Можно ведь и лежа на боку вдеть руки в лямки, встать на четвереньки и опереться на ружье. И вот он уже стоял, и был сделан первый, неуверенный еще шаг, и еще десять,— и тогда он подумал, что наверняка сделает и все оставшиеся шаги, сколько бы их ни было.
Вскоре речка круто повернула на восток, и Мурат понял, что она наверняка уведет его в сторону от дома. Пришлось перевалить невысокий отрог и еще один, и наконец он вышел еще к одной речке, петлявшей в ущелье, но неуклонно стремившейся на юго-запад. Значит, она должна в конце концов привести его к дому или к Кок-Джайыку. Или влиться в другую речку, а там он уж будет думать, что делать дальше. Все реки в конце концов впадают куда-нибудь... Так его учили на уроках географии в школе.
Но эта река никуда не впадала. Она в буквальном смысле слова проваливалась сквозь землю, и Мурат понял это, лишь подойдя вплотную к черному каменному зеву, в который с грохотом скатывалась вода. «Вот так»,— спокойно, обреченно подумал он, разглядывая серую морщинистую стену, отвесно уходящую в поднебесную высь. Эта стена уже давно маячила перед ним, но Мурат был уверен, что где-нибудь сбоку наверняка есть проход, ведь речушка продолжала течь так же спокойно и неторопливо, как и прежде, а там, где есть путь для воды, наверняка найдется дорога и для него. И вот оказалось, что — нет. Река обманула его. Точно так же, наверно, давным-давно, много тысяч лет назад, реку обманули горы, преградив ей путь, и воды скапливались здесь, в каменном мешке, до тех пор, пока под их тяжестью не прорвалась эта узкая труба...
Он поднял голову, медленным взглядом обвел края котлована. Слишком высоко, слишком круто, чтобы взобраться наверх. Значит, идти назад... Куда?
И вдруг он засмеялся радостным, клекочущим смехом, тут же закашлялся и, согнувшись, сел на камень. Господи, как все просто... Он видел это место! Однажды они стояли с Тургунбеком вон там, наверху, и смотрели на эту дыру, и еще удивлялись, как такой маленькой речушке удалось прогрызть себе дорогу в каменной толще. И это совсем рядом, в каком-нибудь километре от дороги к леднику! Совсем рядом! И выбраться отсюда несложно — надо вернуться назад, километра на полтора, и подняться по сухому руслу на отрог, а там до дома рукой подать!
Еще минуту назад ему казалось, что больше он и шага не сможет сделать, а теперь бодро ступал по камням, не чувствуя ни боли в разбитых ногах, ни тяжести мешка за спиной, ни холода от влажного, пропитавшегося кровью чапана. Даже как будто жарко стало. И когда с вершины отрога Мурат увидел внизу крошечные черные точки домов, он, не снимая мешка, повалился на землю и в сладостном изнеможении вытянулся на ней. Дома... Наконец-то дома... И не с пустыми руками, и можно будет прямо глядеть в глаза маленькой Изат, Гюлыпан, Айше-апа...
Он был уверен, что Изат и Гюлыпан выйдут встречать его, наверно, еще с вечера глаза проглядели, ведь он обещал вернуться вчера. Ничего, праздник отметят сегодня...
И когда от домов отделилась одинокая, едва различимая глазом фигурка, Мурат решил: это Изат. А Гюлыпан в доме, пока оденется, соберется...
Слишком быстро бежала Изат, слишком быстро... Мурат остановился, вытер слезящиеся, утомленные снежным солнечным блеском глаза — и увидел Гюлыпан. Значит, Изат пошла за водой к роднику, где же ей еще быть? Но почему так быстро бежит Гюлыпан, почему растрепаны ее непокрытые волосы? И что-то случилось с ее лицом. Мурат никак не мог понять что. А вопрос ее прозвучал просто бессмысленно:
— Где Изат?
— Изат? — непонимающе смотрел на нее Мурат.— Почему ты спрашиваешь об этом? Откуда я могу знать, где Изат?
Гюлыпан, сцепив руки на груди, стала медленно оседать на землю. Мурат, отбросив ружье, подхватил ее.
— Что с тобой? Почему ты спрашиваешь про Изат? Где она?
Белое опрокинутое лицо Гюлыпан, огромные черные глаза
с расширенными от ужаса зрачками. Мурат сильно встряхнул ее за плечи, крикнул, сильно брызнув слюной:
— Где Изат?!
— Она... ушла.
— Куда ушла?
Но Гюлыпан уже ничего не могла сказать,— вцепившись в его чапан, она затряслась в судорожных рыданиях.
XXI
Потом уже, когда пришли домой, Гюлыпан, успокоившись, рассказала, что произошло. Вчера еще с обеда они стали ждать его, то и дело выходили во двор, смотрели на дорогу. В конце концов Изат и совсем осталась там, не спускала глаз с предгорий.
Уже вечером забежала в дом на секунду, торопливо сказала, что пойдет встретить Мурата. Гюлыпан крикнула вдогонку, чтобы не ходила далеко... «Она ведь и раньше выходила встречать вас»,— говорила, всхлипывая, Гюлыпан... Мурат молча кивнул, и Гюлыпан продолжала рассказывать... Когда стемнело, она забеспокоилась и пошла звать Изат. Ее нигде не было. А ночью выпал снег, растаявший уже через час после восхода солнца, и вместе с ним растаяли все следы...
Мурат, обхватив голову руками, тупо разглядывал носки своих разбитых сапог. Значит, не померещилось ему вчера, в последнюю секунду перед приступом,— он действительно слышал голос Изат. Она отозвалась на его выстрелы и его эпилептический вопль. И может быть, догадывался Мурат, именно ее голос отвлек от него волков. Но ведь она не могла за несколько часов далеко уйти от дома... Но не так уж далеко и он был, а в горах звуки, отраженные от скал, можно услышать и за десяток километров...
Они искали ее восемь дней. Вставали на рассвете и возвращались поздно вечером. Гюлыпан робко предложила разделиться, но Мурат резко отказался. А последние четыре дня вообще ходил один — Гюлыпан, непривычная к горам, до крови сбила ноги и едва ковыляла. Хоть бы след какой обнаружился... Но камни не хранят следов. Осмотрели все ложбины, уступы вокруг — ничего. Мурат обошел кромку ледника, внимательно вглядываясь во все места, где Изат могла бы пройти, но и там не оказалось никаких следов.
Каждый вечер, в сумерках возвращаясь домой, он знал, что увидит ту же картину —'серую неподвижную фигуру Айши- апа. Она ни о чем не станет спрашивать его, просто будет
смотреть, как он идет. Только смотреть. А если он попытается заговорить, она не ответит. Зачем?
И только вечером восьмого дня она остановила его, сказала негромко:
— Не ходи больше, Муке. Ее нет.
Мурат, с трудом разогнувшись,— как он ни старался, но не смог сдержать приступа жестокого кашля,— возразил:
— Надо еще посмотреть на Уч-Кошконе.
— Нет,— твердо сказала Айша-апа, прямо глядя на него сухими выцветшими глазами.— Ты больше никуда не пойдешь. Я знаю — ее больше нет. .
Мурат, снова закашлявшись, махнул рукой, ушел к себе, отказавшись от ужина, и на следующее утро остался дома.
Не стало Изат, и жизнь как будто окончательно покинула убогий поселок. Словно Изат и была этой жизнью...
Молча готовила скудную еду Гюлыпан, молча подавала, безучастно двигал кровоточащими деснами Мурат, не подымала с колен поникших рук Айша-апа — она совсем перестала есть. Случалось, во время обеда или ужина все трое не произносили ни слова. Поев, Мурат тут же уходил к себе, часами лежал на постели, глядя в серый потолок, в урочные часы брел на станцию, записывал показания приборов. От мысли вернуться за остатками туши яка он отказался почти не раздумывая — знал, что просто не дойдет туда. В конце концов, есть же какой-то предел силам человеческим, и он явно перешел его, случалось, что одышка и боль в груди заставляли его переламываться даже на коротком пути от дома до станции. А о том, что они будут есть, когда иссякнут последние запасы, он просто не думал. Хватит, надумался... Эти думы погнали его на проклятую охоту — и вот результат: гибель Изат. А как он радовался своему везению... Что пристрелил яка, не упал в костер во время припадка, что погода прояснилась, что не заблудился, дошел до дома... Как же дорого заплатил он за свое везение... Исчезновение Изат окончательно надломило Айшу- апа. Не только говорить перестала, но нередко просто не слышит, когда обращаются к ней. И не видит, даже если смотрит прямо на тебя. Губы шевелятся, пальцы четки перебирают, потусторонний взгляд. Ее счастье, что она еще может молиться... Будь Мурат правоверным, он, наверно, давно бы уже проклял бога. За смерть Дарийки, Сакинай, за гибель Изат... За войну, за Гитлера. Бог не может допустить такого... Не имеет права допускать — иначе какой же это бог?
А может, все случится иначе и проще: он умрет раньше, и не придется ему ни хоронить Айшу-апа, ни заботиться о Гюлыпан, ни рассказывать Дубашу о смерти Дарийки. Почему нет? Сколько же можно сгорать от несильного, но стой кого жара, выхаркивать легкие и, главное, думать о том, во имя чего было все это, не слишком ли велика цена за два толстых метеожурнала с колонками цифр, которые, возможно, кому-то пригодятся в каком-то более или менее отдаленном будущем...
Но самое главное, что может ускорить его конец,— ему просто не хочется жить.
Малодушие?
Пусть будет так... Не важно, как это называть. Важно то, что всякая душа должна чем-то жить, и пока была Изат, как- то само собой подразумевалось, что жизнь имеет и смысл, и какую-то цель, и по утрам не возникал вопрос, надо ли вставать и что-то делать. Конечно, он вовсе не считал, что все делает только ради Изат. Ради всех, и ради себя в том числе. Но так только казалось... Потому что как только не стало Изат, слово «все» потеряло смысл. Его даже не интересует, сколько мяса и зерна осталось у Гюлыпан и когда наступит тот день, когда они разделят последнюю лепешку.
Странно все-таки — он до сих пор не удосужился узнать, как Изат оказалась у Айши-апа. Хотя что тут странного? Какое это имеет значение? Для кого? Для Айши-апа она давно была единственным, что еще привязывало ее к жизни. Для него, как сейчас выяснилось, тоже...
И все же он при случае спросил об этом Гюлынан. Она недоверчиво взглянула на него:
— Разве вы не знаете?
— Нет.
Гюлыпан рассказала. Оказывается, Изат подобрал Тургунбек на развилке дорог, когда она была совсем крошечная. Это было в тот страшный голодный год, когда умерших от истощения людей находили, случалось, прямо на улицах. Видимо, мать Изат, отчаявшись, положила ребенка на виду,— может быть, кто-то подберет и выкормит. Сколько уж она пролежала там, бог знает, но Айша-апа сумела выходить ее, отказывая себе во всем.
Совсем простая история, подумал Мурат. Как дважды два. Элементарное арифметическое действие. Одно из тех правил, которым он учил Изат. Следуя этой арифметике, если из четырех вычесть один, должно получиться три. А получается почему-то ноль. В крайнем случае — единица, думал он, глядя на Гюлынан. Она еще молода и наверняка сумеет пережить и
исчезновение Изат, и смерть Айши-апа, и невозвращение Тургунбека, если, не дай бог, случится такое. Сейчас-то она мучается, конечно, винит себя в том, что не усмотрела за Изат, но со временем это пройдет. В сущности, ей не в чем и винить себя. А в какую сторону пошла Изат? Если она даже и слышала его голос, то вряд ли могла определить, откуда он доносится. Такая уж особенность у этих проклятых гор — звуки плутают здесь точно так же, как люди, и если гром обвала донесся с запада, нельзя быть уверенным, что на самом деле он произошел не на востоке...
Гюлыпан выжидающе смотрела на него, словно хотела спросить о чем-то и не решалась.
— Что ты хочешь сказать?— угрюмо спросил Мурат.
— Апа...— неуверенно проговорила Гюлыпан.— Она совсем ничего не ест.
— А что тут можно сделать?— равнодушно пожал плечами Мурат.
Гюлыпан посмотрела на него чуть ли не со страхом — видимо, никак не могла понять его безучастности. Но не мог же Мурат объяснить ей своей странной арифметики, когда четыре минус один равняется одному...
И все-таки жизнь продолжалась... Они уже не вымучивали слова, а говорили друг с другом, правда всячески избегая даже упоминания имени Изат, и все осмысленнее становился взгляд Айши-апа между молитвами.
Однажды Мурат вошел как раз во время намаза, помешкал в дверях, собираясь уйти, но что-то остановило его. Он не сразу понял, в чем дело. Как будто все тот же молитвенный коврик, привычная поза Айши-апа, знакомые движения рук, лицо, обращенное к стене. Мурат посмотрел туда — и замер: на стене висел портрет Ленина...
Он повернулся, но Айша-апа, огладив ладонями лицо, окликнула его:
— Проходи, Мурат, посиди.
Мурат сел. Айша-апа молча перебирала четки. Вошла Гюлыпан с двумя ведрами воды.
— Апа,—негромко спросил Мурат,—откуда здесь этот портрет? Раньше я не видел его.
— Портрет?— Айша-апа подняла голову.
— Да.— Мурат кивнул на стену.
— Изат принесла. Дня за три до...— Голос ее дрогнул.— Ленин-ата, говорит...
Наверно, надо было заговорить о чем-то другом, но Мурат не удержался:
— Апа, хочу спросить вас... Вот вы молитесь аллаху, а тут... портрет. Ведь у мусульман так не полагается...
Четки замерли в руках Айши-апа. Она пристально смотрела на Мурата.
— Но ведь это же Ленин, сынок... Ленин...
Мурат молча смотрел на нее. Айша-апа глубоко вздохнула.
— Вы, молодые, привыкли — и к портретам Ленина, и к его имени. Для вас это история. А для меня, для таких, как я... Ты прав — мусульманам не полагается даже изображать человека. И молиться на портрет нельзя. Дело не в портрете, сынок. Ленин не бог, не пророк, но для меня его имя священно... Если бы не Ленин, нас, киргизов, сегодня не было бы на свете. Я много рассказывала вам об Уркуне, но умом этого понять нельзя, такое надо пережить... Ленин вернул нам священные земли наших предков, нашу родину, дал нам равенство, новую жизнь , в которой нет ни бедных, ни обездоленных. И мы должны преклоняться перед его именем, как...— Айша-апа запнулась.— Я родилась мусульманкой и умру ею, но молитвы всевышнему не мешают мне...— Она взглянула на портрет.— Не знаю, как это объяснить.
— Я понимаю, апа,— тихо сказал Мурат.
— Вот и хорошо, сынок,— слабо улыбнулась Айша-апа, вновь принимаясь за четки.
XXII
Весна... Теперь уже настоящая, без обмана, с предгорий сошел весь снег, от буйного разноцветья рябит в глазах, солнце яростно светит с чистых высоких небес, у горных вершин — ни самого крохотного облачка, предвещающего ненастье. Жить бы да радоваться...
Живут, хотя и без радости.
Мурат сидит на скамеечке у забора, ограждающего станцию, греется на солнце. Даже кашель сейчас оставил его. К вечеру забьет, заколотит, начнет рвать легкие, а пока дышится спокойно, вот только хрипы при каждом выдохе, но к ним Мурат давно уже привык. Да и к чему только человек не привыкает... Вон взять Гюлыпан. Давно ли серой тенью самой себя казалась — согбенные плечи, узкое старушечье лицо в траурной рамке черного, наглухо повязанного платка, узко сжатые губы, всегда опущенные глаза... А теперь живчиком снует по двору, прежняя стать легко угадывается в просторном ситцевом платье — похудела все-таки,— румянец на щеках, влажно блестят черные распахнутые глаза. А всего-то три недели прошло, как пропала Изат...
О ней по-прежнему стараются не упоминать. Да ведь почти четыре года прожил маленький человечек в доме. То вдруг каменно застынет Гюлыпан, держа в руках ее платьице, то острой кинжальной болью полоснет в груди Мурата при виде ее тетради й растрепанных страниц «Коджоджаш». А может быть, Изат до сих пор ищет его, зовет? Но нет, не бывает на свете чудес... Даже взрослому, сильному человеку без пищи и огня не выжить в горах.
А ведь она наверняка пошла не просто встречать его, а искать. Решила, видимо, что если уж он не вернулся вовремя,— значит, с ним случилась беда, ему нужна помощь. И пусть он не звал ее, но разве во все эти четыре года не внушал он ей и словом, и делом, что удел человека — жить не ради себя, а ради других, ради какого-то общего дела? Разве Изат не понимала, почему они здесь, в горах, а не внизу, среди людей? Что станция — это не просто приборы и колонки непонятных ей цифр, а что-то гораздо большее, ради чего им надо быть здесь, терпеть лишения, голодать, год за годом ждать приезда людей — и все-таки оставаться здесь, хотя и можно было уйти вниз?
Все понимала маленькая Изат — может быть, не столько детским умом, сколько добрым чутким сердцем. Это и заставило ее пойти на его невольный зов... И вряд ли думала она о том, какая опасность грозит ей, как ничтожны ее силы по сравнению с грозной мощью гор... Разве думают об опасности, когда близкий человек в беде? А она словно предчувствовала, что с ним случится беда.
Мурат не раз вспоминал, как провожала его Изат на охоту, как просила остаться и никак не хотела возвращаться домой. Что бы прислушаться ему тогда к ее словам... Да нет, не к словам — к ней самой, попытаться понять, что так тревожит ее. Что слова? Пустой звук, сотрясение воздуха. Важно то, что за словом. Не понял... Знал, твердо был уверен — надо идти, в доме нет еды, он — мужчина, его святая обязанность — накормить женщин, уберечь их от опасностей. Вот и уберег... Дарийка, Сакинай, Изат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32