую табуретку.
— Да нет... Просто припомнилась одна вещь. Очень нужная моему больному. Вот и...
Мать снова вздохнула:
— Не слишком ли много ты берешь на себя? Ведь ты у меня...
Друзь остановил ее шуткой:
— Я у тебя, мама, только начинаю в силу входить. Кроме того...
Странные слова вертелись у него на языке:
«Вот-вот тринадцатый год второй моей жизни минет, а я все еще наверстываю отнятое у меня войной. А когда наверстаю и будут и у меня ученики, обязательно останется в них что-то мое, как навсегда стало моим лучшее в Федоре Ипполитовиче».
Нет, ничего не сказал Друзь: даже перед самим собой совестно так бахвалиться.
Мать сказала:
— Прежде чем бежать в клинику, побрейся. Так за-» рос — всех больных перепугаешь. А я уж соберу тебе по-» завтракать.
Целый час добирался Друзь до института. Пришел туда в половине седьмого.
На всех этажах стояла такая тишина, будто в клинике ни живой души. Значит, все в порядке. Но тревога Друзя не улеглась. На третий этаж он поднялся, не заметив лестницы. Лишь перед первой палатой замедлил шаги, даже на цыпочки поднялся, чтобы не всполошить ни Василя Максимовича, ни Женю.
Дверь в палату раскрыта. В неярком свете лампочки- грибка Женя казалась белой тенью. Она застыла в своем кресле, всем телом подавшись к койке. Чувствовала себя, наверно, солдатом первого года службы, поставленным на самый ответственный пост.
Увидев больного, Друзь облегченно вздохнул.
Черемашко лежал навзничь, в той позе, в какой его положили вчера. Глаза были закрыты. Одеяло равномерно то поднималось, то опускалось. Неужели его сон так крепок и глубок? Хорошо, если так...
Как бы почувствовав, что на пороге кто-то стоит, Женя оглянулась. Глаза ее засветились.
Друзь невольно улыбнулся. Впервые в жизни эта девушка провела бессонную ночь возле приговоренного к смерти больного, замучили ее всякие страхи, измотало ни разу не испытанное напряжение. Для нее эта ночь — как первый бой для необстрелянного солдата. И сделала она все, что от нее требовалось. Вот и обрадовалась.
Беззвучно, не скрипнув креслом, Женя поднялась, проскользнула в коридор. Остановилась там, откуда ей виден был Черемашко. Друзю обо всем доложила коротко, словно ночь эта сделала ее опытной, ко всему привыкшей медицинской сестрой.
— Ночь прошла спокойно. Василь Максимович просыпался не очень часто и почти сразу засыпал. Он очень разговорчив. Но чувствует себя сейчас не хуже, чем перед операцией.
Но глаза ее не гасли.
— Много пил?
— Нет. Несколько раз пососал влажную марлю. До
полуночи пробовал разговаривать — о чем угодно, только не о своей болезни. Ни одной жалобы. Не было и бреда.
— Спасибо, Женя,— сдержанно, как бы не замечая ее волнения, сказал Друзь. И, вспомнив позавчерашнее, поздоровался: — Доброго вам утра.
Женя коротко кивнула, как он в воскресенье:
— М-м... угу!
Друзь хотел бесстрастно спросить:
— Вы, наверно, устали?
А получилось озабоченно.
Голос Жени, хоть и приглушенный, зазвенел: •
— Да что вы, Сергей Антонович, какая там усталость! Дежурить около больного, которого все, кроме вас и меня, считают безнадежным, видеть, что правы мы, а не они,— такого в моей жизни еще не было. Я не заметила, как прошла ночь. Который теперь час?
— Скоро семь.
Женя посочувствовала Друзю:
— А вы сегодня, как видно, и не ложились. Из-за Ва- силя Максимовича?
Кажется, Друзю удалось притвориться, что он не расслышал.
— Когда Черемашко проснется, позовите меня. Я буду в ординаторской.
До ординаторской он дошел, твердо ступая. Не оглянулся, не пожелал видеть, как померкли девичьи глаза, как побрела Женя в палату, как застыла на своем кресле в той же напряженной позе.
В ординаторской Друзь подошел к телефону, протянул к нему руку. Но трубки не снял. И не сразу собрался с мыслями.
...Спать, как можно дольше спать — вот что необходимо Василю Максимовичу. Спать сегодня и завтра. Надо во что бы то ни стало добиться, чтобы окружающее ничем не привлекало его внимания, чтобы жажда не казалась ему нестерпимой, чтобы ни в чьем взгляде он не увидел ни малейшего признака тревоги. И ни над чем он не должен задумываться. Тогда организм сам отыщет резервы для скорейшего восстановления сил. А помогать ему в этой борьбе на первых порах нужно вливанием прямо в кровь, в лимфатическую систему, в мышцы глюкозы, антибиотиков и иногда наркотиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27