.. Выходит, Дарийка больше думала о Мурате, чем она, его жена? Выходит, так...
Закипела в казане вода. Все уже было перестирано, но Сакинай решила искупаться, ведь не мылась целую неделю. Не было холодной воды, она сходила к роднику, по привычке взяв два ведра, но тяжело было нести, и она оставила одно ведро на тропинке, решив потом вернуться за ним. Удивилась, что уже светает,— выходит, она почти всю ночь проорала за своими невеселыми думами...
Мурат все еще спал. Сакинай собрала белье и, поколебавшись, взяла белое, всего-то дважды, кажется, надеванное платье, давно лежавшее на самом дне сундука. Конечно, ни к чему оно сейчас — ни поработать в нем, ни даже сесть как следует, тут же сомнется, но почему-то захотелось надеть его. Пусть Мурат увидит ее в нем и, может быть, вспомнит их молодые годы, ведь в таком же белом платье ходила она, когда была невестой Мурата.
Она вышла в амбар, тщательно вымылась, надела платье и с огорчением заметила, что оно слишком просторно ей. Конечно, похудела она за последние два года, сама это знала, но все-таки не думала, что на столько. А Дарийка почему-то до последних дней была плотная, что называется, «баба в теле», хотя питалась впроголодь, как и все... А может, у нее были какие-то свои припасы? Да нет, нет,— тут же отогнала от себя дурные мысли Сакинай. Уж о ком, а о Дарийке такое подумать нельзя, не такая она... Подумать нельзя, усмехнулась Сакинай, а все же подумала... Почему? Неужели она такая злая? Как тогда сказала ей Гюлыпан? «Плохой вы человек, и мысли у вас дурные...» Прости, Гюлыпан... И ты, Дарийка, прости, что могла так подумать о тебе...
Мурат уже не спал, лежал на кровати, заложив руки за голову. Тень удивления скользнула по его лицу, когда он увидел Сакинай в белом платье. Но тут же как будто помрачнел, сдержанно спросил:
— Ты что, совсем не спала?
— Нет...— Сакинай улыбнулась ему.— Не спится, да и дел накопилось. Вот, решила вымыться... Может быть, и ты искупаешься?
— Не сейчас...— неохотно отозвался Мурат.— Куда теперь торопиться... Вечером вымоюсь.
— Тогда хоть побрейся... Непривычно видеть тебя с
бородой.
— Ладно, — отговорился Мурат. Бриться ему не хотелось.
Сакинай присела у него в ногах — с распущенными, еще не просохшими волосами. Мурат с любопытством взглянул на нее: какой-то новой, необычной была жена в этом белом платье, почти забытом им.
— Чай поставить? — спросила Сакинай.
— Потом.— Мурат взглянул на мерно тикавшие ходики и поднялся.— Сначала на станцию схожу.
Сакинай сразу сникла.
— Станция...— с горечью сказала она.— Из-за нее ты все можешь бросить...
— Ну, будет об этом...— Мурат нахмурился.
— Есть же еще время...— Она тоже взглянула на ходики. Еще минут двадцать можно было бы посидеть, поговорить... Умом Сакинай понимала: не терпится Мурату, почти неделю не был на станции, надо все осмотреть, проверить, снять показания приборов, но обида, против ее воли, вскипела в ней, она подавленно сказала: — Да ладно, иди, держать тебя, что ли, буду...
Ушел Мурат. Даже не оглянулся с порога... А чего ему оглядываться? Зачем ему думать о ней? Всего-то на всего жена...
Злые, обидные мысли мутили разум Сакинай. И странно, пока разговаривала с Муратом, совсем не чувствовала сердца, а тут заболело вдруг, да так, что пришлось согнуться, присесть на кровать. Господи, пронеси... Больно-то как... «Го-о-споди...» — хотела крикнуть Сакинай, но не могла и сделала то, что ни в коем случае нельзя было делать,— рванулась с постели, и тяжкая огненная молния пронзила ее тело, она по инерции еще шагнула вперед, к двери,— вдруг нечем стало дышать, и она подумала, что там, снаружи, ей станет легче, и рухнула на пол, успев подумать: «Мурат...»
Это было последнее, что мелькнуло в ее мозгу.
А Мурат ни о чем не догадывался, не дрогнуло его сердце. Он не спеша осмотрел приборы, обратил внимание на то, что стрелка анероида резко отклонилась влево, даже подумал, не испортился ли он, открыл крышку и внимательно осмотрел, вытер чистой тряпочкой пыль,— как будто все было в порядке, видимо, просто портилась погода. Он взглянул па горы. Да, так и есть, большое облако клубилось над Узун- Кыром, а еще дальше, над Хан-Тенгри, горизонт был черен
как ночь... Над станцией светило солнце. Мурат вышел на крыльцо. И содрогнулся от истошного крика, доносившегося снизу. Он не сразу понял, что кричала Изат. Что там могло случиться? Он всмотрелся в дома, отчетливо видные отсюда. Да, несомненно, кричала Изат, он видел ее, бегущую от его дома. Бежала к себе и продолжала беспрерывно кричать, он увидел, как выскочила Гюлыпан, через несколько секунд показалась Айша-апа, видимо, что-то сказала им, и все трое направились к его дому — впереди Изат, следом Гюлыпан и последней Айша-апа, ей явно трудно было идти, но шла она необычно быстро для себя...
Что там могло случиться?
Он бросился бежать вниз по склону.
Все трое — Айша-апа, Гюлыпан, Изат — стояли в черном проеме настежь распахнутой двери, не решаясь войти внутрь. Мурат, задыхаясь от быстрого бега, прошел мимо них — и тоже застыл на пороге. В двух шагах от него лежала на полу Сакинай, выбросив левую руку вперед, а правую прижав к груди. Он сразу понял, что она умерла, вот почему даже Айша-апа не смела войти в дом... Ноги у него подломились, он нагнулся, дрожащими руками приподнял голову Сакинай, посмотрел в ее открытые мертвые глаза... Как же так? Господи, за что... Ведь всего полчаса назад она была живая... Сидела на постели с распущенными волосами, в белом, непривычном для него платье и просила его побриться... Всего полчаса назад... Он машинально провел рукой по лицу, ощутил колючую брито, бородой это еще нельзя было назвать, перевел взгляд на Сакинай. Господи, спаси и сохрани... За что? Всего три дня прошло, как похоронили Дарийку... Не может быть так, не должно быть...
Но так было — лежала перед ним мертвая Сакинай, его жена, ее широко раскрытые мертвые глаза смотрели на него и словно спрашивали: за что?
За что?!
Он повернул голову, встретился с тусклым, больным взглядом Айши-апа, она едва держалась на ногах и негромко закричал:
— За что?! Апа, за что мне такое наказание? Я виноват, да? В чем моя вина? Скажите мне!
Он осекся, заметив Изат, она стояла рядом с Айшой- апа, прижимаясь к ней, и испуганно смотрела на Мурата. «Спокойно, — сказал себе Мурат,— нельзя так, ведь есть Изат, ей нельзя это... Нельзя-а!»
И Айша-апа, словно прочитав его мысли, решительно отстранила от себя Изат, строго сказала Гюлыпан:
— Уведи ее!
Ушли Гюлыпан и Изат. Мурат, все так же стоя на коленях, смотрел на Айшу-апа: скажи что-нибудь, старая мудрая женщина... Почему так? Только не говори, что все в руках божьих, на все его воля... Так не может, не должно быть, не может быть божьей воли на то, чтобы две молодых женщины ушли на тот свет... На тот свет, где не может быть света, кроме кромешной могильной тьмы...
Но сказала Айша-апа:
— Молись, Мурат... Все в руках божьих...
Мурат вскочил на ноги, закричал, вскинув вверх сжатые кулаки:
— А-а-а! Говоришь, все в руках божьих? — Впервые он говорил Айше-апа «ты», впервые кричал на нее.— Где он, твой бог? Почему он допустил такое? Дарийки нет, Сакинай умерла... Разве это по-божески?! Да будь он проклят, твой бог, нет его! Не-е-т никакого бога! Нет! И быть не может! Если бы он был, такого бы не произошло! Я проклинаю твоего бога! Что ты смотришь на меня? Если твой бог есть, пусть он покарает меня! Пусть покарает больше, чем я сам покарал себя!
Айша-апа отшатнулась от него, сказала с испугом:
— Нельзя так, сынок...
— Что нельзя? А как можно? Так, что ли? — Мурат мотнул головой, показывая на мертвую Сакинай.— Или у твоего бога не нашлось больше никого, кроме нее, чтобы взять к себе? Никого, кроме нее, не увидел?
— Нельзя, сынок, нельзя...— дрожащим голосом повторяла Айша-апа.
Мурат опомнился, тихо сказал, опустив голову:
— Простите меня, апа...
— Что же теперь поделаешь, сынок...
Они уложили Сакинай и молча сидели в углу. Мурат никак не мог понять смысла случившегося. Ведь всего какой- то час назад Сакинай сидела рядом с ним на постели в этом неожиданно белом платье, просила его побриться... Как же все это могло произойти? Ну да, знал он, конечно, что у нее больное сердце, и как-то смирился с этим, как и сама Сакинай,— всё так, но не в такие же годы умирать... Почему она после такой тяжелой дороги не легла отдохнуть? Может, и обошлось бы... Что заставило ее заняться этой проклятой
стиркой, вымыться самой, надеть это белое платье? Неужели она чувствовала приближение смерти? Теперь уж об этом не узнать...
XV
Несколько дней Мурат был словно в какой-то прострации. Он почти не разговаривал, в положенные часы уходил на станцию, записывал показания приборов, потом садился на скамейку у входа, подолгу смотрел в ту сторону, где была могила Сакинай, на пустую дорогу, но уже не ждал никого, почему-то уверенный в том, что и в это лето никто не приедет к ним. Сакинай... Дарийка... Кто же виноват в том, что они умерли? Он, Мурат. Да... Если бы он отпустил Дарийку, она наверняка осталась бы жива. И Сакинай ничего не узнала бы — и тоже была бы жива... Как все просто и ясно теперь... так просто и так ясно, что жить не хочется...
Жить ему действительно очень не хотелось. Чего ради? Ради этой проклятой станции? Но разве все эти цифры стоят жизни двух человек? «Хватит»,— спокойно, отрешенно думал он. Надо собраться, посадить Айшу-апа и Изат на Алаяка и спуститься вниз, к людям. Что могли — сделали, кто их упрекнет?
Так думал Мурат, но где-то в глубине души понимал, что не решится уехать, пока есть хоть какая-то возможность продержаться. Иначе действительно все окажется напрасным — и смерть Дарийки, и Сакинай тоже... Надо жить, надо работать. Надо засеять вскопанное поле...
Все понимал Мурат, а не мог заставить себя взяться за работу.
В пятницу Айша-апа твердо сказала:
— Зарежь овцу.
— Овцу? — переспросил Мурат.— У нас же их всего две.
— Зарежь. Надо сделать поминки по Дарийке и Сакинай. Не нами заведен этот обычай...
— Хорошо, — согласился Мурат.
Но и почти напрочь забытый вкус мяса не оживил Мурата, он равнодушно жевал, уставившись в стол отсутствующим взглядом. После ужина Айша-апа мягко заговорила:
— Сынок, я понимаю, как трудно тебе сейчас. Возьми себя в руки. Нельзя нам, живым, уходить вслед за умершими. Подумай о нас. Только на тебя вся наша надежда, никого ведь у нас больше нет...
Мурат поднял голову. Слова Айши-апа он слышал, понимал, что они означали, но в душе ничто не шевельнулось, сердце не дрогнуло.
— О чем вы, апа?
— Надо жить, сынок...
— Да, надо жить, — согласно кивнул он головой.
— Надо поле засеять...
— Да, надо, — покорно согласился он, задумался — и вдруг спросил: — А надо ли?
— О чем ты, сынок? — Голос Айши-апа дрогнул.— Как же не надо?
— Засеять-то засеем,— со вздохом сказал Мурат,— а потом? Ведь надо будет поливать, значит, арык делать, а справимся ли? Были бы Дарийка и Сакинай — другое дело...
— Дядя Мурат, я ведь буду вам помогать,— сказала Изат.
И впервые за последние дни легкая улыбка появилась на губах Мурата. «Маленькая ты моя,— с нежностью подумал он.— Ты уже помогаешь — тем, что существуешь на свете...»
— А если не сеять, на что мы можем рассчитывать? — говорила Айша-апа, пристально глядя на Мурата.— Этих двух мешков зерна и до зимы не хватит... А надеяться на то, что к нам кто-то приедет... Они бы уже приехали, Муке, ведь перевалы давно открыты... Я еще в прошлый раз догадалась, что ты не добрался до центра. И теперь вы тоже туда не попали, ведь так? Скажи правду.
— Да, апа,— тихо ответил Мурат, не поднимая головы.— Простите меня, в прошлый раз я обманул всех...
Теперь надо было рассказывать все.,. И он рассказал, тихо закончил:
— Вот так... Хотел сделать как лучше...
— Значит, война еще не закончилась...— не спросила, а как об очевидной для нее истине сказала Айша-апа.
— Я не знаю... Я ничего не знаю...
— Не закончилась,— в раздумье повторила Айша-апа.— Поэтому никто и не едет к нам...
— Наверно, так,— подавленно согласился Мурат.
И Айша-апа впервые заговорила о том, что занимало мысли всех женщин:
— Может быть, нам самим надо уехать отсюда? Подумай об этом, Муке...
Мурат долго смотрел на нее и наконец негромко заговорил:
— Апа, я понимаю, как вам трудно... Но ведь и мне нелегко. Очень вас прошу — поймите меня. Останемся хотя бы до осени... Ради чего же мы мучились столько времени, если сейчас бросим все? Может быть, война и в самом деле не кончилась, но ведь когда-то и ей конец придет... Я уж по- всякому думал, но не могу я сейчас уехать отсюда...
— Ну что ж,— не сразу сказала Айша-апа, — давай останемся... Долго терпели — потерпим еще...
— Спасибо вам, апа... А на Кок-Джайык мы завтра же отправимся. Посеем и пшеницу, и ячмень, до урожая как-нибудь дотянем.
— Нет,— возразила Айша-апа, — лучше посеять только ячмень, пшеница здесь может не вырасти. Все равно ведь один мешок зерна надо оставить, да и земли у нас немного.
— Хорошо, пусть будет по-вашему,— согласился Мурат.
На следующее утро они погрузили на Алаяка ячмень и спустились в Кок-Джайык.
Земля стала уже подсыхать, и Мурат понял, что придется основательно пройтись самодельной бороной. Лишь бы и она, как буурсун, не развалилась на части.
Вид вскопанного поля вновь, как в первые часы после смерти Дарийки и Сакинай, вызвал в нем острое чувство боли. Все здесь напоминало о них. Ведь всего-то, кажется, десять дней прошло, как они все вместе работали здесь. Кто мог предвидеть такую беду? Хорошо Айше-апа, у нее всегда наготове объяснение — на все воля божья. Но чем он, Мурат Бекмурзаев, объяснит смерть Дарийки и Сакинай другим, в первую очередь — Дубашу, когда он вернется с фронта, да и самому себе, в конце концов? Не божьей же волей... Разве что своей собственной... Кто мог предвидеть?! Ты обязан был предвидеть, Мурат Бекмурзаев... Раз уж ты взял на себя всю ответственность за женщин — обязан был... А ты в первую очередь решил, что твой долг — выполнить приказ, остаться здесь, а во всем остальном пусть идет так, как прежде... Но ведь с самого начала все было не так, как прежде. Прежде не было войны, были рядом Тургунбек и Дубаш, была связь с центром. И надо было тебе сразу понять, что как прежде — нельзя... Тогда, может быть, ты сумел бы по-другому поговорить с Дарийкой, а не устраивать ей истерику... И когда вернулись сюда, ты не лег бы спать, а наверняка понял бы, что с Сакинай творится неладное и надо
что-то сделать... Может быть, всего-то — сказать ласковое слово, уговорить ее отдохнуть, лечь в постель...
Он чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, и отвернулся от Гюлыпан и Изат, взял топор и полез в кусты.
Борона не развалилась. Алаяк понуро волочил ее по серому полю, Мурат, вспомнив, как он совсем еще недавно строптиво взбрыкивал, запряженный в ненавистный буурсун, с жалостью смотрел на коня, почти не понукая его.
— Ну, можно и начинать,— наконец сказал Мурат, вытирая обильный пот со лба. Странно, день еще только начинался, а он уже так устал...— Изат, принеси курджун.
Гюлыпан держала перед ним раскрытый курджун, Мурат неторопливо насыпал в него ладонями зерно, затем повесил через плечо и, взглянув на небо, зашагал по полю, разбрасывая зерна, и старался делать так, чтобы движения были равномерными.
Гюлыпан стояла у мешка и смотрела ему в спину. На минуту ей показалось, что по полю бредет не изможденный, убитый горем Мурат, а легендарный сеятель Баба-дийкан. «Наверно, во все времена самый священный долг каждого человека — сеять зерно, чтобы дать будущим поколениям хлеб и жизнь...» Она сама не заметила, как зашевелились ее губы.
С тех пор как живет на земле человек — Священность, обязанность, право, награда ли, Помня о прошлом, работать всегда, Во имя жизни будущих поколений...
Вот оно, будущее поколение,— маленькая Изат, семенящая рядом с Муратом. Как быстро побежала она с пустым курджуном... Гюлынан торопливо наполнила его и понесла к Мурату. Он молча повесил его, отвел от нее хмурый взгляд. Грязные потеки пота на измученном лице, поросшем негустой, но уже седеющей бородой. А ведь ему, кажется, всего- то тридцать с чем-то...
— Отдыхайте пока,— невнятно сказал Мурат и снова зашагал по полю.
Изат вприпрыжку побежала к небольшой полянке, нарвала цветов, с радостной улыбкой дала понюхать Гюлыпан.
— Смотрите, джене, какие они красивые...
— Да, очень...
— Я хочу еще поискать тюльпаны... Почему-то их не видно. Куда они все подевались?
— Здесь не растут тюльпаны... Слишком высоко*
— Да? — Изат погрустнела, но улыбка тут же снова появилась на ее лице.— А бывает так, джене, что цветы болеют?
— Болеют? — Гюлыпан задумалась: что ответить на такое? — А ты как думаешь?
— Нет, наверно... Ведь они не бегают и не ходят, как мы, поэтому, наверно, и не болеют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Закипела в казане вода. Все уже было перестирано, но Сакинай решила искупаться, ведь не мылась целую неделю. Не было холодной воды, она сходила к роднику, по привычке взяв два ведра, но тяжело было нести, и она оставила одно ведро на тропинке, решив потом вернуться за ним. Удивилась, что уже светает,— выходит, она почти всю ночь проорала за своими невеселыми думами...
Мурат все еще спал. Сакинай собрала белье и, поколебавшись, взяла белое, всего-то дважды, кажется, надеванное платье, давно лежавшее на самом дне сундука. Конечно, ни к чему оно сейчас — ни поработать в нем, ни даже сесть как следует, тут же сомнется, но почему-то захотелось надеть его. Пусть Мурат увидит ее в нем и, может быть, вспомнит их молодые годы, ведь в таком же белом платье ходила она, когда была невестой Мурата.
Она вышла в амбар, тщательно вымылась, надела платье и с огорчением заметила, что оно слишком просторно ей. Конечно, похудела она за последние два года, сама это знала, но все-таки не думала, что на столько. А Дарийка почему-то до последних дней была плотная, что называется, «баба в теле», хотя питалась впроголодь, как и все... А может, у нее были какие-то свои припасы? Да нет, нет,— тут же отогнала от себя дурные мысли Сакинай. Уж о ком, а о Дарийке такое подумать нельзя, не такая она... Подумать нельзя, усмехнулась Сакинай, а все же подумала... Почему? Неужели она такая злая? Как тогда сказала ей Гюлыпан? «Плохой вы человек, и мысли у вас дурные...» Прости, Гюлыпан... И ты, Дарийка, прости, что могла так подумать о тебе...
Мурат уже не спал, лежал на кровати, заложив руки за голову. Тень удивления скользнула по его лицу, когда он увидел Сакинай в белом платье. Но тут же как будто помрачнел, сдержанно спросил:
— Ты что, совсем не спала?
— Нет...— Сакинай улыбнулась ему.— Не спится, да и дел накопилось. Вот, решила вымыться... Может быть, и ты искупаешься?
— Не сейчас...— неохотно отозвался Мурат.— Куда теперь торопиться... Вечером вымоюсь.
— Тогда хоть побрейся... Непривычно видеть тебя с
бородой.
— Ладно, — отговорился Мурат. Бриться ему не хотелось.
Сакинай присела у него в ногах — с распущенными, еще не просохшими волосами. Мурат с любопытством взглянул на нее: какой-то новой, необычной была жена в этом белом платье, почти забытом им.
— Чай поставить? — спросила Сакинай.
— Потом.— Мурат взглянул на мерно тикавшие ходики и поднялся.— Сначала на станцию схожу.
Сакинай сразу сникла.
— Станция...— с горечью сказала она.— Из-за нее ты все можешь бросить...
— Ну, будет об этом...— Мурат нахмурился.
— Есть же еще время...— Она тоже взглянула на ходики. Еще минут двадцать можно было бы посидеть, поговорить... Умом Сакинай понимала: не терпится Мурату, почти неделю не был на станции, надо все осмотреть, проверить, снять показания приборов, но обида, против ее воли, вскипела в ней, она подавленно сказала: — Да ладно, иди, держать тебя, что ли, буду...
Ушел Мурат. Даже не оглянулся с порога... А чего ему оглядываться? Зачем ему думать о ней? Всего-то на всего жена...
Злые, обидные мысли мутили разум Сакинай. И странно, пока разговаривала с Муратом, совсем не чувствовала сердца, а тут заболело вдруг, да так, что пришлось согнуться, присесть на кровать. Господи, пронеси... Больно-то как... «Го-о-споди...» — хотела крикнуть Сакинай, но не могла и сделала то, что ни в коем случае нельзя было делать,— рванулась с постели, и тяжкая огненная молния пронзила ее тело, она по инерции еще шагнула вперед, к двери,— вдруг нечем стало дышать, и она подумала, что там, снаружи, ей станет легче, и рухнула на пол, успев подумать: «Мурат...»
Это было последнее, что мелькнуло в ее мозгу.
А Мурат ни о чем не догадывался, не дрогнуло его сердце. Он не спеша осмотрел приборы, обратил внимание на то, что стрелка анероида резко отклонилась влево, даже подумал, не испортился ли он, открыл крышку и внимательно осмотрел, вытер чистой тряпочкой пыль,— как будто все было в порядке, видимо, просто портилась погода. Он взглянул па горы. Да, так и есть, большое облако клубилось над Узун- Кыром, а еще дальше, над Хан-Тенгри, горизонт был черен
как ночь... Над станцией светило солнце. Мурат вышел на крыльцо. И содрогнулся от истошного крика, доносившегося снизу. Он не сразу понял, что кричала Изат. Что там могло случиться? Он всмотрелся в дома, отчетливо видные отсюда. Да, несомненно, кричала Изат, он видел ее, бегущую от его дома. Бежала к себе и продолжала беспрерывно кричать, он увидел, как выскочила Гюлыпан, через несколько секунд показалась Айша-апа, видимо, что-то сказала им, и все трое направились к его дому — впереди Изат, следом Гюлыпан и последней Айша-апа, ей явно трудно было идти, но шла она необычно быстро для себя...
Что там могло случиться?
Он бросился бежать вниз по склону.
Все трое — Айша-апа, Гюлыпан, Изат — стояли в черном проеме настежь распахнутой двери, не решаясь войти внутрь. Мурат, задыхаясь от быстрого бега, прошел мимо них — и тоже застыл на пороге. В двух шагах от него лежала на полу Сакинай, выбросив левую руку вперед, а правую прижав к груди. Он сразу понял, что она умерла, вот почему даже Айша-апа не смела войти в дом... Ноги у него подломились, он нагнулся, дрожащими руками приподнял голову Сакинай, посмотрел в ее открытые мертвые глаза... Как же так? Господи, за что... Ведь всего полчаса назад она была живая... Сидела на постели с распущенными волосами, в белом, непривычном для него платье и просила его побриться... Всего полчаса назад... Он машинально провел рукой по лицу, ощутил колючую брито, бородой это еще нельзя было назвать, перевел взгляд на Сакинай. Господи, спаси и сохрани... За что? Всего три дня прошло, как похоронили Дарийку... Не может быть так, не должно быть...
Но так было — лежала перед ним мертвая Сакинай, его жена, ее широко раскрытые мертвые глаза смотрели на него и словно спрашивали: за что?
За что?!
Он повернул голову, встретился с тусклым, больным взглядом Айши-апа, она едва держалась на ногах и негромко закричал:
— За что?! Апа, за что мне такое наказание? Я виноват, да? В чем моя вина? Скажите мне!
Он осекся, заметив Изат, она стояла рядом с Айшой- апа, прижимаясь к ней, и испуганно смотрела на Мурата. «Спокойно, — сказал себе Мурат,— нельзя так, ведь есть Изат, ей нельзя это... Нельзя-а!»
И Айша-апа, словно прочитав его мысли, решительно отстранила от себя Изат, строго сказала Гюлыпан:
— Уведи ее!
Ушли Гюлыпан и Изат. Мурат, все так же стоя на коленях, смотрел на Айшу-апа: скажи что-нибудь, старая мудрая женщина... Почему так? Только не говори, что все в руках божьих, на все его воля... Так не может, не должно быть, не может быть божьей воли на то, чтобы две молодых женщины ушли на тот свет... На тот свет, где не может быть света, кроме кромешной могильной тьмы...
Но сказала Айша-апа:
— Молись, Мурат... Все в руках божьих...
Мурат вскочил на ноги, закричал, вскинув вверх сжатые кулаки:
— А-а-а! Говоришь, все в руках божьих? — Впервые он говорил Айше-апа «ты», впервые кричал на нее.— Где он, твой бог? Почему он допустил такое? Дарийки нет, Сакинай умерла... Разве это по-божески?! Да будь он проклят, твой бог, нет его! Не-е-т никакого бога! Нет! И быть не может! Если бы он был, такого бы не произошло! Я проклинаю твоего бога! Что ты смотришь на меня? Если твой бог есть, пусть он покарает меня! Пусть покарает больше, чем я сам покарал себя!
Айша-апа отшатнулась от него, сказала с испугом:
— Нельзя так, сынок...
— Что нельзя? А как можно? Так, что ли? — Мурат мотнул головой, показывая на мертвую Сакинай.— Или у твоего бога не нашлось больше никого, кроме нее, чтобы взять к себе? Никого, кроме нее, не увидел?
— Нельзя, сынок, нельзя...— дрожащим голосом повторяла Айша-апа.
Мурат опомнился, тихо сказал, опустив голову:
— Простите меня, апа...
— Что же теперь поделаешь, сынок...
Они уложили Сакинай и молча сидели в углу. Мурат никак не мог понять смысла случившегося. Ведь всего какой- то час назад Сакинай сидела рядом с ним на постели в этом неожиданно белом платье, просила его побриться... Как же все это могло произойти? Ну да, знал он, конечно, что у нее больное сердце, и как-то смирился с этим, как и сама Сакинай,— всё так, но не в такие же годы умирать... Почему она после такой тяжелой дороги не легла отдохнуть? Может, и обошлось бы... Что заставило ее заняться этой проклятой
стиркой, вымыться самой, надеть это белое платье? Неужели она чувствовала приближение смерти? Теперь уж об этом не узнать...
XV
Несколько дней Мурат был словно в какой-то прострации. Он почти не разговаривал, в положенные часы уходил на станцию, записывал показания приборов, потом садился на скамейку у входа, подолгу смотрел в ту сторону, где была могила Сакинай, на пустую дорогу, но уже не ждал никого, почему-то уверенный в том, что и в это лето никто не приедет к ним. Сакинай... Дарийка... Кто же виноват в том, что они умерли? Он, Мурат. Да... Если бы он отпустил Дарийку, она наверняка осталась бы жива. И Сакинай ничего не узнала бы — и тоже была бы жива... Как все просто и ясно теперь... так просто и так ясно, что жить не хочется...
Жить ему действительно очень не хотелось. Чего ради? Ради этой проклятой станции? Но разве все эти цифры стоят жизни двух человек? «Хватит»,— спокойно, отрешенно думал он. Надо собраться, посадить Айшу-апа и Изат на Алаяка и спуститься вниз, к людям. Что могли — сделали, кто их упрекнет?
Так думал Мурат, но где-то в глубине души понимал, что не решится уехать, пока есть хоть какая-то возможность продержаться. Иначе действительно все окажется напрасным — и смерть Дарийки, и Сакинай тоже... Надо жить, надо работать. Надо засеять вскопанное поле...
Все понимал Мурат, а не мог заставить себя взяться за работу.
В пятницу Айша-апа твердо сказала:
— Зарежь овцу.
— Овцу? — переспросил Мурат.— У нас же их всего две.
— Зарежь. Надо сделать поминки по Дарийке и Сакинай. Не нами заведен этот обычай...
— Хорошо, — согласился Мурат.
Но и почти напрочь забытый вкус мяса не оживил Мурата, он равнодушно жевал, уставившись в стол отсутствующим взглядом. После ужина Айша-апа мягко заговорила:
— Сынок, я понимаю, как трудно тебе сейчас. Возьми себя в руки. Нельзя нам, живым, уходить вслед за умершими. Подумай о нас. Только на тебя вся наша надежда, никого ведь у нас больше нет...
Мурат поднял голову. Слова Айши-апа он слышал, понимал, что они означали, но в душе ничто не шевельнулось, сердце не дрогнуло.
— О чем вы, апа?
— Надо жить, сынок...
— Да, надо жить, — согласно кивнул он головой.
— Надо поле засеять...
— Да, надо, — покорно согласился он, задумался — и вдруг спросил: — А надо ли?
— О чем ты, сынок? — Голос Айши-апа дрогнул.— Как же не надо?
— Засеять-то засеем,— со вздохом сказал Мурат,— а потом? Ведь надо будет поливать, значит, арык делать, а справимся ли? Были бы Дарийка и Сакинай — другое дело...
— Дядя Мурат, я ведь буду вам помогать,— сказала Изат.
И впервые за последние дни легкая улыбка появилась на губах Мурата. «Маленькая ты моя,— с нежностью подумал он.— Ты уже помогаешь — тем, что существуешь на свете...»
— А если не сеять, на что мы можем рассчитывать? — говорила Айша-апа, пристально глядя на Мурата.— Этих двух мешков зерна и до зимы не хватит... А надеяться на то, что к нам кто-то приедет... Они бы уже приехали, Муке, ведь перевалы давно открыты... Я еще в прошлый раз догадалась, что ты не добрался до центра. И теперь вы тоже туда не попали, ведь так? Скажи правду.
— Да, апа,— тихо ответил Мурат, не поднимая головы.— Простите меня, в прошлый раз я обманул всех...
Теперь надо было рассказывать все.,. И он рассказал, тихо закончил:
— Вот так... Хотел сделать как лучше...
— Значит, война еще не закончилась...— не спросила, а как об очевидной для нее истине сказала Айша-апа.
— Я не знаю... Я ничего не знаю...
— Не закончилась,— в раздумье повторила Айша-апа.— Поэтому никто и не едет к нам...
— Наверно, так,— подавленно согласился Мурат.
И Айша-апа впервые заговорила о том, что занимало мысли всех женщин:
— Может быть, нам самим надо уехать отсюда? Подумай об этом, Муке...
Мурат долго смотрел на нее и наконец негромко заговорил:
— Апа, я понимаю, как вам трудно... Но ведь и мне нелегко. Очень вас прошу — поймите меня. Останемся хотя бы до осени... Ради чего же мы мучились столько времени, если сейчас бросим все? Может быть, война и в самом деле не кончилась, но ведь когда-то и ей конец придет... Я уж по- всякому думал, но не могу я сейчас уехать отсюда...
— Ну что ж,— не сразу сказала Айша-апа, — давай останемся... Долго терпели — потерпим еще...
— Спасибо вам, апа... А на Кок-Джайык мы завтра же отправимся. Посеем и пшеницу, и ячмень, до урожая как-нибудь дотянем.
— Нет,— возразила Айша-апа, — лучше посеять только ячмень, пшеница здесь может не вырасти. Все равно ведь один мешок зерна надо оставить, да и земли у нас немного.
— Хорошо, пусть будет по-вашему,— согласился Мурат.
На следующее утро они погрузили на Алаяка ячмень и спустились в Кок-Джайык.
Земля стала уже подсыхать, и Мурат понял, что придется основательно пройтись самодельной бороной. Лишь бы и она, как буурсун, не развалилась на части.
Вид вскопанного поля вновь, как в первые часы после смерти Дарийки и Сакинай, вызвал в нем острое чувство боли. Все здесь напоминало о них. Ведь всего-то, кажется, десять дней прошло, как они все вместе работали здесь. Кто мог предвидеть такую беду? Хорошо Айше-апа, у нее всегда наготове объяснение — на все воля божья. Но чем он, Мурат Бекмурзаев, объяснит смерть Дарийки и Сакинай другим, в первую очередь — Дубашу, когда он вернется с фронта, да и самому себе, в конце концов? Не божьей же волей... Разве что своей собственной... Кто мог предвидеть?! Ты обязан был предвидеть, Мурат Бекмурзаев... Раз уж ты взял на себя всю ответственность за женщин — обязан был... А ты в первую очередь решил, что твой долг — выполнить приказ, остаться здесь, а во всем остальном пусть идет так, как прежде... Но ведь с самого начала все было не так, как прежде. Прежде не было войны, были рядом Тургунбек и Дубаш, была связь с центром. И надо было тебе сразу понять, что как прежде — нельзя... Тогда, может быть, ты сумел бы по-другому поговорить с Дарийкой, а не устраивать ей истерику... И когда вернулись сюда, ты не лег бы спать, а наверняка понял бы, что с Сакинай творится неладное и надо
что-то сделать... Может быть, всего-то — сказать ласковое слово, уговорить ее отдохнуть, лечь в постель...
Он чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, и отвернулся от Гюлыпан и Изат, взял топор и полез в кусты.
Борона не развалилась. Алаяк понуро волочил ее по серому полю, Мурат, вспомнив, как он совсем еще недавно строптиво взбрыкивал, запряженный в ненавистный буурсун, с жалостью смотрел на коня, почти не понукая его.
— Ну, можно и начинать,— наконец сказал Мурат, вытирая обильный пот со лба. Странно, день еще только начинался, а он уже так устал...— Изат, принеси курджун.
Гюлыпан держала перед ним раскрытый курджун, Мурат неторопливо насыпал в него ладонями зерно, затем повесил через плечо и, взглянув на небо, зашагал по полю, разбрасывая зерна, и старался делать так, чтобы движения были равномерными.
Гюлыпан стояла у мешка и смотрела ему в спину. На минуту ей показалось, что по полю бредет не изможденный, убитый горем Мурат, а легендарный сеятель Баба-дийкан. «Наверно, во все времена самый священный долг каждого человека — сеять зерно, чтобы дать будущим поколениям хлеб и жизнь...» Она сама не заметила, как зашевелились ее губы.
С тех пор как живет на земле человек — Священность, обязанность, право, награда ли, Помня о прошлом, работать всегда, Во имя жизни будущих поколений...
Вот оно, будущее поколение,— маленькая Изат, семенящая рядом с Муратом. Как быстро побежала она с пустым курджуном... Гюлынан торопливо наполнила его и понесла к Мурату. Он молча повесил его, отвел от нее хмурый взгляд. Грязные потеки пота на измученном лице, поросшем негустой, но уже седеющей бородой. А ведь ему, кажется, всего- то тридцать с чем-то...
— Отдыхайте пока,— невнятно сказал Мурат и снова зашагал по полю.
Изат вприпрыжку побежала к небольшой полянке, нарвала цветов, с радостной улыбкой дала понюхать Гюлыпан.
— Смотрите, джене, какие они красивые...
— Да, очень...
— Я хочу еще поискать тюльпаны... Почему-то их не видно. Куда они все подевались?
— Здесь не растут тюльпаны... Слишком высоко*
— Да? — Изат погрустнела, но улыбка тут же снова появилась на ее лице.— А бывает так, джене, что цветы болеют?
— Болеют? — Гюлыпан задумалась: что ответить на такое? — А ты как думаешь?
— Нет, наверно... Ведь они не бегают и не ходят, как мы, поэтому, наверно, и не болеют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32