» Сакинай обиженно поджимала губы, ворчала под нос: «Ты больно много понимаешь... Лучше бы за собой смотрел, вон какой стал, только кожа и кости остались...»
Мурат всегда был сухопарым, но за последние полгода действительно похудел почти до изнеможения. Он и сам не понимал, почему так. Конечно, работы у него было больше, чем у всех,— станция, уход за скотиной, рубка дров, уроки с Изат. Но не в том, в конце концов, было дело. Мучила его неизвестность. Казалось, все мог бы отдать за то, чтобы узнать, как идут дела на фронте, отогнали ли немцев от Москвы, где сейчас идут бои и скоро ли конец войне. А что он будет делать с женщинами, если это затянется надолго? Жили бы в аиле — дело другое. А тут глухие горы, и вряд ли стоит надеяться на чью-то помощь. Пока запасы еды есть, но ведь когда-то они кончатся... Проклятая высота! Нечем поживиться в этих горах. А что, если весной спуститься вниз, к Озеру, к людям? А как же станция, ледник?
Такие вопросы мучили не только Мурата. Особенно много думала об этом Айша-апа и тоже не видела выхода. А впрочем, пока они ровным счетом ничего не могли сделать, надо было ждать весны. И они жили этим ожиданием, долгими вечерами собирались вместе, чаще всего у Айши-апа, и она рассказывала им о прошлом:
— Долгую жизнь прожила я, родные мои... И чего только не пришлось пережить — и хорошего, и плохого. Хорошего- то, конечно, больше было... Место, где я родилась и провела детство, называлось раньше Сары-Кол. Сейчас-то вы его по- другому называете — то ли Памыл, то ли Памыр... Там горы были намного выше, чем здесь. И равнины шире и не такие извилистые, словно раскатанное тесто. Реки многоводнее и текут не так быстро. А озера... Кара-Куль, Ыран- Куль, прекрасное, словно верблюжий глаз, озеро Ак-Балык- Ата. Много озер...— Айша-апа вздыхала и продолжала негромко перечислять, вслушиваясь в родные с детства названия: — Шор-Куль, Туз-Куль, Муз-Куль. Разве о каждом расскажешь? Да и не все озера я видела, о многих знаю понаслышке... Но и земля, и горы — везде камень. До сих пор не могу понять, чем там питается скот, хотя мясо вкуснее,
чем здесь. Наверно, такая уж там трава, медовая, что ли. А поглядеть, так и травы особенной нет — полынь, острец, низенькие кустарники. Деревьев, как здесь, не было, топили кизяком и корнями кустарников...
Наш аил был у подножия Ак-Таша, недалеко от Бакбур- Ата, а дальше уже Китай и Афганистан. Небольшой аил, всего-то дворов пятнадцать. Питались мы мясом яков и айраном, тоже из молока яков. А молоко у них жирное, пахучее. А вот кумыс там редкость, лошадей мало, очень уж высоко, даже для них. Высота такая, что, стоит чуть перенапрячься, кровь идет из носу. Зимы морозные, вьюжные, и всегда ветры — и зимой, и весной, и осенью, и летом... Но мы как будто и не замечали всех этих неудобств — ведь это была наша земля, наша родина, наша золотая колыбель... Весной, когда наступал праздник Наврус, люди целыми аилами перекочевывали к Мазару Бакпур-Ата. Не знаю, есть ли места более прекрасные, чем там. Горячие целебные источники, минеральные воды били ключом прямо из земли, рядом река шумит... Люди резали скот, приносили жертвы духам, молились. Потом начинались игры, состязания: кто сильнее всех, кто быстрее...
— А почему вы переехали сюда?
— Э, милые мои... Чего только не было в те времена... Когда-нибудь расскажу и об этом... Не только мы, многие тогда уехали оттуда. Кто сюда, на север, некоторые обосновались в Токтомуше, другие в Шат-Путе и на берегах Ыран- Куля. Мы, семьи трех братьев, перевалили Ак-Байтал, Кызыл-Арт и спустились в Чон-Алай, оттуда через перевал Талдык в Ошскую долину. Но и там мы прожили недолго. Сейчас уже не помню, какой дорогой мы приехали сюда, на берег Иссык-Куля. Один из младших братьев отца умер в пути. Детей у него не было. А бедная его жена умерла через три месяца. Не знаю уж отчего, вроде бы не болела, может быть, от горя, от тоски по родине... А мой отец быстро освоился на новом месте, появилось у него много друзей, он вообще умел находить общий язык со всеми... Я подросла, вышла замуж. А потом... потом начался Уркун. У нас с отцом Тургунбека уже был ребенок...
Многое могла рассказать Айша-апа. Целые поэмы грусти. Чего только стоили ее рассказы об Уркуне, о невыносимых тяготах жизни в Китае... Она вынесла такое, что не приснится и в самом страшном, сне. Не потому ли она так мудра, не потому ли не только родственники, но и все окружающие прислушивались к ее словам и советам, искали у нее помощи?
Но что прошлое? Жить-то приходится настоящим. И сейчас ее сегодняшний день кажется Айше-апа тяжелее, чем вся прошлая жизнь. Тургунбек... Вот о чем все ее помыслы, о нем неустанно молится она: спаси моего сына, убереги от бед, сохрани ему жизнь... Дай увидеть его, прежде чем мне придется уснуть последним сном.
Мурата давно занимала мысль о происхождении Изат. Кто она такая? Айша-апа слишком стара, чтобы быть ей матерью. Гюлыпан вошла в их дом недавно. Приемная дочь? Возможно... Хотя относятся к Изат совсем не как к приемной... А впрочем, какая разница, главное — Изат есть и все ее любят.
Суровой выдалась в этом году зима. Много снега, мороз пробирает до костей. Кажется, что даже горы и небо потрескивают от этого мороза. Не слышно шума реки, забронированной толстым ледовым панцирем. Все живое и неживое упряталось под снегом в ожидании теплых весенних дней. Никого вокруг, тишина поистине гробовая. Страшно и бесприютно человеку в эту пору в горах.
Мурат с нетерпением ждал весны. Давно уже приготовил мешок пшеницы и мешок ячменя, узел с чапаном и теплыми рукавицами. Только бы перевалы очистились от снега, только бы наступило тепло и можно было ехать.
Заканчивался февраль, а зима продолжала лютовать. Сено для скота таяло на глазах. Раньше, бывало, в эту пору козы и овцы уже паслись на склонах...
Но, как говорится, у всякого начала есть конец. С середины марта холода стали отступать. Солнце с каждым днем все выше поднималось над Кок-Аска. На склонах гор появились бурые проплешины, и в воздухе ощутимо чувствовался запах весны.
Однажды Айша-апа сообщила, что завтра праздник Нав- рус. Наутро она зажгла веточку арчи, сорванную в прошлом году по пути сюда, и, окуривая всех ароматным дымом, попросила духов уберечь их от всяческих бед. Когда они сели за чай, Мурат с надеждой спросил:
— Айша-апа, может быть, я завтра выеду? Перевалы, наверно, уже открыты?
Айша-апа, по. обыкновению, помолчала, прежде чем ответить.
— Суета никого до добра не доводит, сынок. Подожди еще немного. Долго ждали, подождем еще. Погода может еще
испортиться. Может быть, дней через десять... А пока рано.
Мурат промолчал, соглашаясь с ней. Права Айша-апа. Дорога дальняя и трудная, мало ли что может случиться.
А остальным и в голову не пришло не согласиться с таким решением.
IX
И наконец-то наступил долгожданный день.
Было начало апреля. Мурат, по обыкновению, встал рано и вместе с Гюлыпан и Изат пошел на станцию. Он показал им, как снимать показания приборов, записывать данные, попросил не допускать перерывов, ежедневно четко и ясно записывать все в тетрадь, а уж потом, когда он вернется, сам перепишет в журнал.
На обратном пути Изат убежала вперед, а Гюлыпан остановилась, словно хотела что-то сказать, и повернулась к Мурату печальным лицом. Но что-то в этом прекрасном лице было еще, кроме печали... И нежность, и тревога... но за кого? Может быть, за него, Мурата, — ведь он отправляется один в тяжелый и небезопасный путь, мало ли что может случиться в горах. Мурат почувствовал, как сильными толчками забилось его сердце, застучала кровь в висках. «Что она хочет мне сказать? Может быть, и у нее... есть что-то ко мне? Боже...»
Он уже не думал о Тургунбеке, об их дружбе. Еще мгновение — и он прижал бы Гюлыпан к своей груди, рассказал обо всем, что грезилось наяву, снилось ночами, о том прекрасном будущем, что создало его воображение...
Но он не успел этого сделать. То ли Гюлыпан по его лицу догадалась, что сейчас может произойти, то ли испугалась, что их могут увидеть снизу, но она отступила.
— Муке... Не знаю... Я вас... Вы очень хороший, Муке. Я верю вам, как себе самой...— Она замолчала, достала сложенную бумажку и протянула Мурату: — Очень прошу вас. Узнайте в военкомате, куда отправили Тургунбека, и пошлите это письмо ему.
Гюлыпан резко повернулась и побежала вниз. Мурат долго смотрел ей вслед.
На прощанье все собрались за чаем. Айша-апа благословила в путь. Мешки с зерном, связанные вместе, навьючили на Торкашку. Узел с теплой одеждой приторочили сзади на Алаяка, еду на дорогу подвесили к луке седла.
— В добрый путь, родимый,— вновь благословила Айша-
апа.— Пусть бог тебе поможет. Возвращайся поскорее. Пусть счастлив будет твой путь. О боже, будь добр к нему. Аминь!
Сакинай почему-то стояла в стороне, тихая и пугливая, с глазами, полными слез. Рядом с ней печальная Гюлыпан. Только Дарийка улыбалась и казалась беззаботной, словно Мурату предстоял не тяжкий путь, а прогулка до ледника. Но и ее голос дрогнул, когда она на прощанье крепко пожимала руку:
— Счастливого пути, Муке. Возвращайся поскорее.
Последней подбежала Изат:
— Дядя Мурат, когда ты вернешься? Привезешь мне книги? А то мне совсем нечего читать.
— Конечно! — Мурат склонился с седла, подхватил Изат на руки и поцеловал...— Конечно, привезу. А ты продолжай заниматься. Если будет трудно, Гюлынан-джене тебе поможет. Договорились?
Мурат не огладывался до самого поворота и только там придержал коня, взглянув назад. Все продолжали стоять, провожая его взглядами. Только Изат, видимо, еще долго бежала за ним. Мурат снял шапку, замахал ею:
— Иза-ат! До свидания! Я скоро вернусь!
При виде маленькой темной фигурки Изат ему показалось, что оставляет он здесь самого дорогого для него человека... Он отвернулся, стегнул камчой Алаяка и скрылся за поворотом.
Подъем — дело нелегкое, но еще труднее спускаться с горы, особенно если лошади тяжело нагружены. Даже для Алаяка дорога вниз оказалась непростой, а бедняга Тор- кашка совсем измучился, пока добрались до ущелья. Если бы еще земля была сухая, а то грязи невпроворот, солнце сюда по-настоящему еще не добиралось.
В распадке земля была еще схвачена морозцем, и ехать стало легче.
Было еще довольно рано. Успеть бы сегодня до Кийикты, переночевать там, а завтра, глядишь, и на перевале будем. Открыт ли он? Неужели до сих пор там лежит глубокий снег? А впрочем, была бы погода хорошая, как-нибудь и снег одолели бы. Самая главная опасность впереди — Джаман- Кыя. Прошлый раз осенью и без снега-то кое-как одолели его, а что ждет сейчас? А, что толку думать заранее, приедем — видно будет...
Пусто в ущелье. Только сбоку, словно сопровождая всадника, лениво течет река.
Мурат ехал, предвкушая, как завтра,— нет, завтра не
успеет, а послезавтра уж точно! — будет среди людей. Он даже глаза зажмурил, представляя эту встречу, толпы радостных людей, развевающиеся красные флаги. «Мы победили! Конец войне!» И чтобы были там Тургунбек и Дубаш, живые, здоровые, с орденами на груди. И легко бы объяснилось, почему они до сих пор не приехали в горы. «Все зима проклятая, никак нельзя было...» Если бы только так было...
Одно только нехорошо... Как бы он посмотрел в глаза Дубашу? «Я не виноват, это Дарийка сама?» Хорошо еще, что в тот раз, когда Дарийка обняла его, он сдержался, не поддался порыву. А ведь могло быть... Все могло быть. И хорошо еще — мысли Мурата перекинулись на жену,— что Сакинай ничего не подозревает. Она все больше Гюлыпан опасается. Впрямую ничего не говорит, но по ней же все видно. И все время следит за ними, старается не оставлять их наедине. Такие случаи хоть и нечасты, но бывают, куда денешься, их так мало... Да и сам Мурат дает пищу для таких подозрений. При случае в разговорах он частенько упоминает имя Гюлыпан: вот, мол, какой должна быть женщина — и следит за собой, и дело у нее спорится, в общем, с какой стороны ни возьми, все в ней прекрасно. Это получалось как бы само собой, он вовсе не хотел уязвить Сакинай: мол, Гюлыпан не чета тебе. Но, наверно, она-то воспринимает эти разговоры именно так. Но если ко всем разговорам с такой меркой подходить, тогда всем им надо в глухонемых превратиться. Даже слепоглухонемых — ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю. О ком же тогда говорить Мурату? Только о Сакинай? Вот уж... тема для разговоров...
Время от времени давая коням передохнуть, Мурат добрался наконец до Кийикты. Здесь и остановился на ночлег, пожалев о том, что не захватил берданку. Зверье сейчас голодное, а человечий и конский запахи далеко разносятся.
Он покормил коней, завернулся в шубу и, прислонившись к мешкам, задремал. А когда чуть засинел рассвет, снова пустился в путь.
На солнечных склонах снег уже почти сошел, но холод держался лютый. Небо было ясное, и Мурат с удовлетворением подумал: «Продержалась бы такая погода, пока хребет не перевалим, то-то хорошо было...»
Чем выше поднималось солнце, тем оживленнее становилось вокруг. Пробудившиеся от спячки сурки деловито перебегали из одной норы в другую. Те, что были в отдалении,
застывали словно истуканы, подставляя бока солнцу. Тянулась вдаль пустынная тропа, время от времени попадались по сторонам черепа горных козлов с огромными рогами.
Наконец Мурат добрался к подножию первого перевала, того самого, где прошлой осенью они ехали с Айшой-апа и Изат. Снега здесь было еще много. И погода стала портиться. Ниже был еще один перевал, не такой высокий, и Мурат решил проехать там.
Солнца уже не было видно, и Мурат прикинул, что, должно быть, далеко за полдень. Он и половины пути до вершины перевала не одолел, как повалил снег и началась метель. Мурат выругался, надвинул шапку поглубже и подстегнул Алаяка. Оглянулся на Торкашку, тот с трудом выдергивал ноги из глубокого снега, тяжело поводил боками, от которых валил пар.
На вершине хребта метель была вовсе несусветная, не разобрать, где земля, где небо. Жесткий колючий снег слепил глаза, порывы ветра, словно волки, рвали полы шубы. Надо было поскорее убираться отсюда. Снег доставал лошадям уже по брюхо. Мурат спешился и шел впереди, пробивая дорогу. Была минута, когда ему показалось: все, больше он не сможет сделать ни шагу. Сорвав с головы шапку и вытирая взмокший лоб, он закричал во весь голос, обращаясь с проклятиями к равнодушному богу:
— Эй, ты! Зачем ты так издеваешься надо мной?! Чем я перед тобой провинился? Ну что бы тебе не подождать чуть- чуть, будь ты проклят!
Но не слышал его бог, как сам Мурат не слышал своего крика.
Мурат надел шапку и двинулся вперед, будто плыл, разгребая снег руками. Он уже ни о чем не думал, да и не о чем было думать, кроме одного — вперед, только вперед, иначе неминуемая гибель. А умирать было нельзя. Ветер завывал так, словно огромная стая волков окружила их и только ждет мгновения его слабости, чтобы наброситься на них.
Он даже не обрадовался, когда заметил, что дорога идет под уклон. Да и снега стало меньше, и легче было идти. Значит, они перевалили через хребет. И хотя по-прежнему бесновалась метель и в двух шагах ничего не было видно, Мурат понял, что уже не умрет. Не может этого быть, ведь самое страшное позади. И уже через несколько минут они вышли на тропу.
Дальше было уже совсем просто. Они добрались до подножия отвесной скалы, где ветер почти не чувствовался.
Мурат снял с Торкашки мешки, ослабил подпругу, то же проделал и с Алаяком. Кони едва держались на ногах, да и сам он был в полном изнеможении. Ему казалось, что сейчас он упадет и больше не встанет. Он прислонился к камню, постоял, глядя в небо бездумными глазами, потом словно очнулся, присел на корточки и стал растирать снегом лицо.
Был уже вечер. Значит, на перевал ушло почти полдня. А впрочем, что бога гневить, могло быть и хуже. Хорошо, что выбрались из этой сумасшедшей свистопляски.
Он задал коням корм, но сам есть не стал — совсем не хотелось. Во рту было сухо и горько, и все тело горело. «Неужели заболел?» — с тоской подумал Мурат. Ах, как все это было некстати... Он усмехнулся, поймав себя на этой мысли. Как будто болезнь бывает когда-нибудь кстати...
Ночью снились ему какие-то кошмары, от которых он то и дело просыпался,— и не мог вспомнить, что же именно снилось ему. Помнилось только — что-то страшное. И снова засыпал, чтобы тут же — так ему казалось — проснуться. А последний час перед рассветом просидел, запахнувшись в шубу, и смотрел на небо, и как только чуть забрезжило, покормил коней и тронулся в путь.
Недаром говорят: «Весенний день словно ребенок». Снова было высокое чистое небо, и так же, как вчера, пересвистывались сурки, спокойно шумела река в ущелье. Мурат расслабился, подремывал в седле, думал о том, что надо до темноты перевалить следующий перевал, а там только Джаман-Кыя и останется. Ничего, не так страшен черт, как его малюют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Мурат всегда был сухопарым, но за последние полгода действительно похудел почти до изнеможения. Он и сам не понимал, почему так. Конечно, работы у него было больше, чем у всех,— станция, уход за скотиной, рубка дров, уроки с Изат. Но не в том, в конце концов, было дело. Мучила его неизвестность. Казалось, все мог бы отдать за то, чтобы узнать, как идут дела на фронте, отогнали ли немцев от Москвы, где сейчас идут бои и скоро ли конец войне. А что он будет делать с женщинами, если это затянется надолго? Жили бы в аиле — дело другое. А тут глухие горы, и вряд ли стоит надеяться на чью-то помощь. Пока запасы еды есть, но ведь когда-то они кончатся... Проклятая высота! Нечем поживиться в этих горах. А что, если весной спуститься вниз, к Озеру, к людям? А как же станция, ледник?
Такие вопросы мучили не только Мурата. Особенно много думала об этом Айша-апа и тоже не видела выхода. А впрочем, пока они ровным счетом ничего не могли сделать, надо было ждать весны. И они жили этим ожиданием, долгими вечерами собирались вместе, чаще всего у Айши-апа, и она рассказывала им о прошлом:
— Долгую жизнь прожила я, родные мои... И чего только не пришлось пережить — и хорошего, и плохого. Хорошего- то, конечно, больше было... Место, где я родилась и провела детство, называлось раньше Сары-Кол. Сейчас-то вы его по- другому называете — то ли Памыл, то ли Памыр... Там горы были намного выше, чем здесь. И равнины шире и не такие извилистые, словно раскатанное тесто. Реки многоводнее и текут не так быстро. А озера... Кара-Куль, Ыран- Куль, прекрасное, словно верблюжий глаз, озеро Ак-Балык- Ата. Много озер...— Айша-апа вздыхала и продолжала негромко перечислять, вслушиваясь в родные с детства названия: — Шор-Куль, Туз-Куль, Муз-Куль. Разве о каждом расскажешь? Да и не все озера я видела, о многих знаю понаслышке... Но и земля, и горы — везде камень. До сих пор не могу понять, чем там питается скот, хотя мясо вкуснее,
чем здесь. Наверно, такая уж там трава, медовая, что ли. А поглядеть, так и травы особенной нет — полынь, острец, низенькие кустарники. Деревьев, как здесь, не было, топили кизяком и корнями кустарников...
Наш аил был у подножия Ак-Таша, недалеко от Бакбур- Ата, а дальше уже Китай и Афганистан. Небольшой аил, всего-то дворов пятнадцать. Питались мы мясом яков и айраном, тоже из молока яков. А молоко у них жирное, пахучее. А вот кумыс там редкость, лошадей мало, очень уж высоко, даже для них. Высота такая, что, стоит чуть перенапрячься, кровь идет из носу. Зимы морозные, вьюжные, и всегда ветры — и зимой, и весной, и осенью, и летом... Но мы как будто и не замечали всех этих неудобств — ведь это была наша земля, наша родина, наша золотая колыбель... Весной, когда наступал праздник Наврус, люди целыми аилами перекочевывали к Мазару Бакпур-Ата. Не знаю, есть ли места более прекрасные, чем там. Горячие целебные источники, минеральные воды били ключом прямо из земли, рядом река шумит... Люди резали скот, приносили жертвы духам, молились. Потом начинались игры, состязания: кто сильнее всех, кто быстрее...
— А почему вы переехали сюда?
— Э, милые мои... Чего только не было в те времена... Когда-нибудь расскажу и об этом... Не только мы, многие тогда уехали оттуда. Кто сюда, на север, некоторые обосновались в Токтомуше, другие в Шат-Путе и на берегах Ыран- Куля. Мы, семьи трех братьев, перевалили Ак-Байтал, Кызыл-Арт и спустились в Чон-Алай, оттуда через перевал Талдык в Ошскую долину. Но и там мы прожили недолго. Сейчас уже не помню, какой дорогой мы приехали сюда, на берег Иссык-Куля. Один из младших братьев отца умер в пути. Детей у него не было. А бедная его жена умерла через три месяца. Не знаю уж отчего, вроде бы не болела, может быть, от горя, от тоски по родине... А мой отец быстро освоился на новом месте, появилось у него много друзей, он вообще умел находить общий язык со всеми... Я подросла, вышла замуж. А потом... потом начался Уркун. У нас с отцом Тургунбека уже был ребенок...
Многое могла рассказать Айша-апа. Целые поэмы грусти. Чего только стоили ее рассказы об Уркуне, о невыносимых тяготах жизни в Китае... Она вынесла такое, что не приснится и в самом страшном, сне. Не потому ли она так мудра, не потому ли не только родственники, но и все окружающие прислушивались к ее словам и советам, искали у нее помощи?
Но что прошлое? Жить-то приходится настоящим. И сейчас ее сегодняшний день кажется Айше-апа тяжелее, чем вся прошлая жизнь. Тургунбек... Вот о чем все ее помыслы, о нем неустанно молится она: спаси моего сына, убереги от бед, сохрани ему жизнь... Дай увидеть его, прежде чем мне придется уснуть последним сном.
Мурата давно занимала мысль о происхождении Изат. Кто она такая? Айша-апа слишком стара, чтобы быть ей матерью. Гюлыпан вошла в их дом недавно. Приемная дочь? Возможно... Хотя относятся к Изат совсем не как к приемной... А впрочем, какая разница, главное — Изат есть и все ее любят.
Суровой выдалась в этом году зима. Много снега, мороз пробирает до костей. Кажется, что даже горы и небо потрескивают от этого мороза. Не слышно шума реки, забронированной толстым ледовым панцирем. Все живое и неживое упряталось под снегом в ожидании теплых весенних дней. Никого вокруг, тишина поистине гробовая. Страшно и бесприютно человеку в эту пору в горах.
Мурат с нетерпением ждал весны. Давно уже приготовил мешок пшеницы и мешок ячменя, узел с чапаном и теплыми рукавицами. Только бы перевалы очистились от снега, только бы наступило тепло и можно было ехать.
Заканчивался февраль, а зима продолжала лютовать. Сено для скота таяло на глазах. Раньше, бывало, в эту пору козы и овцы уже паслись на склонах...
Но, как говорится, у всякого начала есть конец. С середины марта холода стали отступать. Солнце с каждым днем все выше поднималось над Кок-Аска. На склонах гор появились бурые проплешины, и в воздухе ощутимо чувствовался запах весны.
Однажды Айша-апа сообщила, что завтра праздник Нав- рус. Наутро она зажгла веточку арчи, сорванную в прошлом году по пути сюда, и, окуривая всех ароматным дымом, попросила духов уберечь их от всяческих бед. Когда они сели за чай, Мурат с надеждой спросил:
— Айша-апа, может быть, я завтра выеду? Перевалы, наверно, уже открыты?
Айша-апа, по. обыкновению, помолчала, прежде чем ответить.
— Суета никого до добра не доводит, сынок. Подожди еще немного. Долго ждали, подождем еще. Погода может еще
испортиться. Может быть, дней через десять... А пока рано.
Мурат промолчал, соглашаясь с ней. Права Айша-апа. Дорога дальняя и трудная, мало ли что может случиться.
А остальным и в голову не пришло не согласиться с таким решением.
IX
И наконец-то наступил долгожданный день.
Было начало апреля. Мурат, по обыкновению, встал рано и вместе с Гюлыпан и Изат пошел на станцию. Он показал им, как снимать показания приборов, записывать данные, попросил не допускать перерывов, ежедневно четко и ясно записывать все в тетрадь, а уж потом, когда он вернется, сам перепишет в журнал.
На обратном пути Изат убежала вперед, а Гюлыпан остановилась, словно хотела что-то сказать, и повернулась к Мурату печальным лицом. Но что-то в этом прекрасном лице было еще, кроме печали... И нежность, и тревога... но за кого? Может быть, за него, Мурата, — ведь он отправляется один в тяжелый и небезопасный путь, мало ли что может случиться в горах. Мурат почувствовал, как сильными толчками забилось его сердце, застучала кровь в висках. «Что она хочет мне сказать? Может быть, и у нее... есть что-то ко мне? Боже...»
Он уже не думал о Тургунбеке, об их дружбе. Еще мгновение — и он прижал бы Гюлыпан к своей груди, рассказал обо всем, что грезилось наяву, снилось ночами, о том прекрасном будущем, что создало его воображение...
Но он не успел этого сделать. То ли Гюлыпан по его лицу догадалась, что сейчас может произойти, то ли испугалась, что их могут увидеть снизу, но она отступила.
— Муке... Не знаю... Я вас... Вы очень хороший, Муке. Я верю вам, как себе самой...— Она замолчала, достала сложенную бумажку и протянула Мурату: — Очень прошу вас. Узнайте в военкомате, куда отправили Тургунбека, и пошлите это письмо ему.
Гюлыпан резко повернулась и побежала вниз. Мурат долго смотрел ей вслед.
На прощанье все собрались за чаем. Айша-апа благословила в путь. Мешки с зерном, связанные вместе, навьючили на Торкашку. Узел с теплой одеждой приторочили сзади на Алаяка, еду на дорогу подвесили к луке седла.
— В добрый путь, родимый,— вновь благословила Айша-
апа.— Пусть бог тебе поможет. Возвращайся поскорее. Пусть счастлив будет твой путь. О боже, будь добр к нему. Аминь!
Сакинай почему-то стояла в стороне, тихая и пугливая, с глазами, полными слез. Рядом с ней печальная Гюлыпан. Только Дарийка улыбалась и казалась беззаботной, словно Мурату предстоял не тяжкий путь, а прогулка до ледника. Но и ее голос дрогнул, когда она на прощанье крепко пожимала руку:
— Счастливого пути, Муке. Возвращайся поскорее.
Последней подбежала Изат:
— Дядя Мурат, когда ты вернешься? Привезешь мне книги? А то мне совсем нечего читать.
— Конечно! — Мурат склонился с седла, подхватил Изат на руки и поцеловал...— Конечно, привезу. А ты продолжай заниматься. Если будет трудно, Гюлынан-джене тебе поможет. Договорились?
Мурат не огладывался до самого поворота и только там придержал коня, взглянув назад. Все продолжали стоять, провожая его взглядами. Только Изат, видимо, еще долго бежала за ним. Мурат снял шапку, замахал ею:
— Иза-ат! До свидания! Я скоро вернусь!
При виде маленькой темной фигурки Изат ему показалось, что оставляет он здесь самого дорогого для него человека... Он отвернулся, стегнул камчой Алаяка и скрылся за поворотом.
Подъем — дело нелегкое, но еще труднее спускаться с горы, особенно если лошади тяжело нагружены. Даже для Алаяка дорога вниз оказалась непростой, а бедняга Тор- кашка совсем измучился, пока добрались до ущелья. Если бы еще земля была сухая, а то грязи невпроворот, солнце сюда по-настоящему еще не добиралось.
В распадке земля была еще схвачена морозцем, и ехать стало легче.
Было еще довольно рано. Успеть бы сегодня до Кийикты, переночевать там, а завтра, глядишь, и на перевале будем. Открыт ли он? Неужели до сих пор там лежит глубокий снег? А впрочем, была бы погода хорошая, как-нибудь и снег одолели бы. Самая главная опасность впереди — Джаман- Кыя. Прошлый раз осенью и без снега-то кое-как одолели его, а что ждет сейчас? А, что толку думать заранее, приедем — видно будет...
Пусто в ущелье. Только сбоку, словно сопровождая всадника, лениво течет река.
Мурат ехал, предвкушая, как завтра,— нет, завтра не
успеет, а послезавтра уж точно! — будет среди людей. Он даже глаза зажмурил, представляя эту встречу, толпы радостных людей, развевающиеся красные флаги. «Мы победили! Конец войне!» И чтобы были там Тургунбек и Дубаш, живые, здоровые, с орденами на груди. И легко бы объяснилось, почему они до сих пор не приехали в горы. «Все зима проклятая, никак нельзя было...» Если бы только так было...
Одно только нехорошо... Как бы он посмотрел в глаза Дубашу? «Я не виноват, это Дарийка сама?» Хорошо еще, что в тот раз, когда Дарийка обняла его, он сдержался, не поддался порыву. А ведь могло быть... Все могло быть. И хорошо еще — мысли Мурата перекинулись на жену,— что Сакинай ничего не подозревает. Она все больше Гюлыпан опасается. Впрямую ничего не говорит, но по ней же все видно. И все время следит за ними, старается не оставлять их наедине. Такие случаи хоть и нечасты, но бывают, куда денешься, их так мало... Да и сам Мурат дает пищу для таких подозрений. При случае в разговорах он частенько упоминает имя Гюлыпан: вот, мол, какой должна быть женщина — и следит за собой, и дело у нее спорится, в общем, с какой стороны ни возьми, все в ней прекрасно. Это получалось как бы само собой, он вовсе не хотел уязвить Сакинай: мол, Гюлыпан не чета тебе. Но, наверно, она-то воспринимает эти разговоры именно так. Но если ко всем разговорам с такой меркой подходить, тогда всем им надо в глухонемых превратиться. Даже слепоглухонемых — ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю. О ком же тогда говорить Мурату? Только о Сакинай? Вот уж... тема для разговоров...
Время от времени давая коням передохнуть, Мурат добрался наконец до Кийикты. Здесь и остановился на ночлег, пожалев о том, что не захватил берданку. Зверье сейчас голодное, а человечий и конский запахи далеко разносятся.
Он покормил коней, завернулся в шубу и, прислонившись к мешкам, задремал. А когда чуть засинел рассвет, снова пустился в путь.
На солнечных склонах снег уже почти сошел, но холод держался лютый. Небо было ясное, и Мурат с удовлетворением подумал: «Продержалась бы такая погода, пока хребет не перевалим, то-то хорошо было...»
Чем выше поднималось солнце, тем оживленнее становилось вокруг. Пробудившиеся от спячки сурки деловито перебегали из одной норы в другую. Те, что были в отдалении,
застывали словно истуканы, подставляя бока солнцу. Тянулась вдаль пустынная тропа, время от времени попадались по сторонам черепа горных козлов с огромными рогами.
Наконец Мурат добрался к подножию первого перевала, того самого, где прошлой осенью они ехали с Айшой-апа и Изат. Снега здесь было еще много. И погода стала портиться. Ниже был еще один перевал, не такой высокий, и Мурат решил проехать там.
Солнца уже не было видно, и Мурат прикинул, что, должно быть, далеко за полдень. Он и половины пути до вершины перевала не одолел, как повалил снег и началась метель. Мурат выругался, надвинул шапку поглубже и подстегнул Алаяка. Оглянулся на Торкашку, тот с трудом выдергивал ноги из глубокого снега, тяжело поводил боками, от которых валил пар.
На вершине хребта метель была вовсе несусветная, не разобрать, где земля, где небо. Жесткий колючий снег слепил глаза, порывы ветра, словно волки, рвали полы шубы. Надо было поскорее убираться отсюда. Снег доставал лошадям уже по брюхо. Мурат спешился и шел впереди, пробивая дорогу. Была минута, когда ему показалось: все, больше он не сможет сделать ни шагу. Сорвав с головы шапку и вытирая взмокший лоб, он закричал во весь голос, обращаясь с проклятиями к равнодушному богу:
— Эй, ты! Зачем ты так издеваешься надо мной?! Чем я перед тобой провинился? Ну что бы тебе не подождать чуть- чуть, будь ты проклят!
Но не слышал его бог, как сам Мурат не слышал своего крика.
Мурат надел шапку и двинулся вперед, будто плыл, разгребая снег руками. Он уже ни о чем не думал, да и не о чем было думать, кроме одного — вперед, только вперед, иначе неминуемая гибель. А умирать было нельзя. Ветер завывал так, словно огромная стая волков окружила их и только ждет мгновения его слабости, чтобы наброситься на них.
Он даже не обрадовался, когда заметил, что дорога идет под уклон. Да и снега стало меньше, и легче было идти. Значит, они перевалили через хребет. И хотя по-прежнему бесновалась метель и в двух шагах ничего не было видно, Мурат понял, что уже не умрет. Не может этого быть, ведь самое страшное позади. И уже через несколько минут они вышли на тропу.
Дальше было уже совсем просто. Они добрались до подножия отвесной скалы, где ветер почти не чувствовался.
Мурат снял с Торкашки мешки, ослабил подпругу, то же проделал и с Алаяком. Кони едва держались на ногах, да и сам он был в полном изнеможении. Ему казалось, что сейчас он упадет и больше не встанет. Он прислонился к камню, постоял, глядя в небо бездумными глазами, потом словно очнулся, присел на корточки и стал растирать снегом лицо.
Был уже вечер. Значит, на перевал ушло почти полдня. А впрочем, что бога гневить, могло быть и хуже. Хорошо, что выбрались из этой сумасшедшей свистопляски.
Он задал коням корм, но сам есть не стал — совсем не хотелось. Во рту было сухо и горько, и все тело горело. «Неужели заболел?» — с тоской подумал Мурат. Ах, как все это было некстати... Он усмехнулся, поймав себя на этой мысли. Как будто болезнь бывает когда-нибудь кстати...
Ночью снились ему какие-то кошмары, от которых он то и дело просыпался,— и не мог вспомнить, что же именно снилось ему. Помнилось только — что-то страшное. И снова засыпал, чтобы тут же — так ему казалось — проснуться. А последний час перед рассветом просидел, запахнувшись в шубу, и смотрел на небо, и как только чуть забрезжило, покормил коней и тронулся в путь.
Недаром говорят: «Весенний день словно ребенок». Снова было высокое чистое небо, и так же, как вчера, пересвистывались сурки, спокойно шумела река в ущелье. Мурат расслабился, подремывал в седле, думал о том, что надо до темноты перевалить следующий перевал, а там только Джаман-Кыя и останется. Ничего, не так страшен черт, как его малюют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32