— Петре!.. Мамка!.. Мужики прогнали... жандармов... поколотили их... и...
Петре вернулся из Леспези давно, но из дому больше не выходил. Сидел мрачный и молчаливый, словно хлебнул желчи. С матерью едва перемолвился словом и даже есть не захотел. Сейчас он только укоризненно буркнул:
— Хорошо, что убрались к черту, все одно никуда не годились!
7
К шести часам вечера по улицам Бухареста зазвенели крики цыганят — продавцов газет:
— Специальный выпуск!.. Новое правительство!.. Обращение к стране!..
Григоре Юга с тех пор, как вернулся из поместья в город, каждый вечер ужинал у Пределяну. Он чувствовал, что не в силах оставаться дома с тетей Мариукой и выслушивать ее никчемные сплетни или ужинать в ресторане либо в клубе с друзьями, которые еще вчера чуть ли не готовы были отдать жизнь ради крестьян и ратовали за раздел поместий, втайне надеясь, что этому все равно не бывать и они могут без опаски рядиться в тогу передовых деятелей; сегодня же они горячо требовали, чтобы восставшие села были стерты с лица земли артиллерийским огнем, а крестьяне поголовно избиты до крови, так чтобы никому в будущем неповадно было поднимать голову. С Виктором Григоре находил, как всегда, общий язык; кроме того, он окунался у них дома в ту обстановку, которая была ему необходима, особенно сейчас, когда отцу в усадьбе угрожала опасность, а он сидел в Бухаресте и не мог прийти ему на помощь.
По дороге Григоре накупил специальные выпуски газет, чтобы изучить их вместе с Виктором. Его интересовал не состав правительства, а содержание манифеста, который, по слухам, должен был возвестить важные реформы, призванные немедленно пресечь крестьянские беспорядки и позволявшие обойтись без военных репрессий.
До ужина они успели взвесить и обсудить все меры, предусмотренные манифестом, но к согласию так и не пришли. Преде-ляну считал, что первый шаг нового правительства на редкость удачен и что манифест представляет собой настоящую оливковую ветвь в руках тех, кого пошлют умиротворять крестьян. Большего теперь нельзя было обещать, в особенности пока беспорядки в разгаре. Григоре же, наоборот, утверждал, что население восставших сел воспримет обещанные реформы как издевательство. Крестьянам нужна земля, они пошли на поджоги и жестокие бесчинства, чтобы стать хозяевами земли, а новое правительство, вместо того чтобы объявить о разделе земли, отменяет какие-то подати и сулит сдать крестьянам в аренду государственные поместья, улучшить условия найма на работы у помещиков и провести другие подобные же мероприятия, которые были бы очень полезны до начала восстания, но теперь...
— Я был в Амаре на днях и видел, чем живут и дышат крестьяне! — продолжал Григоре.— Месяц назад они из кожи воя лезли, стараясь во что бы то ни стало купить поместье Бабароагу. А нынче им это даже в голову не приходит. Теперь они просто требуют, чтобы им раздали все поместья. И этих людей вы хотите сейчас успокоить обещанием отлюпить поборы?.. Нелепо!
— Раз так, то необходимо будет применить силу, в первую очередь усмирить бунтовщиков, а потом, когда мужики опомнятся, они сами поймут, какое благо для них эти меры! — безмятежно возразил Пределяну.
— Так и надо сказать! — согласился Григоре.— Нечего лицемерить. Крестьяне взбунтовались — пусть выступит армия и накажет их. Вот и все! Вопрос о реформах можно обсуждать со здоровыми людьми, а не с больными или экзальтированными. Манифест же — это новое проявление лицемерия, и потому он раздражает меня! Для подавления восстания необходимо пролить кровь. Но вместо того, чтобы сразу же открыть по восставшим огонь, правительство сперва стреляет в воздух, выпускает манифест, чтобы впоследствии умыть руки и утверждать, что оно, видите ли, не желало кровопролития... Дешевое византийское лицемерие, которое лишь ожесточит несчастных крестьян и приведет к еще более страшной бойне!
Вмешалась Текла и запретила мужчинам говорить за столом о мятежах и политике. Разговор снова зашел о Мироне Юге. Госпожа Пределяну заметила:
— Я б с ума сошла при одной только мысли, что в такие дни Виктор мог бы очутиться один в деревне.
Григоре Юга бросил взгляд на Ольгу, как раз когда Пределяну спросил:
— К слову, Григорицэ... Ты уж прости, если я вмешиваюсь не в свое дело, но я слышал, что твоя жена...
— Бывшая жена! — покраснев, быстро поправил его Григоре.
— Да, твоя бывшая жена будто бы сейчас тоже у себя в поместье. Это правда?
— Не знаю,— пробормотал Григоре, нахмурившись.— Для меня она давно умерла.
8
Приказчик Леонте Бумбу, выполняя указания Мирона Юги, держал барина в курсе всего, что происходило в деревне. В тот день с самого утра, с тех пор как стало известно, что произошло в Руджиноасе, старик то и дело вызывал Бумбу к себе и задавал ему один и тот же вопрос:
— Ну, что еще натворили паши люди?
Приказчик скрыл от него известие об убийстве Надины, опасаясь, как бы тот не поехал в Лесиезь, чтобы лично во всем убедиться. Когда Юга осведомился о судьбе молодой барыни, он ответил, что ничего не знает, но скорее всего ее нет в деревне.
— Разумеется! — довольно воскликнул Юга.— Да ей и нечего тут делать. Хорошо, что у нее автомобиль и она сумела вовремя уехать, а то одному богу известно, в какую беду она могла бы попасть из-за наших мужиков...
После ужина старик вышел во двор, как всегда в погожие вечера, чтобы немного поразмяться перед сном. На темно-синем безоблачном небе, точно капли росы, мерцали звезды. Весенняя свежесть заставила его ускорить шаг. Он обошел новый дом по усыпанной гравием, недавно расчищенной аллее и направился к главным воротам, выходящим на улицу. Между деревьями усадебного парка, прямо перед собой, как будто совсем рядом, он увидел пламя пожара, пожиравшего усадьбу Козмы Буруянэ. Здание горело спокойно, ровным пламенем, заливавшим небо багровым светом. Было десять часов. Бушевание пожара чуть улеглось, затих и людской гомон, доносившийся даже сюда в тиши сумерек. Село спало, будто все случившееся за день ему только привиделось во сне. Только пламя пожара свидетельствовало о том, что это не сон... Влево, где-то дальше, на небе пылало другое багровое пятно. Это горела усадьба в Леспези или, быть может, та, что в Глигану. Даже справа, в стороне Руджиноасы, еще проглядывали багровые отблески. То, что горело там, горело ровно, неторопливо, как и положено догорать остаткам.
«Никогда бы не подумал, что мои люди окажутся такими подлыми, что именно они совершат преступления у соседей и станут подбивать их на новые злодеяния! — подумал Мирон Юга, на миг останавливаясь у ворот.— Все, что я для них сделал, ни к чему не привело. Ничего не поделаешь, мужик так и остается дикарем до скончания века».
Он повернул обратно, обошел дом с другой стороны, прошел мимо старой усадьбы в обширный огород на задворках, где не было деревьев и открывался большой кругозор. Печаль все сильнее сжимала сердце. До этого дня, вопреки всем событиям и слухам, он в глубине души был твердо уверен, что уж его-то люди будут вести себя смирно, даже если восстанут окружающие села. Ему казалось, что вся его жизнь и жизнь его предков объединила его с крестьянами, и он не мог себе представить, чтобы крестьяне не испытывали того же чувства братского слияния с ним.
«Все-таки надо было мне поехать в Руджиноасу побранить их! — снова промелькнула в голове мысль, не дававшая покоя весь день, хотя он настойчиво ее прогонял.— Как бы мужики не подумали, что я их испугался...»
Мирон Юга дошел до конца огорода, за которым начиналась пашня. Усадьба осталась позади. Фонари во дворе мерцали издалека желтым светом, как робкие неугасимые лампадки. Он остановился и повернулся, чтобы еще раз посмотреть, как горит дом Буруянэ. У старика вдруг сжалось сердце. Отсюда казалось, что пламя пожирает и его собственную усадьбу. Красное зарево на небе стало еще кровавее, и очертания усадьбы Юги вырисовывались на нем, точно сгоревшие, но еще продолжающие дымиться развалины. Мелькнувшая было мысль исчезла, ее вытеснили другие, чтобы тоже тотчас же исчезнуть.
«Это невозможно!»
Слева отчетливее стал виден пожар в Леспези, будто он приблизился и разгорелся. А между этими двумя пожарами Мирон Юга различил на горизонте новую багровую рану, быстро растущую и разрывающую небо.
— Там поместье Кантакузу!.. Значит, они взялись и за капитана Грэдинару! — пробормотал он, внимательно вглядываясь в разрастающиеся языки пламени.
Повернувшись влево, в сторону Бабароаги и Влэдуцы, старик заметил про себя:
— А полковника, видимо, беда пока миновала...
Но еще левее, по направлению к Куртянке, горела усадьба, принадлежащая Попеску-Чокоюль, ниже, в долине Телеормана,— усадьбы генерала Дадарлата в Хумеле и Ионицэ Ротомпану в Гое.
— Бедный Ионицэ! — вздохнул Юга.— Его тоже разорили... Отсюда видно было, что Гоя пылает рядом с Руджиноасой, но куда яростней,— признак того, что пожар занялся там недавно.
Другие сполохи пламени сверкали ниже Руджиноасы, быть может, в Ороделу или Извору. Еще другие — над лесом Амары, вероятно, в Думбрэвени...
«Всюду, повсюду огонь и гибель!..— подумал Мирон Юга, обведя взглядом горизонт и снова повернувшись лицом к своей усадьбе.— Я остался здесь, как на острове».
Ночь заливала темью округу. Нигде ни звука, ни дуновения. В окружавшем его гробовом молчании старый Юга слышал только собственное хриплое дыхание. Вокруг, со всех сторон, немые пожары, будто язвы огромного тела, распятого на земле, а над ним — красное марево, заливающее небо.
Замерев в темноте, Мирон Юга содрогнулся, словно его внезапно окатила волна холода. Он пошел обратно, не сводя глаз со своей усадьбы, в небе над которой корчились языки пламени, и еще раз упрямо пробормотал:
— Это невозможно!
ГЛАВА х
КРОВЬ
1
В пятницу в Амаре мужики встали чуть свет — каждый опасался, как бы его не опередили другие. Те, кто поприлежнее, накануне до поздней ночи таскали из усадьбы арендатора все, что удалось спасти от огня. Павел Тунсу присмотрел себе бычка и погнал было его домой, но стражник Якоб Митруцою заявил, что он нацелился на этого бычка больше недели назад и что это может подтвердить хотя бы Замфир Келару. Они подрались до крови, чуть до убийства не дошли... Когда занялся пожар, все страшно обрадовались, но вскоре пожалели, что подожгли усадьбу до того, как забрали все пригодное для хозяйства, тем более что жандармов бояться уже было нечего. Ни за что ни про что в пламени погибла куча добра. И как раз бедняки поживились меньше всех, потому что сперва опи робели, а потом, когда уж осмелели, нечего было забирать.
Игнат Черчел начал ругаться, чуть только глаза открыл,— жена все еще была недовольна, пилила его за то, что он не взял ни одного поросенка побаловать детишек. Тщетно напоминал ей муж, что притащил домой целых три мешка кукурузы, чтобы хватило до середины лета, чуть не надорвался, всю ночь поясницу ломило,— жена все твердила о поросенке.
— Да подумай ты сама, чертова баба, как же я мог приволочь целого кабана? На спине, что ли? — орал Игнат.— Ведь свинья-то не идет, как человек или вол какой, когда его погоняешь.
— А другие как сумели, муженек?.. Да еще такие, кто на рождество заколол по две свиньи! Иль ты забыл, как нашего кабанчика сборщик податей сожрал, сожрали бы его самого черви заживо! Тинка, жена Ионицэ, говорила мне вчера вечером, что даже зять священника загнал к себе в хлев трех поросят арендатора...
Не будь Игнат сейчас так зол, он бы, конечно, признал правоту жены. Дело в том, что, позарившись на кукурузу, он, как всякий голодный бедняк, вчера даже не подумал о том, что можно и нужно прибрать к рукам свинью. Поэтому сейчас он сердито огрызнулся:
— Да провались ты к чертям собачьим! Чего прикидываешься? Будто знаешь, что поп живет через дорогу от усадьбы, так что Филину ничего не стоило хоть всех свиней арендаторских к себе через улицу перегнать!
Игнат покрутился еще дома и во дворе, потом прихватил с собой веревку и зашагал прямиком к дому сборщика налогов. Он знал, что Бырзотеску вместе с женой удрали еще вчера на заре, как только увидели, что в Руджипоасе полыхает пожар. Охваченные страхом, они даже не посмели пойти по дороге, а пробирались задами, по огородам и пашням, каждый с узлом на спине. Двое-трое крестьян их повстречали, по стали с ними связываться, дали им убраться, увидев, до чего те напуганы... В доме осталась лишь придурковатая служанка, которой было велено охранять добро, нажитое Бырзотеску с тех пор, как его перевели сюда: тогда он был гол как сокол, почти нищий, жалко было смотреть...
Игнат Черчел вошел во двор и быстро направился к свинарнику, в котором хрюкали и визжали три свиньи. Служанка еще не кормила их в то утро. Игнат спокойно выгнал всех трех из свинарника, прикинул на глаз, выбрал самую жирную, набросил веревочную петлю на ее заднюю ногу и зашагал к открытой калитке. Не слыша привычного утреннего хрюканья, служанка быстро вышла из дома, держа в руках миску с кукурузой. Не говоря ни слова, Игнат выхватил у нее миску и пошел вперед, разбрасывая зерна. Свиньи затрусили за ним. Опомнившись, служанка отчаянно запричитала:
— Ой, несчастье! Сюда, люди добрые!.. Помогите! Грабят!.. Свиней украли!.. На помощь!..
Будто ничего не слыша, Игнат вышел со двора вместе со свиньями. Посреди улицы оп снова бросил им горсть зерен, подождал, пока они ее подобрали, и продолжал путь. На вопли служанки вышло несколько соседей — посмотреть, что происходит.
— Взял себе свинок, дядя Игнат? — спросил кто-то с дружелюбной завистью.
— А как же! Он-то ведь отобрал у меня свинью...— простодушно объяснил Игнат, встряхнул миску и принялся усердно звать! — Чух-чух-чух!
Он благополучно добрался домой, только веревку потерял, она болталась на ноге у свиньи, пока не отвязалась. Войдя во двор, он гордо заявил жене, передавая ей миску:
— Кукуруза у тебя есть, свиней я привел, только посмей теперь пикнуть, я тебя так дубиной отделаю, что своих не узнаешь, чертова баба!
Женщина вытаращила глаза, но тут же, придя в себя, суетливо забормотала:
— Ой, святая дева богородица!.. Чух-чух, к мамке, чух, родимые!
Мелинте Херувиму проснулся, едва занялся день, осторожно встал, стараясь не разбудить жену, которая металась всю ночь напролет, не находя себе места от боли, развел огонь, ощипал курицу, поставил ее вариться, потом разостлал скатерть. С тех самых пор, как арендатор Козма Буруянэ уехал, он околачивался около усадьбы, чтобы чего-нибудь не упустить. Он уже приволок домой несколько мешков кукурузы, но главной его заботой было другое — раздобыть хорошей еды, чтобы хоть раз в жизни накормить по-барски жену и детишек, которые давно голодали. Мелинте был уверен, что несчастная женщина запедужила и хворает так долго, оттого что изголодалась, и, если ее хорошенько подкормить хоть несколько дней, она сразу встанет на ноги и пойдет на поправку быстрее, чем от любых лекарств. Увидев, что мужики шарят только по амбарам, он попытался оттолкнуть Лазэра Одудие, чтобы войти в дом. Приказчик оказался сильнее и чуть не одолел Мелипте, но тут вмешались другие мужики, которые избили Лазэра до бесчувствия и рассыпались по комнатам, круша все вокруг и забирая что кому приглянулось. Мелинте принюхивался, пока не добрался до кладовой, битком набитой всякой снедью. Он уложил в две найденные там же корзины банки варенья, бутылки вина и ликера, сыр, белый хлеб, колбасу, копченое мясо, окорок, маслины — все, что подвернулось под руку. Домой он добрался с корзинами уже вечером, так что даже не показал их домашним, а припрятал в сенях, решив приготовить утром сказочный завтрак.
Опорожняя сейчас корзины и расставляя на белой скатерти яства, Мелинте сиял от радости, а его дубленое лицо раскраснелось. Когда он закончил и отступил на шаг, чтобы полюбоваться свершившимся чудом, первые солнечные лучи весело хлынули в грязные окна. Мелинте повернул голову к постели жены. Ее большие черные глаза смотрели на него чуть испуганно. Захваченный врасплох, муж сказал улыбаясь, словно прося прощения:
— Я думал, ты спишь... Гляди, сколько тут добра! Это все я для тебя принес, потому ребята едят что попало, главное, чтоб пища была, но ты должна есть что получше и выздороветь, а то сколько уя{ времени все хвораешь да мучаешься. Я и курицу на огонь поставил, сварю тебе горячую похлебку и...
Голос его вдруг пресекся. Глаза жены смотрели на него неподвижно, по-прежнему чуть испуганно, хотя приоткрытый рот словно силился что-то произнести.
— Ох, не померла ли ты? — растерянпо проговорил Мелинте. Он подошел к ней и пощупал иссохшую руку, свисающую с краю постели.
— Померла,— удрученно пробормотал он, пристально вглядываясь в глаза жены, словно прикованные к столу.— Как раз сейчас скончалась, когда...
В постели, у ног покойницы, завозился самый маленький из ребятишек и, всхлипывая, поднялся, протирая глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57