А мы бездомные бродяги. Ни у Волка, ни у Калчи, ни у кого ничего нет... Ну, спасибо, удружил, побратим Ивко... вот чего мы от тебя дождались...
Ивко глубоко вздыхает, потом, молча пройдясь по двору, возвращается, словно о чем-то вспомнил, со словами:
— Ладно, пошутили, и хватит!
— Какое пошутили! С моим домом я никому не позволю шутить! Нашли забаву!
— Хорошо, согласен, твой дом, конечно, твой!
— Само собой! — решительно подтверждает Уж.— Ясное дело, что мой. И я убью всякого, вот из этого ружья убью, кто на него покусится. Его дом! Разве ты,— рычит он,— брат моей жены, чтоб мне с тобой делиться? — И он кладет к себе на колени ружье.
— Твой дом, твой! — говорит Ивко.— А я зашел пригласить тебя к себе со всей честной компанией! Милости прошу ко мне выпить и закусить!
— Куда? — спрашивают побратимы.
— Я же сказал, ко мне домой! — говорит Ивко.
— Что ж, пойдем! — соглашаются Калча и неизвестный.
— Нет, нет! — кричит Уж.— Я не чета Ивко. Это он гонит из дому гостей, а я с ними не так-то легко расстаюсь. Другой я человек. Погибать, так вместе!
— Правильно, погибать, так вместе! — соглашается Калча.
— В порошок сотру, с землей сровняю,— скрежеща зубами, рычит Уж,— если только кто с места двинется.
Оставайтесь здесь. А Ивко пусть себе идет, он всегда портит компанию! — заканчивает Уж с презрительной миной.
— Дозволь, побратим, слово сказать,— просит Ивко.
— Нечего меня просить. Я тебя не гоню, как ты нас гнал, но гостей у меня не сманивай, если тебе жизнь дорога. Спасибо тебе за все, чем ты нас после стольких лет дружбы потчевал, обидно мне, побратим, очень обидно... До самой смерти тебе этого не прощу, ей-богу! Калча, налей мне стакан, поднеси хозяину, а не голодранцу.
— Ха-ха-ха,— посмеивается Калча,— не по тому следу ты, побратим Ивко, на зайца пошел.
Ивко видит, что опять попал впросак, как говорится, фокус не удался. Он отходит и снова принимается разгуливать взад и вперед по двору и обалдело глядеть на царящий вокруг разгром. Потом машинально нагибается, поднимает плисовую куртку, манжету и обломок трости. Обернувшись и оглядев поочередно всех, он убеждается, что гуляки одеты. «Кто же, господи, позабыл эту куртку и поломал трость? — думает Ивко.— И оставил ли ее человек в руках нападающих, спасаясь от них, или не успел надеть, когда его выгоняли? И кто и об кого обломал трость? Спрашивать их бесполезно, кто знает, что они наплетут, и бог весть, помнят ли о происшедшем? Все покрыто мраком неизвестности и вряд ли когда увидит свет». Так размышляет Ивко, удрученно разгуливая и «теряясь в недоумке», как говорили наши старики. Смотрит на плисовую куртку, и стыдно ему перед соседом Йорданом, который и сегодня все топчется у забора, сеет вьюнки.
— Побратим, иди сюда, выпьем винца! Сейчас вот стаканы вымою, чтоб приятней было пить.
— Оставь меня хоть ты в покое!
— Эй, иди, когда говорят! — горланят дружно собутыльники. — Пожалуйста, братцы, друзья, вся честная компания! Христиане вы, сербы или турки-зейбеки? Что вы за люди? Уходите из моего дома, заклинаю вас!
— Ого-го-го! Вишь, как заговорил! — рявкает Уж и стреляет из ружья в воздух.— С каких пор это твой дом?
— Богом клянусь, вот уже третий день, как он не мой! — восклицает Ивко.— Это уже, братцы, невыносимо!
— Невыносимо, когда бьют! — замечает неизвестный и опрокидывает в глотку стакан вина.
— Ты помалкивай, сопляк несчастный! — взрывается Ивко, но потом берет себя в руки, принимает более смиренную позу и продолжает: — Уходите, неужто самим не надоело? — И он начинает перебирать по пальцам: — Пришли, уселись, пили, обедали и опять пили; ужинали, завтракали и без конца пили; спали, курили мой табак, перестреляли моих кур, опозорили меня перед людьми! Что вам еще нужно? Вы христиане? Есть у вас совесть?! Я ведь тоже не турецкий святой, чтоб терпеть такие убытки!
— Никуда мы не уйдем! — кричат побратимы.— Убирайся сам!
— Кому это убираться? — вскипает Ивко.— Мне, что ли? Да вы и ахнуть не успеете, как все отсюда вылетите! Как миленькие вылетите, кликну вот соседей... своих ребят да учеников, только вас и видели!
— Кого кликнешь? Кого, сосунков? — орет Калча.— Коль на то пошло — прольется кровь, как под Келекулой в былые времена. Да я перестреляю вас, как зайцев, вы у меня разлетитесь по соседским дворам, как куропатки, стоит взять вас на мушку.
— Значит... не хотите уходить?
— Не хотим.
— Что ж, пойду жаловаться в общину.
— Скатертью дорога! — смеется ему в лицо Калча.— Пошел телок медведя пугать! Хе-хе-хе! Не по тому следу на зайца пошел!
— Мать честная, что же мне делать?! — бормочет Ивко, уходя.— И пожалуюсь, никто не поверит. Пропал, как есть пропал!
Выйдя за ворота, он стал расхаживать перед домом. «С кем посоветоваться, кому рассказать о своем позоре? — рассуждает он про себя.— Жаловался ли на такую беду еще кто-нибудь на свете?» И снова заходит во двор.
— Слушайте, уйдете вы, наконец, из моего дома, чтоб не срамиться ни мне, ни вам?!
— Нет, мы останемся здесь! — заявляет Калча.
— Вот как вас прошу,— говорит Ивко, снимает свою феску и кладет на землю у ног,— идите домой!
— Брось эти штучки,— говорит Калча.— Об этом лучше не поминай, убирайся-ка подобру-поздорову вон за тот угол дома и с такими разговорами во двор больше не суйся, не то погибнешь. Раз, и покойник! — повышая голос, заканчивает Калча и берет с колен Ужа ружье.
— Неужто погибать на свою славу! — тонким голосом, жалобно восклицает Ивко и невольно пятится за угол, словно за демаркационную линию.— Почему я должен погибать?! Убирайтесь вон!..
— В книге, брат, опишут и люди читать будут после
нас, как побратим убил побратима и как один из них погиб на собственной славе!—произносит Калча, еще больше возвышая голос.
— Мне погибать?! — вздрагивая, шепчет про себя Ивко, стоя за углом.— Да с какой стати?
— «Кто его убил?» — спросят потом люди. «Убил его побратим Калча!» — скажут друзья. «А за что он его убил?» — «За то, что он стыдился друзей, старых обычаев не блюл!» — «Что ж, правильно, поделом ему! Не Калча его убил, а святой патрон собственный! Разве наши предки, братец ты мой,— скажут они,— не чтили целых пятьсот лет своих святых, не праздновали под игом, в пору насилий и притеснений славу, не берегли обычаи?! Пусть, мол, знают, что серб всегда серб, а не какой-нибудь там грек, албанец или болгарин! Неужто теперь, в свободные времена, их чураться, это уж чересчур! Правильно сделал Калча! Поделом ему! — скажут люди.— Невиновен Калча! Он убил не побратима, а собаку, басурмана убил Калча, Калча тверд в старой вере!» — заканчивает он на самых высоких нотах, скрежеща зубами и наливаясь кровью.
— О святой Юрий,— шепчет Ивко, ударяя себя в грудь, после того как выслушал всю тираду, стоя за углом,— это твоих рук дело, а теперь вот молчишь, меня не вызволяешь! До чего же я невезучий, второго такого на свете не сыщешь! Что делать? Кому жаловаться?— Он снова порывается войти во двор, но, спохватившись, высовывает только голову из-за угла и кричит: — Последний раз честью прошу вас...
— Ни шагу,— рычит Калча и поднимает ружье,— не то будешь сейчас покойником!
— До каких пор вы будете ссориться, словно цыгане? — доносится голос соседа Йордана.— Что это, в конце концов! Мало вам двух дней? Или здесь цыганская слободка с криками, сварами и поножовщиной? Я человек податной... плачу налоги, черт побери, двадцать три динара!
Ивко только вздыхает.
— Теперь хоть знаю, что так... Ну-у-у! Убивай, что ли!
— Нет, не буду я понапрасну тратить порох. Лучше натравлю на тебя Чапу,— говорит Калча и откладывает ружье в сторону.— До чего штиблеты жмут! — Он снимает их и надевает Ивковы шлепанцы.— Ну, а сейчас я тебе покажу, где раки зимуют. Потому отдохнуть малость охота!
— Ну, смотрите, бабы пьяные,— грозит Ивко, застегивая сердито сюртук, когда увидел, что Калча располагается поудобней,— если не понимаете по-человечески, поглядим, что запоете, когда придут стражники из общины! Ежели пошло на силу, и я могу дать сдачи! И уходит.
— Ату-у-у-у! Держи-и-и! — несется со двора, и Калча стреляет вслед убегающему в общину хозяину.
— Видали, как брезгует нашим обществом? Каналья! — бранится Калча.
— Ату-у-у! Держи-и-и! — все еще слышит Ивко крики за спиной, хотя отошел от дома уже порядочно. Перед тем как повернуть к общине, он останавливается, смотрит на свой дом, потом оглядывает себя, словно хочет увериться, его ли это дом и он ли это, одеяльщик Ивко Миялкович. Растерялся человек, не знает, что делать в постигшей его беде. И, погрузившись в тяжелые размышления, удрученно шагает в общину, обдумывая и прикидывая в уме, каким манером изложить свою жалобу — ведь такого еще с сотворения мира не бывало, чтоб хозяин подавал в суд на своих гостей, и к тому же побратимов! Отлично понимая это, Ивко бредет по улице понуро, в глубокой тоске. Неожиданно его останавливает и прерывает его печальные раздумья знакомый человек.
— Вот хорошо, что тебя встретил, газда Ивко! Извини, но никак не мог. Никак не мог прийти к тебе на славу... сам знаешь... дела... да и не было меня здесь. И... не вздумай сердиться или обижаться!
— О чем разговор! Я нисколько не сержусь. Мы, слава богу, старые знакомые... Оба заняты, знаю, брат, как это бывает! — говорит Ивко, высвобождая свою руку из руки знакомого, чтобы двинуться дальше.
— В следующем году надеюсь это поправить. Дай только бог здоровья! И уж если нагряну к тебе, то держись, чертям будет тошно, сочтусь сполна за то, что в этом году ты так дешево отделался. Будешь еще проклинать меня и посылать ко всем чертям! Ха-ха-ха! — хохочет знакомый и, взяв за плечи перепуганного и озябшего Ивко, трясет его, пытаясь заразить своим смехом.
— Милости просим, сделайте одолжение! — лепечет Ивко.— Будем очень рады.
— Если же заберусь к тебе в дом... слышишь, а?.. Ты уж не отделаешься тремя законными днями. Ты меня, слава богу, знаешь, я человек веселый, коль загуляю, дым коромыслом! Ха-ха-ха! — смеется он и трясет Ивко, пытаясь заразить его своим смехом.— А ты, брат, чего скис, замерз, что ли?
— Да ничего, только не порвите мне сюртук,— просит Ивко тонким, плачущим голосом.
— Какой там сюртук, ты меня, слава^огу, знаешь! Лучшего друга, чем я, тебе на найти.
— Как не знать! Всех вас отлично знаю. Только дела у меня...
— Ну, извини! А в будущем году, как уже сказал, держись! До свидания!
— Мать честная! — бормочет Ивко, направляясь в общину.— Еще с нынешней славой не распутался, а этот уже уговаривается на будущую! Вздохнуть не дают! Эх, мамочка родная, и почему ты родила меня таким неудачником? Почему на меня все шишки валятся? Ох, ох, святой Юрий! — и, словно кому-то грозя, ударяет себя кулаком в грудь.
Так счастливчик Ивко и вошел в приемную общинного суда.
Перед дверью зала заседаний на гладком чурбаке, отполированном штанами двадцати трех его предшественников, сидит стражник, в обязанность которого входит докладывать о приходе посетителей. Сонный и ленивый, как все наши стражники, он не повернулся, даже не поднял головы, чтоб поинтересоваться, кто и зачем пришел. Упершись локтями в колени и зажав голову ладонями, он смотрит, как по грязному полу приемной ползают мухи. Сидит, уставившись в пол, и зевает, точно дворовый пес. Бедняга страдает от сплина (весьма распространенного во всех наших присутствиях), который не поддается никакому лечению. Мрачный и разочарованный стражник питает отвращение ко всему. Ненавидит собственную жизнь, ненавидит и муху, которая вот уже полчаса досаждает ему и которую он то и дело смахивает рукой с собственного носа. Если его окликнет старший, он еще кое-как ответит, ну а младший слова от него не добьется. Он многое уже повидал и пережил на своем веку, и ничто больше не может его удивить и тронуть.
— Сидишь? — спрашивает Ивко.
— Да сижу вот,— говорит он, разевая пасть, словно удав,— сижу, а все некогда.
— Господин председатель здесь ли?
— Сидит там, в зале заседаний! — не глядя на Ивко и не поднимаясь с места, отвечает стражник и снова зевает.
— Доложи обо мне господину председателю. Скажешь: Ивко-одеяльящик просит принять. Скажи: страх как нужно. Только на два слова! Так и передай. Он меня знает.
— Хорошо! — стражник лениво поднимается, разглаживает усы и входит внутрь.
— Впусти! — слышится голос из зала заседания, и газда Ивко входит. Председатель что-то пишет. Ивко останавливается и в ожидании вертит в руках феску, оглядывая просторный, со вкусом обставленный зал: стены увешаны множеством обрамленных фотографий с изображением триумфальных ворот (делались они из бязи и обычно после первого проливного дождя размокали и превращались в бог знает что, так что на другой день их нельзя было и узнать); вокруг председательского стола стулья, хорошие кресла, все новое, чистое. На одном кресле лежит сломанный зонт и замусленная, рваная шляпа с вывалившейся подкладкой (корпус деликти совершенного на юрьев день преступления), их-то как раз в эту минуту господин председатель велит писарю отнести в уголовный отдел. Потом, не глядя на Ивко и пуская густые клубы табачного дыма, высоко поднимает брови и углубляется в какие-то бумаги. Постояв немного, Ивко покашливанием дает о себе знать. Господин председатель поднимает голову, смотрит в его сторону и оглядывает уже хорошо знакомый читателю длинный черный сюртук, визитку, шелковый жилет с цветами в вазонах и зеленый галстук. Ивко точно такой, каким мы его видели в праздничное утро юрьева дня, когда он считал себя и был на самом деле счастливейшим в мире человеком, и только отросшая за эти три дня борода придает ему какой-то жалкий вид. Стоит он смиренно, с видом праведника и держит в руке что-то завернутое в платок.
— Ах, это ты, Ивко, а я как раз смотрю твое дело.
— Да, господин председатель, я! — говорит Ивко тенорком, разворачивает платок, вынимает свернутую в трубочку бумагу, кладет ее на стол перед господином председателем и, тихо откашлявшись, скромно отходит.
— Что это, Ивко? — спрашивает господин председатель. Потом берет янтарный мундштук, затягивается, кладет его обратно на раскрытые ножницы и, развернув принесенную бумагу, начинает ее рассматривать.— Что это? — спрашивает он удивленно.
— Не знаю, господин председатель, прочтите сами,— говорит Ивко и отходит к самой стене.
— Владенная?! — недоумевает господин председатель.— Хорошо, а на что она мне сейчас?
— Я молчу, господин председатель, ты сам скажи! Ты человек грамотный, ,вот и растолкуй мне: на мое ли имя выдана владенная? На мой ли дом? Только и всего!
— Да, значится на тебя... ну и что дальше?
— Значит, я владелец этого дома. — Что у тебя стряслось? — спрашивает председатель.
— Погляди только, господин председатель,— и он показал в сторону своего дома,— что они со мной и моим хозяйством сделали! И потом растолкуй, пожалуйста: предусмотрен ли в законе подобный случай и найдется ли там подходящий параграф?
— А что случилось? — спрашивает ласково председатель и перекладывает сигарету так, чтоб не прогорело зеленое сукно.
— Беда, господин... нет жизни... от насильников бежал к тебе...
— Кто же это?
— Ей-богу, стыдно сказать... просто не поверишь! С той поры как празднуют славу, такого еще на свете не было, убей меня бог! Вот я и зашел к тебе, господин председатель, спросить: есть ли в этой стране закон, карающий правонарушителей, которые сейчас засели в моем доме!
— Хе-хе-хе! — смеется председатель.— И угораздило тебя влипнуть в такую историю! А кто эти беззаконники?
— Бестии, убей их гром Мита Йованович, Йован Попович и этот Микал Николич Калча. Три злодея.
— Неужто они? И что они делают?
— Чинят разгром, господин председатель. Бог знает с каких пор засели в моем доме и как есть разорили и опустошили дочиста! Как началось на юрьев день,— ты-то был до обеда, а эти после пришли,— как, значит, засели, так с тех пор из дома не уходят. Нынче третий день, господин председатель, это уж сверх всякой меры, господин председатель!
— Да, это сверх меры, Ивко! — соглашается председатель, выпуская целое облако дыма.
— Первый день славы, ну, понятно, обычай требует; второй день опять же патарица, хорошо, перетерплю и это, но что они вытворяют сегодня, на третий день? Мать честная! Я ведь тоже не осел из Битоля, чтоб тащить такой груз! Это уж чересчур, господин председатель.
— Ив самом деле чересчур...
— Вот я и прошу, зайди на минутку, господин председатель, погляди собственными глазами на мой позор, мое горе! Вон они там сидят и каждые четверть часа закусывают, угощаются, господин председатель, точно цыгане в богатом доме после прощеного воскресенья.
— Хе-хе-хе! — смеется председатель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Ивко глубоко вздыхает, потом, молча пройдясь по двору, возвращается, словно о чем-то вспомнил, со словами:
— Ладно, пошутили, и хватит!
— Какое пошутили! С моим домом я никому не позволю шутить! Нашли забаву!
— Хорошо, согласен, твой дом, конечно, твой!
— Само собой! — решительно подтверждает Уж.— Ясное дело, что мой. И я убью всякого, вот из этого ружья убью, кто на него покусится. Его дом! Разве ты,— рычит он,— брат моей жены, чтоб мне с тобой делиться? — И он кладет к себе на колени ружье.
— Твой дом, твой! — говорит Ивко.— А я зашел пригласить тебя к себе со всей честной компанией! Милости прошу ко мне выпить и закусить!
— Куда? — спрашивают побратимы.
— Я же сказал, ко мне домой! — говорит Ивко.
— Что ж, пойдем! — соглашаются Калча и неизвестный.
— Нет, нет! — кричит Уж.— Я не чета Ивко. Это он гонит из дому гостей, а я с ними не так-то легко расстаюсь. Другой я человек. Погибать, так вместе!
— Правильно, погибать, так вместе! — соглашается Калча.
— В порошок сотру, с землей сровняю,— скрежеща зубами, рычит Уж,— если только кто с места двинется.
Оставайтесь здесь. А Ивко пусть себе идет, он всегда портит компанию! — заканчивает Уж с презрительной миной.
— Дозволь, побратим, слово сказать,— просит Ивко.
— Нечего меня просить. Я тебя не гоню, как ты нас гнал, но гостей у меня не сманивай, если тебе жизнь дорога. Спасибо тебе за все, чем ты нас после стольких лет дружбы потчевал, обидно мне, побратим, очень обидно... До самой смерти тебе этого не прощу, ей-богу! Калча, налей мне стакан, поднеси хозяину, а не голодранцу.
— Ха-ха-ха,— посмеивается Калча,— не по тому следу ты, побратим Ивко, на зайца пошел.
Ивко видит, что опять попал впросак, как говорится, фокус не удался. Он отходит и снова принимается разгуливать взад и вперед по двору и обалдело глядеть на царящий вокруг разгром. Потом машинально нагибается, поднимает плисовую куртку, манжету и обломок трости. Обернувшись и оглядев поочередно всех, он убеждается, что гуляки одеты. «Кто же, господи, позабыл эту куртку и поломал трость? — думает Ивко.— И оставил ли ее человек в руках нападающих, спасаясь от них, или не успел надеть, когда его выгоняли? И кто и об кого обломал трость? Спрашивать их бесполезно, кто знает, что они наплетут, и бог весть, помнят ли о происшедшем? Все покрыто мраком неизвестности и вряд ли когда увидит свет». Так размышляет Ивко, удрученно разгуливая и «теряясь в недоумке», как говорили наши старики. Смотрит на плисовую куртку, и стыдно ему перед соседом Йорданом, который и сегодня все топчется у забора, сеет вьюнки.
— Побратим, иди сюда, выпьем винца! Сейчас вот стаканы вымою, чтоб приятней было пить.
— Оставь меня хоть ты в покое!
— Эй, иди, когда говорят! — горланят дружно собутыльники. — Пожалуйста, братцы, друзья, вся честная компания! Христиане вы, сербы или турки-зейбеки? Что вы за люди? Уходите из моего дома, заклинаю вас!
— Ого-го-го! Вишь, как заговорил! — рявкает Уж и стреляет из ружья в воздух.— С каких пор это твой дом?
— Богом клянусь, вот уже третий день, как он не мой! — восклицает Ивко.— Это уже, братцы, невыносимо!
— Невыносимо, когда бьют! — замечает неизвестный и опрокидывает в глотку стакан вина.
— Ты помалкивай, сопляк несчастный! — взрывается Ивко, но потом берет себя в руки, принимает более смиренную позу и продолжает: — Уходите, неужто самим не надоело? — И он начинает перебирать по пальцам: — Пришли, уселись, пили, обедали и опять пили; ужинали, завтракали и без конца пили; спали, курили мой табак, перестреляли моих кур, опозорили меня перед людьми! Что вам еще нужно? Вы христиане? Есть у вас совесть?! Я ведь тоже не турецкий святой, чтоб терпеть такие убытки!
— Никуда мы не уйдем! — кричат побратимы.— Убирайся сам!
— Кому это убираться? — вскипает Ивко.— Мне, что ли? Да вы и ахнуть не успеете, как все отсюда вылетите! Как миленькие вылетите, кликну вот соседей... своих ребят да учеников, только вас и видели!
— Кого кликнешь? Кого, сосунков? — орет Калча.— Коль на то пошло — прольется кровь, как под Келекулой в былые времена. Да я перестреляю вас, как зайцев, вы у меня разлетитесь по соседским дворам, как куропатки, стоит взять вас на мушку.
— Значит... не хотите уходить?
— Не хотим.
— Что ж, пойду жаловаться в общину.
— Скатертью дорога! — смеется ему в лицо Калча.— Пошел телок медведя пугать! Хе-хе-хе! Не по тому следу на зайца пошел!
— Мать честная, что же мне делать?! — бормочет Ивко, уходя.— И пожалуюсь, никто не поверит. Пропал, как есть пропал!
Выйдя за ворота, он стал расхаживать перед домом. «С кем посоветоваться, кому рассказать о своем позоре? — рассуждает он про себя.— Жаловался ли на такую беду еще кто-нибудь на свете?» И снова заходит во двор.
— Слушайте, уйдете вы, наконец, из моего дома, чтоб не срамиться ни мне, ни вам?!
— Нет, мы останемся здесь! — заявляет Калча.
— Вот как вас прошу,— говорит Ивко, снимает свою феску и кладет на землю у ног,— идите домой!
— Брось эти штучки,— говорит Калча.— Об этом лучше не поминай, убирайся-ка подобру-поздорову вон за тот угол дома и с такими разговорами во двор больше не суйся, не то погибнешь. Раз, и покойник! — повышая голос, заканчивает Калча и берет с колен Ужа ружье.
— Неужто погибать на свою славу! — тонким голосом, жалобно восклицает Ивко и невольно пятится за угол, словно за демаркационную линию.— Почему я должен погибать?! Убирайтесь вон!..
— В книге, брат, опишут и люди читать будут после
нас, как побратим убил побратима и как один из них погиб на собственной славе!—произносит Калча, еще больше возвышая голос.
— Мне погибать?! — вздрагивая, шепчет про себя Ивко, стоя за углом.— Да с какой стати?
— «Кто его убил?» — спросят потом люди. «Убил его побратим Калча!» — скажут друзья. «А за что он его убил?» — «За то, что он стыдился друзей, старых обычаев не блюл!» — «Что ж, правильно, поделом ему! Не Калча его убил, а святой патрон собственный! Разве наши предки, братец ты мой,— скажут они,— не чтили целых пятьсот лет своих святых, не праздновали под игом, в пору насилий и притеснений славу, не берегли обычаи?! Пусть, мол, знают, что серб всегда серб, а не какой-нибудь там грек, албанец или болгарин! Неужто теперь, в свободные времена, их чураться, это уж чересчур! Правильно сделал Калча! Поделом ему! — скажут люди.— Невиновен Калча! Он убил не побратима, а собаку, басурмана убил Калча, Калча тверд в старой вере!» — заканчивает он на самых высоких нотах, скрежеща зубами и наливаясь кровью.
— О святой Юрий,— шепчет Ивко, ударяя себя в грудь, после того как выслушал всю тираду, стоя за углом,— это твоих рук дело, а теперь вот молчишь, меня не вызволяешь! До чего же я невезучий, второго такого на свете не сыщешь! Что делать? Кому жаловаться?— Он снова порывается войти во двор, но, спохватившись, высовывает только голову из-за угла и кричит: — Последний раз честью прошу вас...
— Ни шагу,— рычит Калча и поднимает ружье,— не то будешь сейчас покойником!
— До каких пор вы будете ссориться, словно цыгане? — доносится голос соседа Йордана.— Что это, в конце концов! Мало вам двух дней? Или здесь цыганская слободка с криками, сварами и поножовщиной? Я человек податной... плачу налоги, черт побери, двадцать три динара!
Ивко только вздыхает.
— Теперь хоть знаю, что так... Ну-у-у! Убивай, что ли!
— Нет, не буду я понапрасну тратить порох. Лучше натравлю на тебя Чапу,— говорит Калча и откладывает ружье в сторону.— До чего штиблеты жмут! — Он снимает их и надевает Ивковы шлепанцы.— Ну, а сейчас я тебе покажу, где раки зимуют. Потому отдохнуть малость охота!
— Ну, смотрите, бабы пьяные,— грозит Ивко, застегивая сердито сюртук, когда увидел, что Калча располагается поудобней,— если не понимаете по-человечески, поглядим, что запоете, когда придут стражники из общины! Ежели пошло на силу, и я могу дать сдачи! И уходит.
— Ату-у-у-у! Держи-и-и! — несется со двора, и Калча стреляет вслед убегающему в общину хозяину.
— Видали, как брезгует нашим обществом? Каналья! — бранится Калча.
— Ату-у-у! Держи-и-и! — все еще слышит Ивко крики за спиной, хотя отошел от дома уже порядочно. Перед тем как повернуть к общине, он останавливается, смотрит на свой дом, потом оглядывает себя, словно хочет увериться, его ли это дом и он ли это, одеяльщик Ивко Миялкович. Растерялся человек, не знает, что делать в постигшей его беде. И, погрузившись в тяжелые размышления, удрученно шагает в общину, обдумывая и прикидывая в уме, каким манером изложить свою жалобу — ведь такого еще с сотворения мира не бывало, чтоб хозяин подавал в суд на своих гостей, и к тому же побратимов! Отлично понимая это, Ивко бредет по улице понуро, в глубокой тоске. Неожиданно его останавливает и прерывает его печальные раздумья знакомый человек.
— Вот хорошо, что тебя встретил, газда Ивко! Извини, но никак не мог. Никак не мог прийти к тебе на славу... сам знаешь... дела... да и не было меня здесь. И... не вздумай сердиться или обижаться!
— О чем разговор! Я нисколько не сержусь. Мы, слава богу, старые знакомые... Оба заняты, знаю, брат, как это бывает! — говорит Ивко, высвобождая свою руку из руки знакомого, чтобы двинуться дальше.
— В следующем году надеюсь это поправить. Дай только бог здоровья! И уж если нагряну к тебе, то держись, чертям будет тошно, сочтусь сполна за то, что в этом году ты так дешево отделался. Будешь еще проклинать меня и посылать ко всем чертям! Ха-ха-ха! — хохочет знакомый и, взяв за плечи перепуганного и озябшего Ивко, трясет его, пытаясь заразить своим смехом.
— Милости просим, сделайте одолжение! — лепечет Ивко.— Будем очень рады.
— Если же заберусь к тебе в дом... слышишь, а?.. Ты уж не отделаешься тремя законными днями. Ты меня, слава богу, знаешь, я человек веселый, коль загуляю, дым коромыслом! Ха-ха-ха! — смеется он и трясет Ивко, пытаясь заразить его своим смехом.— А ты, брат, чего скис, замерз, что ли?
— Да ничего, только не порвите мне сюртук,— просит Ивко тонким, плачущим голосом.
— Какой там сюртук, ты меня, слава^огу, знаешь! Лучшего друга, чем я, тебе на найти.
— Как не знать! Всех вас отлично знаю. Только дела у меня...
— Ну, извини! А в будущем году, как уже сказал, держись! До свидания!
— Мать честная! — бормочет Ивко, направляясь в общину.— Еще с нынешней славой не распутался, а этот уже уговаривается на будущую! Вздохнуть не дают! Эх, мамочка родная, и почему ты родила меня таким неудачником? Почему на меня все шишки валятся? Ох, ох, святой Юрий! — и, словно кому-то грозя, ударяет себя кулаком в грудь.
Так счастливчик Ивко и вошел в приемную общинного суда.
Перед дверью зала заседаний на гладком чурбаке, отполированном штанами двадцати трех его предшественников, сидит стражник, в обязанность которого входит докладывать о приходе посетителей. Сонный и ленивый, как все наши стражники, он не повернулся, даже не поднял головы, чтоб поинтересоваться, кто и зачем пришел. Упершись локтями в колени и зажав голову ладонями, он смотрит, как по грязному полу приемной ползают мухи. Сидит, уставившись в пол, и зевает, точно дворовый пес. Бедняга страдает от сплина (весьма распространенного во всех наших присутствиях), который не поддается никакому лечению. Мрачный и разочарованный стражник питает отвращение ко всему. Ненавидит собственную жизнь, ненавидит и муху, которая вот уже полчаса досаждает ему и которую он то и дело смахивает рукой с собственного носа. Если его окликнет старший, он еще кое-как ответит, ну а младший слова от него не добьется. Он многое уже повидал и пережил на своем веку, и ничто больше не может его удивить и тронуть.
— Сидишь? — спрашивает Ивко.
— Да сижу вот,— говорит он, разевая пасть, словно удав,— сижу, а все некогда.
— Господин председатель здесь ли?
— Сидит там, в зале заседаний! — не глядя на Ивко и не поднимаясь с места, отвечает стражник и снова зевает.
— Доложи обо мне господину председателю. Скажешь: Ивко-одеяльящик просит принять. Скажи: страх как нужно. Только на два слова! Так и передай. Он меня знает.
— Хорошо! — стражник лениво поднимается, разглаживает усы и входит внутрь.
— Впусти! — слышится голос из зала заседания, и газда Ивко входит. Председатель что-то пишет. Ивко останавливается и в ожидании вертит в руках феску, оглядывая просторный, со вкусом обставленный зал: стены увешаны множеством обрамленных фотографий с изображением триумфальных ворот (делались они из бязи и обычно после первого проливного дождя размокали и превращались в бог знает что, так что на другой день их нельзя было и узнать); вокруг председательского стола стулья, хорошие кресла, все новое, чистое. На одном кресле лежит сломанный зонт и замусленная, рваная шляпа с вывалившейся подкладкой (корпус деликти совершенного на юрьев день преступления), их-то как раз в эту минуту господин председатель велит писарю отнести в уголовный отдел. Потом, не глядя на Ивко и пуская густые клубы табачного дыма, высоко поднимает брови и углубляется в какие-то бумаги. Постояв немного, Ивко покашливанием дает о себе знать. Господин председатель поднимает голову, смотрит в его сторону и оглядывает уже хорошо знакомый читателю длинный черный сюртук, визитку, шелковый жилет с цветами в вазонах и зеленый галстук. Ивко точно такой, каким мы его видели в праздничное утро юрьева дня, когда он считал себя и был на самом деле счастливейшим в мире человеком, и только отросшая за эти три дня борода придает ему какой-то жалкий вид. Стоит он смиренно, с видом праведника и держит в руке что-то завернутое в платок.
— Ах, это ты, Ивко, а я как раз смотрю твое дело.
— Да, господин председатель, я! — говорит Ивко тенорком, разворачивает платок, вынимает свернутую в трубочку бумагу, кладет ее на стол перед господином председателем и, тихо откашлявшись, скромно отходит.
— Что это, Ивко? — спрашивает господин председатель. Потом берет янтарный мундштук, затягивается, кладет его обратно на раскрытые ножницы и, развернув принесенную бумагу, начинает ее рассматривать.— Что это? — спрашивает он удивленно.
— Не знаю, господин председатель, прочтите сами,— говорит Ивко и отходит к самой стене.
— Владенная?! — недоумевает господин председатель.— Хорошо, а на что она мне сейчас?
— Я молчу, господин председатель, ты сам скажи! Ты человек грамотный, ,вот и растолкуй мне: на мое ли имя выдана владенная? На мой ли дом? Только и всего!
— Да, значится на тебя... ну и что дальше?
— Значит, я владелец этого дома. — Что у тебя стряслось? — спрашивает председатель.
— Погляди только, господин председатель,— и он показал в сторону своего дома,— что они со мной и моим хозяйством сделали! И потом растолкуй, пожалуйста: предусмотрен ли в законе подобный случай и найдется ли там подходящий параграф?
— А что случилось? — спрашивает ласково председатель и перекладывает сигарету так, чтоб не прогорело зеленое сукно.
— Беда, господин... нет жизни... от насильников бежал к тебе...
— Кто же это?
— Ей-богу, стыдно сказать... просто не поверишь! С той поры как празднуют славу, такого еще на свете не было, убей меня бог! Вот я и зашел к тебе, господин председатель, спросить: есть ли в этой стране закон, карающий правонарушителей, которые сейчас засели в моем доме!
— Хе-хе-хе! — смеется председатель.— И угораздило тебя влипнуть в такую историю! А кто эти беззаконники?
— Бестии, убей их гром Мита Йованович, Йован Попович и этот Микал Николич Калча. Три злодея.
— Неужто они? И что они делают?
— Чинят разгром, господин председатель. Бог знает с каких пор засели в моем доме и как есть разорили и опустошили дочиста! Как началось на юрьев день,— ты-то был до обеда, а эти после пришли,— как, значит, засели, так с тех пор из дома не уходят. Нынче третий день, господин председатель, это уж сверх всякой меры, господин председатель!
— Да, это сверх меры, Ивко! — соглашается председатель, выпуская целое облако дыма.
— Первый день славы, ну, понятно, обычай требует; второй день опять же патарица, хорошо, перетерплю и это, но что они вытворяют сегодня, на третий день? Мать честная! Я ведь тоже не осел из Битоля, чтоб тащить такой груз! Это уж чересчур, господин председатель.
— Ив самом деле чересчур...
— Вот я и прошу, зайди на минутку, господин председатель, погляди собственными глазами на мой позор, мое горе! Вон они там сидят и каждые четверть часа закусывают, угощаются, господин председатель, точно цыгане в богатом доме после прощеного воскресенья.
— Хе-хе-хе! — смеется председатель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15