— Вы что, ждете, чтобы бандиты нас растерзали? Не видите, что они начали нас обстреливать? — крикнул Тэнэсеску главному прокурору и тут же резко скомандовал: — Трубач, подай сигнал!.. Трубач!..
В то же мгновение воздух пронзил медный голос трубы. Щеки сержанта вздулись и покраснели, а конь его запрядал ушами.
— Именем закона!..
Слова прокурора — испуганные, прерывающиеся — не достигли даже слуха префекта. Только беспощадный и угрожающий вой трубы огненным бичом змеился над головами. Труба еще звенела, когда майор Тэнэсеску уже что-то отрывисто скомандовал, высоко подняв хлыст. Двести винтовочных дул вскинулись одним и тем же судорожным рывком и уставились на крестьян. Дикие крики на миг прекратились, будто обрубленные мечом, но тут же взорвались еще оглушительнее:
— Нет у них права стрелять!.. Не трусь, дедушка!.. Давай, ребята, не застрелят они вас! Стыд-то какой, Ангелина нас перегнала!
Но тут же раздались другие команды — суровые, пронзительные, точно скрежет ржавой пилы. Стена солдат ответила на них машинальными и отрывистыми движениями. Винтовочные дула, на которых играли белые солнечные полоски, поднялись до уровня глаз, пальцы одновременно нажали на курки, и под небосводом прогрохотал торопливый залп.
Пока солдаты такими же автоматическими движениями опускали и перезаряжали винтовки, в гуще толпы раздались вопли ужаса. Казалось, по полю хлестнул порыв урагана, и крестьяне чуть было не кинулись врассыпную.
— Они стреляли вверх!..— заревел Петре, вытаращив глава.—Не бойтесь, братцы!.. Стойте на месте!.. Куда?.. Не бегите!.. Вперед, люди добрые!.. Отберем у них винтовки!
Грохочущая волна пуль, казалось, смела все шумы, загрязнявшие воздух, и на мгновение воцарилось глубокое, горестное молчание. Всепоглощающий ужас будто разрядил воздух, на поверхности земли осталась только пустота — огромная, терзающая душу. В этом пустынном молчании голос Петре обрушился на толпу, как жаркий, воспламеняющий ливень. Из всех глоток разом вырвался вопль, который, казалось, накалил воздух сильнее, чем недавний залп. Затем голоса снова сплелись в смутный гул, вязкий, как болото, взбаламученное градом.
— Господин майор! — завопил Балоляну, шляпа которого съехала на затылок, а лицо стало землистым.— Крестьяне нападают на пас!.. Вы что, не вщщте?.. Господин прокурор!..
Ему почудилось, что обезумевшая толпа берет разбег, чтобы наброситься на солдат. Страх раздирал его сердце, и в то же время он отчаянно злился на майора, который, видно, готов был отдать его на растерзание банды бунтовщиков.
Но майор Тэнэсеску ничего сейчас не слышал, до того он был взбешен. Больше всего бесил его префект, трусливая медлительность и нерешительность которого вынуждали его сносить непристойности, оскорбления и даже удары мужиков.
— Трубач! — заорал он.— Чего не трубишь, негодяй!.. Труби все время, мерзавец, труби, пусть услышит и господин префект, пусть узнает, что здесь не политика!.. Эти бандиты жаждут нашей крови, уважаемый господин префект!.. Слышите, господин префект?
Конь майора, ошалевший от воплей толпы, нес его по кругу. Труба сверлила воздух с упорной настойчивостью, как будто в ране поворачивали нож.
Ошеломленные трубным голосом боевой тревоги, группы крестьян с дубинами, вилами и косами двинулись к стене солдат, словно собрались отбиваться от волков.
Майор Тэнэсеску поднял хлыст. Прозвучали две лающие команды, подчеркнув дважды повторившийся металлический лязг, короткий и ритмичный. Затем, одно за другим, визгливо рванули воздух короткие слова:
— На прицел!.. Огонь!
Толпа споткнулась, будто каждого ударили кулаком в грудь, но лишь на мгновение, пока грохотал залп и стволы винтовок, курившиеся белым дымком, снова занимали горизонтальное положение. Медные вопли трубы все не смолкали... Отзвуки выстрелов еще не отгрохотали, свист пуль еще не унялся, а из людской гущи уже брызнула кровь, раздались дикие вопли боли. Несколько человек рухнули, царапая землю ногтями, грызя ее зубами, извиваясь и корчась в муках, как раздавленные черви.
— Ох!.. Убили меня, мама!.. Ой, братцы!.. Застрелили, люди добрые!..
В тот же миг толпа ринулась назад, увлекая в своем бегстве и тех немногих, кто не струсил. Страх вонзил свои бесчисленные жала в толпу, потрясенную стрельбой, и люди в панике бросились к селу...
Глаза майора Тэнэсеску сверкали стальным блеском; он стиснул челюсти, крепко сдерживая своего коня. Трубач рядом с ним непрерывно надувал щеки, точно мехи, и слегка покачивал трубу, а его лошадь, изогнув шею и опустив голову, грызла удила, роняя серую пену. Чуть позади оцепенело замер префект, взгляд его блуждал, и он непрерывно твердил прокурору, который, казалось, прислушивался, но ничего не слышал:
— Необходимо соблюдать хладнокровие, чтобы не проливать невинную кровь...
Балоляну сознавал, что говорит о крови, всячески пытался избежать этого слова, но оно вылезало снова и снова, обжигая рот, будто это и была сама кровь.
Хлыст майора снова взвился в воздух, его резкий голос еще раз прорвался сквозь хрип трубы, винтовки опять произвели несколько коротких движений, и снова таким же протяжным залпом прогрохотали выстрелы.
— Господин майор, господин майор! — крикнул префект, не в силах сдвинуться с места.— Это же кровопролитие...
Он огорченно осекся — на язык снова подвернулось слово «кровь». Показалось даже, что запах крови щекочет ему ноздри. Тэнэсеску повернул к префекту голову, но ответил только презрительным взглядом и тут же отдал несколько команд, которые привели в движение стену солдат...
Крестьяне бежали сломя голову, толкались, сшибались, топтали друг друга, вопили. Большинство устремилось к шоссе, но многие бросились врассыпную по садам и окраинным дворам, стараясь быстрее укрыться от пуль. На поле осталось несколько десятков тел. Одни корчились и стонали, другие замерли неподвижно в том положении, в каком их настигла смерть. У канавы, на обочине шоссе, лицом вверх, неподвижно лежала Ангелина, пораженная пулей в лоб. Ребенок в ее мертвых объятиях плакал, перебирая голыми ручонками, будто пытаясь оторваться от материнской груди. Недалеко от Ангелины какой-то старик корчился между убитым мальчиком с перекошенным от ужаса лицом и Кирилэ Пэуном, который хрипел, лежа неподвижно, отхаркивая после каждого хрипа черную кровь, заливавшую его бороду, шею, грудь и запекавшуюся широкими полосами... Белыми пятнами лежали на тучной земле Амары только тела убитых или умирающих крестьян, а раненые убегали или ползли между остальными беглецами, оставляя кровавые следы.
— Не бегите, братцы!.. Постойте, братцы!.. В бога мать их!.. Петре кричал во все горло, как кричал с первой же минуты,
но ничего не мог поделать: бегущая толпа тащила его за собой, и он был беспомощен, как листок, увлекаемый водяным потоком, прорвавшим плотину. Илие Кырлан, крепко сжимая в руках бесполезную винтовку, тяжело дыша, бежал рядом с Петре, заражаясь его отчаянием. Где-то дальше метался Николае Драгош, пытаясь пробраться к Петре и перекинуться с ним хоть словом. Но охваченная ужасом толпа непреодолимо засасывала и втягивала в себя всех, в безумном порыве стремясь достичь хоть какого-то укрытия, которое защитило бы ее от смерти, свистевшей над головой...
Отряд солдат двинулся вслед за бегущей толпой по шоссе, покрытому трупами. Впереди, занимая всю ширину дороги от одной канавы до другой, шагала сомкнутая цепь стрелков, готовая каждую секунду открыть огонь, а с флангов их прикрывали два взвода г походном строю, оставляя середину шоссе свободной для майора Тэнэсеску и батальонного трубача. Майор то и дело выкрикивал отрывистые команды, солдаты останавливались, выстрелы гремели, и марш по деревенской улице, мимо вымерших домов, тут же возобновлялся.
Тэнэсеску видел, как после каждого залпа несколько беглецов — когда больше, когда меньше — валятся на землю, будто они сами ставили друг другу подножку, видел, как кое-кто еще пытается подняться, но затем падает и больше уже не шевелится. Но бегство крестьян еще пуще разъярило его, словно он презирал их трусость или жаждал натолкнуться хоть на какое-нибудь сопротивление, которое оправдало бы стрельбу. Чтобы отвести душу, Тэнэсеску беспрестанно ругался сквозь зубы, а затем снова и снова повторял:
— Стой!.. На прицел!.. Огонь!..
Основная часть колонны остановилась на околице села, поджидая, когда очистится поле боя. Здесь же, рядом с коляской, топтались префект и главный прокурор. Балоляну не совсем ясно понимал, как все произошло, но чувствовал себя глубоко уязвленным тем, что майор отправился преследовать крестьян, а его оставил тут, в столь нелепом положении, хотя именно он, Балоляну, облечен всеми полномочиями и несет за все ответственность. Он принялся объяснять прокурору, что майор зарвался и что, как префект, не потерпит подрыва своего авторитета. Ведь умиротворение — дело весьма щекотливое, требующее хладнокровия и такта, его нельзя превращать в кровавую оргию. Прокурор, вытаращив глаза, поддакивал, непрерывно кивая головой и вздрагивая при каждом новом залпе.
— Стой!.. На прицел!.. Огонь!..—- ревел Тэнэсеску в то время, как Балоляну томился на околице села.
Толпа беглецов поредела, их осталось меньше трети. Многих скосили пули, Другие, пытаясь спастись от преследователей, добегали до своих домов и укрывались в дворах. Даже Николае Драгош, поняв, что до Петре ему не добраться, а любая попытка сопротивления будет тщетной, подумал было спрятаться в отцовском доме. Но людская волна протащила его дальше. Только миновав свой дом, он сумел вырваться из толпы и пробиться на обочину. В канаве он увидел Гергину, дочь Кирилэ, всю залитую кровью, изуродованную. По-видимому, когда она упала, беглецы затоптали ее. Николае перемахнул через раздавлепное тело, намереваясь нырнуть в ближайший двор — двор школы. Он уже добрался до ворот, когда позади грохнул новый залп.
«Всех нас хотят убить, накажи их бог!» — подумал Николае, невольно радуясь тому, что он все-таки спасся.
Вдруг он почувствовал укол в грудь, легкий, будто от простуды, и сразу рот его наполнился чем-то горячим.
«Кажись, что...» — мелькнула и тут же угасла мысль. Он повалился как подкошенный, ударившись головою о столб ворот, с рукой, протянутой, чтобы их открыть.
Поредевшая толпа продолжала мчаться по улице, но теперь молча, точно опасаясь, как бы крики и стоны не навлекли на нее пули преследователей. Не умолкал только голос Петре, он все более хрипло призывал:
— Не бегите!.. Куда вы бежите?.. Не бегите!..
Но и он тоже бежал, хотя сейчас его никто уже не толкал сзади. Парню было стыдно, что он удирает, но он никак не мог остановиться и только взывал к остальным, как бы пытаясь таким образом скрыть от себя собственное бегство. Он сознавал, что все кончено, и горевал, что все кончилось именно так, хотя иначе и быть не могло. Даже в эти секунды он верил, что если бы крестьяне не испугались первых выстрелов, а накинулись на солдат, те дали бы себя разоружить, и господа не смогли бы вернуться. Но теперь все кончено! Теперь надежды рухнули, потонули в кро-ьи. Кого не прикончат пули, того забьют насмерть, замучают в застенках, а остальным, вместо того чтобы раздать землю, наденут на шею ярмо, как скотине. Для себя он не ждет никакой пощады, никакой милости, сами односельчане укажут на него как на зачинщика и главаря бунта.
— Что ж нам делать, дядя Петрикэ, что делать? — кричал бежавший рядом с ним Илие Кырлан.
Лицо его побелело от страха, а рубаха была окрашена кровью.
— Я, Илие, не сдамся, пусть лучше убивают! — ответил Петре, не глядя на парня, словно стыдясь его.
Добравшись до площадки перед корчмой, на развилке дорог, Петре остановился. Толпа рассеялась. Отдельные разрозненные группки людей убегали, кто по дороге на Вайдеей, кто — к Руджи)
ноасе. Петре остался только с Илие Кырланом, который снова спросил:
— Скажи, дядя Петрикэ, что нам делать, я все одно с тобой останусь.
— Замиримся с ними, Илие! — пробормотал Петре, увидев окровавленную рубаху парня.— А куда тебя ранило, гляди, рубаха-то в крови?
— Должно быть, в плечо, совсем его пе чую,— пояснил Илие с гордой улыбкой.
— Вот бандиты, мать их!..
У Петре была в руках заряженная винтовка, отобранная у стражника Козмы Буруянэ. Держал он ее за дуло, как дубинку. Горькая злоба душила сердце. Мелькнула мысль тоже бежать домой, как поступили все остальные, но было стыдно перед слепо верящим в него парнишкой.
— Ну, коли так, дядя Петрикэ, подадим им знак, чтоб не убивали они нас ни за что ни про что! — радостно воскликнул Илие.
Он стянул с себя разорванную, окровавленную рубаху, привязал наподобие белого флага к дулу винтовки, которой так гордился, и поднял вверх, чтобы флаг увидели находившиеся еще далеко солдаты. Винтовка была тяжела для его простреленного плеча, и дуло с рубахой качалось, как на ветру.
Они постояли так некоторое время. Вокруг — могильная тишина и никакого движения, будто село вымерло. Дверь корчмы была заперта. Петре что-то бормотал сквозь зубы, точно ожидая чуда. С нижней части улицы, со стороны барской усадьбы, послышался ворчливый как всегда, голос бабки Иоаны:
— Птички мои, птички, птички, цып-цып-цып...
— Бабке Иоане хоть бы что, и теперь со своими курами возится, слышишь, дядя Петрикэ? — спросил Илие, радуясь человеческому голосу в этой грозной тишине.
— Нет у нее других забот,— хмуро буркнул Петре.
Шли минуты, голос бабки, как молоточек, стучал в висках, и наконец стали ясно видны солдаты вместе с майором, ехавшим верхом на коне в центре. Петре смотрел на них недоверчиво, казалось, он отсчитывает каждый их шаг. Вдруг труба вновь заревела, продолнштельно, будто предвещая что-то, и сразу же Петре услышал отрывистые слова команды:
— Стой!.. На прицел!.. Огонь!..
Илие принялся сильнее размахивать белым флагом/боясь, что
солдаты могут его не заметить. Залп грохнул оглушительнее прежних. Окровавленная рубаха и винтовка рухнули наземь, как флаг, поверяшнный к ногам победителей. Илие согнулся/пополам, успев только охнуть.
Две пули вонзились и в Петре, но он их не почувствовал.
«Выходит, мало им даже нашего мира! — подумал он, негодуя на солдат, расстрелявших поднятый ими навстречу знак мира.— Ну, коли так...»
Отряд опять двинулся вперед. Будто опомнившись, Петре вскинул винтовку и мстительно нажал на курок. Винтовка глухо выстрелила. В следующее мгновение снова прозвучала команда:
— На прицел!.. Огонь!..
Залп грохнул еще до того, как прозвучало последнее слово. Петре все еще продолжал вызывающе стоять с разряженной винтовкой в руках:
— Будьте вы прокляты, мать вашу!..
Он упал сперва на колени. На белой рубахе выступила кровь.
— Огонь!.. Огонь!.. Огонь!.. — яростно ревел голос майора. Выстрелы гремели непрерывно, будто сама по себе пришла в
движение какая-то трещотка. Петре почувствовал, как голова его тяжелеет, наливается свинцом. Уронил ее на грудь, не в силах больше сохранять равновесие, и рухнул, простонав в последнем яростном усилии:
— В бога... солнце... земля...
Чуть дальше бабка Иоана ковыляла посреди улицы, призывая все настойчивее и нетерпеливее, по мере того как пальба приближалась:
— Птички мои, птички, цып-цып...
Куры беззаботно клевали в канаве по ту сторону улицы. Опасаясь, как бы их не убили, бабка не переставала звать их, лишь изредка неприязненно поглядывая в сторону корчмы, откуда гремели выстрелы:
— Птички мои, птички... Черт бы вас побрал с вашей пальбой!.. Птички, птички, цып-цып-цып!..
Вдруг она резко повернулась на месте, гневно бормоча:
— Да будь оно все...— и тут же, судорожно корчась, рухнула на землю, беззвучно шевеля губами.
Коляска с префектом и главным прокурором в сопровождении батальонного трубача, которого майор направил с приказом к основным силам, остановилась на площадке перед корчмой, окруженная солдатами с примкнутыми к винтовкам штыками.
— Господин майор, прошу вас, я полагал, что...— бормотал Балоляну, страшно перепуганный валяющимися на дороге убитыми и ранеными.
Майор Тэнэсеску подскакал к коляске с рукой у козырька и победоносно выпалил:
— Господин префект, имею честь доложить, что в селе Амара восстановлены покой и порядок! Балоляну увидел в нескольких шагах голый до \пояса труп Илие Кырлана и изрешеченное пулями тело Петре, а между ними белую рубаху, распростертую, словно поверженное знамя. Отворачивая голову, он в ужасе пробормотал:
— Да, да... покой и порядок... Превосходно, господин майор!.. Благодарю вас!
ГЛАВА XII
ЗАКАТ
1
До полудня Григоре Юга сдерживал нетерпение и не пытался ехать дальше. Он выслушал все рассказы о событиях в Амаре, о гибели отца и Надины внешне до того спокойно, не проронив ни слезинки, что Титу Херделя не уставал удивляться огромной силе духа своего друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57