— Отлично помню, словно это было вчера, погодите-ка, прошу покорно, тому... тому... тому двадцать два или, нет, ровно двадцать три года назад (что-то у меня память слабеет... старость), был я в ту пору помощником казначея, не знаю, помнишь ли ты, Стефка? — обратился пенсионер Мирко к жене.— Вижу, как сейчас, какое было ненастье, пришлось вносить в комнату печку и топить как раз на юрьев день. Еще в тот год много индюшат передохло.
Все выражают удивление, а госпожа Наталия, жена учителя физики, сложив губки бантиком и кивая сочувственно головкой, проворковала нечто вроде соболезнования по поводу преждевременно погибших индюшат.
— Ах, могу себе представить!
— Мало того, мы, слава богу, все помним, какая была погода в этот день в позапрошлом году. Носа нельзя было высунуть из собственного дома. То ветер с дождем, то мокрый снег; слякоть такая, что, как говорится, душа отсырела,— вступает в разговор второй неизвестный, который пришел уже довольно давно и, видимо, не собирается скоро уходить из дома и только теперь начинает постепенно оттаивать и вот произнес даже монолог.
— Да, да, точно, было такое и в позапрошлом году. Но все это пустяки, наш Ивко человек набожный, ему его святой патрон помогает. Ха-ха-ха! — И Мирко похлопывает хозяина по плечу.
— А как же! — посмеиваясь, говорит хозяин.
— И кто бы утром сказал, что день будет таким погожим? Поверьте, я просто обомлел,— говорит неизвестный.— Не знаю, заметили вы или нет?
— А вам, мой друг, подавали кофе? — спрашивает незнакомца хозяин, дивясь, что он все еще здесь.
— Да, конечно, конечно, спасибо! — благодарит незнакомец.
— Ну, ну, я только спрашиваю, могли ведь и позабыть! Так и уйдет человек, не выпив кофе,— говорит Ивко и после короткой паузы добавляет: — Знаешь сам, сударь, праздник, людей пропасть.
— И я какое-то время побаивалась,— вступает в разговор хозяйка.— Перед тем как лечь, Ивко вышел во двор, вернулся и говорит: «Знаешь, Кева, как бы нам славу дождь не испортил, небо затянуло, просто беда, что-то наползает из Прокупля!» А мне стало так обидно, и я только взмолилась: «Не дай, господи, пусть хотя бы завтра удержится хорошая погода!»
— Вот замечательно! — восклицает таинственный незнакомец.— Выходит, вы боялись напрасно! Ха-ха-ха! Так оно и получается. Никогда человек наперед не знает, погода меняется в одночасье.
— Вот именно, вот именно,— подтверждает Ивко и украдкой оглядывает его с ног до головы.
— Мой сосед славит Дмитров день, и вот в прошлом году с утра стояла ясная погода, лучше некуда. Все предвещало настоящий майский день, и вдруг около шести нашли тучи, поднялся ветер, хлынул дождь, потом снег, конец света, и только! Жуткая, но в то же время прекрасная минута.
— Йола! Подай господину кофе! — говорит Ивко, указывая на разговорившегося незнакомца.
— Ах, какой страшный был день! Хорошо помню, как поднялся ветер и сдул у меня с головы шляпу, я ловлю шляпу, а ветер вырывает зонтик и уносит его бог знает куда. Просто трагедия, верней, трагикомедия, да, да, конечно, трагикомедия. Не так ли, барышня? — спрашивает гость, обращаясь к Марийоле, которая сердито поворачивается к нему спиной и надувает губки.— Пришлось покупать другой, а тот был совсем новехонький, шелковый, двадцать шесть франков стоил,— по своей цене уступил мне его один мой добрый знакомый и, можно сказать, обожатель. Как это вам нравится? — закончил он, прихлебывая кофе и поглядывая на окружающих и чаще всего на Ма-рийолу.
— Что верно, то верно, человек никогда не знает, что его ждет, потому я и говорил давеча моему другу Ивко, как ему нынче повезло с погодой... А сколько у тебя комнат?
— Да, слава богу, нам, простым людям, хватает. Вот эта, здесь, и та, что видишь, и вон та, третья, и еще небольшая светличка, потом кухня во дворе, погреб.
•— А это твой дом, хозяин?
— Да, сударь, мой дом! От отца достался, он его строил, а я только докупил у соседа клочок земли, вон там, где сейчас сарай стоит и, простите, нужник.
— Хорошо,— говорит жена пенсионера Мирко,— когда собственный дом, не приходится без конца переезжать. Эти вечные переезды вгонят меня раньше времени в могилу, мы без конца меняем квартиры.
— Но сейчас ты ведь не переселяешься,— давеча господин Мирко.
— Раньше переезжали из города в город, а сейчас с одной улицы на другую. Сплошные переезды. Куда это годится?! А если бы ты меня послушал в свое время, у нас был бы свой дом.
— Да, но как купить и где купить, когда мы непрестанно меняли местожительство. Да и откуда взять деньги?
— Откуда мне знать? Вижу только, что так не годится,— отвечает ему жена.— Как погляжу я на нашу мебель, сердце сжимается. Все изломано, исцарапано, изорвано, словно в руках у черкесов побывало.
— Дважды переселяться — раз погореть! Тут ничего не попишешь! — замечает казначей Кузман, у которого, как у всякого казначея, был собственный дом, поскольку улитку без раковины, а казначея без дома представить невозможно.
Снова пауза.
— Много ли у вас, госпожа Кева, побывало гостей? — спрашивает госпожа казначейша, осмелев под крылышком мужа.
— Слава богу, целая уйма. И в этой, и в той комнате как семечек в арбузе! — говорит хозяйка.
— Подумать только! — поражается госпожа казначейша.
— Живые люди друг друга навещают. Не будь праздников, не знал бы, кто у тебя сосед, ей-богу! — говорит господин Мирко.
— Милости просим и к нам,— вмешивается в разговор господин доктор Мор..., виноват, Милан, который до сих пор молчал и только вежливо и обаятельно улыбался.
— В самом деле! А когда у вас слава? — спрашивает госпожа Стефка.
— Да вот, понимаете, жена выбрала третий день троицы!— говорит доктор.— Значит, мы можем надеяться?
— Разумеется, придем. Но сперва приходите к нам, до нашей славы осталось несколько дней. Мы празднуем Николу летнего,— говорит госпожа Стефка.
— Правда? А почему летнего? Господи боже, славят летнего! — удивляется госпожа казначейша, но голос у нее равнодушный.
— Не все ли равно, Никола один, что летний, что зимний. Только цыганам, как говорится, не все равно. Это они любят весеннего Юрия за то, что он приносит тепло, и ненавидят холодного Юрия с его слякотью, ветром и снегом...
А нам все равно. Зимнего Николу славит много народу, празднуют даже и те, у кого нет славы. Так что и в гости некому ходить. А летнего дело иное, потому мы со Стефкой и договорились лет двадцать с лишним назад и объявление в газете дали: «Просим друзей приходить с поздравлениями на летнего Николу».
— Правда?! — бросает кто-то из сидящих.
— Что вы говорите? — удивляется казначейша равнодушно.
Снова пауза. Хозяин прерывает ее из учтивости (особенно дорожит он мнением господина Мирко, знакомством с которым он так гордится) и принимается восхвалять святого Николу, называя его величайшим и наиболее почитаемым сербами божьим угодником. Уверяет, что охотно почитывает «Жития святых», знает многое наизусть, но никто ему так не нравится, как святой Никола. Его день славит уйма народу и, надо сказать, он это заслужил.
— Будучи еще грудным младенцем,— продолжает Ивко,— святой Никола не сосал грудь по средам и пятницам, даже смотреть не хотел, рукой отталкивал. Не хотел, значит, опоганиться, или, как говорится, оскоромиться, по средам и пятницам. Отец его Теофан и мать Нона в ту пору уже понимали, что их ребенок прославится и станет великим христианским святым!
— Это точно, многие его считают величайшим святым, и половина Сербии его славит,— замечает кто-то из угла.
Входит Марийола, которая инстинктивно чувствует, когда надо обнести гостей вином или сладостями. Кто помоложе, берет и то и другое, кто постарше — только вино, отговариваясь слабыми зубами.
— Пожалуйста, безе! — предлагает Марийола господину Мирко.
— Спасибо, дочка. Хе-хе, предложи ты мне его лет сорок тому назад, я бы не отказался, но в шестьдесят семь безе мне уже не по зубам!
За Марийолой идет хозяин с подносом и радушно потчует гостей табаком.
— Прошу покорно. Кто курит, угощайтесь. Все вертят цигарки.
Снова пауза.
— А ты, господин Мирко, не куришь?
— Что, что? — спрашивает пенсионер.
— Ты, спрашиваю, разве не куришь, господин Мирко?
— А-а-а, спасибо, спасибо, бросил. Когда-то курил, а сейчас и смотреть на табак не хочу!
— Святый боже! — диву дается Ивко.— Неужто совсем не куришь?
— Сохрани господи! — говорит господин Мирко.— Совсем.
— А вам, как пенсионеру,— замечает казначей,— сейчас можно и даже должно курить, чтоб, так сказать...
— Чтоб, знаете, побольше двигаться...— перебивает мужа госпожа казначейша.
— Конечно,— подтверждает казначей,— и, кроме того, чтоб время скоротать.
— Курил я, как изволил спросить меня наш хозяин Ивко, и еще как курил! — говорит господин Мирко, обращаясь к Ивко, который как раз занят тем, что угощает гостей куревом, и не слышит его, пока хозяйка не подталкивает мужа и он, отложив табак, подходит с любезным видом и останавливается — весь внимание — перед старым пенсионером.
— Курил, курил, как турок. Вряд ли в те времена нашелся бы человек, пристрастившийся к табаку больше моего. Одна была у меня забота — только бы табаку вдоволь! А сейчас — пропади он пропадом! Курил же я ровно сорок пять лет. С пятнадцатилетнего возраста и до шестидесяти. Сейчас мне шестьдесят семь, на огненную Марию шестьдесят восьмой пойдет, а моей старухе шестьдесят первый, Бисении же на успение богородицы...
— Куда тебя понесло? Кому интересны твои годы! — прерывает его Стефка.
— Ив самом деле, привык с цифрами возиться и не думаю о том, что другим это может быть скучно. Хе-хе, говоришь, «твои годы»! Кабы они мои были, но они уже не мои! Мои лишь те, что остались, а тех уже нету, были да сплыли. Шестьдесят семь, шестьдесят восьмой...
— Что вы говорите? Шестьдесят восьмой? Вот уж никак столько бы вам не дала...
— Да не смотрите на меня так, сударыня! Как бы я ни выглядел, но шестьдесят семь мясоедов встретил. А ведь в мое время не знали ни кофе с молоком, ни пышек, ни сдобных булок, ни супов и разных там соусов! Ели качамак и прою да сваренную в глиняном горшке капусту, которая после каждого подогрева становилась вкуснее. Вот так-то! Капусту, матушка, да прою. Ложка узка, таскает по два куска! Еще бы! Потому я и не знаю, что такое зубная боль, ни одной пломбы во рту нет!
— Ха-ха-ха! — смеется казначей.— Это мне нравится, как он сказал: «Ложка узка, таскает по два куска!» Эх, господин Мирко, убей тебя гром!
Все смеются, а у господина казначея от смех глаз катятся слезы, и он начинает икать.
— Значит, сейчас совсем не куришь, господин Мирко? — диву дается хозяин.— Господи боже, чего только на свете не бывает!
— Сейчас нет, а семь лет назад выкуривал за неполных две недели окку выдержанного баиноваца! Вот Стефка не даст соврать — она знает, сколько я изводил в месяц табаку.
Но госпожа Стефка даже не смотрит на мужа. Уставилась куда-то в пространство и только кивает головой, словно хочет сказать: «Брось! Было, да быльем поросло!»
— Только проворчит сердито: «Слушай, Мирко, ты в год два платья выкуриваешь!» — «И кофту, целую кофту»,— дразню я ее. Сам вижу, да что поделаешь, привык!
— Вы совершенно справедливо изволили сказать! — вмешивается в разговор незнакомец.— И я точно такой же! (Ивко снова поворачивается к странному гостю и смотрит какое-то время на него.) Не успею проснуться и сразу хватаюсь за табакерку.
Ивко мигает Марийоле глазом, чтоб та подала незнакомцу кофе.
— Благодарю! — говорит он, когда ему подают кофе.— Пусть немного остынет, я не люблю горячий... Так вот, еще не встал, не умылся, а уже закуриваю. И это для меня, вы не поверите, самая сладкая цигарка. Наисладчайшая. Клянусь! Нечто божественное, по крайней мере для меня.
— Верно! Верно! Есть великие до табака охотники! — подтверждает Ивко, и на лице у него написано, что он силится вспомнить, где он мог познакомиться с этим человеком.
— И я был таким же, как вы сейчас о себе рассказывали,— говорит господин Мирко.— И я, как вы изволили заметить, еще в кровати, едва проснувшись и не умывшись, шасть под подушку за табакеркой! Привык, будучи уездным приставом и разъезжая по уезду, курить в постели. Стефка сердится: «Погоди, говорит, съешь хоть варенья!» А я ей в ответ: «Пропади оно пропадом, твое варенье, вот мое варенье, нет его слаще на свете!» И курю в постели. А иногда и ночью. Проснусь, скручу цигарку и дымлю себе в темноте!
— Что вы говорите? Так пристрастились?! — недоумевает госпожа Наталия.
— Ах, разрешите почтительнейше вам заметить,— говорит незнакомец,— что вы, мадам, представить себе не можете, до чего человек способен пристраститься к табаку!
Мадемуазель Марийола, очень вас прошу одну спичечку. О, большое спасибо! — И, закурив, с удовольствием затягивается и выпускает струю дыма.
А Ивко, позабыв о всех прочих гостях, ломает голову: кто этот человек, которому вот уже четыре раза подавали кофе, а он никак не уходит. (И, что самое страшное, говорит, будто может выпить целое ведро!) И никак не вспомнит.
— Полагаю,— продолжает таинственный незнакомец,— что мог бы выдержать трое суток без крошки хлеба, но без курева — ни дня, ни часа, ни минуты! — И с блаженным видом поглядел на вьющийся кверху дымок своей цигарки.— Чудесная вещь!
— Конечно! — подтвердил один из гостей, и это было его первое и, видимо, последнее слово.
— И если бы передо мной, после трехдневного поста, например, положили с одной стороны бифштекс или какое-нибудь самое вкусное блюдо, а с другой стороны — цигарку и сказали бы: выбирай, я бы...
— Ты бы взял и то и другое! — перебил его с ехидством и пренебрежением господин Мирко, которого незнакомец начал раздражать.
— Ошибаетесь, глубоко ошибаетесь, почтеннейший! Я без всякого промедления взял бы цигарку, а на еду и не посмотрел бы. И согласился бы голодать еще три дня. Можете думать что хотите, но я, по крайней мере, такой. Просто жить не могу без табака. Воздух и табак — моя стихия.
— Да, есть такие люди,— заметил кто-то из гостей.
— Это чистая блажь! Одно воображение, и ничего больше, уверяю вас. Чистая блажь,— говорит господин Мирко, обращаясь к присутствующим,— и если вы послушаете историю о том, что случилось со мной лично, то перемените свое мнение.
— Возможно, весьма возможно. Пардон, сударь! — говорит незнакомец.— Но я понимаю и думаю не так.
— Если бы семь...
— Пожалуйста, пожалуйста, рассказывайте, я сгораю от любопытства! — снова перебивает его незнакомец.
— Если бы семь лет тому назад,— начинает снова господин Мирко, стараясь говорить громче,—кто-нибудь мне сказал, что я могу прожить без курева хотя бы полчаса, поверьте, я счел бы его, глупцом, который не знает, что говорит. Потому что курил я безбожно! Одну цигарку докуриваю, а другую уже свертываю; одну бросаю, другую вдеваю в мундштук (было у меня семь мундштуков из настоящей пенки и янтаря). В будние дни, когда на службе, еще куда ни шло, но по воскресеньям, когда сидишь сложа руки, просто изнываешь от тоски и безделья. Пишу я маловато, почти не читаю, отчасти из-за слабых глаз, отчасти потому, что нынешние книги не похожи на прежние: все про любовь толкуют, нет того, чтобы описать, скажем, войны Наполеона или охоту на львов, слонов либо тигров и воспитывать в людях смелость. Ничего, брат, такого нет, и потому
по воскресеньям так скучно!
— Еще бы, представляю себе! Привыкли к работе. Прошу вас, рассказывайте дальше,— вставляет свое слово незнакомец.
— Да, терпеть не могу дармоедов! — продолжает господин Мирко, искоса поглядывая на неизвестного.— И как уже сказал, вытащу из-под кровати большую пачку табаку, расстелю на столе газету,— он засучивает рукава,— высыплю на нее пол-окки или чуть поменьше табаку, усядусь и давай вертеть цигарки. Наготовлю на целую неделю. Вот воскресенье и пройдет.
— Ужасно! — восклицает неизвестный.
— И так все тянулось, пока не ввели монополию,— продолжает рассказ господин Мирко,— табак вздорожал и стал хуже, и я уже начал...
— Пусть будет монополия, но я не могу не курить! Пардон, продолжайте, пожалуйста.
— Вхожу я как-то купить табаку. Даю шестьдесят пара за пакет. Беру его в руки, а там, брат, смотреть не на что! Чуть надавил, а он что губка. Беру другой, третий, четвертый — все одинаковые. Эх, думаю, до чего ты, Мирко, дожил! Кусается, точно шафран. Но что поделаешь, взял! Дня через два-три захожу опять. Выбираю, кое-как нащупал пачку поплотней. Прихожу домой, распечатываю, а там, брат, одна труха, как нюхательный, сор да пыль. «Ведь это,— говорю я мальчику,— навоз размельченный!» — «Возможно, и навоз»,— отвечает он. «Почему «возможно», если на самом деле так».— «Вы хотели полную пачку»,— говорит он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15