Трифон снова не удержался:
— Ты привык быть старостой от бояр, а нам требуется наш староста. Так и шай, теперь все пойдет по-иному! — Может, тебя люди старостой поставят? Ну и пусть ставят! — насмешливо фрыкнул Правила.
Обозленный Гужу позвал стражников и приказал им обойти подряд все дома и созвать народ. Поняв, что толпа на стороне Трифона, староста счел благоразумным промолчать. Лишь после того, как стражники разошлись, он, продолжая перебранку, похвалился, что, если бы захотел, мог бы их остановить, потому что в примэрии только он один имеет право распоряжаться.
Поджидая остальных, мужики не расходились со двора примэрии. Они кричали, советовались, строили планы, распалялись гневом, ругались, размахивали кулаками, ободряли друг друга и призывали никого не бояться, так как если уж король открыто перешел на сторону мужиков, то бояре не посмеют их больше притеснять. Одни объясняли, что, если даже придут солдаты, сколько бы их ни было, опасаться нечего, потому как солдаты те же крестьяне и не будут стрелять в народ,— если разозлятся, то перейдут на его сторону, и тогда кровососам совсем уж некуда будет деться... Имя Мирона Юги упоминалось все чаще, уже без малейшей опаски. Кто-то ругал его, а Тоадер Стрымбу закричал во все горло:
— Этот старый вор один во всем виноват, из-за него нас так нищета придавила, а остальные воры за ним увязались, притесняли нас и голодом морили!.. Но ничего, вот сгребу его за шиворот, узнает старый хрен, где раки зимуют!
Другие опасались, что из-за Мирона они останутся ни с чем, потому что он свое именье добром не отдаст, а насильно никто у него отобрать не посмеет.
— Разве'теперь его воля над нами? — насупились крестьяне.— Что ж это выходит, все он будет командовать? Революция для того пришла, чтоб мы ему приказывали, а не он нам!
— Ничего, братцы, у него теперь душа в пятки ушла, только цыкнем на него, он и пустится наутек, да так быстро, что и с борзыми не догонишь! — заметил какой-то худой, безбородый мужик, вызвав довольный смех.
Прошло три часа, а люди все толпились в помещении и во дворе примэрии. Стражники обошли село и успели вернуться. Но толпа не двигалась с места в ожидании самых зажиточных и уважаемых крестьян. Трифон, как будто он был в селе главным, то и дело выходил во двор и спрашивал: «Пришел Лука Талабэ? А дед Лупу? Марин Стан? Филип Илиоаса? Их еще нет?»
Наконец они потянулись один за другим, будто не зная, зачем их вызвали. Все по очереди высказывали разные сомнения и говорили, что вмешиваться им вроде незачем.
— А когда поместья будут делить, первыми полезете! — закричал Тоадер Стрымбу.— Мы-то вас хорошо знаем! Это вы ладили купить за большие деньги Бабароагу, а нас, бедняков, и знать не хотели! Тогда земля для вас хороша была. А теперь, когда ее между всеми делят, вам она уже не нравится?
— Да нет, Тодерикэ! Мне она нравится, только б дали! —весело откликнулся Марин Стан.
— Так ты и у арендатора Козмы утянул сколько смог, а теперь будто и знать нас не знаешь,— укоризненно заметил Леонте Орбишор.
— А меня кто звал, Леонте? Скажи сам... Так чего ж ты хочешь? — обиделся Марин.
— Покупать землю тебя тоже звали? А ты бегал за ней, высунув язык! — снова вмешался Тоадер.
Спор разгорелся. Толпа ожесточалась, считая, что крепкие хозяева противятся только с одной целью — помешать беднякам получить землю. Чем дольше зажиточные крестьяне колебались, тем более необходимым казалось их участие мужикам, опасавшимся, как бы в противном случае не обошли при разделе как раз тех, у кого ничего нет, и не разобрали всё богатеи, как они уже пытались поступить, когда торговали поместье барыни.
Голоса повышались, угрозы, ругательства, проклятия звучали все громче. Лука Талабэ пришел в ярость: он никому не слуга, а его обзывают непотребными словами. Оскорбленный Филип Илиоаса хотел было уйти домой, но кто-то напомнил о свиньях, уведенных им со двора арендатора. Началась потасовка: Филип попытался вырваться из толпы, но на него со всех сторон посыпались тумаки, словно прорвалась плотина гнева. Люди утихомирились, лишь когда Лука испуганно закричал:
— Что ж это выходит, люди добрые, позвали нас сюда, чтобы бить?.. Разве так дело делается?
— Так, так, Лука! — ответил, скаля зубы, Трифон Гужу.— Кто не разумеет слов, тот поймет, что к чему, после хорошей трепки.
3
— Я не заглядывал в палату депутатов уже года три, но, что-I бы попасть на сегодняшнее заседание, готов даже заплатить, толь-I ко бы не пропустить его! — сказал Рошу Титу Хер деле, подни-w маясь на холм Кафедрального собора и изредка останавливаясь,
чтобы отдышаться: сказывалась астма.— Я должен сам увидеть все эти преображения, слишком уж они невероятны. Ты знаешь, как вся эта история выглядит? Я, скажем, поругался с тобой и, чтобы отомстить тебе, отсюда, с вершины холма, вот по этому склону, на который мы наконец с божьей помощью взобрались, сталкиваю огромную скалу — пусть себе катится вниз и сметает все на своем пути, разрушит и твой дом, и дома других. Сделав это, я буду тешиться надеждой, что ты испугаешься и попросишь у меня прощения. Действительно, ты, как только увидишь, что я свихнулся, быстренько прибежишь ко мне: «Не надо, дорогой, давай помиримся!» А я, от большого ума, стану кричать, чтобы остановить летящую вниз скалу: «Стой, погоди, мы помирились! Не надо больше ничего разрушать!»
На этот раз трибуна печати, как, впрочем, и все остальные трибуны, была переполнена. Царила такая обстановка, как на долгожданной премьере в государственном театре. В палате депутатов заседания, назначенные на три часа дня, начинались, как правило, после четырех. Но на этот раз без четверти три все уже были на местах, кроме членов нового правительства. Рошу с трудом удалось отвоевать себе местечко. Титу остался стоять в задних рядах... Зал заседаний был переполнен, так как пришли и сенаторы, жаждавшие присутствовать на представлении. Однако на всех лицах отражался скорее испуг, чем торжественность, так что Стан Рэкару — главный редактор независимой газеты-однодневки, начавшей выходить совсем недавно,— громко заявил, несомненно, для того, чтобы его услышали и на соседних трибунах:
— Если бы новое правительство было демократичным и действительно хорошо относилось к крестьянам, как похвалялись его нынешние министры, находясь в оппозиции, оно приняло бы сейчас декрет об экспроприации поместий или хотя бы объявило о таком решении. Даю честное слово, все эти люди, внизу, так напуганы крестьянским восстанием, что только бы аплодировали!
— Ты все шутишь, дорогой,— заметил репортер газеты «Универсул»,— но дело обстоит именно так, как ты говоришь. Я толковал со многими депутатами и сенаторами, и они заявляют, что согласны на любые реформы, даже самые радикальные, вплоть до экспроприации, так как в противном случае не видят возможности возвратиться в свои поместья и после прекращения беспорядков.
— Люди обещают многое, но как только опасность проходит, забывают о своих обещаниях да и о многом другом,— заметил бывший депутат, старый журналист с импозантной окладистой бородой, вызвав смех окружающих.
Успех доставил ему такое удовольствие, что до конца заседания он то и дело прыскал со смеху, раздражая соседей.
Внезапно зал всколыхнулся, загудел. Вошли члены нового правительства. Заседание открылось. Премьер-министр, сгорбленный старичок с голоском горемычной вдовицы, начал патетическую речь, упоминая в каждой фразе о «нашей любимой маленькой стране», о «нашей маленькой любимой стране», о «нашей стране, маленькой и любимой», часто останавливаясь, чтобы утереть слезы, и, наконец, закончил словами о «заблудшем крестьянстве», об «энергичных мерах» и «содействии всех добропорядочных румын». Ему ответил бывший премьер-министр, нынешний глава парламентского большинства, также старик, но более видный, с белой бородой, который тоже долго бормотал о «нашей маленькой стране» и посулил новому правительству безусловную поддержку парламента старого созыва. Тогда новый премьер-министр подошел к бывшему премьеру, пожал ему обе руки, и они горячо облобызались. Депутаты и сенаторы вместе с публикой приветствовали ураганом аплодисментов эту сцену патриотического братания. У многих слезы навернулись на глаза, и даже самые черствые сердца растроганно дрогнули. Один лишь Стан Рэкару не смог промолчать и выпалил на трибуне печати:
— Это чмокание здорово пропечатается на крестьянских спинах!
Макс Стрешин, один из старейших редакторов официоза нового правительства «Гласул попорулуй», негодующе отчеканил в ответ:
— Я тебе запрещаю, сударь, осквернять столь возвышенные минуты пошлыми шутками, пригодными только для вашей еврейской печати!
Стан Рэкару хладнокровно отпарировал:
— Вот что, милейший! На твое патриотическое возмущение мне в высшей степени наплевать, так как всем хорошо известно, насколько оно бескорыстно, но я никак не пойму, почему еврейской печатью возмущаешься именно ты, хотя сам с детства вроде бы еврей?
Стрешин невнятно пробормотал еще несколько негодующих слов и, воспользовавшись новым шквалом аплодисментов, гордо покинул трибуну печати. Тем временем в зале излияния восторга продолжались, и публика с жаром поддерживала их; после лобызания премьер-министров члены нового правительства спустились, чтобы пожать руки бывшим министрам и другим видным политическим мужам. Эти объятия и поцелуи вызывали восторженные клики «ура» и аплодисменты, причем наиболее продолжительными они были тогда, когда взволнованно обнимались вчерашние враги, всегда поливавшие друг друга грязью.
В обстановке трогательного единодушия, под овации, были затем приняты законопроекты, представленные новым правительством в целях восстановления порядка, и в первую очередь закон, разрешающий ввести осадное положение всюду, где это потребуется.
— Вот это другой разговор, братцы! — пробормотал Стан Рэкару, ирония которого всегда пользовалась большим успехом у собратьев по перу.— Нечего забивать нам голову чепухой и потчевать патриотическими конфетками. Ведь хозяева-то мы!
Рошу, не проронивший за все время ни единого слова, сейчас саркастически усмехнулся и повернул голову к Титу. Но тот исчез. Он увидел Еуджению Ионеску и вышел ей навстречу. Хотел сказать ей и Гогу, что Григоре Юга, который завтра утром собирался в уезд Арджеш вместе с новым префектом Балоляну, просил Титу составить ему компанию, чтобы не оказаться в Амаре, где неизвестно что произошло, в полном одиночестве. И хотя сейчас не следовало бы оставлять редакцию, он не может отказать Юге и решил ехать с ним. Если раньше он ездил туда для развлечения, то тем более обязан находиться рядом с Григоре сейчас, когда, возможно, сумеет в чем-нибудь ему помочь.
Гогу поднялся за Еуджепией еще до конца заседания и встретил Титу в коридоре, у самых дверей, ведущих на трибуну. Им пришлось подождать несколько минут. Гогу воспользовался этим и рассказал Титу, по секрету от Еуджении, и без того страшно напуганной, что какой-то депутат из Питешти только что сообщил ему весьма устрашающие сведения о беспорядках, бушующих в южной части уезда Арджеш. Определенного еще ничего не известно, так как вот уже два дня непосредственная связь между городом Питешти и этими районами прервана, но ходят упорные слухи, будто там произошли убийства.
— Вы, верно, сами понимаете, что у меня творится на душе, дорогой Херделя!—продолжал Гогу.— Надина находится среди бунтовщиков, среди убийц. Как она там, удалось ли ей бежать или она попала в руки крестьян? Бедный отец в отчаянии, рвет на себе волосы, что отпустил ее. Он так болен и стар, что, конечно, не вынесет, если узнает, что с его любимицей Надиной случилось несчастье. Настоящая трагедия!.. Дай бог, чтобы все уладилось, но я лично и слышать больше не хочу о поместье и крестьянах, даже если мне суждено жить бесконечно долго. Я готов просто подарить Леспезь, только бы отделаться от земли! Врагам своим не пожелаю испытать то, что мы пережили за эти несколько дней!
Еуджения была взволнована торжественным характером заседания. Титу она посоветовала — причем Гогу поддержал ее, но как-то неуверенно,— не ехать в деревню, чтобы не оказаться в таком же положении, как Надина, тем более что войска могут открыть огонь и не исключены кровопролитные столкновения. Херделя возразил скромным тоном героя, собирающегося на войну:
— Что вы, сударыня, даже если со мной что случится, это не потеря!
4
Только к вечеру толпа вышла наконец из примэрии и повалила к усадьбе Мирона Юги, переругиваясь и шумно галдя, будто направляясь на свадьбу. Чем громче люди бранились, тем больше распалялись и ожесточались. На шум сбежались и дети, с любопытством сновавшие сейчас между взрослыми.
— Эй, Кристаке, бросай к черту свой прилавок! — заорал Трифон Гужу, проходя во главе толпы мимо корчмы, на пороге которой стоял Бусуйок.— Либо ты с нами, либо с ними, но мы должны знать, чтобы зарубку сделать.
— Иду, иду, Трифон, дружище! — испуганно заторопился корчмарь.— Как же мне не пойти, когда все село идет?.. Эй, жена! — крикнул он, повернувшись.— Слышь, побудь-ка здесь, а я пойду с народом!
Женский голос пробормотал что-то невнятное, но Бусуйок, напустив на себя веселый вид, уже смешался с толпой. На самом деле он успокоился лишь после того, как увидел среди крестьян самых уважаемых людей села, и даже старосту Правила.
— Вот это правильно, братцы! — заявил корчмарь окружающим.— Коли будем все заодно, никто против нас не выстоит!
Мирон Юга знал, что крестьяне собрались в примэрии и готовятся идти в усадьбу. Его бухгалтер Исбэшеску до последнего дня сидел, уткнувшись носом в свои книги, считая, что, раз он занимается одной цифирью, разногласия между помещиками и крестьянами не имеют к нему никакого касательства. Когда же приказчик Бумбу сказал ему, правда, скорее в шутку, что мужики именно его, Исбэшеску, ненавидят больше всех из-за долговых книг и расчетов по подрядам, он пришел в ужас. Поэтому он с самого утра чутко прислушивался к малейшему шуму, ловил все слухи, выспрашивал слуг и просто прохожих и то и дело бегал с докладом к старому барину. При этом он каждый раз добавлял, что нужно воспользоваться тем, что крестьяне нерешительно топчутся на месте, и, пока еще не поздно, покинуть Амару. Все равно при нынешнем яростном возбуждении толпы всякое сопротивление будет тщетным. Мирон Юга выслушивал его, но пропускал советы бухгалтера мимо ушей. Когда же Исбэшеску стал настаивать, старик, раздраженно оборвав бухгалтера, порекомендовал ему заниматься своими реестрами и не докучать дурацкими советами.
— Мужики идут, господин Юга! — завопил в отчаянии Исбэшеску, вбегая в комнату хозяина.— Там вся деревня, барин!.. Мы пропали! Ох, боже, боже, почему только вы меня не послушали!
— Да помолчи ты и не теряй голову! — хладнокровно перебил его Юга.— Пусть приходят! Это даже лучше, наконец-то мы с ними все выясним!
Исбэгяеску решил остаться вместе с Югой. «Что будет с барином, то будет и со мной»,— рассудил он, в глубине души рассчитывая на то, что крестьяне глубоко уважают старика и не причинят ему никакого зла, а если так, то и с ним не случится ничего дурного.
— Что ж вы решили предпринять, барин? — снова спросил бухгалтер, увидев, что старик прогуливается по комнате, заложив руки за спину.— Может быть, лучше выйти им навстречу, а то они ворвутся в дом.
Мирон Юга продолжал ходить по комнате, ничего не отвечая и лишь бормоча про себя что-то невнятное. В действительности он и сам не знал, как теперь держаться с этими людьми, которые за несколько дней сумели уничтожить все преграды, воздвигнутые властями, и превратиться из послушного, мирного населения ближней деревни в несознательное, злобное стадо, которое гнали и толкали во все стороны, точно порывы ветра, самые первобытные побуждения и страсти. Изгнание жандармов, поджоги, грабежи и все злодеяния последних дней, несомненно, были вызваны бесконечными уступками властей, порожденными никчемностью правителей, и далеко зашедшей деморализацией, вызванной лживыми посулами демагогов. Все это содействовало возникновению и распространению духа недовольства, а затем и бунтарства в примитивной душе крестьянина. Анархические настроения следовало пресечь сразу же, в зародыше. Тогда еще можно было обойтись мерами убеждения. Но раз они уже пустили корни и дали всходы, то сейчас только грубая сила способна противостоять их разрушительному действию.
Мирон Юга прекрасно сознавал, что один не сможет бороться с обезумевшей толпой. В то же время он не мог дезертировать, уклониться от выполнения своего долга, бросить отцовскую землю. Само его присутствие, возможно, помешает разгулу анархических страстей. В душе землепашца живет инстинкт уважения к старшим, тем более к помещику, чьи деды и прадеды владели этой землей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Ты привык быть старостой от бояр, а нам требуется наш староста. Так и шай, теперь все пойдет по-иному! — Может, тебя люди старостой поставят? Ну и пусть ставят! — насмешливо фрыкнул Правила.
Обозленный Гужу позвал стражников и приказал им обойти подряд все дома и созвать народ. Поняв, что толпа на стороне Трифона, староста счел благоразумным промолчать. Лишь после того, как стражники разошлись, он, продолжая перебранку, похвалился, что, если бы захотел, мог бы их остановить, потому что в примэрии только он один имеет право распоряжаться.
Поджидая остальных, мужики не расходились со двора примэрии. Они кричали, советовались, строили планы, распалялись гневом, ругались, размахивали кулаками, ободряли друг друга и призывали никого не бояться, так как если уж король открыто перешел на сторону мужиков, то бояре не посмеют их больше притеснять. Одни объясняли, что, если даже придут солдаты, сколько бы их ни было, опасаться нечего, потому как солдаты те же крестьяне и не будут стрелять в народ,— если разозлятся, то перейдут на его сторону, и тогда кровососам совсем уж некуда будет деться... Имя Мирона Юги упоминалось все чаще, уже без малейшей опаски. Кто-то ругал его, а Тоадер Стрымбу закричал во все горло:
— Этот старый вор один во всем виноват, из-за него нас так нищета придавила, а остальные воры за ним увязались, притесняли нас и голодом морили!.. Но ничего, вот сгребу его за шиворот, узнает старый хрен, где раки зимуют!
Другие опасались, что из-за Мирона они останутся ни с чем, потому что он свое именье добром не отдаст, а насильно никто у него отобрать не посмеет.
— Разве'теперь его воля над нами? — насупились крестьяне.— Что ж это выходит, все он будет командовать? Революция для того пришла, чтоб мы ему приказывали, а не он нам!
— Ничего, братцы, у него теперь душа в пятки ушла, только цыкнем на него, он и пустится наутек, да так быстро, что и с борзыми не догонишь! — заметил какой-то худой, безбородый мужик, вызвав довольный смех.
Прошло три часа, а люди все толпились в помещении и во дворе примэрии. Стражники обошли село и успели вернуться. Но толпа не двигалась с места в ожидании самых зажиточных и уважаемых крестьян. Трифон, как будто он был в селе главным, то и дело выходил во двор и спрашивал: «Пришел Лука Талабэ? А дед Лупу? Марин Стан? Филип Илиоаса? Их еще нет?»
Наконец они потянулись один за другим, будто не зная, зачем их вызвали. Все по очереди высказывали разные сомнения и говорили, что вмешиваться им вроде незачем.
— А когда поместья будут делить, первыми полезете! — закричал Тоадер Стрымбу.— Мы-то вас хорошо знаем! Это вы ладили купить за большие деньги Бабароагу, а нас, бедняков, и знать не хотели! Тогда земля для вас хороша была. А теперь, когда ее между всеми делят, вам она уже не нравится?
— Да нет, Тодерикэ! Мне она нравится, только б дали! —весело откликнулся Марин Стан.
— Так ты и у арендатора Козмы утянул сколько смог, а теперь будто и знать нас не знаешь,— укоризненно заметил Леонте Орбишор.
— А меня кто звал, Леонте? Скажи сам... Так чего ж ты хочешь? — обиделся Марин.
— Покупать землю тебя тоже звали? А ты бегал за ней, высунув язык! — снова вмешался Тоадер.
Спор разгорелся. Толпа ожесточалась, считая, что крепкие хозяева противятся только с одной целью — помешать беднякам получить землю. Чем дольше зажиточные крестьяне колебались, тем более необходимым казалось их участие мужикам, опасавшимся, как бы в противном случае не обошли при разделе как раз тех, у кого ничего нет, и не разобрали всё богатеи, как они уже пытались поступить, когда торговали поместье барыни.
Голоса повышались, угрозы, ругательства, проклятия звучали все громче. Лука Талабэ пришел в ярость: он никому не слуга, а его обзывают непотребными словами. Оскорбленный Филип Илиоаса хотел было уйти домой, но кто-то напомнил о свиньях, уведенных им со двора арендатора. Началась потасовка: Филип попытался вырваться из толпы, но на него со всех сторон посыпались тумаки, словно прорвалась плотина гнева. Люди утихомирились, лишь когда Лука испуганно закричал:
— Что ж это выходит, люди добрые, позвали нас сюда, чтобы бить?.. Разве так дело делается?
— Так, так, Лука! — ответил, скаля зубы, Трифон Гужу.— Кто не разумеет слов, тот поймет, что к чему, после хорошей трепки.
3
— Я не заглядывал в палату депутатов уже года три, но, что-I бы попасть на сегодняшнее заседание, готов даже заплатить, толь-I ко бы не пропустить его! — сказал Рошу Титу Хер деле, подни-w маясь на холм Кафедрального собора и изредка останавливаясь,
чтобы отдышаться: сказывалась астма.— Я должен сам увидеть все эти преображения, слишком уж они невероятны. Ты знаешь, как вся эта история выглядит? Я, скажем, поругался с тобой и, чтобы отомстить тебе, отсюда, с вершины холма, вот по этому склону, на который мы наконец с божьей помощью взобрались, сталкиваю огромную скалу — пусть себе катится вниз и сметает все на своем пути, разрушит и твой дом, и дома других. Сделав это, я буду тешиться надеждой, что ты испугаешься и попросишь у меня прощения. Действительно, ты, как только увидишь, что я свихнулся, быстренько прибежишь ко мне: «Не надо, дорогой, давай помиримся!» А я, от большого ума, стану кричать, чтобы остановить летящую вниз скалу: «Стой, погоди, мы помирились! Не надо больше ничего разрушать!»
На этот раз трибуна печати, как, впрочем, и все остальные трибуны, была переполнена. Царила такая обстановка, как на долгожданной премьере в государственном театре. В палате депутатов заседания, назначенные на три часа дня, начинались, как правило, после четырех. Но на этот раз без четверти три все уже были на местах, кроме членов нового правительства. Рошу с трудом удалось отвоевать себе местечко. Титу остался стоять в задних рядах... Зал заседаний был переполнен, так как пришли и сенаторы, жаждавшие присутствовать на представлении. Однако на всех лицах отражался скорее испуг, чем торжественность, так что Стан Рэкару — главный редактор независимой газеты-однодневки, начавшей выходить совсем недавно,— громко заявил, несомненно, для того, чтобы его услышали и на соседних трибунах:
— Если бы новое правительство было демократичным и действительно хорошо относилось к крестьянам, как похвалялись его нынешние министры, находясь в оппозиции, оно приняло бы сейчас декрет об экспроприации поместий или хотя бы объявило о таком решении. Даю честное слово, все эти люди, внизу, так напуганы крестьянским восстанием, что только бы аплодировали!
— Ты все шутишь, дорогой,— заметил репортер газеты «Универсул»,— но дело обстоит именно так, как ты говоришь. Я толковал со многими депутатами и сенаторами, и они заявляют, что согласны на любые реформы, даже самые радикальные, вплоть до экспроприации, так как в противном случае не видят возможности возвратиться в свои поместья и после прекращения беспорядков.
— Люди обещают многое, но как только опасность проходит, забывают о своих обещаниях да и о многом другом,— заметил бывший депутат, старый журналист с импозантной окладистой бородой, вызвав смех окружающих.
Успех доставил ему такое удовольствие, что до конца заседания он то и дело прыскал со смеху, раздражая соседей.
Внезапно зал всколыхнулся, загудел. Вошли члены нового правительства. Заседание открылось. Премьер-министр, сгорбленный старичок с голоском горемычной вдовицы, начал патетическую речь, упоминая в каждой фразе о «нашей любимой маленькой стране», о «нашей маленькой любимой стране», о «нашей стране, маленькой и любимой», часто останавливаясь, чтобы утереть слезы, и, наконец, закончил словами о «заблудшем крестьянстве», об «энергичных мерах» и «содействии всех добропорядочных румын». Ему ответил бывший премьер-министр, нынешний глава парламентского большинства, также старик, но более видный, с белой бородой, который тоже долго бормотал о «нашей маленькой стране» и посулил новому правительству безусловную поддержку парламента старого созыва. Тогда новый премьер-министр подошел к бывшему премьеру, пожал ему обе руки, и они горячо облобызались. Депутаты и сенаторы вместе с публикой приветствовали ураганом аплодисментов эту сцену патриотического братания. У многих слезы навернулись на глаза, и даже самые черствые сердца растроганно дрогнули. Один лишь Стан Рэкару не смог промолчать и выпалил на трибуне печати:
— Это чмокание здорово пропечатается на крестьянских спинах!
Макс Стрешин, один из старейших редакторов официоза нового правительства «Гласул попорулуй», негодующе отчеканил в ответ:
— Я тебе запрещаю, сударь, осквернять столь возвышенные минуты пошлыми шутками, пригодными только для вашей еврейской печати!
Стан Рэкару хладнокровно отпарировал:
— Вот что, милейший! На твое патриотическое возмущение мне в высшей степени наплевать, так как всем хорошо известно, насколько оно бескорыстно, но я никак не пойму, почему еврейской печатью возмущаешься именно ты, хотя сам с детства вроде бы еврей?
Стрешин невнятно пробормотал еще несколько негодующих слов и, воспользовавшись новым шквалом аплодисментов, гордо покинул трибуну печати. Тем временем в зале излияния восторга продолжались, и публика с жаром поддерживала их; после лобызания премьер-министров члены нового правительства спустились, чтобы пожать руки бывшим министрам и другим видным политическим мужам. Эти объятия и поцелуи вызывали восторженные клики «ура» и аплодисменты, причем наиболее продолжительными они были тогда, когда взволнованно обнимались вчерашние враги, всегда поливавшие друг друга грязью.
В обстановке трогательного единодушия, под овации, были затем приняты законопроекты, представленные новым правительством в целях восстановления порядка, и в первую очередь закон, разрешающий ввести осадное положение всюду, где это потребуется.
— Вот это другой разговор, братцы! — пробормотал Стан Рэкару, ирония которого всегда пользовалась большим успехом у собратьев по перу.— Нечего забивать нам голову чепухой и потчевать патриотическими конфетками. Ведь хозяева-то мы!
Рошу, не проронивший за все время ни единого слова, сейчас саркастически усмехнулся и повернул голову к Титу. Но тот исчез. Он увидел Еуджению Ионеску и вышел ей навстречу. Хотел сказать ей и Гогу, что Григоре Юга, который завтра утром собирался в уезд Арджеш вместе с новым префектом Балоляну, просил Титу составить ему компанию, чтобы не оказаться в Амаре, где неизвестно что произошло, в полном одиночестве. И хотя сейчас не следовало бы оставлять редакцию, он не может отказать Юге и решил ехать с ним. Если раньше он ездил туда для развлечения, то тем более обязан находиться рядом с Григоре сейчас, когда, возможно, сумеет в чем-нибудь ему помочь.
Гогу поднялся за Еуджепией еще до конца заседания и встретил Титу в коридоре, у самых дверей, ведущих на трибуну. Им пришлось подождать несколько минут. Гогу воспользовался этим и рассказал Титу, по секрету от Еуджении, и без того страшно напуганной, что какой-то депутат из Питешти только что сообщил ему весьма устрашающие сведения о беспорядках, бушующих в южной части уезда Арджеш. Определенного еще ничего не известно, так как вот уже два дня непосредственная связь между городом Питешти и этими районами прервана, но ходят упорные слухи, будто там произошли убийства.
— Вы, верно, сами понимаете, что у меня творится на душе, дорогой Херделя!—продолжал Гогу.— Надина находится среди бунтовщиков, среди убийц. Как она там, удалось ли ей бежать или она попала в руки крестьян? Бедный отец в отчаянии, рвет на себе волосы, что отпустил ее. Он так болен и стар, что, конечно, не вынесет, если узнает, что с его любимицей Надиной случилось несчастье. Настоящая трагедия!.. Дай бог, чтобы все уладилось, но я лично и слышать больше не хочу о поместье и крестьянах, даже если мне суждено жить бесконечно долго. Я готов просто подарить Леспезь, только бы отделаться от земли! Врагам своим не пожелаю испытать то, что мы пережили за эти несколько дней!
Еуджения была взволнована торжественным характером заседания. Титу она посоветовала — причем Гогу поддержал ее, но как-то неуверенно,— не ехать в деревню, чтобы не оказаться в таком же положении, как Надина, тем более что войска могут открыть огонь и не исключены кровопролитные столкновения. Херделя возразил скромным тоном героя, собирающегося на войну:
— Что вы, сударыня, даже если со мной что случится, это не потеря!
4
Только к вечеру толпа вышла наконец из примэрии и повалила к усадьбе Мирона Юги, переругиваясь и шумно галдя, будто направляясь на свадьбу. Чем громче люди бранились, тем больше распалялись и ожесточались. На шум сбежались и дети, с любопытством сновавшие сейчас между взрослыми.
— Эй, Кристаке, бросай к черту свой прилавок! — заорал Трифон Гужу, проходя во главе толпы мимо корчмы, на пороге которой стоял Бусуйок.— Либо ты с нами, либо с ними, но мы должны знать, чтобы зарубку сделать.
— Иду, иду, Трифон, дружище! — испуганно заторопился корчмарь.— Как же мне не пойти, когда все село идет?.. Эй, жена! — крикнул он, повернувшись.— Слышь, побудь-ка здесь, а я пойду с народом!
Женский голос пробормотал что-то невнятное, но Бусуйок, напустив на себя веселый вид, уже смешался с толпой. На самом деле он успокоился лишь после того, как увидел среди крестьян самых уважаемых людей села, и даже старосту Правила.
— Вот это правильно, братцы! — заявил корчмарь окружающим.— Коли будем все заодно, никто против нас не выстоит!
Мирон Юга знал, что крестьяне собрались в примэрии и готовятся идти в усадьбу. Его бухгалтер Исбэшеску до последнего дня сидел, уткнувшись носом в свои книги, считая, что, раз он занимается одной цифирью, разногласия между помещиками и крестьянами не имеют к нему никакого касательства. Когда же приказчик Бумбу сказал ему, правда, скорее в шутку, что мужики именно его, Исбэшеску, ненавидят больше всех из-за долговых книг и расчетов по подрядам, он пришел в ужас. Поэтому он с самого утра чутко прислушивался к малейшему шуму, ловил все слухи, выспрашивал слуг и просто прохожих и то и дело бегал с докладом к старому барину. При этом он каждый раз добавлял, что нужно воспользоваться тем, что крестьяне нерешительно топчутся на месте, и, пока еще не поздно, покинуть Амару. Все равно при нынешнем яростном возбуждении толпы всякое сопротивление будет тщетным. Мирон Юга выслушивал его, но пропускал советы бухгалтера мимо ушей. Когда же Исбэшеску стал настаивать, старик, раздраженно оборвав бухгалтера, порекомендовал ему заниматься своими реестрами и не докучать дурацкими советами.
— Мужики идут, господин Юга! — завопил в отчаянии Исбэшеску, вбегая в комнату хозяина.— Там вся деревня, барин!.. Мы пропали! Ох, боже, боже, почему только вы меня не послушали!
— Да помолчи ты и не теряй голову! — хладнокровно перебил его Юга.— Пусть приходят! Это даже лучше, наконец-то мы с ними все выясним!
Исбэгяеску решил остаться вместе с Югой. «Что будет с барином, то будет и со мной»,— рассудил он, в глубине души рассчитывая на то, что крестьяне глубоко уважают старика и не причинят ему никакого зла, а если так, то и с ним не случится ничего дурного.
— Что ж вы решили предпринять, барин? — снова спросил бухгалтер, увидев, что старик прогуливается по комнате, заложив руки за спину.— Может быть, лучше выйти им навстречу, а то они ворвутся в дом.
Мирон Юга продолжал ходить по комнате, ничего не отвечая и лишь бормоча про себя что-то невнятное. В действительности он и сам не знал, как теперь держаться с этими людьми, которые за несколько дней сумели уничтожить все преграды, воздвигнутые властями, и превратиться из послушного, мирного населения ближней деревни в несознательное, злобное стадо, которое гнали и толкали во все стороны, точно порывы ветра, самые первобытные побуждения и страсти. Изгнание жандармов, поджоги, грабежи и все злодеяния последних дней, несомненно, были вызваны бесконечными уступками властей, порожденными никчемностью правителей, и далеко зашедшей деморализацией, вызванной лживыми посулами демагогов. Все это содействовало возникновению и распространению духа недовольства, а затем и бунтарства в примитивной душе крестьянина. Анархические настроения следовало пресечь сразу же, в зародыше. Тогда еще можно было обойтись мерами убеждения. Но раз они уже пустили корни и дали всходы, то сейчас только грубая сила способна противостоять их разрушительному действию.
Мирон Юга прекрасно сознавал, что один не сможет бороться с обезумевшей толпой. В то же время он не мог дезертировать, уклониться от выполнения своего долга, бросить отцовскую землю. Само его присутствие, возможно, помешает разгулу анархических страстей. В душе землепашца живет инстинкт уважения к старшим, тем более к помещику, чьи деды и прадеды владели этой землей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57