Что они вытворяли в Кутине, как развлекались и они и кутинцы, тоже, по всей вероятности, не менее поучительно и интересно, чем было до сих пор, однако автору, к сожалению, описать это не представляется возможным, поскольку у него нет достаточно достоверных данных, какими он до сих пор пользовался со свойственными ему скрупулезностью и добросовестностью, за какие, разумеется, ручается. Рапорт же местной кутинской полиции — а она является единственным достоверным источником — был, к сожалению, устным, поэтому автор и не мог его обнаружить в архиве и воспользоваться им. И опять же (как, к сожалению, делают многие наши и иностранные писатели, порой даже отличные), прибегать к домыслу не в обычае автора. Этим бы он изменил скрупулезности и добросовестности, которым до сих пор следовал, и что еще хуже, потерял бы добрую славу правдивого и безупречного хроникера и, наконец, заслуженное доверие уважаемой публики. Можно только сказать, что в Кутине у них, видимо, получилась чистая чертовщина. Потому что Чапа вернулся в город один, прибежал к Ивко, завилял хвостом и залаял так (только что не заговорил!), как и всякий пес, которому нужно что-то сообщить. Чапа же был умнейшим существом, Калча нисколько не преувеличивал, расхваливая его. И хотя, по всей видимости, он не состоял в родстве с знаменитым сенбернаром Бари, но, как в этом убедятся читатели, спас четверых, собственно, даже семерых путников, с той только разницей, что Бари и все прочие сенбернары спасают замерзших путников, а Чапа — «перегретых». Но к делу! Ивко наконец понял из жалобного скулежа и помахивания хвостом, что дело нечисто, посоветовался с господином председателем Влайко (председателя звали Влайко) и отправился на розыски побратимов, взяв в проводники Чапу. Таким образом, как видите, Чапа в этой повести не какая-нибудь эпизодическая фигура, а один из персонажей, с позволения сказать, действующее лицо, которое помогает и даже способствует развязке нашей повести и таким образом оправдывает похвалу Калчи, внимание к нему автора и защищает автора от всевозможных, обычно весьма склонных к привередничанию и брюзжанию критиков.
Следуя за Чапой, Ивко нашел побратимов в Кутине, в весьма жалком состоянии, можно сказать, просто под полицейским надзором! А поскольку побратимы начали закладывать еще с двадцать третьего апреля, то читатели и сами согласятся, что только так все и могло закончиться!. Согласятся и признают, что таков логический и естественный конец, вытекающий из ранее приведенных фактов, а что касается вечной справедливости и морали, то и они всецело торжествуют, ибо никто не избежал наказания. Община подала рекламацию и заявила протест, и побратимы были наконец выпущены. Каким образом все это было сделано, навсегда останется тайной, так как господин Влайко запретил о том даже заикаться. Читателям же представляется случай дать волю своей фантазии и, принимая во внимание характеры вышеупомянутых друзей, их состояние и те обстоятельства, в каких они очутились, восполнить пробелы сей истории. Одним из фрагментов для восстановления полной картины происшедшего в Эминовой Кутине, может послужить тот факт, что Калча после этой поездки в Кутину, детали которой не известны, долго еще ставил себе горчичники и компрессы. Ничего другого, более или менее достоверного, автор добавить не может, разве еще то, что извозчики, которые их туда возили, долго ни за какие деньги не соглашались ехать в Эминову Кутину, а эминокутинекие крестьяне, наезжая в город, опять же весьма неохотно задерживались в той его части, где жили побратимы, а по утрам проскакивали мимо и х домов, точно татары через Ра-жань, или, вернее сказать, бежали оттуда как черт от ладана. Но почему все это происходило, господь его знает! Мое дело сказать, а уважаемый читатель пусть уж толкует как ему заблагорассудится; всяк поп свою обедню служит. Автор хотел лишь изобразить сценку из веселой, беззаботной жизни старого Ниша, из жизни его старых, добрых жителей во времена, которые мутная Нишава с грохотом унесла в Мораву, Морава в Дунай, а Дунай бог знает куда, изобразить исчезнувшую картину прошлого, которое никогда уж больше не вернется, как никогда не вернется наша молодость.
И здесь можно бы поставить точку. Ибо, строго говоря, то, что за сим следует, непосредственного отношения к повести не имеет, тем не менее ободренный вашим вниманием (а еще в большей мере терпением), автор ко всему до сих пор написанному добавляет еще одну главу, так сказать, довесок, на манер купца (писатель ведь тоже в какой-то мере купец, выносящий свой товар на рынок). Потому под занавес скажем еще и это.
Глава пятая ДОВЕСОК
Как договорились на марков день, так все и свершилось. Светислав и Марийола венчались на троицу, Мита Волк и Сика — на Петра и Павла. Первая пара в городской соборной церкви, тотчас после службы, вторая, как и все
второбрачные», старые холостяки и старые девы,— в будни, малость подальше и малость пораньше. Волк и Сика венчались в Габровацком монастыре, сразу же после утрени, все прошло тихо, без деверей, без суеты и треска. Приехали лишь на трех-четырех повозках. Сватами и свидетелями были побратимы, Калча — кумом, а Уж — старшим сватом.
Три цыганки — весь оркестр!» — острил Калча. Обе свадьбы сыграли мирно, по-хорошему, без всяких происшествий, только на Марийолиной свадьбе случился конфуз с фармацевтом Милосавом. Тем самым, которого, если помните, с самого начала прочили в шаферы. Потом дело повернулось по-иному, вместо него пригласили кого-то другого, а он стал просто гостем. Ради пущего форса он прискакал на взятом у знакомого офицера коне с развевающимся на древке флагом. Поначалу все шло хорошо и прекрасно. Но когда свадебный поезд тронулся в церковь, а он со знаменем вп реди сватов, случилось такое, что, знаю, многие мне не поверят. Злой рок пожелал, чтобы свадебный поезд столкнулся с какой-то офицерской свадьбой, и гарцующий перед сватами конь унес фармацевта и знаменосца господина Мило-сава и смешался с офицерскими лошадьми, так сказать, своими коллегами. Самым ужасным было то, что офицерская свадьба направлялась к церкви святого Пантелеймона, и таким образом наш знаменосец nolens-volens был увлечен другими сватами в другую церковь, к святому Пантелеймону, а свадебный поезд Марийолы укатил к Соборной. Гостеприимство наших офицеров, разумеется, не позволило ему сразу же вернуться. Как он ни противился, его задержали, оставили обедать и отпустили только к вечеру. Пришел он уже пешком и без флага.
Миновал год, и бог ниспослал и той и другой семье свое благословение. Волк уже радовался сыну; где только мог, рассказывал о его необыкновенных достоинствах и талантах. И какой он здоровый, и какой он головастый и горластый. «Орет день-деньской, а голосина что у сельского старосты или у молодого бычка,— частенько бахвалился Волк, сидя в кофейне среди друзей-приятелей.— И вечно голодный... постоянно есть хочет... всегда у него аппетит... Сразу видать, моего корня!» И с довольным, гордым видом предсказывал ему блестящее будущее. «Расти на здоровье, дай только бог силы твоему тяте, он уж выведет тебя в люди! И не в чиновники, чтоб всякая шушера помыкала и переводила с места на место, нет, тятя сделает из тебя врача, доктора!» — так разговаривал Волк с сыном, держа его на коленях, а будущий маленький эскулап пускал слюни, сучил ногами либо делал то, что в эту пору так свойственно делать невинным ангелочкам.
Словом, все живут хорошо и весело — и побратимы, и супружеские пары. По-прежнему они ходят друг к другу в гости. Калча частенько изъявляет желание послушать про «свою тоску-кручинушку», песню своей далекой молодости: «Ракита, эх, ракита...»
Слушает, глядит на Сику, находит, что она очень помолодела с тех пор, как вышла замуж, и просит спеть и другую песню:
Кабы знала ты, Васка, весенняя зорька,
Как мне молодость жаль, как мне стариться горько!
Сика поет. А у него сладостно сжимается сердце, но виду не показывает, боится, потому что кум, а вслед за ним и все прочие, и больше всех Сика, поднимут его на смех. Впрочем, Сика его почитает и, здороваясь, каждый раз целует ему руку.
И одеяльщик Ивко успокоился; отомстил всем по очереди. «Вот уж настоящая напасть! — твердили многие после этого.— А мы-то его жалели». В тот год Ивко не праздновал славу, не отважился. Пять раз давал объявление в газету, что по состоянию здоровья не имеет возможности в этом году отметить свою славу. И даже в Белград уехал за товаром. А потом опять начал славить. Однако о том, как Ивко отомстил побратимам, автор рассказывать не станет, чтоб не нарушить целостность фабулы и не влезть уже в другое повествование.
И Светислав ведет себя как надо. Успокоился, не сходит с ума, по крайней мере, на людях. Сейчас он примерный хозяин, нежный муж, любит жену и детей. Правда, Марийо-ла все же говорит, есть у него странности: найдет дурь, и давай выкаблучивать,— но она это скрывает.
Дает ей прозвища, то назовет: «Моя Дездемона!», «Моя Агния!», то величает: «Миледи!», «Долорес!» — или еще как-нибудь, просто курам на смех. А порой совсем ошалеет, уверяет, будто он Йован, а она Анна, и спрашивает: «Ты получила низку жемчуга?» Или придет что-то в голову, схватит ее за руку и плетет бог знает что, а потом вдруг как заорет:
— Марийола, ты меня любишь, Марийола? — И отойдет в сторонку.
— Брось паясничать!— говорит ему женушка.
А он подойдет, возьмет ее за руки, держит крепко-крепко, смотрит страшными глазами в лицо и спрашивает уже совсем громко:
— Марийола! Ради всего святого, ради спасения души, скажи, ты меня любишь?
— Слушай, оставь меня, балаболка несчастный, какая любовь среди бела дня?
А он опять отойдет, словно для того, чтоб посмотреть на нее издали, и спросит уже чуть не крича:
— Марийола! Ради памяти о днях нашего счастья, когда я, о горе мне, не знал еще, что значит любить — любить женщину и не быть любимым,— ради той жаркой, страстной, а ныне угасшей в тебе любви — скажи, о, скажи, Марийола: любишь ли ты меня еще? — И падает, как Фа-биано Фабиани, на одно колено.
— Ну, вставай, фантазер, ничего я не понимаю, о чем ты говоришь! — сердится жена.
А он поднимется, втянет голову в плечи, еле ноги передвигает, словно его телега переехала, и знай одно твердит:
— Жанна меня предала! Жанна мне изменила с этим прохвостом, лордом Тальботом! Жанна для меня потеряна!
— Никакая я не Жанна, шут гороховый! — защищается Марийола.
— Что? Отрекаешься? Отрекаешься от моего и своего имени?! — орет во все горло Светислав, выпячивая грудь и расставляя широко руки.— Кровь свою до последней капли отдам за месть! Что? Иль никому не нужна моя кровь? Тому, кто покарает лорда Кланбрасила, я жизнь свою в награду отдаю! — вопит благим матом Светислав, ни дать ни взять точильщик ножей Джильберт.
— О господи! Точно с немым говоришь, лопни мои глаза, ничего не понимаю! — говорит Йола.
— Ха, ха, ха! Змея очковая! Сейчас ты меня не понимаешь? Скажи лучше: «Не смею, не хочу понять!» Говори, неверная! — вопит он как безумный.— О, я несчастный! А ведь я так ее любил! — И, весь взъерошенный, отступает в угол кухни и оттуда декламирует:
Известно ль вам, что значит этот знак, Когда вдруг перепелка запевает? Она мужчинам всем повелевает Бежать от женщин прочь. Да, это так!.. И все ж любой из нас на женский зов Безумно, слепо кинуться готов.
— Ну, иди, я тебя поцелую,— говорит Марийола и целует его. А он смотрит на нее подозрительно и продолжает:
Женщина, женщина — зверь прекрасный, До жути красивый, до жути страстный, Тот яд, которого нет страшней Для лучших, для золотых наших дней.
— Господи, это еще что?! — говорит жена, заслоняя собой плачущих детей, словно квочка своих цыплят от ястреба.— Сглазили, что ли? Давеча перепелку помянул, а сейчас яд... аль и в самом деле кто сглазил?..
А он продолжает:
О ты, любовь! Любовь, любовь! Алкая, пью тебя я вновь. Как море меда и отрады, Сладка мне капелька твоя. Но море яда и отравы В твоей же капле вижу я!
— О господи, за какие грехи мне достался этот фантазер?! — вздыхает Марийола и потом, словно шакал Светислав отходит к самой двери и кошка, увидавшая беззаботного воробья, бычу, крадется и тянет по слогам:
— Дез-де-мо-на! Любишь ли ты меня, моя Дездемона?
— Вот я сейчас тебя полюблю,— вспыхивает наконец Марийола,— вот этой лопатой, что в углу стоит, шут гороховый! Скоморох несчастный! Фантазер!
— Отлично,— восхищается Светислав.— У тебя талант, не хватает только школы! Но это пустяки, моя забота. Как вспылила, почувствовав, что оскорблено ее женское достоинство! И как естественно. Великолепно! Настоящая трагическая героиня! — сияет от радости Светислав и целует ее с воодушевлением.
— Ну, а это еще что? — диву дается Марийола.
— Это? Сейчас? Это из «Дурочки».
— Мог бы не объяснять, сама вижу, что у тебя с головой не в порядке.
Он же подходит к ней, гладит волосы, нежно целует в лоб и говорит:
— Представь себе, я Отелло, а ты Дездемона. И ты будто спишь в постели...
— Фантазер! — говорит ласково жена.
— А я тихонько подкрадываюсь...
— Слушай, горе ты мое, и тебе не стыдно?..— И нежно бьет его по щеке, с интересом ожидая, что будет дальше.
— ...и как тигр прыгаю на кровать и начинаю тебя душить! Вот было бы замечательно, правда?
— А за что же меня душить? — испуганно спрашивает Марийола.— Не дай господи, не для того меня мать родила и я вышла замуж, чтобы ты меня душил!
— Душу и вою... вою, как африканский шакал, кровь во мне кипит!
— О горе! Я ведь живой человек, что ты плетешь?! Довольно наконец, не то побегу к владыке и спрошу: «Скажите, разве мужчины женятся и девушки выходят за них замуж, чтоб их душили?» Для чего мне муж-душитель? Лопни мои глаза, побегу к владыке!
— Ха-ха-ха! Погоди, дай только получить деньги, и я в тот же миг обкорнаю эти твои длинные китайские хвосты и обрею свои сердарские усы. Для чего они нужны? Усы! Словно у ротного командира! А без усов — красота!
— Фуй! — Марийола презрительно морщит нос.— Без усов и на глаза мне не показывайся, и мужем признавать тебя не стану. Что за мужчина, да еще женатый, без усов? Видеть такого не желаю! Вот шут гороховый! — бранит его Йола и гонит во двор, а сама начинает возиться у очага, и ей становится жалко, что прогнала мужа.
— Папочка! Ой, ой, ой, папа, милый папа,— отворяя дверь и входя на кухню, орет он снова. (На этот раз Светислав изображает Никицу.) — Есть хочется, я бы клецок поел с сыром! — И, подойдя к очагу, поднимает крыш-си, аглядывает в кастрюли, проверяя, что там варится, и опять кричит: — Папочка, я болен, очень болен! О-хо-хо!
Марийоле не по душе и эта роль, но все-таки она нравится ей больше амплуа трагика. И она смеется. Валится на лавку, хватается за бока и, покатываясь со смеху, только стонет:
— Ну и шут! Ну и скоморох! — и утирает слезы, а он знай себе орет — ну, точь-в-точь Никица из «Старого пехотинца».
Вот так молодые супруги частенько разговаривают. Марийолу это и сердит и смешит. Она любит мужа, но когда на него находит его стих, жалуется порой матери, и они держат совет, что делать. То ли позвать знахарку, то ли просить владыку с ним поговорить.
Стих этот находил на него довольно часто и держал подолгу, особенно же упорно не отпускал, когда Светислав толучил наследство в триста пятьдесят с лишним дукатов. Что только он тогда не вытворял, упаси бог! Но благодаря господу и людям все обошлось! И если в тот раз он не сделал того, по чему сходил с ума, то, надо думать, теперь уж вовсе выкинет это из головы,— утешали себя домашние. В ту же пору бесился он по-настоящему и, стало быть, перебесился. Хотел сколотить небольшую, но первоклассную труппу, отобрать лучших из лучших (две курсистки к нему уже напрашивались на амплуа инженю); хотел быть директором, режиссером и первым любовником; были уже кое-какие декорации (тюрьма, комната и колодец); из Марийолы он готовил трагическую актрису и кассиршу. Разумеется, он управлял бы труппой гораздо умнее и толковее, чем тот растяпа, что загубил чудесный ансамбль, промотал деньги и разогнал талантливых актеров, а первую любовницу оставил «под залог» в летнем ресторане «Вечная весна» кассиршей. Так думал Светислав (будучи, как и всякий актер, оптимистом), полагая, что у него шло бы это гораздо лучше. Однако на него все разом навалились, как на белую ворону, и вышибли это из головы (да и нельзя было взять деньги, которые тут же отдали под проценты). И ему не оставалось ничего другого, как послушаться тещи, которая решительно заявила: «Покуда жива, я своему ребенку идти в бродяжки не позволю!» Ведь понятие об искусстве у Сики было весьма расплывчатым и странным. Как мать, она была против жизни «на подмостках», потому что боялась (кто знает почему), как бы ее Марийола не свалилась с какого-нибудь каната!! Да и все прочие на него набросились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15