. Сотни людей, как по команде, подняли головы, будто собираясь встать, и протяжно взмолились в один голос, похожий на гул стихающей бури:
— Помилуйте нас...
Балоляну застыл на месте от ужаса, словно колыхание и крик толпы знаменовали начало нового бунта. Такой же внезапный страх обуял прокурора, майора, всех офицеров и даже солдат. Один лишь Боянджиу не растерялся и сразу же оглушительно заорал:
— Не подниматься!.. На землю!.. Не подниматься!.. Тотчас же приказ Боянджиу подхватили и другие, а солдаты
принялись колотить направо и налево по согнутым спинам, испуганно повторяя:
— Не подниматься!.. Не подниматься!..
Префект почел за благо отказаться от назидательной речи. Не откладывая, приступили к допросу Тоадера Стрымбу, на которого Боянджиу указал как на убийцу Надияы.
— Признавайся, как ты ее убил! — напустился на него прокурор.
— Я, барин, никого не убивал и ни в чем не виноват! — ответил Тоадер, лицо которого стало совсем землистым.
— А кто же ее убил?
— Не знаю, барин! Может, Петре, сын Смаранды, он вошел в дом раньше меня, но только я ее не убивал.
— Кто здесь Петре, сын Смаранды? — осведомился главный прокурор.
— Помер он... помер! — ответило тут же несколько голосов. Майор Тэнэсеску вскипел, не в силах больше сдерживать свое
возмущение. Этот мужик казался -ему воплощением подлости и коварства, и он накинулся на него с хлыстом.
— Ты почему не признаешься, убийца?.. Почему убил ее, бандит?.. Почему изнасиловал ее, почему надругался над ней, мерзавец?.. Позарился на барскую плоть, мразь поганая?
Закрывая лицо от ударов хлыста, Тоадер Стрымбу жалобно, по-бабьи, причитал:
— Ой!.. Ой!.. Это не я, господин майор! Смилуйтесь, господин майор, но только я не виноват!..
На улице показался воз, который медленно тянули четыре вола. На возу — скромный гроб с останками Надины. Следом за ним шагал священник из Леспези в лучшем своем одеянии. В одной руке он держал крест, в другой — кадило. Старенький, хриплый дьячок пел заупокойную молитву, любопытно косясь в сторону нримэрии, стараясь разглядеть следователей, стоявших над огромной толпой скорчившихся на земле крестьян.
Пока проезжал траурный воз, царила полная тишина. Все обнажили головы, а Балоляну с грустью и возмущением пробормотал:
— Бедная женщина, бедная женщина!.. Какое гнусное преступление!
Прокурор, услышав негодующий голос префекта, набросился, в свою очередь, на Тоадера:
— Что тебе сделала эта добрая и красивая барыня, мерзавец, почему ты ее убил?
— Я ее не убивал! — упрямо повторил Стрымбу.
Но тут солдаты привели группу крестьян, арестованных в Леспези. Греческу, чье самолюбие требовало, чтобы убийца госпожи Юги был обнаружен как можно быстрее, энергично взялся за вновь прибывших. Убийство совершено именно в их селе, и уж им-то преступник, конечно, известен. Иляна сразу же показала:
— Так это дяденька Тоадер убил нашу госпожу, после того как надругался над ней... Я-то видела, когда он вошел в дом, а потом еще слыхала, как он выхвалялся да и Илие Кырлана подбивал снасильничать над барыней, пока не остыла... Вот и дядюшка Матей Дулману может сказать, он был там вместе с Петре Смаран-диным, когда я вытащила барыню, покойницу уже, из дому, как только увидела, что дяденька Павел Тунсу подпалил машину...
— Я ее не убивал, врет девка! — буркнул Тоадер Стрымбу, не глядя на Иляну.
— Нет, девка не врет, Тоадер! — укоризненно вмешался Матей Дулману.— Чего не признаешься, что убил, коли убил? Чего хочешь на других свалить, невинных людей оболгать, Тоадер?
— Коли уж пошли признаваться, то лучше ты, дядя Матей, сам признайся, что разбил шоферу голову,—хмуро огрызнулся Тоадер.
— Так я и не стану запираться, когда господа меня спросят,— бесстрашно заявил Матей.
Прокурор удовлетворенно слушал, поглядывая то на префекта, то на майора, словно призывая их убедиться, как умело ведет он следствие и как он вынудил мужиков развязать языки.
— Со многими злоумышленниками пришлось мне иметь дело, но более циничного и подлого я еще не встречал! — заметил он наконец, обращаясь к Балоляну.
Пытаясь сдержаться^ майор Тэнэсеску яростно пощипывал усы. Ему казалось, что из-за нервного перенапряжения у него вот-вот лопнут вены, и, чтобы дать себе разрядку, он набросился с кулаками и хлыстом на Тоадера Стрымбу, избил его до крови, топтал ногами... Утомившись, приказал капралу продолжать избиение, но уже дубиной, да так, чтобы переломать преступнику все кости. Вопли Тоадера Стрымбу постепенно затихали, превращаясь в хриплые, слабеющие стоны.
— Сержант! — гаркнул наконец майор.— Забери и этого!.. К стенке его!.. Расстрелять!.. Быстро, быстро!..
Приказ майора привел Тоадера в себя, словно на него выплеснули ведро воды. Со стоном подполз он к ногам офицера:
— Смилуйтесь, господин майор... Детишки сиротами останутся... Смилуйтесь...
— Взять его, сержант! — снова крикнул Тэнэсеску, отступая, чтобы не дать крестьянину коснуться его сапог.— Пошевеливайся!.. Хватайте его!..
Как раз когда все замолчали в ожидании выстрелов, во двор примэрии вошел Титу Херделя. Григоре Юга был занят подготовкой похорон, и Титу не хотел ему мешать. Услышав залп, прогремевший в глубине сада, он тихо осведомился у Балоляну, что там происходит, а тот, чтобы доказать, как энергично он действует, непринужденно-равнодушно ответил:
— Ничего особенного... Расстреляли убийцу госпожи Юги...
Так как Матей Дулману признал свою вину, Греческу объявил, что арестует его и отправляет в распоряжение трибунала. Мапор тут же запротестовал:
— Извините, господин прокурор! До суда хорошая порка — самое милое дело!.. Капрал, отсчитай и этому двадцать пять палок!
Пока Матей Дулману без единого стона переносил удары, Тэнэсеску пояснял штатским, что этих разбойников вразумляет только хорошая взбучка, а отсидка в тюрьме для них сущий отдых. Кроме того, при всех обстоятельствах, независимо от гражданского следствия, он как военачальник обязан применить самые строгие кары — ведь эти сиволапые мужики посмели выступить против армии... У Титу Хердели ответ так и вертелся на языке, но он промолчал, увидев, что Балоляну и Греческу, которым надлежало бы возразить, слушают, не прекословя, бахвальство офицера.
— Павел Тунсу!.. Кто здесь Павел Тунсу?.. Подойди сюда! -— крикнул прокурор.
Павел поднялся с земли, дрожа от страха, что его тоже расстреляют. Не ожидая вопросов, он торопливо залепетал:
— Я-то никого не убивал... Никого... Я только машину порушил и подпалил ее за то, что они моего парнишку изувечили, но крови не проливал, у меня ребята малые...
Когда через некоторое время жестоко избитого Павла швырнули в канцелярию к остальным арестованным, он перекрестился и поблагодарил милосердного бога, который в доброте своей сжалился над его детьми.
Чтобы быстрее выявить преступников, главный прокурор решил вести дальше следствие по-другому и допросить в первую очередь самых уважаемых людей в деревне, с помощью которых можно будет легче уличить истинных подстрекателей и злоумышленников.
— Ты расскажи мне честно, дед, как произошли все эти преступления и кто виноват! — обратился он к Лупу Кирицою.
— Дак, барин, я-то не встревал, потому как я человек старый и не пристало мне...
— Ладно, ладно, я тебе верю, но ты расскажи, отчего и как вспыхнул этот бунт и кто его затеял! Ведь не началось же все само собой, не так ли, дед? — настаивал прокурор.
— А как раз так и было, барин! — подхватил старик.— Взвился вихрь большой, подхватил бедных людей и погнал их, как овец...
— Ты, дед, не мути воду, не морочь нам голову своими сказками, нет у нас для них времени! — вмешался майор Тэнэсеску, раздраженный болтливостью старика.
Тот попытался что-то возразить, но майор тут же влепил ему две увесистые оплеухи. Лупу Кирицою посмотрел ему прямо в глаза и проговорил:
— Ну, господин майор, пусть бог тебя покарает за то, что позоришь мою старость!
— Что?.. Как ты смеешь?.. Осмеливаешься дерзить мне, старый разбойник?.. Капрал, пятьдесят палок!
Титу Херделя стоял, весь дрожа, рядом с префектом все то время, пока старик молча, как каменный, переносил боль от ударов.
После того как были избиты еще несколько человек, среди которых особенно досталось Луке Талабэ, чье поведение показалось прокурору вызывающим, после того как Филип Илиоаса и Марин Стан были уличены в грабеже и признались, что позарились на чужое добро, хотя они сами люди не бедные, настала очередь Игната Черчела. Накануне, когда винтовочные залпы прекратились, Игнат, стараясь подладиться к войскам, привязал к палке белое полотенце и выставил его в воротах, чтобы господа сразу его заметили. Майор действительно увидел полотенце и взбеленился: «Что это такое, бандит?» — «Мир, господин майор»,— смиренно пояснил Игнат. «Мир, подлюга? А против кого же ты воевал, мерзавец? Против румынской армии?» — еще пуще взъярился майор и жестоко избил Черчела... Теперь он сразу его узнал:
— Это ты с белым флагом совался, негодяй?
— Да, господин майор. Грехи наши тяжкие, не знаем мы, как лучше сделать, чтобы промашки не вышло...— пробормотал, заикаясь, Игнат.— Видать, бог нас покарал глупостью за грехи наши...
Пока прокурор заканчивал допрос Игната Черчела, то и дело перебиваемый яростными вспышками Тэнэсеску, явился староста Ион Правилэ и доложил, что, согласно приказу, собрал и установил личность всех мертвецов. Всего оказалось сорок четыре трупа, ибо тело сорок пятого, священника Никодима, было убрано с улицы еще вчера вечером его дочерью Никулиной. Майор Тэнэсеску взорвался: как посмела ослушаться его приказа дочь этого разбойника попа? Староста оцепенел от страха, испугавшись, что его снова изобьют, да еще перед лицом всей деревни.
— Где эта бестия баба, которая осмелилась нарушить приказ? — заревел майор, выпучив глаза.
Никулина, смертельно бледная, выбралась из толпы, держа за руку ребенка. Не говоря ни слова, майор принялся полосовать ее хлыстом. Женщина визжала, увертывалась, стараясь укрыться от ударов, а ребенок в ужасе вопил:
— Мамочка!.. Мамочка!..
— Ой, ой, помогите! — рыдала Никулина, на лице которой удары хлыста оставляли все новые и новые полосы.
— Капрал! — крикнул наконец уставший майор.— Отсчитать ей пятьдесят палок!..
— Ой, спасите, люди добрые, спасите!..
Четверо солдат схватили вырывавшуюся женщину и, несмотря на ее истошные крики, бросили на землю лицом вниз. Анто-нел метнулся к судорожно извивающейся матери, захлебываясь от плача и в ужасе повторяя:
— Мамочка!.. Мамочка!..
Когда один из солдат принялся-бить женщину, Титу Херделя, который в надежде, что его услышит префект Балоляну, то и дело шептал: «Это ужасно, ужасно»,—не смог больше сдерживаться и, подойдя к Тэнэсеску, возмущенно заявил:
— Господин майор, хватит!.. Это невыносимо!.. Это... Майор вскинулся, словно его ударили:
— Что вы сказали?.. Кто вы такой?.. Что вам здесь надо?.. Как вы смеете вмешиваться...
— Мое имя Титу Херделя, я...
— Ничего не хочу знать! — продолжал Тэнэсеску, сжимая кулаки.— Убирайтесь немедленно вон из примэрии, не то я вас арестую и отправлю под конвоем!.. Немедленно уходите!.. Сейчас же!..
Префект Балоляну окаменел. Энергичная расправа майора с крестьянами вполне его устраивала, так как давала возможность не принимать самому никаких мер и, следовательно, не брать на себя ответственность. Что бы там ни произошло впоследствии, он всегда сможет умыть руки. Но вот столкновение с бухарестским журналистом, да еще другом Григоре Юги, может вызвать более чем неприятные последствия. Немного собравшись с мыслями, он по-дружески вмешался, пытаясь по-французски вразумить Тэнэсеску, который, напротив, распалялся все больше:
— Я никому не позволю!.. Кем бы он ни был!.. Даже самому господу богу не позволю!..
Титу Херделя побелел как мел от негодования и волнения. Он сразу же понял, что его вмешательство, в сущности вполне гуманное, оказалось совершенно неуместным. И все-таки он не жалел, что вмешался. Не желая раздувать скандал и опасаясь, как бы его действительно не арестовали, он тут же повернулся к Тэнэсеску спиной. Префект, стремясь задобрить его, взял Титу под руку и удержал:
— Господин Херделя, прошу вас... Ради меня!.. Господин майор постарается...
— Я не хочу присутствовать при подобном варварстве, господин префект, и предпочитаю уйти! — заявил Титу, стараясь сохранить достойный вид.
— Весьма сожалею!..—пробормотал Балоляну, пожимая ему руку, но больше не задерживая.
Тэнэсеску тоже утихомирился, увидев, что Титу уходит. Как только он узнал от префекта, что тот журналист, его гнев сразу остыл, хотя он постарался этого не показать. Несколько лет назад, еще в гарнизоне города Турну-Северин, он на пирушке влепил пощечину какому-то местному писаке-журналисту. Разразился грандиозный скандал. Его имя принялись трепать все бухарестские газеты. Чуть было не пришлось уйти из армии. Если бы не
Эта история, попавшая в его личное дело, Тэпэсеску уже давно был бы подполковником.
— Я никому не могу позволить мешать мне выполнять мой служебный долг! — заявил он, повышая голос, чтобы сохранить видимость гнева.— Здесь за все отвечаю я!.. Мы ведь не в бирюльки играем, не так ли, господин префект?.. Из Бухареста легко командовать и заниматься писаниной, но поглядите только на этих извергов, которые все здесь разорили, разграбили, уничтожили, которые убивали!
Заговорив о крестьянах, майор снова разгорячился, повысил голос, словно разорили и ограбили его самого, хотя он не владел никаким недвижимым имуществом.
— Эти деревни следовало бы стереть пушками с лица земли!.. Даже их поп и тот был бандитом!.. Подумать только, какие страшные преступления и злодеяния они совершили, такого еще нигде не бывало!.. В других краях хоть чуточку сдерживались, а здесь не постыдились женщин и стариков убивать...
Майор Тэнэсеску еще разглагольствовал, как вдруг в толпе поднялся какой-то крестьянин с всклокоченными волосами и возбужденным лицом. Устремясь к офицеру, он страстно закричал:
— Барин, а барин, вижу я, что взялся ты убивать всех божьих христиан и не хочешь слушать заповедей, что в небесах звенят трубным гласом!..
— На колени! Не подниматься!..— заорал кто-то из усердных солдат.
— Какие заповеди?.. Что он там городит? — переспросил майор, изумленный неуемной дерзостью мужиков, которых он усмирял с самого утра.
— Да он сумасшедший, господин майор! — пояснил унтер Боянджиу.
— Сумасшедший?.. Ну, я таких сумасшедших хорошо знаю! — воскликнул Тэнэсеску.— Кстати, этот бандит шел вчера во главе восставших, призывая солдат к бунту!.. Я это сам слышал!.. Капрал, а ну-ка всыпь ему, как положено!
Солдаты тут же приступили к порке, но Антон лишь радостно кричал, словно не ощущая ударов:
— Бейте, бейте, братцы!.. Страшный суд все одно настанет, загремит глас божий... Бейте, бейте!.. Потому-то я и поднялся, потому-то...
Раздосадованный тем, что порка не оказывает нужного действия, майор приказал капралу:
— Отпусти сумасшедшего, пусть убирается к черту! — Повернувшись к главному прокурору, он добавил: — Продолжим!.. Прошу!..
Григоре Югу мучили угрызения совести, не давала покоя неотвязная мысль: «Останься я здесь, возможно, все было бы по-другому...»
Но в то же время он прекрасно понимал, что самобичевание ничего не даст и что сейчас он обязан, не откладывая, выполнить горестный долг. Тело Надины уже пять дней как ждет успокоения, а тело отца — три дня. Григоре казалось, что покойники слишком долго лежат забытые и неубранные, их души не могут обрести покой, терзаются и терзают всех живых, в первую очередь — его, и что именно поэтому он так страдает, так замучен голосом совести.
Когда накануне он отправил из Костешти телеграмму Гогу Ионеску, извещая его о смерти Надины, он еще не думал о похоронах, как, впрочем, не думал ни о чем конкретно... Лишь вечером, увидев покойников своими глазами, Григоре сообразил, что Гогу и Еуджения тоже должны бы приехать на похороны Надины и что, следовательно, придется их подождать. Утром, однако, при виде возка с гробом, за которым плелся священник из Леспези, Григоре подумал, что Гогу пе отважится приехать сейчас в деревню, даже на похороны родной сестры, а кроме того, теперь, когда деревни еще корчатся в муках, пробуждаясь от безумия, а над развалинами и человеческими душами все еще клубится дым пожарищ, не время для пышных похорон. Именно в эту минуту он решил устроить немедля скромные, под стать обстоятельствам, похороны, отложив главную церемонию на более поздние времена, когда все действительно уляжется и успокоится. Приняв решение, он почувствовал, что освободился от растерянности и какой-то болезненной беспомощности, которая словно погружала его в нереальный, призрачный мир.
— Так вот, Леонте, после обеда мы их похороним...
Хладнокровно, словно речь шла о чем-то самом обычном, Григоре отдал приказчику точные и подробные распоряжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Помилуйте нас...
Балоляну застыл на месте от ужаса, словно колыхание и крик толпы знаменовали начало нового бунта. Такой же внезапный страх обуял прокурора, майора, всех офицеров и даже солдат. Один лишь Боянджиу не растерялся и сразу же оглушительно заорал:
— Не подниматься!.. На землю!.. Не подниматься!.. Тотчас же приказ Боянджиу подхватили и другие, а солдаты
принялись колотить направо и налево по согнутым спинам, испуганно повторяя:
— Не подниматься!.. Не подниматься!..
Префект почел за благо отказаться от назидательной речи. Не откладывая, приступили к допросу Тоадера Стрымбу, на которого Боянджиу указал как на убийцу Надияы.
— Признавайся, как ты ее убил! — напустился на него прокурор.
— Я, барин, никого не убивал и ни в чем не виноват! — ответил Тоадер, лицо которого стало совсем землистым.
— А кто же ее убил?
— Не знаю, барин! Может, Петре, сын Смаранды, он вошел в дом раньше меня, но только я ее не убивал.
— Кто здесь Петре, сын Смаранды? — осведомился главный прокурор.
— Помер он... помер! — ответило тут же несколько голосов. Майор Тэнэсеску вскипел, не в силах больше сдерживать свое
возмущение. Этот мужик казался -ему воплощением подлости и коварства, и он накинулся на него с хлыстом.
— Ты почему не признаешься, убийца?.. Почему убил ее, бандит?.. Почему изнасиловал ее, почему надругался над ней, мерзавец?.. Позарился на барскую плоть, мразь поганая?
Закрывая лицо от ударов хлыста, Тоадер Стрымбу жалобно, по-бабьи, причитал:
— Ой!.. Ой!.. Это не я, господин майор! Смилуйтесь, господин майор, но только я не виноват!..
На улице показался воз, который медленно тянули четыре вола. На возу — скромный гроб с останками Надины. Следом за ним шагал священник из Леспези в лучшем своем одеянии. В одной руке он держал крест, в другой — кадило. Старенький, хриплый дьячок пел заупокойную молитву, любопытно косясь в сторону нримэрии, стараясь разглядеть следователей, стоявших над огромной толпой скорчившихся на земле крестьян.
Пока проезжал траурный воз, царила полная тишина. Все обнажили головы, а Балоляну с грустью и возмущением пробормотал:
— Бедная женщина, бедная женщина!.. Какое гнусное преступление!
Прокурор, услышав негодующий голос префекта, набросился, в свою очередь, на Тоадера:
— Что тебе сделала эта добрая и красивая барыня, мерзавец, почему ты ее убил?
— Я ее не убивал! — упрямо повторил Стрымбу.
Но тут солдаты привели группу крестьян, арестованных в Леспези. Греческу, чье самолюбие требовало, чтобы убийца госпожи Юги был обнаружен как можно быстрее, энергично взялся за вновь прибывших. Убийство совершено именно в их селе, и уж им-то преступник, конечно, известен. Иляна сразу же показала:
— Так это дяденька Тоадер убил нашу госпожу, после того как надругался над ней... Я-то видела, когда он вошел в дом, а потом еще слыхала, как он выхвалялся да и Илие Кырлана подбивал снасильничать над барыней, пока не остыла... Вот и дядюшка Матей Дулману может сказать, он был там вместе с Петре Смаран-диным, когда я вытащила барыню, покойницу уже, из дому, как только увидела, что дяденька Павел Тунсу подпалил машину...
— Я ее не убивал, врет девка! — буркнул Тоадер Стрымбу, не глядя на Иляну.
— Нет, девка не врет, Тоадер! — укоризненно вмешался Матей Дулману.— Чего не признаешься, что убил, коли убил? Чего хочешь на других свалить, невинных людей оболгать, Тоадер?
— Коли уж пошли признаваться, то лучше ты, дядя Матей, сам признайся, что разбил шоферу голову,—хмуро огрызнулся Тоадер.
— Так я и не стану запираться, когда господа меня спросят,— бесстрашно заявил Матей.
Прокурор удовлетворенно слушал, поглядывая то на префекта, то на майора, словно призывая их убедиться, как умело ведет он следствие и как он вынудил мужиков развязать языки.
— Со многими злоумышленниками пришлось мне иметь дело, но более циничного и подлого я еще не встречал! — заметил он наконец, обращаясь к Балоляну.
Пытаясь сдержаться^ майор Тэнэсеску яростно пощипывал усы. Ему казалось, что из-за нервного перенапряжения у него вот-вот лопнут вены, и, чтобы дать себе разрядку, он набросился с кулаками и хлыстом на Тоадера Стрымбу, избил его до крови, топтал ногами... Утомившись, приказал капралу продолжать избиение, но уже дубиной, да так, чтобы переломать преступнику все кости. Вопли Тоадера Стрымбу постепенно затихали, превращаясь в хриплые, слабеющие стоны.
— Сержант! — гаркнул наконец майор.— Забери и этого!.. К стенке его!.. Расстрелять!.. Быстро, быстро!..
Приказ майора привел Тоадера в себя, словно на него выплеснули ведро воды. Со стоном подполз он к ногам офицера:
— Смилуйтесь, господин майор... Детишки сиротами останутся... Смилуйтесь...
— Взять его, сержант! — снова крикнул Тэнэсеску, отступая, чтобы не дать крестьянину коснуться его сапог.— Пошевеливайся!.. Хватайте его!..
Как раз когда все замолчали в ожидании выстрелов, во двор примэрии вошел Титу Херделя. Григоре Юга был занят подготовкой похорон, и Титу не хотел ему мешать. Услышав залп, прогремевший в глубине сада, он тихо осведомился у Балоляну, что там происходит, а тот, чтобы доказать, как энергично он действует, непринужденно-равнодушно ответил:
— Ничего особенного... Расстреляли убийцу госпожи Юги...
Так как Матей Дулману признал свою вину, Греческу объявил, что арестует его и отправляет в распоряжение трибунала. Мапор тут же запротестовал:
— Извините, господин прокурор! До суда хорошая порка — самое милое дело!.. Капрал, отсчитай и этому двадцать пять палок!
Пока Матей Дулману без единого стона переносил удары, Тэнэсеску пояснял штатским, что этих разбойников вразумляет только хорошая взбучка, а отсидка в тюрьме для них сущий отдых. Кроме того, при всех обстоятельствах, независимо от гражданского следствия, он как военачальник обязан применить самые строгие кары — ведь эти сиволапые мужики посмели выступить против армии... У Титу Хердели ответ так и вертелся на языке, но он промолчал, увидев, что Балоляну и Греческу, которым надлежало бы возразить, слушают, не прекословя, бахвальство офицера.
— Павел Тунсу!.. Кто здесь Павел Тунсу?.. Подойди сюда! -— крикнул прокурор.
Павел поднялся с земли, дрожа от страха, что его тоже расстреляют. Не ожидая вопросов, он торопливо залепетал:
— Я-то никого не убивал... Никого... Я только машину порушил и подпалил ее за то, что они моего парнишку изувечили, но крови не проливал, у меня ребята малые...
Когда через некоторое время жестоко избитого Павла швырнули в канцелярию к остальным арестованным, он перекрестился и поблагодарил милосердного бога, который в доброте своей сжалился над его детьми.
Чтобы быстрее выявить преступников, главный прокурор решил вести дальше следствие по-другому и допросить в первую очередь самых уважаемых людей в деревне, с помощью которых можно будет легче уличить истинных подстрекателей и злоумышленников.
— Ты расскажи мне честно, дед, как произошли все эти преступления и кто виноват! — обратился он к Лупу Кирицою.
— Дак, барин, я-то не встревал, потому как я человек старый и не пристало мне...
— Ладно, ладно, я тебе верю, но ты расскажи, отчего и как вспыхнул этот бунт и кто его затеял! Ведь не началось же все само собой, не так ли, дед? — настаивал прокурор.
— А как раз так и было, барин! — подхватил старик.— Взвился вихрь большой, подхватил бедных людей и погнал их, как овец...
— Ты, дед, не мути воду, не морочь нам голову своими сказками, нет у нас для них времени! — вмешался майор Тэнэсеску, раздраженный болтливостью старика.
Тот попытался что-то возразить, но майор тут же влепил ему две увесистые оплеухи. Лупу Кирицою посмотрел ему прямо в глаза и проговорил:
— Ну, господин майор, пусть бог тебя покарает за то, что позоришь мою старость!
— Что?.. Как ты смеешь?.. Осмеливаешься дерзить мне, старый разбойник?.. Капрал, пятьдесят палок!
Титу Херделя стоял, весь дрожа, рядом с префектом все то время, пока старик молча, как каменный, переносил боль от ударов.
После того как были избиты еще несколько человек, среди которых особенно досталось Луке Талабэ, чье поведение показалось прокурору вызывающим, после того как Филип Илиоаса и Марин Стан были уличены в грабеже и признались, что позарились на чужое добро, хотя они сами люди не бедные, настала очередь Игната Черчела. Накануне, когда винтовочные залпы прекратились, Игнат, стараясь подладиться к войскам, привязал к палке белое полотенце и выставил его в воротах, чтобы господа сразу его заметили. Майор действительно увидел полотенце и взбеленился: «Что это такое, бандит?» — «Мир, господин майор»,— смиренно пояснил Игнат. «Мир, подлюга? А против кого же ты воевал, мерзавец? Против румынской армии?» — еще пуще взъярился майор и жестоко избил Черчела... Теперь он сразу его узнал:
— Это ты с белым флагом совался, негодяй?
— Да, господин майор. Грехи наши тяжкие, не знаем мы, как лучше сделать, чтобы промашки не вышло...— пробормотал, заикаясь, Игнат.— Видать, бог нас покарал глупостью за грехи наши...
Пока прокурор заканчивал допрос Игната Черчела, то и дело перебиваемый яростными вспышками Тэнэсеску, явился староста Ион Правилэ и доложил, что, согласно приказу, собрал и установил личность всех мертвецов. Всего оказалось сорок четыре трупа, ибо тело сорок пятого, священника Никодима, было убрано с улицы еще вчера вечером его дочерью Никулиной. Майор Тэнэсеску взорвался: как посмела ослушаться его приказа дочь этого разбойника попа? Староста оцепенел от страха, испугавшись, что его снова изобьют, да еще перед лицом всей деревни.
— Где эта бестия баба, которая осмелилась нарушить приказ? — заревел майор, выпучив глаза.
Никулина, смертельно бледная, выбралась из толпы, держа за руку ребенка. Не говоря ни слова, майор принялся полосовать ее хлыстом. Женщина визжала, увертывалась, стараясь укрыться от ударов, а ребенок в ужасе вопил:
— Мамочка!.. Мамочка!..
— Ой, ой, помогите! — рыдала Никулина, на лице которой удары хлыста оставляли все новые и новые полосы.
— Капрал! — крикнул наконец уставший майор.— Отсчитать ей пятьдесят палок!..
— Ой, спасите, люди добрые, спасите!..
Четверо солдат схватили вырывавшуюся женщину и, несмотря на ее истошные крики, бросили на землю лицом вниз. Анто-нел метнулся к судорожно извивающейся матери, захлебываясь от плача и в ужасе повторяя:
— Мамочка!.. Мамочка!..
Когда один из солдат принялся-бить женщину, Титу Херделя, который в надежде, что его услышит префект Балоляну, то и дело шептал: «Это ужасно, ужасно»,—не смог больше сдерживаться и, подойдя к Тэнэсеску, возмущенно заявил:
— Господин майор, хватит!.. Это невыносимо!.. Это... Майор вскинулся, словно его ударили:
— Что вы сказали?.. Кто вы такой?.. Что вам здесь надо?.. Как вы смеете вмешиваться...
— Мое имя Титу Херделя, я...
— Ничего не хочу знать! — продолжал Тэнэсеску, сжимая кулаки.— Убирайтесь немедленно вон из примэрии, не то я вас арестую и отправлю под конвоем!.. Немедленно уходите!.. Сейчас же!..
Префект Балоляну окаменел. Энергичная расправа майора с крестьянами вполне его устраивала, так как давала возможность не принимать самому никаких мер и, следовательно, не брать на себя ответственность. Что бы там ни произошло впоследствии, он всегда сможет умыть руки. Но вот столкновение с бухарестским журналистом, да еще другом Григоре Юги, может вызвать более чем неприятные последствия. Немного собравшись с мыслями, он по-дружески вмешался, пытаясь по-французски вразумить Тэнэсеску, который, напротив, распалялся все больше:
— Я никому не позволю!.. Кем бы он ни был!.. Даже самому господу богу не позволю!..
Титу Херделя побелел как мел от негодования и волнения. Он сразу же понял, что его вмешательство, в сущности вполне гуманное, оказалось совершенно неуместным. И все-таки он не жалел, что вмешался. Не желая раздувать скандал и опасаясь, как бы его действительно не арестовали, он тут же повернулся к Тэнэсеску спиной. Префект, стремясь задобрить его, взял Титу под руку и удержал:
— Господин Херделя, прошу вас... Ради меня!.. Господин майор постарается...
— Я не хочу присутствовать при подобном варварстве, господин префект, и предпочитаю уйти! — заявил Титу, стараясь сохранить достойный вид.
— Весьма сожалею!..—пробормотал Балоляну, пожимая ему руку, но больше не задерживая.
Тэнэсеску тоже утихомирился, увидев, что Титу уходит. Как только он узнал от префекта, что тот журналист, его гнев сразу остыл, хотя он постарался этого не показать. Несколько лет назад, еще в гарнизоне города Турну-Северин, он на пирушке влепил пощечину какому-то местному писаке-журналисту. Разразился грандиозный скандал. Его имя принялись трепать все бухарестские газеты. Чуть было не пришлось уйти из армии. Если бы не
Эта история, попавшая в его личное дело, Тэпэсеску уже давно был бы подполковником.
— Я никому не могу позволить мешать мне выполнять мой служебный долг! — заявил он, повышая голос, чтобы сохранить видимость гнева.— Здесь за все отвечаю я!.. Мы ведь не в бирюльки играем, не так ли, господин префект?.. Из Бухареста легко командовать и заниматься писаниной, но поглядите только на этих извергов, которые все здесь разорили, разграбили, уничтожили, которые убивали!
Заговорив о крестьянах, майор снова разгорячился, повысил голос, словно разорили и ограбили его самого, хотя он не владел никаким недвижимым имуществом.
— Эти деревни следовало бы стереть пушками с лица земли!.. Даже их поп и тот был бандитом!.. Подумать только, какие страшные преступления и злодеяния они совершили, такого еще нигде не бывало!.. В других краях хоть чуточку сдерживались, а здесь не постыдились женщин и стариков убивать...
Майор Тэнэсеску еще разглагольствовал, как вдруг в толпе поднялся какой-то крестьянин с всклокоченными волосами и возбужденным лицом. Устремясь к офицеру, он страстно закричал:
— Барин, а барин, вижу я, что взялся ты убивать всех божьих христиан и не хочешь слушать заповедей, что в небесах звенят трубным гласом!..
— На колени! Не подниматься!..— заорал кто-то из усердных солдат.
— Какие заповеди?.. Что он там городит? — переспросил майор, изумленный неуемной дерзостью мужиков, которых он усмирял с самого утра.
— Да он сумасшедший, господин майор! — пояснил унтер Боянджиу.
— Сумасшедший?.. Ну, я таких сумасшедших хорошо знаю! — воскликнул Тэнэсеску.— Кстати, этот бандит шел вчера во главе восставших, призывая солдат к бунту!.. Я это сам слышал!.. Капрал, а ну-ка всыпь ему, как положено!
Солдаты тут же приступили к порке, но Антон лишь радостно кричал, словно не ощущая ударов:
— Бейте, бейте, братцы!.. Страшный суд все одно настанет, загремит глас божий... Бейте, бейте!.. Потому-то я и поднялся, потому-то...
Раздосадованный тем, что порка не оказывает нужного действия, майор приказал капралу:
— Отпусти сумасшедшего, пусть убирается к черту! — Повернувшись к главному прокурору, он добавил: — Продолжим!.. Прошу!..
Григоре Югу мучили угрызения совести, не давала покоя неотвязная мысль: «Останься я здесь, возможно, все было бы по-другому...»
Но в то же время он прекрасно понимал, что самобичевание ничего не даст и что сейчас он обязан, не откладывая, выполнить горестный долг. Тело Надины уже пять дней как ждет успокоения, а тело отца — три дня. Григоре казалось, что покойники слишком долго лежат забытые и неубранные, их души не могут обрести покой, терзаются и терзают всех живых, в первую очередь — его, и что именно поэтому он так страдает, так замучен голосом совести.
Когда накануне он отправил из Костешти телеграмму Гогу Ионеску, извещая его о смерти Надины, он еще не думал о похоронах, как, впрочем, не думал ни о чем конкретно... Лишь вечером, увидев покойников своими глазами, Григоре сообразил, что Гогу и Еуджения тоже должны бы приехать на похороны Надины и что, следовательно, придется их подождать. Утром, однако, при виде возка с гробом, за которым плелся священник из Леспези, Григоре подумал, что Гогу пе отважится приехать сейчас в деревню, даже на похороны родной сестры, а кроме того, теперь, когда деревни еще корчатся в муках, пробуждаясь от безумия, а над развалинами и человеческими душами все еще клубится дым пожарищ, не время для пышных похорон. Именно в эту минуту он решил устроить немедля скромные, под стать обстоятельствам, похороны, отложив главную церемонию на более поздние времена, когда все действительно уляжется и успокоится. Приняв решение, он почувствовал, что освободился от растерянности и какой-то болезненной беспомощности, которая словно погружала его в нереальный, призрачный мир.
— Так вот, Леонте, после обеда мы их похороним...
Хладнокровно, словно речь шла о чем-то самом обычном, Григоре отдал приказчику точные и подробные распоряжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57