«А кто мне за нее заплатит?» — спрашиваю я. «Раз вы распечатали ее без свидетелей, то ничего не поделаешь, придется другую купить»,— говорит мне, поднимаясь из-за прилавка, монопольщик. «Не желаю я покупать другую!» Бросил я в сердцах пачку и вышел из лавки. И деньги пропали и табак. «Недоставало еще мне приводить двух свидетелей из-за паршивой пачки табаку, этого уж вы, во всяком случае, не дождетесь!» — сказал я и ушел, не попрощавшись.
— Но ведь такое не только с вами бывало...
— «Э,— сказал я,— ты, Мирко, больше курить не будешь!» А мой приятель Марко, казначей (помер, упокой господь его душу, а знали мы друг друга и жили как братья тридцать семь лет; в позапрошлом году помер казначеем второго класса)...
— Да не может быть!— восклицает незнакомец.
— Чего не может быть? — спрашивает господин Мирко.
— Что умер господин Марко, я в прошлом году его видел.
— Кого, брат?
— Да Марко, казначея! И потом он вовсе не был таким старым, как получается из вашего рассказа.
— Да бросьте вы! Разве на свете один казначей Марко? И потом, какого вы казначея имеете в виду?! Умер, брат, как не умереть, оставил вдову, госпожу Настасию, до сих пор женщина в трауре ходит... и трех детей.
— Ах, вы совершенно правы. Извините! Тот, о котором я думал, помощник казначея и еще холостой.
— «Думал», ничего вы не думали! Так где я остановился? Ага, услышал, значит, ныне покойный Марко, что я бросаю курить, и спрашивает: «Это ты, что ли, бросаешь курить?!» — «Полагаешь, говорю, не смогу?» — «Ты-то сможешь? Поглядим!» — «Ну и поглядим,— говорю я,— гроша ломаного на табак не истрачу».
— Это становится все интересней! — восклицает незнакомец.— Дальше все ясно: вы побились об заклад, не правда ли?
Господин Мирко только окидывает его взглядом и извлекает из кармана голубой носовой платок.
— Ну и что дальше? — спрашивает незнакомец.
— «Что дальше?» Если вам все ясно и вы знаете лучше моего, что я пережил, то и рассказывайте сами! Пожалуйста, рассказывайте! — бросает вспыльчивый старик и принимается складывать у себя на коленях большой голубой платок.— Так-то!
— Прошу...
— Прошу и я вас. Рассказывайте, что было дальше, я не стану вас прерывать, как это вы непрестанно делали.— И с упрямым видом принимается утирать платком усы.— Так-то!
— Ну, Мирко,— успокаивает его жена, госпожа Стефка.
— Ах, с меня хватит...— Он закашливается.— Ну их, не до разговоров мне теперь.
— Все они такие, эти старики, ничего не поделаешь! Старшее поколение никогда не поймет младшее! — говорит тихонько незнакомец, обращаясь к кому-то из соседей.
— И что же было потом, господин Мирко? — спрашивает хозяин.
Откашлявшись, господин Мирко продолжает свой рассказ еще громче, искоса и с опаской поглядывая, не собирается ли его снова перебить незнакомец.
— «Давай спорить, что не бросишь курить!» — предложил мне Марко, мой ныне покойный приятель, о котором я только что упоминал. «Не хочу я спорить, просто говорю, что курить не буду, и этого, полагаю, достаточно».— «Нет, не согласен, давай поспорим » — настаивает он. Пришлось в конце концов заключить пари. Поспорили на годовалого поросенка.
— Ха-ха! Разве я не угадал?!
— Тут же в кофейне я подарил кельнеру табакерку нового серебра, в которой оставалось еще немного табаку, и пенковый мундштук — подарок счетовода Ибраима, с которым я познакомился по службе и потом встречался от случая к случаю. И с тех пор, как дал слово, так до нынешнего дня не брал в рот цигарки. Шут с ними, кто по ней сохнет, я ну нисколечко!
— Великолепно! Какая прелесть! И вы выиграли пари? — не унимается незнакомец.
— Выиграл, братец милый, как не выиграть! — говорит господин Мирко ослабевшим, чуть ли не плачущим голосом.— Я ведь бился об заклад наверняка! И поросенка, конечно, получил — раз с тех пор в рот цигарки не брал!
— Удивительно! — восклицает незнакомец.
— Удивительно или не удивительно, но это так, и я больше не курю.
— А скажите, вначале было трудно? Не правда ли? Признайтесь! — Не отстает незнакомец.— Вы человек, не курите, это понятно. Но кой-когда, даже теперь, если кто-нибудь курит, не правда ли, тяжело? Я знаю...
— «Тяжело? Я знаю!» — обрывает его господин Мирко и закашливается.— Больше меня знает!
— Привычка! — замечает Ивко.
— Оно, конечно, поначалу и вправду было не по себе. Не шутка, сорок пять лет курил, ну а потом, опять же... пошло легче. Куплю миндаля и грызу, себя обманываю. Так-то!
— Значит, миндаль средство... против...— спрашивает казначейша.
— Или куплю у кондитера Яначки Чикиридиса сластей, рахат-лукума, чтоб, как уже говорил, обмануть себя.
— Понятно, так и отвыкли! — замечает кто-то.
— И сейчас не курите?— удивляется жена доктора.
— Нисколечко, сударыня.
— И продолжаете есть конфеты и восточные сладости?— спрашивает жена доктора.
— Нет, это я делал только в первые дни. А сейчас берусь за свои четки (привез мне Настас, пряничник, из паломничества в Иерусалим) и перебираю. Таким манером, сударыня, и развлекаюсь, занимаю свои пальцы, будто цигарку верчу.
— Господи боже! — удивляется хозяин.— Чего только на свете на бывает. Ведь и впрямь не куришь!
— Не только, брат, не курю, но и каждому советую бросить. Это вполне возможно. И когда мне говорят обратное, я готов лопнуть с досады! Человек, братец милый, может сделать все, стоит только захотеть... стоит только захотеть.
— Клянусь богом, я не могу, не могу, и все тут, лучше уж прямо признаться,— говорит неизвестный.
— И поверьте, с тех пор чувствую себя совсем по-другому. Раньше — одного не могу, другого не хочу; съел бы того, или приготовь-ка мне, Стефка, этого. А с тех пор, как не курю, знай подкладываю себе в тарелку и спрашиваю: не осталось ли, Стефка, принеси-ка еще!
Все смеются, дивятся рассказанному, оживленно обсуждают, безучастна лишь мадемуазель Марийола, и кто знает, слушала ли она, кто бросил курить и обрел хороший аппетит. Подняв озабоченно бровки, она смотрит то на гостей, то на хозяйку, чтобы получить наказ, то на дверь — не появятся ли новые гости, и ей все чудятся шаги и разговоры во дворе.
Вдруг снаружи доносятся голоса:
— Где хозяин? Эй, хозяин! Дома ли хозяин? Не каждый день юрьев день!
Входит одна, вернее, две компании, и взгляды сидящих обращаются к новопришедшим. Первая шумная, по всему видно — близкие знакомые, вторая потише. Сначала вошли те, что потише, поздоровались и уселись; за ними ввалились три веселых здоровяка в островерхих, сдвинутых набекрень шапках.
— Наконец-то вспомнили и соизволили пожаловать! — радостно восклицает хозяин, устремляясь к ним навстречу, и на лице его разливается блаженство.
— Слава богу, ты нас знаешь! Мы на подъем тяжела, замечает один.
— Но если уж заявимся, то от нас не так-то легко избавиться! — подхватывает другой.— Знаешь, как в байке про медведя: пока втаскивали на грушу, оборвали ухо, а как стаскивали вниз, оборвали другое и хвост в придачу! Вот так, наверно, и с нами.
— Твой дом — наш дом, это мы знаем. В любое время дня и ночи, когда хочешь — зайдешь, когда хочешь — уйдешь! — говорит третий.
— Как не знать? Чтоб побратим побратима да не знал! Разве такое бывает? — весело смеется хозяин и, счастливо улыбаясь, смотрит на них отеческим, полным доброжелательства взглядом и предлагает садиться: — Присаживайтесь, пожалуйста.
— Ну, Стефка, и нам пора...
— А куда вам спешить? Разве так плохо у нас? — спрашивает хозяйка.
— Недаром наши старики твердят: «Прерви, когда слаще всего!» Потому-то, говорю, и пора уходить.
— Зачем расстраивать компанию? Не успели войти, а вы уже убегаете?! — говорит один из новопришедших.
— Да так уж на свете повелось: старшие младшим уступают место, на молодежи мир стоит! — смеется господин Мирко.
— До свидания! Желаю здравствовать! — прощается доктор.
— Милолюб, поцелуй тете ручку!— приказывает сыну жена доктора.
— Значит, смеем надеяться увидеть вас на третий день троицы,— напоминает, откланиваясь, доктор.
Ушли. Из старых гостей остались казначей с женой и чета пенсионеров.
— А где же ваши госпожи? — спрашивает госпожа казначейша.
— Мы не слуги, и госпожей у нас нет, а если спрашиваете о наших женах и хозяйках, то они пошли домой! — говорит один из трех побратимов.
— Вы были уже на нескольких славах? — спрашивает господин Мирко дельца и поставщика Аксентия Прибака.
— Да нет, всего на двух-трех. Я хожу только к тем, с кем у меня дела, знаешь, таков порядок...— отвечает Аксентий, расстегивая пуговицу на вороте рубахи.— Не вижу в этом удовольствия, но...
— А кто эти люди?— спрашивает господин Мирко тихонько у хозяина и указывает на трех молодых друзей.
— Мои приятели, побратимами себя величаем, живем душа в душу. Вон того, что в углу, зовут Мита, я окрестил его Волком; рядом с ним Йован, по прозванию Уж; а если спросишь о третьем, то любой уличный мальчишка тебе расскажет о Калче, он и есть Калча. Коли что слышал о Калче, так это и есть тот самый Калча. Микал Николич Калча. Все народ солидный — цеховые мастера, как говорится.
— Сдается, будто я их знаю немного, в лицо, по крайней мере.
Все трое приподнялись со стульев и поклонились ему.
— Вряд ли ты их знаешь, господин Мирко, они не чиновники, как ты, а ремесленники, как я. И мы крепко дружим, как соль и хлеб! — говорит с довольным видом хозяин.
— Как рождество с сочельником. Один без другого не могут жить, точно братья! — подтверждает хозяйка.
И в самом деле, друзья были неразлучны. Поэтому думаю, что не окажусь навязчивым, а, напротив, избавлю вас от скуки, ибо господин Мирко снова принимается рассказывать новоприбывшему гостю из «тихой компании» о том, как он бросил курить, и чтоб вам опять его не слушать, лучше уж послушайте мой рассказ об этой тройке. К тому же и казначей пустился в разговор с газдой Аксентием, который пододвинулся к нему поближе (всему свету известно, что поставщики никогда не упускают из вида казначеев и следуют за ними, как акулы за кораблем). Беседуют они весьма дружелюбно, и газда Аксентий уже пригласил господина Кузмана пожаловать к нему завтра на добрый чевап. Пока, значит, они так беседуют и господин Мирко рассказывает о том, как он бросил курить, а одна госпожа другой госпоже — эпизод из увлекательного романа, который она читает, как сын барона фон Друдерштейна влюбился в дочь миллионера, а его родители и слышать об этом не хотят. «Забудьте меня, барон фон Друдерштейн,— сказала девушка,— хоть я вас никогда не забуду!«
— На этом самом месте я остановилась и умираю от любопытства, что будет дальше? Все боюсь, как бы она над собой чего не учинила, не прыгнула бы в омут под мельничное колесо!
Покуда они там ведут беседы, послушайте другое.
Почти всему городу была известна безупречная репутация этой четверки: Ивко, Волка, Ужа и Калчи.
Об их неразлучности каждый говорил: «Не то диво, какими создал их бог, а то, как он их соединил!» А были
они словно созданы друг для друга. Мастер Ивко, самый из них спокойный и трудолюбивый, на первый взгляд, казалось, не подходил к их компании, тем не менее и он, какой ни на есть, не мог и полдня провести, чтоб хоть разок не повидаться если не со всеми, то хотя бы с кем-нибудь из друзей. Только когда побратимы вместе, они счастливы полностью. Всегда у них есть о чем поговорить. И всегда они друг друга разыскивают. А собравшись, так и сияют от удовольствия, будто бог знает сколько времени не виделись. Если один шьет себе костюм, всем обязательно понравится материал и покрой, и все заказывают себе такой же. Если один наденет зимнее пальто, все спешат поступить так же; если один почувствует, что ему табак вреден, все тотчас хором жалуются на то же и подумывают о том, чтобы бросить курить; если одному надоест какой кабачок, никто из них больше и не поздоровается с его хозяином. Словом, это были неразлучные друзья, к великому огорчению их жен, которые не очень-то между собой ладили. И заботились друг о друге побратимы всем на удивление. Лучше всего это было видно, когда кто-нибудь из них заболевал. Стоит одному прихворнуть, остальные трое просто умирают со страху, и, хотя ничего серьезного нет, они начинают тревожно расспрашивать друг друга, кто и когда последний раз встречался с больным, как он выглядел и не заметно ли было каких симптомов, как, скажем: меньше ел или пил, и т. п. И пускаются его навещать. Посидят немного и уйдут озабоченные. Шагают молча по улице, потом один бросит: «Видали, братцы, как выглядит наш побратим! Эх, что с человеком стало! Беда! Потеряем мы его, останемся что сироты без матери!» — «Плохо, очень плохо»,— подтвердит другой. «Ничего не поделаешь, пока не поздно, надо звать врача».— «Слушай, какой врач! — возражает первый.— Глаза бы мои не видели этих коновалов! Разве они когда помогут? Как ты можешь такое говорить!» — «Я трех врачей уже пловом потчевал, а меня ни один еще не угощал. Потому я их больше и не зову. Зачем? Я и к Чапе лекаря не зову, как бы он ни болел. Чего ради его звать?» — «Что же делать? Думайте, люди!» — говорит третий. «Что делать? — говорит Калча.— Сами будем его лечить! Подумаешь, обойдемся без врача! Завтра соберемся и разотрем его хорошенько, и будет здоров как бык. На черта ему лекарь сдался!» Предложение любого из друзей принимается обычно без возражений. На другой день все трое отправляются к больному и заявляют: «Врача не вызывай, мы-де ручаемся, что сами тебя вылечим. А деньги, что следуют доктору, лучше пропьем и проедим все вместе». «Больной» тщетно уверяет их, что он не болен, что ему и в голову не приходило приглашать врача,— ничего не помогает. Если они решили его растереть, то уж разотрут во что бы то ни стало. «Тебе следует беречься,— скажут они,— ради нас хотя бы, ишак ты этакий!» «Больной» сдается, а они, засучив рукава, принимаются его, здорово живешь, растирать. Он терпит и верит уже, что болен, и показывает, где у него покалывает. А они трут изо всех сил. «Слушайте, оставьте мужа в покое, вы из него душу вытрясете!» — кричит жена, стараясь защитить мужа, который уже предался в руки судьбы с твердым убеждением, что растирание ему поможет. «Молчи-ка лучше, мегера! Тебе хорошо, ты найдешь себе другого мужа, а нам такого побратима не сыскать!» И давай его тереть пуще прежнего, пока тот не вытаращит глаза, как вареный судак, не вытянет, как черепаха, шею и не крикнет: «Довольно, братцы, есть у вас совесть? Что-нибудь и на завтра оставьте, может, еще завтра придете!» — «Еще немного,— говорят они,— держись!» Покончив с растиранием, друзья прощаются, обещают прийти завтра и оставляют одного посидеть, присмотреть за больным. После их ухода жена спрашивает, как он себя чувствует? А муж отвечает: «Что болело, уже не болит, но чувствую себя так, будто меня медведи мяли». И на другой день, чуть забрезжит, давай бог ноги на виноградник или еще подальше. А когда приходят побратимы и узнают, что его и след простыл, они расходятся по своим делам, рады-радешеньки, что вовремя захватили болезнь и спасли друга: какая, дескать, у них легкая рука, как быстро подействовало растирание. «Слава богу! Не пришлось заказывать плов. Растерли человека, он сразу и поднялся! — говорит Кал-ча.— Зачем нам лекарь, коль мы сами доктора, от любой хвори вылечим!» Но бывали и такие случаи, когда после их дружеского консилиума и диагноза вызванный врач говорил: «Если бы вы позвали меня на два часа позже, было бы поздно!» Но его слова не производили никакого впечатления, ибо побратимы сходились в мнении, что лучше дать деньги содержателю кабака или харчевни, чем доктору или аптекарю. Тут они скупились, хоть и были люди состоятельные. Один из них был торговцем, остальные ремесленниками. Все с достатком, только Калча чуть победнее, поскольку запустил ремесло, увлекшись охотой. Но зато он был самый из них счастливый и беззаботный, вероятно, потому, что лелеял надежду разбогатеть, впрочем, как и его побратимы и компаньоны известного в городе (но не в торговом мире) образного акционерного общества по добыванию крови, находившихся, вне всякого сомнения, в недрах нашей благословенной страны, бывшей некогда империей. Правда, товарищество в Торговой палате официально не зарегистрировано и потому не пользовалось и малыми, не говоря уже о больших, кредитами для своего предприятия, но трудились не покладая рук, неутомимо и постоянно. Работа эта сделала их весьма суеверными, но таковы все люди, связанные с подобными начинаниями. Так, например, все они, кроме Калчи, старались наперебой кумиться с цыганами, крестить их новорожденных (вероятно, до того уже по нескольку раз крещенных). Один только Мита Волк ухитрился окрестить семьдесят семь цыганят!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15