А холода не заставили себя ждать. Все чаще клубились над горами черные тучи, и дожди шли холодные, почти уже осенние. Мурат с тревогой обходил поле, срывал колоски, растирал их в ладони, жевал. Рано было жать, зерна еще мягкие и легкие. Видно, поздний сорт оказался...
А вытоптанные кабанами колосья большей частью не оправились, разве что один из четырех поднялся. Но все же не зря они тогда поработали...
На несколько дней зарядила беспросветная непогодь — дожди, ветер, раз даже крупа с неба посыпалась. Мурат начал кашлять. Хотя шалаш он соорудил основательный, но по ночам все же было холодно, да и днем отогреваться не удавалось. И Мурат решил, что кабанов опасаться уже нечего. Надо пока
отвезти сено и дрова, а там уже решать, что делать с ячменем.
Алаяк как будто чуть выправился, хромал меньше/ хотя опухоль на ноге не спадала. С сеном и дровами Мурат управился довольно быстро. Да и то сказать — против прошлогоднего сена оказалось намного меньше, что удалось накосить на косогорах да на вскопанном клочке Кок-Джайыка. Но ведь и живности осталось раз, два — и обчелся... К тому же и ячменная солома еще будет...
И однажды вечером Мурат спросил:
— Что будем делать, апа?
— Тебе виднее, сынок,— не сразу ответила она, поняв, что он имеет в виду.— Я ведь твоего поля не видела.
— Знать бы, что погода хотя бы еще неделю постоит, можно и подождать с уборкой. А если нет?
— На погоду особенно не надейся,— предупредила Айша- апа.— По всему видать, зима ранняя будет.
— Так что, начнем убирать?
— Да,— помедлив, решительно сказала Айша-апа.
Оживились Гюлыпан и Изат, как будто предстояла не
тяжелая работа, а легкая прогулка. Изат подбежала к Мурату:
— А я тоже буду жать?
— Конечно, — улыбнулся Мурат.— Всем работы хватит... Апа, я вот что хочу сказать... Надо, чтобы первый сноп был сжат вашими руками. Вы же знаете, таков обычай.
— Ох, Муке,— озабоченно сказала Айша-апа, но было видно, как она довольна словами Мурата.— Таков обычай, это верно, но не знаю, как я доберусь до Кок-Джайыка...
— Посадим вас на Алаяка, и прекрасно доедете.
— Поедемте с нами, апа,— поддержала Мурата Гюль- шан.— Дорога совсем не трудная. И вам на пользу будет, а то вы все время дома сидите...
Изат стала целовать руки Айши-апа, упрашивать:
— Поедемте, апа! Вы же не видели поля, вот и посмотрите. А какой замечательный арык построил дядя Мурат, наш защитник-кормилец!
— Ласковая ты моя...— Айша-апа готова была заплакать от умиления.— Конечно, поеду, думаете, мне хочется оставаться одной в такой день? Сколько мы ждали этого урожая... Доберусь как-нибудь, аллах не оставит меня, даст силы...
Увидев поле, Айша-апа спешилась и, сделав два шага, согнулась в низком поклоне:
— Здравствуй, земля моя родная. Преклоняюсь перед тобой, мой Кок-Джайык...
Мурату показалось, что она и в самом деле готова упасть
на колени, и встал рядом, готовый поддержать ее. Айша-апа подняла на него светлые старческие глаза:
— Муке, я благодарю аллаха за эту землю, за наш урожай, но я всегда помню, чьими руками возделывал ось это поле... Благодарю тебя, сынок, мой Муке...
И она поцеловала его руку.
— Ну что вы, апа...— смутился Мурат.— Идемте...
Айша-апа первой подошла к кромке поля, погладила
колосья, прежде чем сорвать один. Шелушила зерна, положила их в рот, стала медленно, благоговейно жевать, затем опустилась на землю, вытянула руки вперед, ладонями вверх, проникновенно сказала:
— О аллах, всему причиной только ты! Дай нам обильного урожая! Чтобы нашему току было тесно от хлеба! Аминь!
Она с трудом поднялась, Мурат подал ей серп, и Айша-апа слабой, неверной рукой срезала первые колосья...
Не могло быть тесно у них на току от хлеба, хотя бы потому, что не было никакого тока... Да и ячменя, жалкими горстками слетавшего с косы Мурата — он старался брать повыше, чтобы меньше было работы Алаяку,— много набраться тоже не могло... Изат подбирала за ним колосья, а Гюлынан жала серпом. И как только колосьев набралось на два неполных мешка, Мурат отправил с ними Айшу-апа на Алаяке. Он видел, как устала она. Алаяк довольно бодро застучал по камням поджившими за лето копытами, мешки были нетяжелыми, да и Айша-апа, и смолоду не отличавшаяся могучим сложением, к старости высохла и весила теперь, наверно, разве что чуть больше Изат.
Повезло им с погодой — вновь установились солнечные, хотя уже и по-осеннему прохладные дни. Мурат занимался уборкой один, у Гюлынан и Изат едва хватало времени на то, чтобы отвезти мешки. Он лишь однажды выбрался домой, сходил на станцию, проверил записи и с огорчением увидел несколько пропусков. Хотя мог бы и сам раньше сообразить — не могли ни Гюлыпан, ни Изат сделать записи, так как возили зерно.
Он позвал Гюлыпан и молча показал на пропуски. Она покраснела, опустила глаза и стала оправдываться:
— Я не успела... И Изат не было... Потом... я подумала... погода все время стоит хорошая, смотрите, цифры почти в точности повторяются...
— Гюкю,— мягко остановил ее Мурат,— я ни в чем не обвиняю тебя... Да, пока ничего страшного в этих пропусках нет. Но ведь погода может измениться в любую минуту... Вот почему нельзя делать пропусков. Ведь, в конце концов...— он чуть помедлил,— и Кок-Джайык, и наше поле, и ячмень, и вся наша жизнь здесь... ради этого. — Он положил ладонь на раскрытый журнал.— Только ради этого... Иначе я давно вместе с вами спустился бы вниз... И были бы живы Дарайка и Сакинай...
Наверно, этого не следовало говорить... Гюлыпан закрыла лицо руками и расплакалась:
— Простите меня...
— Я не хотел тебя обидеть, Гюкю. — Мурат тронул ее за руку.— Прости, если не так сказал. Я только хотел, чтобы ты поняла, как это важно для меня... для всех нас... Просто надо сделать так, чтобы в нужные часы кто-нибудь из вас, ты или Изат, были здесь... Пусть мы задержимся с уборкой, но пропусков делать нельзя.
— Я все поняла...
Алаяк бодро держался лишь в первый день, а на второй к вечеру уже захромал. Колосья, конечно, много легче зерна, и Мурат старался наполнять мешки не доверху, но, видно, болезнь, точившая Алаяка, лишь отступила на время, затаившись в его чреве, и тут же вылезла наружу, как только началась настоящая работа. «Потерпи, друг,— мысленно уговаривал его Мурат,— немного осталось... Понимаю, тяжело тебе, да что делать, других помощников у меня нет. Я бы сам все снес, да времени нет, косить надо... Потерпи, а там отдохнешь, и ячменем я тебя побалую, поешь вволю...» Впрочем, ячмень и сейчас уже был у Алаяка — Айша-апа шелушила понемногу и подсушивала на печи, но Алаяк ел неохотно и к концу уборки едва держался на ногах, ребра его страшно выпирали из грязно-серой тусклой шкуры. Когда Гюлыпан в последний раз пришла с ним на Кок-Джайык, Мурат даже не стал взваливать на Алаяка мешок, подосадовал на себя: «Надо было сказать, чтобы больше не приходили... Не сообразил, что остатки в одном мешке поместятся...»
Денек стоял серенький, хмурый. «Вовремя мы управились»,— машинально отметил Мурат. Работы еще много предстояло: высушить колосья, обмолотить, провеять, но все это уже дома, под крышей, в тепле, без суеты и спешки.
Присели перед дорогой. Мурат оглядел пустое поле, сухой арык, лоток с потрескавшимся глиняным ложем. Спасибо тебе, Кок-Джайык, за твою доброту и щедрость... И все-таки хорошо было бы никогда не возвращаться сюда... Разве что через несколько лет, когда уж точно закончится война и на
станцию вернутся люди... Прежде всего — Тургунбек и Дубаш. А захочет ли Дубаш ехать сюда? Жить здесь, рядом с Муратом, и каждый раз по дороге вниз проезжать мимо могилы Дарийки? Захочет ли сам Мурат вернуться сюда? Может быть, совсем другие, чужие люди придут на Кок-Джайык, увидят арык и удивятся — кому пришло в голову сеять здесь? Л может быть, кто-то и скажет: «Это арык, который построил Мурат». Фамилию, может быть, и не вспомнят, хорошо, если имя останется в чьей-то памяти...
«Не думай об этом,— одернул себя Мурат.— Лучше подумай о том, что впереди зима, потом весна, и если и тогда к вам никто не приедет, тебе самому, а не каким-то другим людям, придется вновь вернуться на Кок-Джайык и начинать все сначала — копать землю, сеять зерно, поливать поле и собирать урожай...»
Он встал и пошел к шалашу, тщательно разобрал его, сложил сено в небольшую аккуратную скирду, прикрыл жердями и придавил сверху камнем. Если шалаш оставить так, сено развеет по ветру, а оно может пригодиться.
Когда он подошел к мешку и уже готовился взвалить его на спину, то заметил, что Гюлыпан смотрит на него с каким-то непонятным страхом.
— Ты что? — угрюмо спросил он.
— Зачем вы... сделали это? — Гюлыпан кивком показала на копну.
— А-а...— догадался наконец Мурат.— На всякий случай. Может, еще пригодится.
— Вы думаете... мы еще вернемся сюда? Думаете, и весной никто не приедет?
— Ну, как знать...— Мурат пожал плечами.— Мало ли что...
Он взялся за мешок, но Гюлыпан ухватила его за руку:
— Почему не навьючите на Алаяка? Вы же устали!
— Он тоже устал.— Мурат вздохнул.— И куда больше, чем я.
— Тогда давайте я вам помогу! Вед > есть же еще мешок!
— Не нужно. — Мурат покачал головой.— Ты тоже устала. Все устали... Но я мужчина, и мне положено уставать в последнюю очередь... Иди, Гюкю, — мягко сказал он,— веди Ллаяка...
И тут же Мурат нахмурился, словно ласковое «Гюкю» вырвалось по ошибке и вовсе не предназначалось Гюлынан, взвалил мешок на спину и тяжело зашагал, не оглядываясь. Гюлыпан взяла повод, повела трудно переступавшего Алаяка
вверх, смотрела на согбенную спину Мурата, и ей казалось, что впереди нее идет какой-то незнакомый старик. Почему он так хмур и неласков с ней, иногда и просто груб? Почему отказывается от ее помощи? Конечно, нелегко ему приходится, это она понимала, но ведь Мурат так же ласков с Изат, как и два года назад, и так же почтительно слушает Айшу-апа... И это было как будто понятно и естественно — Изат ребенок, а Айша-апа... ну, тут и говорить нечего. Получается, что только на ней, Гюлыпан, он и может сорвать свое плохое настроение? Или дело в чем-то другом, чего она не может понять? Слишком еще молода и глупа? И так думала Гюлыпан. Порой жаловалась Айше-апа, та успокаивала ее:
— Э, милая, о чем говоришь? Не дай аллах никому тех забот, что обрушились на его голову. Не всякий может вынести такое. Не принимай близко к сердцу. Лучше помоги, чем можешь...
— Да ведь он и не хочет, чтобы я ему помогала!
— Нет,— качала головой Айша-апа, — просто он жалеет тебя...
Дня три еще погода держалась сносная, даже солнце ненадолго выглядывало, потом зарядили дожди, подули злые, уже по-настоящему осенние ветры, а через неделю и первый снежный заряд обрушился. Неустанно благодарила аллаха Айша- апа, что удалось вовремя убрать хлеб... Ячменные колосья разложили в домах Дарийки и Мурата, сдвинув скарб в угол; топили печи, и дней через десять они высохли, можно было молотить. Мурат вырезал три дубинки: тяжелую, увесистую — для себя, полегче — для Гюлыпан и совсем легкую — для Изат. Насыпали колосья в конопляные мешки и колотили по ним этими дубинками. А что можно было придумать? К вечеру у всех руки не поднимались, еле ложку до рта доносили, но обмолотили все до последнего колоска, ссыпали зерно в большой деревянный ларь, набили несколько мешков. Конечно, не так много получилось, как рассчитывал Мурат, но не только до весны, а, пожалуй, и до осени с лихвой хватит, можно не трястись над каждой горсткой зерна, даже и Алаяку подсыпать...
Потянулась долгая снежная зима. Мурат все больше у себя в доме был. Забот было немного: станция, Алаяк, четыре козы. Даже двор он теперь не расчищал, лишь узенькая тропинка вела к дому Айши-апа. Он помногу спал, мог часами лежать, укрывшись чапаном, в какой-то полудреме, порой взглядывал на громко стучащие ходики — не пора ли идти на
станцию? — и снова закрывал глаза. Он очень оброс, волосы длинными неровными прядями спускались на плечи, неряшливая, густо побитая сединой борода придавала ему изможденный, старческий вид. «Ты, дядя Мурат, как дервиш»,— вырвалось однажды у Изат. Он нахмурился, Изат тут же виновато опустила голову, а Мурат задумался: откуда она знает о дервишах? От Айши-апа, конечно... Кто знает, чего только не наслушается Изат... Надо было снова начать занятия с ней...
И он сделал в журнале запись: «Третий «а» класс», стал придумывать расписание — и уже через десять минут отложил карандаш. Чем они будут заниматься? Ведь он уже выучил Изат всему, что знал сам... Небогатые же у него знания, однако... А что делать? Оказывается, так много забылось из школьной премудрости. Осталось только то самое необходимое, что нужно было для работы...
«Хм, дервиш»,— вспомнил он слова Изат. Говорят, эти дервиши — сам-то он их не видел, давно это было,— жили только ради аллаха, с его именем на устах, и ничего больше знать не хотели, не признавали радостей жизни, не было у них ни семьи, ни близких, довольствовались тем, что аллах послал... А он? Где его семья, его близкие и какие такие радости есть у него в жизни? Дервиш, выходит, и есть, права Изат... Она, правда, имела в виду бороду и волосы, но ведь недаром говорят — устами младенца глаголет истина... Дервиш, не верящий в аллаха... Во что же он верит, во имя чего живет? Вот его бог — станция, а вот и Коран — толстый журнал с записями... Ну что ж, каждый молится своему богу... Айша-апа — аллаху, он — станции, Изат еще слишком мала, чтобы задумываться об этом, просто живет, и все, а Гюлыпан... Какому богу молится она? Все ли еще пишет свои стихи, и если пишет, то о чем! Или о ком? О Тургунбеке, от которого уже почти три года нет известий? О горах, о своей печали? Может быть, о нем, Мурате? А что она может написать о нем? Они ведь теперь почти и не разговаривают, когда но вечерам собираются вместе. И прежде-то лишь общие дела связывали их, так и этого не стало. О чем говорить? Айша-апа занята вязаньем, своими бесконечными думами и тоже порой слова за вечер не вымолвит. В первую зиму они любили слушать ее, но, видно, все уже, что могла, рассказала им, теперь, наверно, вспоминает только свое, глубоко личное, о чем им знать не следует... Один свет в окошке — Изат, но и она стала заметно молчаливее. И немудрено...
Вот и получалось, что Мурат старался не задерживаться по
вечерам в доме Айши-апа, шел к себе, стоял недолго на крыльце, смотрел на небо, на черные скалы, на звезды, если была ясная погода... А звезды были те же, что и год, и два, и пять лет тому назад, одинаковые вьюги завывали в черных скалах, и та же яркая проклятая луна алмазными блестками высвечивала высокие сугробы...
Время как будто давно остановилось для них, и порой Мурату становилось страшно — да сдвинется ли оно вообще когда-нибудь? Ведь если нет времени — нет и жизни...
XVIII
К весне Мурат заметно ослабел. Порой он сам себе удивлялся — ведь и работы почти нет, а просыпался по утрам с такой необыкновенной тяжестью в теле, словно перед этим двое суток на ногах провел. Все сильнее кровоточили десны, и как-то незаметно, один за другим, вывалились четыре зуба, и все — спереди. А ведь первыми шататься начали коренные, он точно помнил... После этого он стал шепелявить и, заметив, что порой и слюна изо рта брызжет, почти перестал разговаривать, а если уж нужно было что-то сказать, сжимал губы, и слова получались невнятные, гугнивые. И тоже как-то вдруг, неожиданно для него самого, полезли волосы, по утрам он с отвращением обирал их с расчески. Айша-апа регулярно заваривала какие-то травы, поила всех, и другим они как будто помогали, но только не ему. Как-то он с недоумением сказал об этом Айше-апа, та, помолчав, участливо сказала:
— Это тоска тебя гложет, сынок... А ты не поддавайся ей. Знаю — о Сакинай и Дарийке думаешь. Не казни себя, Муке... Что случилось, то уже прошло. Все в воле божьей,— привычными словами закончила Айша-апа.
Да, думал Мурат и о Сакинай, и о Дарийке. И во сне они ему являлись, чаще всего — веселая, улыбающаяся Дарийка, иногда — хмурая, злая Сакинай, будто упрекающая его в чем- то. Ха, в чем-то... Уж он ли не виноват перед ней? Но — странное дело — вины своей перед умершей женой Мурат ни во сне, ни наяву уже не ощущал. А если снилась Дарийка, потом он весь день ходил сам не свой, сердце ныло тупой, ни на минуту не оставляющей болью, и страшно было лежать одному в пустой, холодной комнате — дрова он экономил, подтапливал еле-еле, но следил за тем, чтобы у Айши-апа топили как следует. Он выходил во двор, расчищал дорожки, подолгу сидел в стойле Алаяка, разговаривал с ним... Алаяку было все равно, что он шепелявит и изо рта брызжет слюна... Он
тыкался большой костлявой головой в плечо Мурата, замирал, когда тот гладил его по шее, дышал теплом...
— Что, брат, плохи наши дела? — негромко говорил Мурат, и Алаяк едва заметно кивал, будто соглашался с ним.— Да, ты прав, плохи... Я-то, может, еще и выберусь, а вот ты — вряд ли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32