— Хе-хе! — выдавливает смешок и мастер Ивко.— Тебе смешно, а мне плакать хочется. У меня сейчас в доме вроде бы солдаты на постое во время войны. Жрут, глохчат, горланят, стреляют из ружья, глазам и ушам своим не поверишь. От стыда сквозь землю готов провалиться! Что соседи скажут?
— А ведь на тебя уже подали жалобу. Йордан на тебя жалуется... только что читал... говорит, нет покоя от шума у соседа... Вот: «С уважением Йордан Цонич Кривокапче»,— и председатель протянул бумагу, сочиненную каким-то доморощенным адвокатом, где живыми красками описан круглосуточный ужас, беззащитность и бедственное положение семьи Йордана Кривокапче в продолжение последних трех дней.
— Неужто именно этой собаке понадобилось подать жалобу?
— Да.
— Вот негодяй! Впрочем, его мне нисколько не жаль. День-деньской торчит во дворе, будто делом занимается. Приспичило сеять у моего забора вьюнки, только чтоб позлорадствовать, потешиться над моей бедой, уж очень она ему по душе.
— Значит, беда?
— Народищу вокруг пропасть, как на панораме! Это, господин председатель, уже не дом и не двор, а скорей ярмарка! Кого только нет? Разве что полицейского комиссара. Ей-богу, правда!
— А почему ты мне все это говоришь? Почему им этого не сказал? Тут церемониться да миндальничать нечего. Люди не чужие, свои, знакомые, надо было призвать к порядку, сказать: братья, люди, черти, дьяволы, прошу вас, нынче, слава богу, не конец света, будут еще дни... Сказал бы так, они бы и ушли по-хорошему...
— Ах, все я говорил, господин председатель, просил, урезонивал, но как о стенку горох, задабривал и так и этак, а Йордан Кривокапче знай у забора стоит да слушает, хоть бы чуточку помог! С пьяными, господин председатель, разве сладишь!
— Значит, не сумел.
— Всех изругали, все из дома разбежались: подмастерья, ученики, хозяйка, даже осел их тиранства не снес, на виноградник подался, и я вот тоже убежал. Все пустились наутек, господин председатель, попрятались по соседям, родственникам, виноградникам. А что прикажешь делать при таком светопреставлении? Удрал и я к тебе, чтоб ты, так сказать, как власть, меня защитил. А они оста лись озоровать, точно в доме врага. Разбили шатер, флаг повесили, Калча уселся под шатром, положил на колени ружье, ни дать ни взять турок на Косовом поле перед битвой, о которой столько пишут и говорят. Пальбу открыли, точно зейбеки. Стреляют по курам, словно в поле по бекасам! И петуха кокнули! Держал петуха себе на радость. Голосистый был, что твой глашатай при царевом войске; будил меня на рассвете, пора, мол, в лавку, так они и его, разбойники, прикончили! Чтоб их святая богородица и мой вчерашний святой защитник убили!
— Неужто всех перестреляли?
— И цыпленка на развод не оставили. Мне за петуха человек верблюда предлагал, и я не отдал, а они его застрелили и съели. До чего знатный петух был! Соседские куры бегали за ним, как слободские девки за гвардейским унтером, уж очень он их раззадоривал. А уж плодовитый — цыплят было пропасть! Все собирался пригласить тебя как-нибудь на виноградник пообедать.
— Неужели они так много едят?
— Прорвы! Не дай господь кормить и поить их! Волку цыпленок на один зуб, барашком только червяка заморит, оставит одну шкуру! Прожорлив необычайно. А Уж, тот столько пьет, упаси бог! Дорвется до посудины, что корова до бадьи, из рук не выпустит, пока не опустошит!
— Это никуда не годится!
— Полный разор учинили, а разве один с этими разбойниками справишься? Что делать, надоумь. Ты в школе учился, как говорится, все науки превзошел, грамотный, в параграфах разбираешься, а я человек простой. Должен ли я теперь с ними нянчиться, как хозяин с гостями, а? Видит бог, не должен! Мы приятели, кумовьями друг друга величаем, зовемся побратимами, порой шутим, ну а что теперь делать? Пробовал я и наравне с ними пить и, как они, напиться, но не могу! Чем больше пью, тем трезвее становлюсь и все досадней на душе от этого бедлама! Просто оторопь берет (правду тебе говорю), страшно погибнуть ни за понюх табаку, потому что пьяные, сам знаешь, теряют рассудок.
— Ну, до этого, надеюсь, не дойдет.
— Ах, не знаешь ты, господин председатель, какой я невезучий и какие они бешеные! Этот блажной Калча засел посреди двора с ружьем поперек колен, точно Муса-
1 Битва на Косовом поле между сербскими и турецкими войсками, закончившаяся поражением сербов, произошла в 1389 г.
разбойник в Качанике в турецкие времена. Боюсь, как бы напрасно не погибнуть! Ведь он бешеный, господин председатель, как есть бешеный! Подстрелит, как куропатку. Неужто ни за грош пропадать? С войны с врагами пришел цел и невредим, а теперь, того и жди, побратим ухлопает на юрьев день в собственном доме, на собственной славе. Дернула же меня нелегкая справлять славу! — восклицает со стоном Ивко.— И жены их приходили, плакали, звали домой — и хоть бы что! Чуть их не постреляли, едва ноги унесли. Бешеные они, господин председатель, как есть бешеные!
— А, как ты сказал, кто они?
— Волк, Уж и Калча.
— Ха-ха! Надежная фирма! Ватага хоть куда! Значит, они. Эх, бедный мой Ивко!
— Да, вся четверка.
— Тройка, как я понимаю.
— Четверка, сударь. Троих-то я знаю, а четвертого и как звать, понятия не имею, не держал его над купелью. Четверка.
— А кто же это?
— Ах, господин председатель, я знаю его так же, как ты, чтоб ему шею свернуть! Спрашивал его, спрашивал, но так и не дознался. Допытываюсь у них: «Кто такой?» Отвечают: «Наш побратим!» Спрашиваю его: «Кто ты, брат?» — «Их побратим»,— отвечает он. «И твой побратим!» — кричат они. (С холерой он побратим, а не со мной!) Три дня не вылазит из моего дома, а я его и знать не знаю.
— Ну хоть откуда он?
— Кто его ведает, сударь. Сам знаешь, как водится на славе. Придет человек, скажет: «Счастливой славы, хозяин, многая лета тебе и нам!» — и сядет где понравится. И что остается делать, как не ублажать и не заискивать, хоть до этого ты и в глаза его никогда не видел; еще и говоришь: «Милости просим, пожалуйста, друзей, дескать, только на славу вспоминаете!» А его и знать не знаешь. Но таков обычай. Так и с этим. Должно быть, какой бродяга, из-за границы явился. Может, и другой веры, поскольку в наших обычаях ничего не смыслит. Четыре раза, брат, потчевал его кофеем, думаю себе, вспомнит человек, что пора и честь знать, а он выпьет и сидит себе, хлопает буркалами, и невдомек уйти хотя бы на другую славу. «Могу, мол, много кофею выпить, сколько ни сваришь, все выпью, нисколько он мне не во вред». Так и оставил его в покое, понял, что все равно не избавишься.
— Но как ты все-таки полагаешь, кто он и что он?
— Надо думать, бродячий панорамщик, либо скоморох, похоже, что такого сорта... Какой-то бред, господин председатель. Я его не звал и не задерживал, но насильник он и буян похлеще тех...
— Какой срам!
— Только и выискивает, как бы оскорбить. На ту троицу я не так обижаюсь; знаешь, с давних пор мы дружим... столько раз пировал у них в доме! Но скоморох-панорамщик... ох, сударь, ей-ей, сидит у меня в печенках! На другой день уже принялся откалывать номера, а эти дураки у него на поводу и все мне на зло делают. Сыт уже вот как,— и он провел ребром ладони по горлу.— И знаете, чего еще этот скоморох добивается?
— Чего же?
— Нравится плуту одна девчонка... знаете Йолчу, дочку гайтанщика... ту, что прислуживала, если помните, у меня на славе. Так вот, задумал он на ней жениться. А этим ослам загорелось стать сватами! Еще вчера требовали, чтоб девочка их угощала. Я послал им своего ученика Митанчо, так они его прогнали, подай, дескать, им Марийолу: «Сейчас же пошли, кричат, Йолчу, пусть споет нам «Пой, соловушка, да без крику». Потому-де она в мать уродилась и поет эту песню отлично, только не станет конфузиться, как мать, потому что в школе училась! Что было делать? Послать — боюсь, сударь, ведь с ними шутки плохи. Решил послать цыган. Они их обругали, выгнали, а одного Калча еще и отколотил. И давай опять требовать: «Пошли, Ивко, к нам Йолчу, мы выдадим ее замуж!» — «О боже, говорю, разве так выдают замуж и женятся? У нас немецких обычаев в заводе нет. Не та, говорю, вера! Что еще за новая мода?» А они: «Приведи, мол, и приведи, мы ей и жениха подобрали». Я думаю по простоте сердечной, пьяные, мол, сами не знают, что говорят! Ан, вышло по-другому. Оказывается, они уже договорились и назначили свадьбу на красную горку. Скоморох — жених, Уж — кум, Калча — старший сват, а деверем — аптекарь Мирослав.
— Ну и как? Отвязались? — спросил господин председатель, которого рассказ Ивко все более заинтересовывал.
— Какое там! Разве такие отвяжутся? «Приведи ее сюда, кричит панорамщик, мы с ней в фанты сыграем, замечательная, дескать, игра, нацелуюсь с этой рыбонькой за один день больше, чем за всю жизнь с женой и тремя свояченицами!» И этот старый болван, Калча, подначивает: «Приведи, кричит, и мать, Сику, если чего опасаешься, мы и с ней в фанты сыграем. Пусть она упадет в колодезь разок, аршин
на двести, а я буду ее вытаскивать!» И закручивает усы. Боже ты мой! Пьяные, что с ними сделаешь? Фанты, конечно, скоморох придумал, откуда Калче знать про фанты?! В наши времена таких забав не водилось. «По теперешней моде,— кричит Калча,— молодые женятся и замуж выходят непременно с эдакими штучками-дрючками! Нечего, дескать, конфузиться, воспитание сейчас базарное!»
— Ну и что? — допытывается председатель, все больше и больше заинтересовываясь.
— Остается только моей хозяйке сходить к Сике и спросить: выдает ли она дочку, верней, выдаст ли она дочку, а девушку: нравится ли ей парень?
— А что за дом? Какая семья?
— Небогатые они, господин председатель. Дом, виноградники на Горице и в Габроваце — один двенадцать, другой пять соток, луг и осел, конечно. Вот и все. Но девушка хорошая и, ровно голубка, кроткая... Ну как рассказала мне о том моя Кева, голова кругом пошла, ей-богу! Во-первых, не знаю, что за человек, во-вторых, незваным ко мне явился, а в-третьих, он же прогнал меня из дому, а сейчас еще требует, чтоб я его женил! О такой срамоте хоть в книгу пиши, ей-ей, господин председатель, я тебе говорю! Спасай!
— А чья она, ты сказал?
— Моя срамота, сударь...
— Да нет, чья девушка?
— А-а-а! Ты про Йолчу спрашиваешь?! Отца ее звали Тане, гайтанщик Тане. Поначалу гайтаны делал, потом знаете как! Ремесло захирело, люди на французский манер начали одеваться, он и прогорел... Что было делать? Пошел в пономари... Умер лет шесть тому назад. Добряк, мухи не обидит, оставил после себя вдову, Сику. Их дом поблизости от моего, в Персиковом переулке. Так вот, они и задумали просватать девушку за этого проходимца. Уж очень-де ему приглянулась.
— Что ж, девушка красивая, каждому понравится, а глаза на то и даны, чтоб смотреть...
— Ив самом деле хороша.
— Дал ему бог глаза, знает толк человек, полюбилась, знаешь, как оно бывает.
— Может, господин председатель, само собой, может и такое случиться. Девушка красивая, скромная; вылитая мать! Каково яблоко, таково и семечко, говорят турки. Сика и сейчас еще пригожая, в полном соку женщина.
— Значит^ и Сика была красивой?
— И девушкой, говоришь, была пригожа?
— Еще бы! Настоящая красавица. В мое время... и я был парнем хоть куда! Эх, председатель, не поверишь,— воодушевляясь, продолжает Ивко и подходит к самому столу,— не поверишь, такой девушки до самого Стамбула не сыскать было. А что за голос? Как запоет старинную:
Марика-Маруш, все-то ты знаешь,
Врешь-завираешь, дурочку валяешь!
С три короба наврала — и враньем так ловко
Выманила скакуна у меня, плутовка!
Зальется, запоет, бывало, своим звонким голосом,— продолжает Ивко и сдвигает набекрень свою феску, которая необъяснимым образом очутилась у него на голове,— так ничего на свете не пожалеешь! Вот как тебя сейчас, вижу ее молодой девушкой в красном платье, точно алый цветок, яркий тюльпан, что весной расцветает. Поет в винограднике, там, где Агушев пчельник, а мы, парни, спрячемся в канаву, как лисы близ курятника, и, затая дыхание, слушаем. Эх, что и говорить!— И он сдвигает свою феску совсем набок.— И сейчас еще поет хоть куда, но уж очень конфузится, знаешь, вдова все-таки. Как-нибудь позову ее, придешь послушать, только чтобы она не знала. Эх, как поет, не слышать ее — значит ничего в жизни не слышать! — заканчивает Ивко, усаживается, закидывает ногу на ногу и снимает с головы феску.
— Первый раз об этом узнаю.
— В ту пору я должен был на ней жениться,— продолжает Ивко, вставая со стула и снова надевая на бекрень феску,— но, видать, не судьба, разминулись наши дорожки, взял ее Танча-гайтанщик. А я ее все к Калче ревновал, уж очень Сика ему нравилась. И кто тогда слышал о гайтанщике? Мать ее не терпела Калчу (просто видеть его не могла!), мне же это было на руку. Вот так на свете бывает... просватал ее Танча! Ни я, ни Калча, а Танча. И когда уже прошли большие просины, назначили день свадьбы и все обговорили, заявился ко мне отец девушки заказывать стеганое одеяло для новобрачных, для нее, значит, и этого самого Танчи. «Э, не дождется твоя дочка,— говорю я отцу,— чтоб Ивко покрывал ее одеялом собственной работы, если она не захотела решить (а следовало бы) по-иному!» Сика вышла за Танчу, а я, назло, женился на теперешней моей хозяйке. Вот так было дело.
— Xe-xe,— смеется председатель,— ты, брат, уже начал, как в консистории... забылся, что ли? Пошел и пошел... Короче, брат! Значит, что тебе нужно?
— Сбила меня совсем с панталыку, господин председатель, моя беда, потому сам не знаю, что плету! — говорит Ивко смущенно и принимает прежний приниженный и смиренный вид.— Так вот, господин председатель, я хочу спросить: где мы — в Турции или каких албанских краях? Мы тебя выбрали, поскольку ты человек, порядки уважающий. Справляли мы славу и во времена турок (и тогда крепко держались своей веры и старых обычаев), но такого безобразия и срама не видели. И я прошу тебя помочь, дабы не пришлось мне на старости лет менять веру и становиться потурченцем. И справлять байрам, коль со славой так у меня получается.
— Хе-хе! — смеется председатель.— Грешный мой Ивко! Да это уж никуда не годится.
— Никуда не годится, господин председатель! С хорошим в общинный суд не приходят, только с плохим! Я мещанин, королевский подданный, цеховой мастер; плачу сто семьдесят три динара и сорок семь пара государственного и общинного налога за полгода; если куда депутацию посылают, без меня обычно не обходятся и еду я всегда за свой счет. Я военнообязанный, служил в регулярных частях в Белграде, ныне числюсь в пиротехнической роте и давно уже записан в Торговую палату и туда плачу* Что ж, сударь, плачу, потому что мы Сербия! Если государству понадобится, согласен платить и больше, потому что и я сам государственный! Вот я и говорю: справедливо ли, что сейчас громят мой дом ни за что ни про что, а? И спрашиваю: если ты, господин председатель, не можешь помочь, то кто может? На то ты и председатель!
— Ты, Ивко, не волнуйся,— успокаивает его председатель своим бархатным голосом, и губы его дрожат от сдерживаемого смеха,— мы это так не оставим. Я сам пойду и...— И он поднимается с кресла.
— Я не пьяница,— продолжает Ивко, не спуская с председателя глаз и следуя за ним,— не игрок и не бездельник, господин председатель. Я человек порядочный, цеховый мастер, и отец мой был таким же; я налогоплательщик, солдат и член правления; я в каждой депутации участвую, на каждой встрече присутствую, в комитете по воздвижению триумфальных ворот я главный закоперщик. Но можно ли с одного зайца семь шкур драть? Зачем же меня доводить до такой крайности? Вот я и говорю: сходи туда сам, господин председатель, и убедись: существуют ли в этой стране закон и управа на таких нарушителей! Пойди погляди на мой разоренный дом, может, хоть тебя постыдятся, и я от них избавлюсь... Боюсь, господин, очень боюсь, что какой-нибудь досужий щелкопер тиснет обо мне в газете и осрамит на весь мир. Ради бога, сударь, выручай! Вот о чем тебя прошу...— заканчивает Ивко и, откашливаясь, отходит к стене, исполненный решпекта и смирения.— Лучше полдюжины басурман привести на славу, а то и всю дюжину... но вот... сейчас в пору самому идти в басурманы...
— Ну, ну, ну,— успокаивает его председатель,— довольно!.. Дом у тебя не горит...
— Эх, кабы горел, господин, все было бы легче, чай, застрахован! Тут дело похуже, нашествие побратимов, полный разор! И никто не пожалеет. Одно лишь мое сердце знает, каково мне.
— Будь спокоен, я сам к ним пойду. Ты больно неловок, не умеешь, а я все тихо, по-хорошему улажу. Предоставь это мне, оставайся здесь, не ходи за мной, и скоро тебе мой писарь честь по чести передаст ключи от дома.
— Сходи, сходи, погляди, какие чудеса бывают на свете! Там перед домом детвора со всей слободки собралась, глазеют, словно на какую панораму. Разогнать невозможно. Говорю им: «Чего собрались?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15