На улице Изат взяла Мурата за руку, осторожно потянула на себя и тихо попросила:
— Дядя Мурат... Напиши в журнале: «Асранкулов...»
Мурат, сдерживая улыбку, серьезно кивнул.
VI
Рано пришла в этом году зима. Прежде они ходили на ледник до ноября, иногда даже в начале декабря. А теперь Мурату пришлось записать в журнале: «1941 год, 30 октября. В связи со сложными метеоусловиями наблюдения на леднике временно прекращены». Не пробраться сейчас на ледник, слишком много снега выпало в горах, замело все ущелья, и по склонам не пройти, можно и в лавину попасть.
Теперь одна забота — станция. Казалось бы, нудная, неинтересная работа — каждый день снимать показания приборов, заносить в журнал, в определенный день выходить на связь, диктовать цифры. Но Мурату такая работа нравится. Он непоколебимо убежден, что за каждой цифрой — целое явление, пусть и не всегда понятное ему самому, но сообщить эти цифры в центр просто необходимо. И ни в коем случае нельзя пропустить ни одного измерения — тогда прервется логическая цепь наблюдений. И пусть сейчас эти цифры осядут мертвым грузом в какой-нибудь архивной папке метеоцентра, но придет время, когда они обязательно понадобятся. Когда придут сюда люди, чтобы взять неисчислимые богатства,
спрятанные в горах, среди множества карт и документов в их планшетах наверняка будут и сведения, которые сейчас Мурат передает в центр... Так обязательно будет...
Мурат знал, что прежде в Киргизии специалистов- метеорологов не было. Все держалось на голом энтузиазме. И кого только не было среди первопроходцев: учителя, врачи, агрономы, военные. Первую метеостанцию на киргизской земле основал Северцев еще в 1856 году. Следы ее до сих пор сохранились в селе Ак-Суу на Иссык-Куле.
Но больше всего поражала Мурата подвижническая жизнь бывшего артиллериста Королькова. Местные жители называли его просто Ярослав-аба. По его инициативе в 1881 году в Караколе была построена метеостанция. Несмотря на глухоту и все более слабеющее зрение, Корольков до последних дней своей жизни «боролся» с погодой. Сводками и наблюдениями, оставленными им, пользуются до сих пор, хотя уже шестьдесят лет прошло. Кто знает, может быть, и в далеком 2001 году, когда Мурата и на свете не будет, людям пригодятся те измерения, которые он делает сейчас...
И каждый день у Мурата — занятия с Изат. «Школу» оборудовали в будке, поставили стол у окна. Когда Мурат, возвратившись со станции, завтракал, Изат уже нетерпеливо поджидала его. Шли к будке, усаживались рядом за столом, и начинался урок. Нелегко пришлось Мурату без учебников, не так-то просто было вспомнить, с чего начиналась учеба в первом классе. Сначала пришло в голову: «Ата, атка така как...»2 С этих «а», «т», и «к» все и пошло. Изат, склонив голову к плечу, старательно выводила буквы, иногда Мурат, взяв ее ручонку в свою, помогал ей. За два месяца Изат выучила пятнадцать букв, стала читать по складам. Но особенно нравилась ей арифметика. Она быстро научилась складывать и вычитать в уме, но Мурат заставлял ее писать. Все должно быть как в настоящей школе. Тетради, отметки, уроки, перемены... И когда проходило сорок пять минут, Мурат вставал из-за стола: «Пойдем на улицу, отдохнем». Но домой ее не пускал, хотя он и находился в двух шагах. Все должно быть по-настоящему, а не игрой. Ведь когда-нибудь Изат пойдет в настоящую школу, пусть сразу привыкает к порядку...
1 Каракол — старое название Пржевальска.
2 Ата, атка така как — букв.: «Отец, подкуй лошадь подковами».
Седьмого ноября собрались все вместе, решено было отметить праздник.
С самого начала своей отшельнической жизни на еде экономили. Специальных разговоров на этот счет не было — все и так понимали, что впереди долгая зима. Но к праздничному дню Мурат решил зарезать яловую козу. Пока он освежевал тушу, Гюлыпан и Сакинай вычистили внутренности, Дарийка подпалила голову и ножки козы. Душно, дымно в доме, тускло помаргивает лампа-«десятка». Открыть бы хоть ненадолго дверь в сени, но Айше-апа нездоровится, сидит она сгорбившись, смотрит на огонь, думает о чем-то.
Гюлыпан расстелила дастархан, наломала лепешек, поставила растопленное масло. Кто-нибудь нет-нет да и бросит быстрый взгляд на закопченный казан, оттуда тянет все крепчающим, почти забытым уже запахом мясного бульона. Дарийка, улыбаясь, обратилась к Гюлыпан:
— Хозяюшка, ты чего же это? Ведь какой праздник сегодня... Неужели на сухую отмечать будем? В заначке-то есть что-нибудь?
— Я сейчас,— поднялся Мурат.— У меня должно быть немного спирта.
— Нет-нет,— быстро сказала Гюлыпан,— здесь тоже должно быть. Когда провожали Тургунбека и Дубаша...— Она запнулась, взглянув на Мурата, и он понял почему: ведь тогда провожали и его тоже, сидели тут же, все вместе, только Айши-апа и Изат не было.— Я сейчас посмотрю,— быстро сказала Гюлыпан и, мягко вскочив на ноги, стала ворошить сложенные в темному углу вещи, достала две бутылки.— Вот, я же говорила... По-моему, тут еще одна должна быть.
Нашлась и третья бутылка. Гюлыпан вытерла их, поставила на край дастархана, подала стаканы, взглянула на Мурата, молчаливо предлагая ему открыть. Мурат взялся за бутылку с вином. Единственную бутылку водки он отставил в сторону. Женщины водку вряд ли будут, а сам он и вино-то пил не чаще трех раз в году. Дело тут не только в болезни — не было у него никакой тяги к выпивке, даже в самые невеселые минуты. Так, в праздники выпьет стаканчик вина за компанию — вот и вся его «гульба».
Он разлил вино, поднял свой стакан:
— Ну что ж, дорогие мои... Давайте выпьем. За наш славный праздник. Двадцать четыре года нашей Советской власти. Как будто и не так уж много. Только, можно сказать, жизнь наладилась, стали есть досыта, и вот — беда, Гитлер проклятый объявился на нашу голову... Всем сейчас тяжело, а
особенно нашим братьям, которые воюют. Выпьем за них, за нашу победу...— Мурат помолчал и добавил, обращаясь к Айше-апа: — А еще выпьем за нашу Изат. Вчера я выставил ей оценки за первую четверть. По всем предметам только «хорошо» и «отлично»!
Изат, смутившись, прислонилась к коленям Айши-апа. А та все больше молчала, поглядывала на сидящих. Жалко ей было всех. Ведь такие еще молодые, самое время повеселиться как следует, да какое уж тут веселье... Улыбаются, пытаются шутить, а глаза у всех невеселые... Да и у самой Айши-апа нелегко на душе. Просто вспомнилось, как прежде гуляли в аиле на праздниках... И музыка, и пляски, и джолджош сурамай, и джоолук таштамай...1 Господи, да не надо бы всего этого, лишь бы были рядом Тургунбек с Дубашем... Тогда совсем по-другому бы сидели и Дарийка с Гюлыпан, и в доме наверняка уже все ходуном ходило... Айша-апа встряхнула головой, отгоняя невеселые мысли, поцеловала Изат в затылок:
— Не спишь еще?
— Не-ет!
Детская душа не приемлет большого горя. Умом-то Изат понимает, что у взрослых большая общая беда, но для нее самой каждый прожитый день — радость. Очень уж много интересного кругом. Еще одну букву выучила, новое слово прочитала — и в душе ликование. А как иначе? Ведь такой огромный мир вокруг, и обо всем хочется узнать как можно скорее. А до чего же приятно возиться с этими числами! Складывать их, вычитать, снова складывать. Вот было число двадцать пять, прибавили к нему пятьдесят два... Ну что это были за числа? Какие-то неуклюжие, похожие друг на друга, как два ягненка от одной овцы. А сложили их, и получилось что-то совсем другое, очень красивое и совсем не похожее ни на одно из двух — семьдесят семь! А если отнять от него еще более красивое сорок четыре, и получается что-то опять красивое и снова не похожее ни на семьдесят семь, ни на сорок четыре — тридцать три! Когда уроки кончались и дядя Мурат давал домашнее задание, Изат, аккуратно выписав буквы, принималась с наслаждением играть числами. Это были игрушки куда забавнее, чем куклы! И она с нетерпением ждала того чудесного времени, когда числа можно будет не только складывать и вычитать, но и умножать и делить. Да разве только учиться интересно! Все интересно!
1 Старинные киргизские молодежные игры.
Взрослые, казалось, забыли о ней, только Айша-апа иногда гладила ее по голове.
Дарийку как будто начало разбирать — раскраснелись щеки, заблестели глаза, громче зазвучал голос, да и говорила она больше всех. Гюлыпан, по обыкновению, помалкивала, хлопотала по хозяйству. А Сакинай с полуоткрытым ртом смотрела на Дарийку, и лицо ее приобрело какое-то глуповатое выражение. «Хотя большим умом аллах ее и без того не наградил,— с жалостью думала Айша-апа, глядя на нее,— а уж о внешности и говорить не приходится. Все-таки несправедлив создатель — одним все, другим ничего. Бывают и некрасивые, и умом не блещут, но хоть добротой и мягким нравом берут, а у Сакинай и этого нет. Наверно, нелегко с ней Мурату. Настоящий джигит — и ростом вышел, и настоящая мужская сила в нем чувствуется, и характером незлобивый, если и рассердится на что-нибудь, скоро отойдет, первый улыбнется. Ему бы куда больше такая, как Дарийка, подошла...»
А Дарийка еще выпила — Мурат только пригубил, а Гюлыпан и вовсе отказалась — и окончательно воодушевилась, широко улыбнулась:
— А что это мы сидим как в воду опущенные? Давайте споем, что ли. Праздник все-таки!
— Спойте, конечно,— тут же поддержала ее Айша-апа.
— Ну, кто начнет? — Дарийка задорным взглядом обвела сидящих за столом.— Может, ты, Мурат? Ты все-таки у нас единственный мужчина!
— Ну, нашла певца,— отмахнулся Мурат.— Разве я пел когда-нибудь?
— Надо же когда-то начинать,— не отставала от него Дарийка.— Все мы тут не поющие. Если бы Тургунбек был — тогда другое дело. Да и мой Дубаш поддержал бы, хотя у него нет ни слуха, ни голоса. Давай, Мурат, начинай, мы же не перед публикой, кого стесняться?
— А ну тебя... Не знаю никаких песен.
Дарийка взглянула на Сакинай.
— Смотри-ка, какой скромный у тебя муженек... Неужели он никогда не пел?
Сакинай смутилась, пробормотала неуверенно:
— Один раз, помню, пел в хоре, какую-то политическую песню...
— Политическую...— Дарийка усмехнулась.— Ну, Мурат, давай запевай политическую, если других не знаешь. В самый раз будет.
— Да что ты привязалась ко мне.— Мурат начал сердиться.— Сказал же, что не умею. А зачем браться за то, что не можешь сделать хорошо? Спой лучше сама.
— Да придется, видно,— деланно вздохнула Дарийка.— Только я политических песен не знаю. Я только об одном знаю — о любви...— Она подмигнула Мурату.— Вот только не знаю, понравится ли эта песня апа...
— Не стесняйся, милая,— подбодрила ее Айша-апа.— Песня есть песня...
Дарийка поправила платок, задумалась и, глубоко вздохнув, запела.
Мурату прежде не доводилось слышать этой песни. Кто знает, уж не сама ли Дарийка сочинила ее? Она пела о любимом, который далеко был от нее, о своей печали, о любви, что утолёно горит в ней, о том, как ждет она и жаждет его объятий... И куда делось ее веселье... Весь вид Дарийки — поднятое вверх лицо с красиво очерченным подбородком, полузакрытые глаза, руки, сжимавшие концы платка,— выражал затаенную тоску. Даже Изат, не говоря уже о взрослых, с удивлением смотрела на такую незнакомую сейчас Дарийку-джене, разделяя ее печаль.
А песне, казалось, не было конца. Дарийка словно забыла о том, что сидит не одна, голос ее рвался к тому единственному, кого сейчас не было рядом с ней.
Мурат, не шелохнувшись, во все глаза смотрела на нее. Та ли это Дарийка — взбалмошная, дерзкая на язык, которую он знал уже не первый год? Совсем другая, новая, прекрасная в своей невыразимой печали женщина сидела перед ним. Значит, может она и такой быть... Но почему же раньше он ее такой не видел? Потому что не было войны, и рядом с ней был Дубаш, и жилось просто и весело,— так? И какое-то смутное чувство обиды шевельнулось в нем — что не о нем эта печаль, не к нему обращена песня Дарийки и никто такой песни не споет о нем...
Он взглянул на Гюлыпан. Она смотрела куда-то перед собой,— но что видела, о чем думала? Всегда она была загадкой для Мурата. Необычная для молодой женщины молчаливость и замкнутость,— казалось бы, полная противоположность открытому, улыбчивому Тургунбеку. Что же связывает их? И что есть в Гюлыпан такое, что неудержимо тянет к ней? Только ли ее молодость, красота? Да ведь и красивее есть, и моложе... А может быть, и в самом деле что- то колдовское? Объяснить было трудно, но Мурат хорошо помнил, что это влечение появилось в нем с первого дня их
знакомства. Он долгое время сам не признавался в этом, не то что сказать кому-то. Да и кому скажешь? Не Сакинай же... И не Тургунбеку, конечно. С ним у Мурата с первых дней отношения установились самые дружеские, Тургунбек был на несколько лет моложе, и Мурат считал его как бы младшим братом. И он старался не думать о Гюлыпан, но это странное влечение не проходило, а после того, как он случайно увидел Гюлыпан обнаженной, с распущенными волосами, вновь вспыхнуло с пугающей его силой...
Дарийка кончила петь, уронила руки на колени. Она выглядела какой-то опустошенной, словно всю себя отдала тяжелой, невидимой глазу работе.
— Ну что, хороша песня? — Дарийка улыбалась, но губы ее подрагивали.— Ты что, Мурат, сидишь, будто кол проглотил? Наливай... Или ты обиделся, что песня не тебе была адресована? Погоди, и для тебя еще спою... Я для каждого могу спеть... А сколько нас всех-то, а? — Она медленным взглядом обвела сидящих за дастарханом.— Негусто нас, однако... Так что и вечера одного хватит, чтобы для всех спеть. А вечеров таких у нас еще...— она помедлила, прикусила губу,— ой как много будет. Что вы молчите? — чуть повысила голос Дарийка.— Или песня моя не понравилась? Тогда я больше не буду петь...
— Что ты,— торопливо сказал Мурат.— Совсем наоборот.
— Совсем наоборот, говоришь? — Дарийка прищурилась.— Ну так и скажи, а то молчит... А вы что скажете, Айша-апа? Вы же у нас самая мудрая...
— Хорошая песня,— тихо сказала Айша-апа, делая вид, что не заметила слегка вызывающего тона Дарийки, и подумала: «Трудно им бывает со мной. Они все молодые, а уважение к моему возрасту сковывает их. Милые мои, я бы с удовольствием оставила вас одних и Изат взяла бы с собой, чтобы вы как следует повеселились. Тогда, может быть, и ты, моя Гюкю, улыбнулась... Но как уйти? Куда? И нельзя — нас слишком мало...»
— Спой еще,— попросила Айша-апа.
— Еще? — Дарийка задумалась.— Ладно, спою... Я же обещала для всех спеть...— Она тряхнула головой.— Эта песня для тебя, Мурат, наш единственный джигит...
И Дарийка, улыбаясь, пропела, глядя прямо на Мурата:
Надежда лучится, струится, и сердцу неймется, смотри. Волнуюсь, страдаю, не спится, и тело все жаром горит...
Она даже слегка подалась к нему, четко выпевая каждое слово, и лицо у нее было серьезное, но, едва пропев первый куплет, залилась смехом, повернулась к Сакинай:
— Ну как, пробудила я в тебе ревность?
Сакинай часто заморгала маленькими узкими глазами, не зная, что ответить. Вроде бы и шутила Дарийка, часто с ней такое бывало, но ведь с таким серьезным выражением на лице пела... Дарийка, смеясь, продолжала:
— Не надо ревновать, Сакинай, нет причин, это песня старая, наши предки пели ее...
И Сакинай улыбнулась — несколько натянуто, но она знала, что улыбка не идет ей, слишком хорошо видно, какие некрасивые у нее зубы. Да и что было делать, как не улыбаться? Это же Дарийка, какая обида может быть на нее. А и была бы, нельзя эту обиду показывать, ведь праздник сегодня, а какой же праздник без шуток и смеха...
А Дарийка уже всех заразила своей веселостью — улыбался Мурат, и Гюлыпан, выпрямившись, смотрела уже не перед собой, а на всех, посветлело лицо Айши-апа. И Изат прямо- таки светилась радостью — так хорошо было видеть ей развеселившихся взрослых. И заполнивший весь дом густой запах сварившегося мяса напомнил о том, что готов праздничный ужин. Гюлыпан поднялась, чтобы подойти к казану, но Дарийка удержала ее:
— Подожди, Гюкю... Давайте все-таки споем все вместе... Ну, раз-два, взяли...
И она запела.
И все дружно поддержали ее. Пела Гюлыпан, у нее оказался высокий чистый голос. Пел Мурат, никогда прежде не певший песен. Слабым надтреснутым голосом подпевала Айша-апа. Не зная слов, самозабвенно издавала радостные звуки маленькая Изат. И даже Сакинай шевелила губами, стараясь, чтобы ее голос невзначай не прозвучал диссонансом — не испортить бы песню...
Тяжелая, непроглядная ночь была за стенами дома. Небо, горы, ущелья — все было покрыто непроницаемой тьмой. И только из окон небольшого приземистого домика, затерявшегося в безбрежных объятиях Великих Поднебесных гор, был виден свет. Он был слишком слаб, чтобы рассеять огромную тьму, но он был, и, окажись вдруг в горах одинокий путник, он издалека заметил бы его. Этот немощный тусклый лучик света, голоса, доносившиеся из-за стен дома, свидетельствовали о неуничтожимое™ жизни, о беспредельности человеческих сил, о неиссякаемой воле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32