Делать вам нечего? Медведь во дворе пляшет или обезьяна?» — «Нет, говорят, какой медведь, тут позабавнее медведя будет!» — «Напрасно ждете, ничего здесь такого не будет!» — «Ждем, отвечают, когда подерутся!» — «Бросьте,— уговариваю я их,— только шеи себе свихнете, не дождетесь!» — «Дождемся, говорят, вчера троих взашей на улицу выталкивали!» Вот так-то, а теперь иди! Разделывайся! И заранее говорю: либо выгони их из дома, либо отдай им владенную, а мне выдели полдюжины стражников, чтобы помогли выселиться из этого пустырища, придется на старости лет мыкаться по чужим углам, точно какому чиновнику...
— Хе-хе! — смеется ласково председатель.— Эх, мой грешный Ивко, ну и влип же ты. И как это тебя угораздило?
— Невезучий я!
— Впрочем... вспоминаю... ведь и ты порой был сущее наказание! Любил душу потешить, кого только в дураках не оставлял, над кем только не смеялся, а сейчас: «Выручай, бога ради!» Вот тебе и воздалось. Ведь и ты подчас бывал если не хуже, то уж никак не лучше!
— Что верно, то верно, господин председатель. Спору нет, признаюсь! Но чтобы такое выкинуть — нет, господин председатель. Шутка шуткой, а ведь это ни в какие ворота не лезет. Богом клянусь!
— С этим, считай, покончено, дай только туда схожу... Ты не беспокойся.
— О том я и говорю, недаром же ты председатель!
— Ну, до скорой встречи, Ивко! Все будет, как я сказал,— успокаивает его председатель.
— Дай-то господи! — бормочет Ивко.
Председатель зажигает спичку, закуривает, зовет писаря, надевает летнее пальто, велит ему поправить себе воротник и приказывает следовать за собой.
— Ты опять опоздал,— укоряет писаря председатель.— Опять, наверно, по своему обыкновению всю ночь... поглядите-ка только, какие у него глаза... Сейчас же отправляйся к парикмахеру и постригись... вишь, какие лохмы отпустил! Чтобы больше таким патлатым и на глаза мне не показывался! Эх, всех бы вас следовало...
Франт писарь с длинной всклокоченной шевелюрой, в жилете с глубоким вырезом, в широченных брюках и остроносых ботинках, отделанных красным бархатом, который горит огнем, молча, не оправдываясь, подает ему шляпу. Да и какой толк оправдываться, недремлющее око председателя заметит любого дьявола. Потому писарь и не решается оправдываться, думая про себя: «Кто знает, где меня видел этот старый волк, недоставало еще, чтоб он поймал меня на вранье. Лучше промолчать». Председатель приказывает ему следовать за ним, а чуть поодаль идти шести стражникам, три извозчика тоже должны быть наготове.
— Прошу тебя, господин председатель, пусть почувствуют всю строгость закона! — просит Ивко и услужливо и смиренно подает ему трость, словно церковный служка — посох владыке.— Чтоб мне уважение людей вернуть.
Председатель уходит, Ивко остается ждать с покорным и кротким видом, как человек, во всем изверившийся и не смеющий даже дышать из боязни погасить последнюю слабую искру надежды.
Прибыв на место действия, председатель выслушал жалобу цыгана на Калчу, который отколотил его за то, что он якобы был одним из тех, кто торговал добром, награбленным турками в Княжеваце во время войны семьдесят шестого года, и вошел во двор.
Председатель слыл хорошим товарищем и душою общества. Старый Андалия, на осведомленность которого можно положиться, после одной пирушки рассказывал: «Такую бедовую головушку я не видел за свои сорок лет игры на скрипке. Все отдаст за добрую сербскую компанию, не ведающую жеманства и стеснения». Это был старый бражник и повеса, о кутежах которого охотно рассказывали и еще охотнее слушали. Говорили, что на посту «уездного» он держался орлом и носил шпоры с золотыми «наполеонами». Знали об этом отлично все, и потому не удивительно, что его радостно встретили и наши побратимы, которые, хоть и были пьяны, но почтение к власти все же еще малость сохранили.
— О-о-о! — воскликнул Калча, заметив его первым.— Здорово живешь, господин председатель! Вы что, ослепли? — обратился он к собутыльникам.— Или глаз у вас нет, не видите, кто к нам пожаловал?
Твердо решив выдворить их добром или силой, председатель напускает на себя строго официальный вид.
— Погляди-ка, господин председатель, что этот зверь с нами сделал? — говорит Калча. Официальность председателя его словно холодной водой окатила.
— Какой зверь?— спрашивает председатель и, вежливо поздоровавшись, оглядывает двор.
— Да хозяин, побратим наш Ивко, господин председатель,— объясняет Волк.— Садитесь, пожалуйста... Д мы вот... на минутку забежали... чин чином, как люди.
— Надо бы жалобу на него тебе настрочить, без всяких околичностей, на этого самого хозяина! Дурной он человек, господин председатель! Настоящая собака! Разве так отмечают славу, так встречают гостей? И ведь один раз в году! Бросил нас в доме одних, словно сирот без отца, словно цыплят, у которых ястреб утащил курицу-мать!
— Ну, знаешь, Калча, как... и вы тоже...
— Разве это порядок, господин председатель?! А жили мы как братья, сыновья одной матери... Заботился о нем, любил больше Чапы! — сокрушается, ударившись в лирику, Калча, у него щемит сердце и на глаза набегает слеза.— Разве это порядок, господин председатель?!
— Пусть все это так, не спорю! Но опять лее человек не желает терпеть насилия! — замечает председатель.
— «Насилия»? Ах, господин председатель, как так можно говорить? Все было по-хорошему, как у людей. «Насилие»! Разве кто-нибудь погиб, а? Ты человек, как говорится, грамотный, в книгах разбираешься, в письме, протоколах, архиве и всем прочем. Кто, мать честная, погиб» здесь от нашего насилия?! Ивко только слушай, он придумает, что и битва на Косове тут произошла! В этом году ершистый он, и пошутить нельзя. А я вот на старости лет плачу. Разве это порядок?! — жалостливо разглагольствует Калча.
— Знаю, Калча, что ты адвокат! Но разве порядок столько времени досаждать людям в доме? — спрашивает председатель, оглядывая учиненный во дворе бедлам и задерживая свой взгляд на развешанных шкурах ягнят.— Это тоже непорядок!
— Конечно, господин председатель, порядком это не назовешь! И я об этом твержу, но кому скажешь? — оправдывается Калча, и в его голосе звучит искренность.
— А ягнячьи шкурки остались от славы?
— Да, господин председатель. Надоели нам цыплята, и мы перешли на барашков; собралась тут одна компания, вот и пообедали.
— Почем сейчас шкурки?
— Шесть, семь грошей... смотря какой ягненок, господин председатель,— услужливо и угодливо информирует его Калча.— Две, как водится, дадим Волку за то, что он их заколол; одна мне останется, потому что я помогал стряпать, я был младшим, а он старшим поваром.
— Что он жарит, а?
— Нет ничего на свете вкуснее апрельского барашка, господин председатель!
— Отведайте стегнышко, господин председатель,— предлагает Волк.— Калча, подай стул!
— Спасибо, спасибо! Стегнышко я возьму, но сесть не сяду, я так, стоя. Стегнышко следует есть стоя. И кроме того, я пришел сюда не для того, чтобы угощаться,— я уже тут был, когда полагалось! — а как официальное лицо, чтобы...
— А сейчас мы малость подзаправимся,— говорит Уж, выходя из погреба с полными руками бутылок,— пообедаем! Хоть лопни брюшко, да не пропадай добро! Вот и вино. Побратим, помой-ка этот стакан,— обращается он к неизвестному.
— Пожалуйста, господин председатель, малость винца. Вино замечательное, только попробуйте! И турок ради такого вина позабудет о законе!
— Спасибо, Калча.
— Вино просто антик, чурлинской лозы, трехлетка. Давайте-ка, господин председатель, опрокинем по рюма-шечке.
— Ладно, уговорил, но только по одной.
— Хе-хе! — Калча с довольным видом наливает.— Сколько душе угодно, принуждать не станем.
— Слушай, что ты делаешь? Посмотрите на него! Тоже мне стряпуха! — говорит председатель, увидев, как Волк режет жареного барашка.
— А все твердит, будто лучше всех умеет! — замечает Калча.
— Как же ты режешь? Куда это годится!
— Ни к черту не годится, господин председатель,— поддакивает Калча.
— Если хочешь знать, то по-настоящему барашка и не режут на куски, а подают на блюде целиком, как турки делают.
— Ну, что я вам говорил? А они мне: «Ты, Калча, помалкивай; ты мастак по зайцам да диким козам!» А видите, и председатель то же самое говорит!
— Будь моя воля,— говорит председатель,— я не позволил бы его разделывать. Барашка колют, жарят и, как только он готов, нож за пояс, и — пальцами, как велит природа. И запомни, жареного барашка лучше всего подать на блюде целехоньким и, сидя скрестив ноги по-турецки, пальцами сдирать мясо с костей. Вот так-то! Начнешь есть, остановиться не можешь: такое объеденье! Ну да ладно', раз ты начал, дай-ка мне сюда нож, я...
— Нож, подайте нож! — закричали все и кинулись услужливо за ножом.
— Сам господь бог тебя сюда послал,— радостно восклицает Калча.— Тебя нам и не хватало!
— Вот гляди, как режут, вот так... раз уж ты начал... И поскорей ставьте тарелки на огонь, надо их немного согреть, если, конечно, хотите есть барашка горячим,— на холодной тарелке он тотчас застынет! Ну, а ежели любите холодного, иное дело. Что касается меня, то я люблю и так и этак. А кому нравится горячий, тарелку надо чуть подогреть...
— Боже! — восторгается Калча, сияя от счастья.— Что значит ученый человек? Во всем разбирается!
— Так... давай с огня тарелки. Вот теперь можно есть!
— Эх, где моя молодость? Что значит недоучиться! — восклицает Калча.
— Насадить на вертел и сжарить — дело не хитрое, но чтоб разделать, нужно искусство. Ну, ешьте... я себе возьму только почечную часть. Дай-ка стул.
— Стул! — кричит Калча и подает свою небольшую треногую табуретку.— Или, может, принеститК комнаты стул и подушку?
— Оставь, хорошо и так! — говорит председатель.— Охо-хо! Просто тает во рту. Налей-ка мне еще чурлинского. Ты сказал, вино чурлинское? Не привираешь?
— Чурлинское, господин председатель,— уверяет его Калча,— зачем мне врать! У него виноградники в Чурлине.
— Тогда наливай!
Наливают, чокаются, желают друг другу здоровья и пьют.
— Славу славили, славу встретили, господин председатель,— говорит здравицу Волк.— Как я вас нынче в своем доме, так вы, если бог даст, когда-нибудь и меня в своем приветите, как сможете и как, дай боже, захотите!
Пьют и переворачивают стаканы.
— Хорошее вино! — говорит председатель.— Дай-ка мне еще ребрышко. Так. А потом подобру-поздорову разойдемся, чтоб и я вами, и вы мною остались довольны и, главное, чтоб Ивко нашего обрадовать.
— Экая собака! Видали, господин председатель, до сих пор его нет! А какая компания, какое застолье! И не пожелал, собачье отродье! Не пожелал остаться! — возмущается Калча.
— Так и тает! Охо-хо! — говорит председатель, берясь за ребро.— Гляди, Калча. Вот как это едят! А, не умеешь ты, эх!..
— Еще кусочек! — хором предлагают три побратима, и каждый кладет на тарелку то, что считает самым лакомым.
— Знаю, что вы хвост любите! — говорит первый.
— И голову, господин председатель,— потчует Калча.— Разве вы не городской голова и не голова над всеми нами здесь и повсюду? Потому и говорю: «Голову — голове!» Таков исконный обычай.
— Пожалуйста, господин председатель, чурлинского нектара. Неужто меня не уважите? — галантно просит неизвестный, подходя к нему с бутылкой вина.
— Спасибо, спасибо! А вы откуда? — спрашивает председатель неизвестного.— Это кто такой? — тихонько окликает он Калчу.— Откуда взялся?
— Бог его знает! — отвечает Калча.— Должно быть, нашенский. Пришел в дом, словно кошка с улицы, приютился, привык, и теперь его метлой не выгонишь. Мы уже побратались с ним.
— Честь имею представиться,— говорит неизвестный, застегивая пиджак и выдвигая манжеты,— Светислав Н., бывший артист, скромный и преданный служитель храма богини Талии, затем уволенный писарь общинной управы, жертва своеволья нынешнего режима, не дождавшегося от меня поддержки... будучи членом странствующей труппы, начал со статиста и нескольких слов: «Пощады, Леирк не виновен!» — потом исполнял роль Йована в «Нитке жемчуга» и Генриха в пьесе «Лавр и посох нищего», пожинал бурные аплодисменты и восторги обожавшей меня публики. Мое призвание — характерные роли... Игра на подмостках была моим идеалом, целью и назначением моей сколь бурной, столь и несчастной жизни...
— Ага, вспоминаю, мне писали о вас из Белграда.
— И я приехал... Из моих бумаг, которые находятся при мне, вы можете убедиться...— говорит он, извлекая из кармана объемистую пачку.
— Хорошо, хорошо... это потом. Сейчас я частное лицо в кругу друзей.
— Я неплохо владею пером... мои бумаги никогда не поправлялись; и я сам тотчас переписывал набело. У меня как раз, кажется, есть при себе кое-что, и если желаете...
— Я желаю тебе, брат, хорошего аппетита,— говорит председатель и кладет ему в тарелку кусок барашка.— Настоящее лакомство, если ты только разбираешься в таких вещах! -
— О, господин председатель, ваша любезность, ваша доброта... я вам так обязан...
— Брось, брат, оставь, садись вот и ешь. Видишь, что я не... что сейчас я частное лицо, а завтра, если будем живы-здоровы...— говорит председатель и вдруг спохватывается, вспоминая, что пришел сюда как представитель власти.— То есть я и сейчас официальное лицо, но по другому делу. Шутки в сторону, спасибо за угощение, теперь, я полагаю, самое время покинуть дом нашего хозяина, нашего горемычного Ивко. Я, собственно, потому и завернул сюда. Иду и вдруг слышу шум, веселье, дай, думаю, загляну...
— Услышал шум и веселье и подумал: «Наверно, это мои други собрались!» Спасибо, что вспомнили. Какое же веселье без коновода и добрых друзей! Будьте здоровы, председатель! — радостно восклицает Калча и сдвигает свою феску набекрень.— Что ж! Ни ты в нас не ошибся, ни мы в тебе...
— ...Так, значит, я и говорю себе, дай-ка зайду погляжу, что они там делают, потом велел Дживгару позаботиться об извозчиках, чтобы чин-чином, по-хорошему отправиться по домам... или в Банью, чтоб немного...
— Подышать свежим воздухом! Эх, что значит ный человек...
— Правильно, немного проветриться, это полезно.
— Согласны! Едем! — восклицает Светислав.
— Оно конечно, поедем, непременно поедем, и я об этом со вчерашнего дня твержу. Только, знаете, хорошо ли, к лицу ли нам, торговцам, уехать, не пожелав нашему доброму хозяину Ивко здоровья, а?
— А просины? — спохватился Светислав.
— Какие просины? — спрашивает председатель.
— Ого-го! С этим дело улажено... Он хочет, чтоб мы его женили...
— Кого?— спрашивает председатель.
— Да уж не Волка! Впрочем, можно и его, он ведь вдовый...
— Я не прочь! — куражась, замечает Волк и закручивает ус.
— Вот побратим хочет, чтоб мы его женили. Верно, кум? — спрашивает Калча Светислава и хлопает его по плечу.— Вчера покумились. Будь здоров, кум, выпьем! Собака ты этакая, давай поцелуемся!
— Едем, едем, поторапливайтесь, а со свадьбой еще успеем, время есть! — говорит председатель.
— Ивчо, эй! — кричит во все горло Калча.— Эй, Ив-чо, иди скорей!
— Чего орешь, как паромщик? Просто оглушил! — поднимает на него голос председатель.
— Зову, поскольку, как говорится, шабашим, люди мы, торговцы... не какие-нибудь горшечники...
— Слушай, Калча! Брось валять дурака. Ты давно уже нарушаешь порядок.
— Давно, сударь, и я о том твержу с тех пор, как эта собака нас бросил и убежал: вот я и говорю, разве мы такие, как он? — соглашается Калча.
— И разве это порядок,— вмешивается Волк,— что он бросил нас тут одних!
— Зачем ты так, Мито,— ласково укоряет Волка председатель своим бархатным голосом,— ты ведь умный человек, для чего так говорить? Сознайся, положа руку на сердце, что бы ты запел, если бы Ивко так на твоей славе поступил?
— Случалось такое ,не раз! И я не против, жду не дождусь, милости просим! А как же иначе? Почему бы ему не прийти?! Дай ему бог здоровья... Уже недалече... послезавтра, прошу и вас, господин председатель, пожаловать.
Увидите, как я встречаю и потчую гостей; этак по старинке, что твой царь Степан Сильный, стоя. Как же иначе? У меня ведь хозяйки нет, как у него. Скоро уже, послезавтра слава, дай бог вам здоровья...
— А какой день послезавтра?
— Разумеется, марков, моя слава, испокон веку...
— Хе-хе-хе,— смеется председатель,— о чем говоришь? На какой год приглашаешь, не на этот же?
— На этот, конечно!
— Хе-хе-хе-хе! Дай тебе бог здоровья и памяти! В этом году, пожалуй, тебе уж не придется праздновать марков день, только уже в следующем. Знаешь ли ты, милый мой, какой сегодня день? Сегодня и есть марков день!
— Сегодня? — спрашивает Волк.
— С самого утра! А сейчас уже четыре часа пополудни.
— Да бросьте, господин председатель... что я, не знаю, когда у меня слава? Столько лет праздновал, сначала с отцом, потом, когда отделился, сам и наконец вдовцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
— Хе-хе! — смеется ласково председатель.— Эх, мой грешный Ивко, ну и влип же ты. И как это тебя угораздило?
— Невезучий я!
— Впрочем... вспоминаю... ведь и ты порой был сущее наказание! Любил душу потешить, кого только в дураках не оставлял, над кем только не смеялся, а сейчас: «Выручай, бога ради!» Вот тебе и воздалось. Ведь и ты подчас бывал если не хуже, то уж никак не лучше!
— Что верно, то верно, господин председатель. Спору нет, признаюсь! Но чтобы такое выкинуть — нет, господин председатель. Шутка шуткой, а ведь это ни в какие ворота не лезет. Богом клянусь!
— С этим, считай, покончено, дай только туда схожу... Ты не беспокойся.
— О том я и говорю, недаром же ты председатель!
— Ну, до скорой встречи, Ивко! Все будет, как я сказал,— успокаивает его председатель.
— Дай-то господи! — бормочет Ивко.
Председатель зажигает спичку, закуривает, зовет писаря, надевает летнее пальто, велит ему поправить себе воротник и приказывает следовать за собой.
— Ты опять опоздал,— укоряет писаря председатель.— Опять, наверно, по своему обыкновению всю ночь... поглядите-ка только, какие у него глаза... Сейчас же отправляйся к парикмахеру и постригись... вишь, какие лохмы отпустил! Чтобы больше таким патлатым и на глаза мне не показывался! Эх, всех бы вас следовало...
Франт писарь с длинной всклокоченной шевелюрой, в жилете с глубоким вырезом, в широченных брюках и остроносых ботинках, отделанных красным бархатом, который горит огнем, молча, не оправдываясь, подает ему шляпу. Да и какой толк оправдываться, недремлющее око председателя заметит любого дьявола. Потому писарь и не решается оправдываться, думая про себя: «Кто знает, где меня видел этот старый волк, недоставало еще, чтоб он поймал меня на вранье. Лучше промолчать». Председатель приказывает ему следовать за ним, а чуть поодаль идти шести стражникам, три извозчика тоже должны быть наготове.
— Прошу тебя, господин председатель, пусть почувствуют всю строгость закона! — просит Ивко и услужливо и смиренно подает ему трость, словно церковный служка — посох владыке.— Чтоб мне уважение людей вернуть.
Председатель уходит, Ивко остается ждать с покорным и кротким видом, как человек, во всем изверившийся и не смеющий даже дышать из боязни погасить последнюю слабую искру надежды.
Прибыв на место действия, председатель выслушал жалобу цыгана на Калчу, который отколотил его за то, что он якобы был одним из тех, кто торговал добром, награбленным турками в Княжеваце во время войны семьдесят шестого года, и вошел во двор.
Председатель слыл хорошим товарищем и душою общества. Старый Андалия, на осведомленность которого можно положиться, после одной пирушки рассказывал: «Такую бедовую головушку я не видел за свои сорок лет игры на скрипке. Все отдаст за добрую сербскую компанию, не ведающую жеманства и стеснения». Это был старый бражник и повеса, о кутежах которого охотно рассказывали и еще охотнее слушали. Говорили, что на посту «уездного» он держался орлом и носил шпоры с золотыми «наполеонами». Знали об этом отлично все, и потому не удивительно, что его радостно встретили и наши побратимы, которые, хоть и были пьяны, но почтение к власти все же еще малость сохранили.
— О-о-о! — воскликнул Калча, заметив его первым.— Здорово живешь, господин председатель! Вы что, ослепли? — обратился он к собутыльникам.— Или глаз у вас нет, не видите, кто к нам пожаловал?
Твердо решив выдворить их добром или силой, председатель напускает на себя строго официальный вид.
— Погляди-ка, господин председатель, что этот зверь с нами сделал? — говорит Калча. Официальность председателя его словно холодной водой окатила.
— Какой зверь?— спрашивает председатель и, вежливо поздоровавшись, оглядывает двор.
— Да хозяин, побратим наш Ивко, господин председатель,— объясняет Волк.— Садитесь, пожалуйста... Д мы вот... на минутку забежали... чин чином, как люди.
— Надо бы жалобу на него тебе настрочить, без всяких околичностей, на этого самого хозяина! Дурной он человек, господин председатель! Настоящая собака! Разве так отмечают славу, так встречают гостей? И ведь один раз в году! Бросил нас в доме одних, словно сирот без отца, словно цыплят, у которых ястреб утащил курицу-мать!
— Ну, знаешь, Калча, как... и вы тоже...
— Разве это порядок, господин председатель?! А жили мы как братья, сыновья одной матери... Заботился о нем, любил больше Чапы! — сокрушается, ударившись в лирику, Калча, у него щемит сердце и на глаза набегает слеза.— Разве это порядок, господин председатель?!
— Пусть все это так, не спорю! Но опять лее человек не желает терпеть насилия! — замечает председатель.
— «Насилия»? Ах, господин председатель, как так можно говорить? Все было по-хорошему, как у людей. «Насилие»! Разве кто-нибудь погиб, а? Ты человек, как говорится, грамотный, в книгах разбираешься, в письме, протоколах, архиве и всем прочем. Кто, мать честная, погиб» здесь от нашего насилия?! Ивко только слушай, он придумает, что и битва на Косове тут произошла! В этом году ершистый он, и пошутить нельзя. А я вот на старости лет плачу. Разве это порядок?! — жалостливо разглагольствует Калча.
— Знаю, Калча, что ты адвокат! Но разве порядок столько времени досаждать людям в доме? — спрашивает председатель, оглядывая учиненный во дворе бедлам и задерживая свой взгляд на развешанных шкурах ягнят.— Это тоже непорядок!
— Конечно, господин председатель, порядком это не назовешь! И я об этом твержу, но кому скажешь? — оправдывается Калча, и в его голосе звучит искренность.
— А ягнячьи шкурки остались от славы?
— Да, господин председатель. Надоели нам цыплята, и мы перешли на барашков; собралась тут одна компания, вот и пообедали.
— Почем сейчас шкурки?
— Шесть, семь грошей... смотря какой ягненок, господин председатель,— услужливо и угодливо информирует его Калча.— Две, как водится, дадим Волку за то, что он их заколол; одна мне останется, потому что я помогал стряпать, я был младшим, а он старшим поваром.
— Что он жарит, а?
— Нет ничего на свете вкуснее апрельского барашка, господин председатель!
— Отведайте стегнышко, господин председатель,— предлагает Волк.— Калча, подай стул!
— Спасибо, спасибо! Стегнышко я возьму, но сесть не сяду, я так, стоя. Стегнышко следует есть стоя. И кроме того, я пришел сюда не для того, чтобы угощаться,— я уже тут был, когда полагалось! — а как официальное лицо, чтобы...
— А сейчас мы малость подзаправимся,— говорит Уж, выходя из погреба с полными руками бутылок,— пообедаем! Хоть лопни брюшко, да не пропадай добро! Вот и вино. Побратим, помой-ка этот стакан,— обращается он к неизвестному.
— Пожалуйста, господин председатель, малость винца. Вино замечательное, только попробуйте! И турок ради такого вина позабудет о законе!
— Спасибо, Калча.
— Вино просто антик, чурлинской лозы, трехлетка. Давайте-ка, господин председатель, опрокинем по рюма-шечке.
— Ладно, уговорил, но только по одной.
— Хе-хе! — Калча с довольным видом наливает.— Сколько душе угодно, принуждать не станем.
— Слушай, что ты делаешь? Посмотрите на него! Тоже мне стряпуха! — говорит председатель, увидев, как Волк режет жареного барашка.
— А все твердит, будто лучше всех умеет! — замечает Калча.
— Как же ты режешь? Куда это годится!
— Ни к черту не годится, господин председатель,— поддакивает Калча.
— Если хочешь знать, то по-настоящему барашка и не режут на куски, а подают на блюде целиком, как турки делают.
— Ну, что я вам говорил? А они мне: «Ты, Калча, помалкивай; ты мастак по зайцам да диким козам!» А видите, и председатель то же самое говорит!
— Будь моя воля,— говорит председатель,— я не позволил бы его разделывать. Барашка колют, жарят и, как только он готов, нож за пояс, и — пальцами, как велит природа. И запомни, жареного барашка лучше всего подать на блюде целехоньким и, сидя скрестив ноги по-турецки, пальцами сдирать мясо с костей. Вот так-то! Начнешь есть, остановиться не можешь: такое объеденье! Ну да ладно', раз ты начал, дай-ка мне сюда нож, я...
— Нож, подайте нож! — закричали все и кинулись услужливо за ножом.
— Сам господь бог тебя сюда послал,— радостно восклицает Калча.— Тебя нам и не хватало!
— Вот гляди, как режут, вот так... раз уж ты начал... И поскорей ставьте тарелки на огонь, надо их немного согреть, если, конечно, хотите есть барашка горячим,— на холодной тарелке он тотчас застынет! Ну, а ежели любите холодного, иное дело. Что касается меня, то я люблю и так и этак. А кому нравится горячий, тарелку надо чуть подогреть...
— Боже! — восторгается Калча, сияя от счастья.— Что значит ученый человек? Во всем разбирается!
— Так... давай с огня тарелки. Вот теперь можно есть!
— Эх, где моя молодость? Что значит недоучиться! — восклицает Калча.
— Насадить на вертел и сжарить — дело не хитрое, но чтоб разделать, нужно искусство. Ну, ешьте... я себе возьму только почечную часть. Дай-ка стул.
— Стул! — кричит Калча и подает свою небольшую треногую табуретку.— Или, может, принеститК комнаты стул и подушку?
— Оставь, хорошо и так! — говорит председатель.— Охо-хо! Просто тает во рту. Налей-ка мне еще чурлинского. Ты сказал, вино чурлинское? Не привираешь?
— Чурлинское, господин председатель,— уверяет его Калча,— зачем мне врать! У него виноградники в Чурлине.
— Тогда наливай!
Наливают, чокаются, желают друг другу здоровья и пьют.
— Славу славили, славу встретили, господин председатель,— говорит здравицу Волк.— Как я вас нынче в своем доме, так вы, если бог даст, когда-нибудь и меня в своем приветите, как сможете и как, дай боже, захотите!
Пьют и переворачивают стаканы.
— Хорошее вино! — говорит председатель.— Дай-ка мне еще ребрышко. Так. А потом подобру-поздорову разойдемся, чтоб и я вами, и вы мною остались довольны и, главное, чтоб Ивко нашего обрадовать.
— Экая собака! Видали, господин председатель, до сих пор его нет! А какая компания, какое застолье! И не пожелал, собачье отродье! Не пожелал остаться! — возмущается Калча.
— Так и тает! Охо-хо! — говорит председатель, берясь за ребро.— Гляди, Калча. Вот как это едят! А, не умеешь ты, эх!..
— Еще кусочек! — хором предлагают три побратима, и каждый кладет на тарелку то, что считает самым лакомым.
— Знаю, что вы хвост любите! — говорит первый.
— И голову, господин председатель,— потчует Калча.— Разве вы не городской голова и не голова над всеми нами здесь и повсюду? Потому и говорю: «Голову — голове!» Таков исконный обычай.
— Пожалуйста, господин председатель, чурлинского нектара. Неужто меня не уважите? — галантно просит неизвестный, подходя к нему с бутылкой вина.
— Спасибо, спасибо! А вы откуда? — спрашивает председатель неизвестного.— Это кто такой? — тихонько окликает он Калчу.— Откуда взялся?
— Бог его знает! — отвечает Калча.— Должно быть, нашенский. Пришел в дом, словно кошка с улицы, приютился, привык, и теперь его метлой не выгонишь. Мы уже побратались с ним.
— Честь имею представиться,— говорит неизвестный, застегивая пиджак и выдвигая манжеты,— Светислав Н., бывший артист, скромный и преданный служитель храма богини Талии, затем уволенный писарь общинной управы, жертва своеволья нынешнего режима, не дождавшегося от меня поддержки... будучи членом странствующей труппы, начал со статиста и нескольких слов: «Пощады, Леирк не виновен!» — потом исполнял роль Йована в «Нитке жемчуга» и Генриха в пьесе «Лавр и посох нищего», пожинал бурные аплодисменты и восторги обожавшей меня публики. Мое призвание — характерные роли... Игра на подмостках была моим идеалом, целью и назначением моей сколь бурной, столь и несчастной жизни...
— Ага, вспоминаю, мне писали о вас из Белграда.
— И я приехал... Из моих бумаг, которые находятся при мне, вы можете убедиться...— говорит он, извлекая из кармана объемистую пачку.
— Хорошо, хорошо... это потом. Сейчас я частное лицо в кругу друзей.
— Я неплохо владею пером... мои бумаги никогда не поправлялись; и я сам тотчас переписывал набело. У меня как раз, кажется, есть при себе кое-что, и если желаете...
— Я желаю тебе, брат, хорошего аппетита,— говорит председатель и кладет ему в тарелку кусок барашка.— Настоящее лакомство, если ты только разбираешься в таких вещах! -
— О, господин председатель, ваша любезность, ваша доброта... я вам так обязан...
— Брось, брат, оставь, садись вот и ешь. Видишь, что я не... что сейчас я частное лицо, а завтра, если будем живы-здоровы...— говорит председатель и вдруг спохватывается, вспоминая, что пришел сюда как представитель власти.— То есть я и сейчас официальное лицо, но по другому делу. Шутки в сторону, спасибо за угощение, теперь, я полагаю, самое время покинуть дом нашего хозяина, нашего горемычного Ивко. Я, собственно, потому и завернул сюда. Иду и вдруг слышу шум, веселье, дай, думаю, загляну...
— Услышал шум и веселье и подумал: «Наверно, это мои други собрались!» Спасибо, что вспомнили. Какое же веселье без коновода и добрых друзей! Будьте здоровы, председатель! — радостно восклицает Калча и сдвигает свою феску набекрень.— Что ж! Ни ты в нас не ошибся, ни мы в тебе...
— ...Так, значит, я и говорю себе, дай-ка зайду погляжу, что они там делают, потом велел Дживгару позаботиться об извозчиках, чтобы чин-чином, по-хорошему отправиться по домам... или в Банью, чтоб немного...
— Подышать свежим воздухом! Эх, что значит ный человек...
— Правильно, немного проветриться, это полезно.
— Согласны! Едем! — восклицает Светислав.
— Оно конечно, поедем, непременно поедем, и я об этом со вчерашнего дня твержу. Только, знаете, хорошо ли, к лицу ли нам, торговцам, уехать, не пожелав нашему доброму хозяину Ивко здоровья, а?
— А просины? — спохватился Светислав.
— Какие просины? — спрашивает председатель.
— Ого-го! С этим дело улажено... Он хочет, чтоб мы его женили...
— Кого?— спрашивает председатель.
— Да уж не Волка! Впрочем, можно и его, он ведь вдовый...
— Я не прочь! — куражась, замечает Волк и закручивает ус.
— Вот побратим хочет, чтоб мы его женили. Верно, кум? — спрашивает Калча Светислава и хлопает его по плечу.— Вчера покумились. Будь здоров, кум, выпьем! Собака ты этакая, давай поцелуемся!
— Едем, едем, поторапливайтесь, а со свадьбой еще успеем, время есть! — говорит председатель.
— Ивчо, эй! — кричит во все горло Калча.— Эй, Ив-чо, иди скорей!
— Чего орешь, как паромщик? Просто оглушил! — поднимает на него голос председатель.
— Зову, поскольку, как говорится, шабашим, люди мы, торговцы... не какие-нибудь горшечники...
— Слушай, Калча! Брось валять дурака. Ты давно уже нарушаешь порядок.
— Давно, сударь, и я о том твержу с тех пор, как эта собака нас бросил и убежал: вот я и говорю, разве мы такие, как он? — соглашается Калча.
— И разве это порядок,— вмешивается Волк,— что он бросил нас тут одних!
— Зачем ты так, Мито,— ласково укоряет Волка председатель своим бархатным голосом,— ты ведь умный человек, для чего так говорить? Сознайся, положа руку на сердце, что бы ты запел, если бы Ивко так на твоей славе поступил?
— Случалось такое ,не раз! И я не против, жду не дождусь, милости просим! А как же иначе? Почему бы ему не прийти?! Дай ему бог здоровья... Уже недалече... послезавтра, прошу и вас, господин председатель, пожаловать.
Увидите, как я встречаю и потчую гостей; этак по старинке, что твой царь Степан Сильный, стоя. Как же иначе? У меня ведь хозяйки нет, как у него. Скоро уже, послезавтра слава, дай бог вам здоровья...
— А какой день послезавтра?
— Разумеется, марков, моя слава, испокон веку...
— Хе-хе-хе,— смеется председатель,— о чем говоришь? На какой год приглашаешь, не на этот же?
— На этот, конечно!
— Хе-хе-хе-хе! Дай тебе бог здоровья и памяти! В этом году, пожалуй, тебе уж не придется праздновать марков день, только уже в следующем. Знаешь ли ты, милый мой, какой сегодня день? Сегодня и есть марков день!
— Сегодня? — спрашивает Волк.
— С самого утра! А сейчас уже четыре часа пополудни.
— Да бросьте, господин председатель... что я, не знаю, когда у меня слава? Столько лет праздновал, сначала с отцом, потом, когда отделился, сам и наконец вдовцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15