Не скажу, чтоб он извлек из этого какую-то пользу, но неприятностей зато было ворох! Стоит посадить какого цыгана за воровство, как он посылает за кумом Митой, чтоб тот за него поручился. «Помогай, кум, попал в руки злодеев!» — молит цыган из каталаги арестантского дома или с дороги, куда его погнали, чтобы он очистил двадцать метров брусчатки от ползучего пырея.
Но тайну предприятия они бережно хранили от всех и каждого, хотя она и была известна целому городу. Время от времени побратимы исчезали. Нет ни Волка, ни Ужа, ни Калчи (Ивко в деле не участвовал, бросил после того, как его обокрал подмастерье, пока он ходил на розыски сокровищ). Где они, куда ушли и пропали, словно сквозь землю провалились, этого никто не знал. Верней, каждый знал примерно, зачем они ушли, ибо, если заходил об этом разговор, люди, слегка улыбнувшись, говорили: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда!»
А они, захватив еду, бутылки с вином и взяв с собой, увеселения ради, известного музыканта Милу, чтоб играл им на гармонике и пел их любимую песню: «Бранит Гена мать, отца», уйдут и пропадут на несколько дней, словно в воду канут, и никто не знает, ни в какую сторону они подались, ни с какой стороны вернутся. Но зато всем известно, что они наверняка снова получили точные сведения от какого-нибудь крестьянина — акционера их общества и отправились раскапывать давно зарытый и всеми позабытый клад: глиняные кувшины, наполненные заплесневелыми махмудиями и талерами Марии Терезии.
После каждой такой экспедиции они возвращались с порожними бутылками и тяжелыми головами, серьезные и сердитые. До дому добирались за счет музыканта Милы, который весь полученный от них бакшиш тратил на них и с ними. «Плати, брат, что в наследство от отца досталось!» — кричат они раздосадованно и сурово. Ничего не нашли, но один крестьянин — из акционеров — кому-то доверительно рассказывал, будто они обнаружили каменные своды и все такое прочее, но что толку? Войдешь внутрь, наберешь, сколько в силах унести, а с места сдвинуться не можешь, пока не бросишь взятое золото. Нужна какая-то травка, и слово надо знать, а что за трава и какое слово, он сказать не хочет. Утехи ради они устраивали на другой день загородную прогулку, но уже недалекую: в Банью, на виноградник — полакомиться чевапом или жаренным на вертеле барашком; либо отправлялись на охоту, рыбную ловлю; а если это их не устраивало, то ограничивались обычным завтраком, что посолидней иного обеда. Такими завтраками они угощались ежедневно, съедая по двести лесковацких чевапчичей и выпивая по восемь — десять,— скорей по десять, чем по восемь,— литров вина. Обходилось это обычно в шесть, а то и больше динаров; рассчитывались поочередно — сегодня один, завтра другой и т. д. Поэтому их и прозвали «застольными дружками».
Таковы были сходные черты их характеров, имелись, разумеется, и специфические, сугубо личные. Каждый чем-то отличался от прочих и тем самым становился необходимым и незаменимым в компании, и потому трудно сказать, что именно их так крепко спаивало и связывало в гармоничное целое — сходство или разность характеров. Например, Уж был славный забулдыга, мог выпить бочку вина, но никто не видел, чтоб он выписывал вензеля, идя по улице, как это делают пьяные швабы, когда соблазнятся нашим добрым вином. Что он малость перегружен, узнаешь только по спадающим на лоб волосам и поднятому воротнику пальто. К тому же он настоящий знаток вина, и его суждение, во всяком случае, компетентней суждения государственного дегустатора. Только поднесет стакан к носу и, даже не пробуя, скажет: «Береги, не угощай всякую шушеру!» — это если вино хорошее, а нет: «Получится добрый уксус, что ж, и это деньги!» И как он скажет, так и будет.
Волк был великим мастером по части кулинарии. Любого валаха-повара, любую швабскую стряпуху за пояс заткнет. Если уж он приготовил мясо, джувеч, валашскую похлебку или, скажем, янию, пальчики оближешь, да что толковать, надо просто прийти, пусть и незваным, и попробовать! А как умеет он наперчить янию пли паприкаш, и говорить нечего! Это о Волке судачили, может, вы слышали, что он так наперчил паприкаш, что никто, даже и он, не мог его есть, а когда его вывалили перед Чапой, бедный пес обжег себе язык и лаял на этот самый паприкаш как бешеный, бегая вокруг него на почтительном расстоянии, словно это был еж.
Ивко любил созорничать, одурачить человека, подбить его на что-нибудь и потом выставить на потеху людям, а самому тем временем с невинным видом простачка углубиться в шитье у себя в лавке.
Четвертый, Калча, слыл страстным охотником, человеком, наделенным живой и богатой фантазией, которую он не только не обуздывал, а напротив — давал ей полную волю, в результате чего какой-нибудь не в меру прозаичный слушатель часто прерывал его рассказ словами: «Ну и пули ты отливаешь, Калча! Врешь, брат, врешь!» Калча, конечно, защищался, но призвать в свидетели никого не мог, кроме своего верного Чапы, а он, как и всякий пес, в свидетели не годился. Поэтому общее мнение в городе было таково: хотя Калча хороший человек, добрый товарищ и неплохой охотник, но уж враль, каких мало...
— ...Так по нынешний день и не курю. Вот я только что им говорил: можно, можно, брат, все можно! Живому человеку все под силу! — заканчивает господин Мирко.
— А ты как живешь, Калча? Ходишь на охоту? — спрашивает казначей.
— Да знаешь, сударь, сказать по правде... хаживаю. Что поделаешь, привычка — вторая натура! — говорит Калча.— Подамся в виноградники и оттуда спускаюсь с ружьем, обычая охотничьего ради.
— А дичи в этих краях много водится? — спрашивает казначей.
— Водится, водится, сударь. И на Прокупле, а если свернешь оттуда на Сува-Планину, и там есть. Только знаешь, сударь,— говорит Калча,— надо время угадать. Бывает своя пора для зайцев, для диких козлов, для крякуш из Шумадии, вы их называете дикими утками, а мы — крякушами. Всему своя пора и охоте тоже. Дичи, сударь, хватает на всех. Но я человек мастеровой, некогда мне, разве лавку всегда оставишь на подмастерьев? Правда?
— Разумеется! — соглашается казначей.
— Ведь когда идешь на охоту, то, во-первых, оставляешь без присмотра лавку и упускаешь выручку, а во-вторых, возвращаешься домой с пустым ягдташем; значит, убыток плюс стыд. А позволять себе то, что делает Миле Сойтария, если знаешь такого, мне, Калче, негоже!
— А что делает этот Миле Сойтария? — спрашивает казначей.
— Миле Сойтария? Спрашиваешь, сударь, что он делает? Ежели ему подфартило и он что-нибудь подстрелит,— ого-го! — шагает в город через Стамбул-капию, по самому что ни на есть центру, только бы люди заметили. Повесит пару зайцев и расхаживает по торговым рядам, как павлин по огороду, и кричит на всю площадь каждому встречному-поперечному: «Здорово живешь!» А если кто скажет: «Молодец, Миле! Порядком наколошматил!» — так он уж и сам не знает, что ответить, бросит не глядя: «Да ну! Я их полдюжины настрелял, а потом подумал: на кой они мне ляд, кто их дома станет есть? И раздал батракам, только двух себе оставил, как видишь!» Но если ничего не подстрелит, мать родная, поглядел бы ты на него! Теперь через Стамбул-капию он не идет, а как трусливая баба крадется вдоль кладбища. Там, где сейчас Тутуновичев погреб, дождется темноты и только тогда шмыгнет в город через Жожину-капию, опустив усы, подобно турку, который возвращается с Карадага. И утром ни гу-гу, трусливая баба! Если же кто-нибудь его спросит: «А был ли ты, Миле, давеча на охоте?» — он только ответит: «Прошелся только до Келе-кулы и передумал, вернулся, не было настроения». Или скажет: «Чуток прогулялся, чтоб разрядить ружье, с заряженным нельзя, сам знаешь, оштрафуют». Вот так поступает Миле Сойтария, но я не таковский,— заканчивает Калча и прикуривает наконец цигарку, которую все это время держал наготове, так что раздражительный старый пенсионер уже дважды подносил зажигалку, предлагая: «Пожалуйста, брат, прикуривай!»
— Понятно! — говорит казначей.— Значит, дичи много?
— Уйма! Хоть голыми руками бери. Глаз у меня, сударь, меткий, ружье хорошее и ремесло подходящее и, уж если я подамся со своим Чапой...
— С кем, говорите?
— Вы не знаете моего Чапу?! Это моя охотничья собака, кобель. В Стамбуле такого не найдешь, настоящий охотник! — говорит с городостью Калча.— И мать его сука что надо!
— Где же вы раздобыли такого замечательного пса? — интересуется казначей.
— Подарил албанец Ибиш, с которым я водил дружбу еще во времена турок. Хороший был человек, а красавец — загляденье, и только! Вот разве что любил прихвастнуть, знаете, этак по-турецки! Как начнет рассказывать, какую тьму зайцев перебил, то, наверно, столько от Ниша до самого Стамбула не найдется! Когда турки ушли из Сербии, Ибиш мне сказал: «Слушай, Калча, вчера еще все здесь было нашим, турецким! Судьба! Бог задумал так сделать и сделал, а падишах с королем договорились. Ты, Калча, исповедуешь свою веру, я — свою. Ты сейчас королевский, я султанский! Я, говорит, возвращаюсь под власть падишаха, однако нашу дружбу, наш хлеб-соль не могу забыть. Вот тебе от меня борзая, она больших денег стоит, Калча! Но ты настоящий охотник, я знаю тебя, говорит, как самого себя. Возьми моего Чапу в подарок. А от меня тебе завет: береги его как родного брата. Как, говорит, поглядишь на Чапу, вспомнишь меня. Только и всего!» И слава тебе господи, я взял Чапу!
— Но что же в нем такого? Неужто такой необычный пес? — удивляется казначей.
— А ты как думаешь! Кстати, могу тебе рассказать одну историю, хоть наверняка знаю, что ты не поверишь, несмотря на то что все от слова до слова чистая правда, клянусь Чапой!— говорит Калча и поднимает стакан с вином.— А случилась она из-за моего Чапы.
— Пожалуйста, расскажите, вы очень нас обяжете...— начал было незнакомец.
— Сижу я однажды после обеда в лавке и работаю со своими подмастерьями. На улице льет дождь, шпарит так, словно все затопить собрался. Вдруг входит офицер, капюшон шинели надвинут на самый лоб, лица не видать, только черные усы торчат да глаза поблескивают.
— Какая прелесть! Вот и завязка! — восторгается незнакомец.
— Входит в лавку, поворачивается ко мне и спрашивает: «Это лавка пуговичника Калчи?» — «Да!» — говорит ученик. «А сам пуговичник Калча здесь?» — спрашивает офицер. Я поднялся, поклонился и говорю: «Ежели разыскиваете Калчу, то я и есть Калча, серебряных дел мастер, а Калчи-пуговичника в наших местах нет и не было!» — «Очень хорошо,— говорит он,— мне и надо Калчу, серебряных дел мастера».— «Для чего, спрашиваю, вам Калча понадобился?» — «Послали меня, говорит, с поручением от королевского двора. Король хочет завтра на рассвете отправиться на охоту, и ему сказали, будто твой Чапа не пес, а чистый антик! Вот я и пришел, говорит, чтоб ты дал мне его на время, а после мы тебе его вернем. Кланяется тебе король и просит дать своего Чапу, а я, говорит, королевский маршал!» Помолчал я немного. Что тут, думаю про себя, делать? Такая честь! Но Чапу без меня?.. И брякнул: «Благодарю вас, господин маршал, это для меня большая честь. За королевское величество я готов жизнь отдать, но отпустить Чапу одного, без себя, никак не могу! Невозможно, сударь. Собака только меня знает, опозорит и себя и хозяина, как потом на люди покажусь? Ежели и я, говорю, пойду с Чапой, то пожалуйста. Вот так королю и передайте. Чапа без меня ни есть, ни пить не станет!» Ну, покалякали мы еще малость, и человек этот ушел, «пойду, говорит, спрошу и вернусь». И чуть он за порог, как вбегает в лавку мастер по железным печам и кричит: «А знаешь, брат Калча, кто был у тебя в лавке?!» — «Офицер, говорю, кто же еще?» — «Нет, говорит, сам король, я его, говорит, сразу узнал!»
— Король! — восклицает неизвестный.— Великолепно! Готовый материал для сцены!
— О господи,— кричу я.— Загубишь ты, Калча, свою головушку! Что делать? Сам король!
— Ну, хозяин, хорошо мы у тебя отдохнули и, клянусь богом, засиделись! — говорит господин Мирко, испу-ггнно ерзавший на стуле во время последнего рассказа Калчи.— Пойдемте, Стефка, Бисения, пора наконец!
— Посидите еще немного, вместе пойдем,— останавливает их казначей.
— Нет, нет! До свиданья, хозяин, и вы, господа! — И, поклонившись, все семейство уходит.
— ...А когда мы возвращались с охоты,— продолжает Калча,— король пригласил меня к себе в экипаж. Сам сел справа, а меня посадил слева. Собаки наши побежали впереди, смотрю я на них и млею от удовольствия: королевская собака бежит слева, уступив моему Чапе правую сторону! (До чего, значит, воспитанная собака — оказывает честь моему Чапе.)
— Вот так придет кто-нибудь и начнет...— бубнит сердито господин Мирко уже на улице.— Да разве можно такое болтать?! Нет, братец милый, нет! Не люблю я это. Сорок лет непрерывной безупречной службы; никогда не наказывали, ни одного замечания не получил и вот, пожалуйста, должен такое слушать... Мое правило, на службе ты или на пенсии, избегать таких разговоров, чтоб потом не ходить в свидетелях! Не по душе мне это!
— Так ведь это удивительная собака! Уникум! — восклицает незнакомец.
— Чистый антик, как говорится, а не кобель!— подхватывает Калча.— И породистый, его мать, если помнишь, принадлежала Белому Мемеду. Ибиш души в Чапе не чаял. «Чапа мне дороже пистолета! Ружье, какое захочешь, легко раздобыть. Пойду к ружейному мастеру и закажу себе по вкусу,— говаривал Ибиш,— и о деньгах не спрашиваю, а вот Чапа — единственный, другого такого в жизни больше не встретишь! Породистый, чистых, так сказать, кровей! — с гордостью рассказывает Калча и выпускает изо рта клубы дыма.
— Уникум! Уникум! — твердит незнакомец.
— Что такое? — поворачивается к нему Калча.
— Я говорю, что кобель, наверно, вам помогает... правая рука... помогает на охоте...
— Еще бы! — все больше увлекаясь собственным рассказом и теряя чувство меры, продолжает Калча.— В позапрошлом году, зимой было дело, пошел я как-то на охоту с моим Чапой, и до чего мне посчастливилось, не поверишь! Тут только я по-настоящему увидел и понял, что Чапа, как говорил Ибиш, стоит больших денег. Без Чапы я частенько возвращался бы без дичи, а с ним только успевай стрелять. Ей-богу!
— Да не может быть? — удивляется незнакомец.
— Клянусь! Настрелял столько, что не под силу нести. Пришлось к вечеру нанять осла на винограднике и нагрузить его битыми зайцами. А было их столько, что лишь по длинным ушам можно было узнать, что это не конь, а осел — вот сколько зайцев погрузил на беднягу! Ого-го-го! Намучился я в ту пору. Солнце жарит, весь обливаешься потом, боже ты мой, вот-вот подохнем и осел и я! И так стало мне жаль этого осла, зачем, думаю, ему околевать от зноя под таким грузом, летняя пора, сам понимаешь! Подумал и говорю себе: «Для чего тебе так много зайцев? Кто возьмет у тебя столько дичи?» Взял и освободил осла от груза. А потом как церковный староста с дискосом пошел по домам. В один дом — зайца, в другой — дикую утку, всех приятелей, все бедные дома обошел. Оставил три серны побратимам, а себе зайца и горную куропатку. Сделал по своему вкусу салат из свежих огурчиков и чесночка и здорово пообедал. Вот каков мой Чапа! Ивко, слушай, Митанче твой тут? Пусть сбегает ко мне домой и приведет моего Чапу, господа хотят с ним познакомиться.
— Брось! — говорит Ивко.
— Поглядим на него потом,— защищаются гости.
— Ну, жена пора! До свиданья, хозяин! — говорит казначей, которому как человеку, постоянно имеющему дело с цифрами, не очень-то понравился этот «зимне-летний» охотничий рассказ.
— Уже уходите?
— Пора! С какого времени сидим! Гости уходят. Их провожают.
— Сил нет слушать это вранье,— говорит казначей своей супруге, когда они очутились на улице.— Невмоготу, и только! Ты слышала? Ей-богу! Хоть бы врал да не завирался. Принимает нас за дураков, будто мы ничего не понимаем! Пошел на охоту зимой, а возвратился летом; охотился за зайцами, а раздавал серн и куропаток! Слышала, какие пули отливал! Эх, до чего же иной человек любит соврать, просто удивительно! И хоть бы концы с концами сходились, а то... праздник и тот поперек горла встанет!
Гости приходили до вечера, пока не зажгли лампу. Наконец поднялись последние. Остались хозяин, хозяйка, Ма-рийола, Калча, Уж и Волк. Остался и незнакомец. Он так горячо и оживленно разговаривал с Волком, что, казалось, не заметил, как опустели комнаты.
— А я и не спросил, может, вы ракии выпьете? — предлагает Ивко.
— И ракии и вина! — отвечает Калча.
— Сливовицы? Нашенской? Кева, ну-ка принеси немного ракии.
— Почему немного, несчастный,— говорит Уж,— будто не знаешь, что, слава богу, мы на нее главные клиенты.
Выпили по нескольку рюмок. Разговор оживился. Вино давно уже кружило голову, теперь ракия развязала язык. Торжественная обстановка праздника и церемонное поведение хозяина сменяется простотой и задушевностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Но тайну предприятия они бережно хранили от всех и каждого, хотя она и была известна целому городу. Время от времени побратимы исчезали. Нет ни Волка, ни Ужа, ни Калчи (Ивко в деле не участвовал, бросил после того, как его обокрал подмастерье, пока он ходил на розыски сокровищ). Где они, куда ушли и пропали, словно сквозь землю провалились, этого никто не знал. Верней, каждый знал примерно, зачем они ушли, ибо, если заходил об этом разговор, люди, слегка улыбнувшись, говорили: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда!»
А они, захватив еду, бутылки с вином и взяв с собой, увеселения ради, известного музыканта Милу, чтоб играл им на гармонике и пел их любимую песню: «Бранит Гена мать, отца», уйдут и пропадут на несколько дней, словно в воду канут, и никто не знает, ни в какую сторону они подались, ни с какой стороны вернутся. Но зато всем известно, что они наверняка снова получили точные сведения от какого-нибудь крестьянина — акционера их общества и отправились раскапывать давно зарытый и всеми позабытый клад: глиняные кувшины, наполненные заплесневелыми махмудиями и талерами Марии Терезии.
После каждой такой экспедиции они возвращались с порожними бутылками и тяжелыми головами, серьезные и сердитые. До дому добирались за счет музыканта Милы, который весь полученный от них бакшиш тратил на них и с ними. «Плати, брат, что в наследство от отца досталось!» — кричат они раздосадованно и сурово. Ничего не нашли, но один крестьянин — из акционеров — кому-то доверительно рассказывал, будто они обнаружили каменные своды и все такое прочее, но что толку? Войдешь внутрь, наберешь, сколько в силах унести, а с места сдвинуться не можешь, пока не бросишь взятое золото. Нужна какая-то травка, и слово надо знать, а что за трава и какое слово, он сказать не хочет. Утехи ради они устраивали на другой день загородную прогулку, но уже недалекую: в Банью, на виноградник — полакомиться чевапом или жаренным на вертеле барашком; либо отправлялись на охоту, рыбную ловлю; а если это их не устраивало, то ограничивались обычным завтраком, что посолидней иного обеда. Такими завтраками они угощались ежедневно, съедая по двести лесковацких чевапчичей и выпивая по восемь — десять,— скорей по десять, чем по восемь,— литров вина. Обходилось это обычно в шесть, а то и больше динаров; рассчитывались поочередно — сегодня один, завтра другой и т. д. Поэтому их и прозвали «застольными дружками».
Таковы были сходные черты их характеров, имелись, разумеется, и специфические, сугубо личные. Каждый чем-то отличался от прочих и тем самым становился необходимым и незаменимым в компании, и потому трудно сказать, что именно их так крепко спаивало и связывало в гармоничное целое — сходство или разность характеров. Например, Уж был славный забулдыга, мог выпить бочку вина, но никто не видел, чтоб он выписывал вензеля, идя по улице, как это делают пьяные швабы, когда соблазнятся нашим добрым вином. Что он малость перегружен, узнаешь только по спадающим на лоб волосам и поднятому воротнику пальто. К тому же он настоящий знаток вина, и его суждение, во всяком случае, компетентней суждения государственного дегустатора. Только поднесет стакан к носу и, даже не пробуя, скажет: «Береги, не угощай всякую шушеру!» — это если вино хорошее, а нет: «Получится добрый уксус, что ж, и это деньги!» И как он скажет, так и будет.
Волк был великим мастером по части кулинарии. Любого валаха-повара, любую швабскую стряпуху за пояс заткнет. Если уж он приготовил мясо, джувеч, валашскую похлебку или, скажем, янию, пальчики оближешь, да что толковать, надо просто прийти, пусть и незваным, и попробовать! А как умеет он наперчить янию пли паприкаш, и говорить нечего! Это о Волке судачили, может, вы слышали, что он так наперчил паприкаш, что никто, даже и он, не мог его есть, а когда его вывалили перед Чапой, бедный пес обжег себе язык и лаял на этот самый паприкаш как бешеный, бегая вокруг него на почтительном расстоянии, словно это был еж.
Ивко любил созорничать, одурачить человека, подбить его на что-нибудь и потом выставить на потеху людям, а самому тем временем с невинным видом простачка углубиться в шитье у себя в лавке.
Четвертый, Калча, слыл страстным охотником, человеком, наделенным живой и богатой фантазией, которую он не только не обуздывал, а напротив — давал ей полную волю, в результате чего какой-нибудь не в меру прозаичный слушатель часто прерывал его рассказ словами: «Ну и пули ты отливаешь, Калча! Врешь, брат, врешь!» Калча, конечно, защищался, но призвать в свидетели никого не мог, кроме своего верного Чапы, а он, как и всякий пес, в свидетели не годился. Поэтому общее мнение в городе было таково: хотя Калча хороший человек, добрый товарищ и неплохой охотник, но уж враль, каких мало...
— ...Так по нынешний день и не курю. Вот я только что им говорил: можно, можно, брат, все можно! Живому человеку все под силу! — заканчивает господин Мирко.
— А ты как живешь, Калча? Ходишь на охоту? — спрашивает казначей.
— Да знаешь, сударь, сказать по правде... хаживаю. Что поделаешь, привычка — вторая натура! — говорит Калча.— Подамся в виноградники и оттуда спускаюсь с ружьем, обычая охотничьего ради.
— А дичи в этих краях много водится? — спрашивает казначей.
— Водится, водится, сударь. И на Прокупле, а если свернешь оттуда на Сува-Планину, и там есть. Только знаешь, сударь,— говорит Калча,— надо время угадать. Бывает своя пора для зайцев, для диких козлов, для крякуш из Шумадии, вы их называете дикими утками, а мы — крякушами. Всему своя пора и охоте тоже. Дичи, сударь, хватает на всех. Но я человек мастеровой, некогда мне, разве лавку всегда оставишь на подмастерьев? Правда?
— Разумеется! — соглашается казначей.
— Ведь когда идешь на охоту, то, во-первых, оставляешь без присмотра лавку и упускаешь выручку, а во-вторых, возвращаешься домой с пустым ягдташем; значит, убыток плюс стыд. А позволять себе то, что делает Миле Сойтария, если знаешь такого, мне, Калче, негоже!
— А что делает этот Миле Сойтария? — спрашивает казначей.
— Миле Сойтария? Спрашиваешь, сударь, что он делает? Ежели ему подфартило и он что-нибудь подстрелит,— ого-го! — шагает в город через Стамбул-капию, по самому что ни на есть центру, только бы люди заметили. Повесит пару зайцев и расхаживает по торговым рядам, как павлин по огороду, и кричит на всю площадь каждому встречному-поперечному: «Здорово живешь!» А если кто скажет: «Молодец, Миле! Порядком наколошматил!» — так он уж и сам не знает, что ответить, бросит не глядя: «Да ну! Я их полдюжины настрелял, а потом подумал: на кой они мне ляд, кто их дома станет есть? И раздал батракам, только двух себе оставил, как видишь!» Но если ничего не подстрелит, мать родная, поглядел бы ты на него! Теперь через Стамбул-капию он не идет, а как трусливая баба крадется вдоль кладбища. Там, где сейчас Тутуновичев погреб, дождется темноты и только тогда шмыгнет в город через Жожину-капию, опустив усы, подобно турку, который возвращается с Карадага. И утром ни гу-гу, трусливая баба! Если же кто-нибудь его спросит: «А был ли ты, Миле, давеча на охоте?» — он только ответит: «Прошелся только до Келе-кулы и передумал, вернулся, не было настроения». Или скажет: «Чуток прогулялся, чтоб разрядить ружье, с заряженным нельзя, сам знаешь, оштрафуют». Вот так поступает Миле Сойтария, но я не таковский,— заканчивает Калча и прикуривает наконец цигарку, которую все это время держал наготове, так что раздражительный старый пенсионер уже дважды подносил зажигалку, предлагая: «Пожалуйста, брат, прикуривай!»
— Понятно! — говорит казначей.— Значит, дичи много?
— Уйма! Хоть голыми руками бери. Глаз у меня, сударь, меткий, ружье хорошее и ремесло подходящее и, уж если я подамся со своим Чапой...
— С кем, говорите?
— Вы не знаете моего Чапу?! Это моя охотничья собака, кобель. В Стамбуле такого не найдешь, настоящий охотник! — говорит с городостью Калча.— И мать его сука что надо!
— Где же вы раздобыли такого замечательного пса? — интересуется казначей.
— Подарил албанец Ибиш, с которым я водил дружбу еще во времена турок. Хороший был человек, а красавец — загляденье, и только! Вот разве что любил прихвастнуть, знаете, этак по-турецки! Как начнет рассказывать, какую тьму зайцев перебил, то, наверно, столько от Ниша до самого Стамбула не найдется! Когда турки ушли из Сербии, Ибиш мне сказал: «Слушай, Калча, вчера еще все здесь было нашим, турецким! Судьба! Бог задумал так сделать и сделал, а падишах с королем договорились. Ты, Калча, исповедуешь свою веру, я — свою. Ты сейчас королевский, я султанский! Я, говорит, возвращаюсь под власть падишаха, однако нашу дружбу, наш хлеб-соль не могу забыть. Вот тебе от меня борзая, она больших денег стоит, Калча! Но ты настоящий охотник, я знаю тебя, говорит, как самого себя. Возьми моего Чапу в подарок. А от меня тебе завет: береги его как родного брата. Как, говорит, поглядишь на Чапу, вспомнишь меня. Только и всего!» И слава тебе господи, я взял Чапу!
— Но что же в нем такого? Неужто такой необычный пес? — удивляется казначей.
— А ты как думаешь! Кстати, могу тебе рассказать одну историю, хоть наверняка знаю, что ты не поверишь, несмотря на то что все от слова до слова чистая правда, клянусь Чапой!— говорит Калча и поднимает стакан с вином.— А случилась она из-за моего Чапы.
— Пожалуйста, расскажите, вы очень нас обяжете...— начал было незнакомец.
— Сижу я однажды после обеда в лавке и работаю со своими подмастерьями. На улице льет дождь, шпарит так, словно все затопить собрался. Вдруг входит офицер, капюшон шинели надвинут на самый лоб, лица не видать, только черные усы торчат да глаза поблескивают.
— Какая прелесть! Вот и завязка! — восторгается незнакомец.
— Входит в лавку, поворачивается ко мне и спрашивает: «Это лавка пуговичника Калчи?» — «Да!» — говорит ученик. «А сам пуговичник Калча здесь?» — спрашивает офицер. Я поднялся, поклонился и говорю: «Ежели разыскиваете Калчу, то я и есть Калча, серебряных дел мастер, а Калчи-пуговичника в наших местах нет и не было!» — «Очень хорошо,— говорит он,— мне и надо Калчу, серебряных дел мастера».— «Для чего, спрашиваю, вам Калча понадобился?» — «Послали меня, говорит, с поручением от королевского двора. Король хочет завтра на рассвете отправиться на охоту, и ему сказали, будто твой Чапа не пес, а чистый антик! Вот я и пришел, говорит, чтоб ты дал мне его на время, а после мы тебе его вернем. Кланяется тебе король и просит дать своего Чапу, а я, говорит, королевский маршал!» Помолчал я немного. Что тут, думаю про себя, делать? Такая честь! Но Чапу без меня?.. И брякнул: «Благодарю вас, господин маршал, это для меня большая честь. За королевское величество я готов жизнь отдать, но отпустить Чапу одного, без себя, никак не могу! Невозможно, сударь. Собака только меня знает, опозорит и себя и хозяина, как потом на люди покажусь? Ежели и я, говорю, пойду с Чапой, то пожалуйста. Вот так королю и передайте. Чапа без меня ни есть, ни пить не станет!» Ну, покалякали мы еще малость, и человек этот ушел, «пойду, говорит, спрошу и вернусь». И чуть он за порог, как вбегает в лавку мастер по железным печам и кричит: «А знаешь, брат Калча, кто был у тебя в лавке?!» — «Офицер, говорю, кто же еще?» — «Нет, говорит, сам король, я его, говорит, сразу узнал!»
— Король! — восклицает неизвестный.— Великолепно! Готовый материал для сцены!
— О господи,— кричу я.— Загубишь ты, Калча, свою головушку! Что делать? Сам король!
— Ну, хозяин, хорошо мы у тебя отдохнули и, клянусь богом, засиделись! — говорит господин Мирко, испу-ггнно ерзавший на стуле во время последнего рассказа Калчи.— Пойдемте, Стефка, Бисения, пора наконец!
— Посидите еще немного, вместе пойдем,— останавливает их казначей.
— Нет, нет! До свиданья, хозяин, и вы, господа! — И, поклонившись, все семейство уходит.
— ...А когда мы возвращались с охоты,— продолжает Калча,— король пригласил меня к себе в экипаж. Сам сел справа, а меня посадил слева. Собаки наши побежали впереди, смотрю я на них и млею от удовольствия: королевская собака бежит слева, уступив моему Чапе правую сторону! (До чего, значит, воспитанная собака — оказывает честь моему Чапе.)
— Вот так придет кто-нибудь и начнет...— бубнит сердито господин Мирко уже на улице.— Да разве можно такое болтать?! Нет, братец милый, нет! Не люблю я это. Сорок лет непрерывной безупречной службы; никогда не наказывали, ни одного замечания не получил и вот, пожалуйста, должен такое слушать... Мое правило, на службе ты или на пенсии, избегать таких разговоров, чтоб потом не ходить в свидетелях! Не по душе мне это!
— Так ведь это удивительная собака! Уникум! — восклицает незнакомец.
— Чистый антик, как говорится, а не кобель!— подхватывает Калча.— И породистый, его мать, если помнишь, принадлежала Белому Мемеду. Ибиш души в Чапе не чаял. «Чапа мне дороже пистолета! Ружье, какое захочешь, легко раздобыть. Пойду к ружейному мастеру и закажу себе по вкусу,— говаривал Ибиш,— и о деньгах не спрашиваю, а вот Чапа — единственный, другого такого в жизни больше не встретишь! Породистый, чистых, так сказать, кровей! — с гордостью рассказывает Калча и выпускает изо рта клубы дыма.
— Уникум! Уникум! — твердит незнакомец.
— Что такое? — поворачивается к нему Калча.
— Я говорю, что кобель, наверно, вам помогает... правая рука... помогает на охоте...
— Еще бы! — все больше увлекаясь собственным рассказом и теряя чувство меры, продолжает Калча.— В позапрошлом году, зимой было дело, пошел я как-то на охоту с моим Чапой, и до чего мне посчастливилось, не поверишь! Тут только я по-настоящему увидел и понял, что Чапа, как говорил Ибиш, стоит больших денег. Без Чапы я частенько возвращался бы без дичи, а с ним только успевай стрелять. Ей-богу!
— Да не может быть? — удивляется незнакомец.
— Клянусь! Настрелял столько, что не под силу нести. Пришлось к вечеру нанять осла на винограднике и нагрузить его битыми зайцами. А было их столько, что лишь по длинным ушам можно было узнать, что это не конь, а осел — вот сколько зайцев погрузил на беднягу! Ого-го-го! Намучился я в ту пору. Солнце жарит, весь обливаешься потом, боже ты мой, вот-вот подохнем и осел и я! И так стало мне жаль этого осла, зачем, думаю, ему околевать от зноя под таким грузом, летняя пора, сам понимаешь! Подумал и говорю себе: «Для чего тебе так много зайцев? Кто возьмет у тебя столько дичи?» Взял и освободил осла от груза. А потом как церковный староста с дискосом пошел по домам. В один дом — зайца, в другой — дикую утку, всех приятелей, все бедные дома обошел. Оставил три серны побратимам, а себе зайца и горную куропатку. Сделал по своему вкусу салат из свежих огурчиков и чесночка и здорово пообедал. Вот каков мой Чапа! Ивко, слушай, Митанче твой тут? Пусть сбегает ко мне домой и приведет моего Чапу, господа хотят с ним познакомиться.
— Брось! — говорит Ивко.
— Поглядим на него потом,— защищаются гости.
— Ну, жена пора! До свиданья, хозяин! — говорит казначей, которому как человеку, постоянно имеющему дело с цифрами, не очень-то понравился этот «зимне-летний» охотничий рассказ.
— Уже уходите?
— Пора! С какого времени сидим! Гости уходят. Их провожают.
— Сил нет слушать это вранье,— говорит казначей своей супруге, когда они очутились на улице.— Невмоготу, и только! Ты слышала? Ей-богу! Хоть бы врал да не завирался. Принимает нас за дураков, будто мы ничего не понимаем! Пошел на охоту зимой, а возвратился летом; охотился за зайцами, а раздавал серн и куропаток! Слышала, какие пули отливал! Эх, до чего же иной человек любит соврать, просто удивительно! И хоть бы концы с концами сходились, а то... праздник и тот поперек горла встанет!
Гости приходили до вечера, пока не зажгли лампу. Наконец поднялись последние. Остались хозяин, хозяйка, Ма-рийола, Калча, Уж и Волк. Остался и незнакомец. Он так горячо и оживленно разговаривал с Волком, что, казалось, не заметил, как опустели комнаты.
— А я и не спросил, может, вы ракии выпьете? — предлагает Ивко.
— И ракии и вина! — отвечает Калча.
— Сливовицы? Нашенской? Кева, ну-ка принеси немного ракии.
— Почему немного, несчастный,— говорит Уж,— будто не знаешь, что, слава богу, мы на нее главные клиенты.
Выпили по нескольку рюмок. Разговор оживился. Вино давно уже кружило голову, теперь ракия развязала язык. Торжественная обстановка праздника и церемонное поведение хозяина сменяется простотой и задушевностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15