Он думал лишь о том, что уедет и не увидит больше лукавых карих глаз Домники, в которых, как ему казалось, скрывались все тайны мира, не увидит ее жарких губ, сулящих ему столько радости. Потому-то был Пантелимон сейчас таким веселым и в то же время несчастным, потому так отчаянно гикал, выкрикивал частушки и плясал, чтобы Домника видела его, слышала и хорошо запомнила, что нет на деревне парня краше и лучше, чтобы не забывала его и не полюбила другого. Домника попимала, что Пантелимон старается ради нее, гордилась этим, стискивала парню руку, изредка прижималась к нему и оглядывалась, словно говоря всем о своем непреклонном решении ждать нареченного.
Верховодил парнями Николае Драгош, брат учителя, настоящий богатырь,— высокий, плечистый, с черными, как вороново крыло, усиками, на редкость умный и трудолюбивый. Чтобы стать настоящим хозяином и одним из самых уважаемых на селе людей, ему не хватало только хорошей жены. Впрочем, слева от него плясала Гергина, дочь Кирилэ Пэуна, так что и в этом отношении Николае не дал маху. Гергина была красавица и единственная дочь у родителей. У Кирилэ здесь, в Амаре, дом, хозяйство и несколько полосок земли, но вот уже год, как он перебрался в Глигану приказчиком к арендатору Платамону и получал там приличное жалованье. Свое хозяйство он взвалил на отца, который, хотя ему уж давно перевалило за семьдесят, был еще крепок и орудовал мотыгой ловчее молодого парня.
Лист зеленый, лист дурмана, Для веселья еще рано! — визгливо и неумело выкрикнул безусый парнишка и закрыл глаза, как молодой петушок. Цыган, наигрывавший на скрипке, не стерпел и тут же насмешливо отпарировал:
Лист зеленый мирабели, Жизнь отрада и веселье, Коль но пьет Илие зелья!..
Смех прокатился по хоре и по толпе зрителей. Хохотал и высмеянный парнишка — Илие Кырлан. Почувствовав всеобщую поддержку, цыган крикнул парню:
— Ты уж лучше помолчи, а не то я пройдусь и насчет твоей фамилии.
Все снова захохотали. Но хора продолжала струиться дальше цепью разгоряченных тел, словно ни на мгновение не останавливалась с тех пор, как началась, и не намеревалась никогда остановиться.
В глубине корчмы, за длинным столом сидели человек двенадцать самых видных и уважаемых людей на селе. Они беседовали уже давно, но никак не могли ни о чем столковаться, хотя подхлестывали свою решимость и разум все новыми и новыми стопками цуйки, которые уважительно и с готовностью подавал им Бусуйок, знавший, что столь достойные люди при расчете его не обманут.
Впрочем, и Бусуйок принимал участие в разговоре, как только улучал свободную минутку. Ведь речь шла о земле, а он, как любой крестьянин, тоже лишь о земле и мечтал; даже корчмой занялся от нужды, надеясь собрать деньжат, прикупить несколько погонов хорошей земли и окончательно стать па ноги. Собрал сегодня сюда народ на совет бывший староста Лука Талабэ, мужик саженного роста. Пока люди раздумывали и колебались. Каждый опасался, как бы господа не рассердились, если узнают, что мужики задумали купить поместье барыни Надины, и не перестали бы в отместку сдавать им издолу землю, не обрекли на голодную смерть. Лупу Кирицою, самый старый из собравшихся, со свисающими на плечи сивыми, точно теребленная конопля, космами и водянистыми голубыми глазами, спросил озабоченным голосом:
— Все бы это распрекрасно, люди добрые, но как нам быть, коли барыня вдруг возьмет да и скажет: «Не могу я вам продать поместье, потому как нет у вас таких денег, а мне все деньги на бочку подавай!»
Лука Талабэ, человек толковый, с еще молодым, энергичным лицом, тут же перебил старика:
— Подожди, дед Лупу, пе падай духом! Если так рассуждать, то мы ни в жисть земли не купим. Такую кучу денег мы никогда не соберем, чтобы держать их в кошельке за поясом и вьпожить на стол, когда господа потребуют. Ты человек старый, вот и скажи — разве так делается?.. Если кто продать хочет, то дает рассрочку, идет на уступки, не приставляет нож к горлу, как ты говоришь, дедушка.
К их столу подошел корчмарь с бутылкой для Матея Дул-ману, молчаливого, хмурого мужика из Леспези, и сразу же горячо взял сторону Луки:
— Ежели дело за этим станет, можно одолжиться в банке, небось господа из банка придут нам на выручку, коли попросим как следует. Покупать-то будем не что-нибудь — поместье, деньги верные, землю всегда можно снова продать...
— Правильно он говорит! — еще увереннее продолжал Лука.— И в банке сможем деньги достать, а главное, потом работать будем как следует, люди добрые, ведь па себя работать станем. Пока сложимся, дадим кто сколько может, все мы, которые здесь, да и другие помогут, и внесем задаток, а уж потом лицом в грязь не ударим, расплатимся сполна!
Марин Стан, худой, костлявый, с острым птичьим профилем, слегка охмелевший после нескольких стопок цуйки, вдруг яростно крикнул с конца стола, где он примостился:
— Главное — заполучить землю, а уж потом и господь бог у нас ее не отнимет!
Его торопливо поддержали:
— Верно! Обратно землю не отдадим! Это уж точно!.. Кристя Бусуйок метнул презрительный взгляд на Марина и
тут же ему возразил:
— Не думайте только, что барин дурак и отдаст вам поместье просто так, за здорово живешь, пока не уверится, что получит свои деньги. И не надейтесь его обмануть, а потом сказать: денег-то у нас нет, но землю обратно не отдадим, потому наша она, хоть мы за нее и не заплатили... Эх, Марин, Марин, много тебе еще придется цуйки выпить, пока перехитришь старого барина!
— Да кому ж придет в голову брать землю задаром! — укоризненно заметил Лука Талабэ.— Только Марин так думает, но это цуйка в нем говорит.
Все одобрительно закивали, и только Марин Стан удивленно озирался, словно не понимая, почему люди рассердились, хотя он просто сказал громко то, что, по его разумению, думали все.
Лупу Кирицою, которого, видно, одолевали сомнения, укоризненно обратился к Луке:
— Эх, Лука, я тебя всегда считал человеком разумным, не пустобрехом, как же ты не видишь, что мы все здесь прикидываем, торгуемся, рядимся, а сами и не знаем толком, продается барское поместье или нет?
— Ты, дед, может, и не знаешь,— резко ответил Лука Талабэ,— но я-то хорошо знаю, что поместье продается. Узнал я это от Кирилэ Пэуна, а уж он правая рука арендатора Платамону из Глигану. Понятно, дед? Так вот, Платамону сказал Кирилэ, вот так, как я говорю сейчас тебе: па будущий год мужики будут у меня работать па новых условиях, потому как до тех пор, с божьей помощью, я куплю поместье барыни! Так арендатор и сказал... Вот ты, дед Лупу, старше нас всех, должен помнить,— разве не ходили такие же слухи, когда продавал свое поместье брат барина Мирона?
— Да, тогда тоже много было толков! — согласился старик.— Всего и не упомнишь! Только не забывайте, люди добрые, что господа не хотят продавать землю крестьянам, потому как, ежели будет у нас своя земля, кто станет работать на господской?
После слов старика наступило тяжелое молчание. С улицы отчетливо слышался топот танцоров, пиликанье скрипок, лихое гиканье Пантелимона Вэдувы. Потом корчмарь громко крикнул из-за прилавка своему подручному — рослому, глуповатому парню, нанятому на воскресенье.
— Эй ты, оглох, что ли? Пол-литра вина для Серафима Могоша, слышишь! На, неси быстрее, чертова размазня!
Резкий голос Бусуйока стряхнул с людей оцепенение, и Лука, будто вновь обретя дар речи, заговорил громче и решительнее:
— Всегда мы медлили, потому и не могли выбраться из нищеты... Опасались, как бы не дать промашки, как бы не прогневать господ! Вот и дошли до того, что другие выхватили у нас землю из-под носа. Ты, дедушка, не бойся, людей для работы господа всегда найдут, были б у них только поместья. Люди ведь плодятся да множатся, а земля не растет, не растягивается, как резина.
— К чему столько пустой болтовни, люди добрые!.. — вдруг воскликнул Василе Зидару, который до сих пор не раскрывал рта, потому что слишком много в нем накипело и остальные все равно не дали бы ему высказаться до конца. Зато сейчас он отвел душу, перекричав всех.— Пойдемте к старому барину, попросим его честь честью, как положено, и поместье будет наше!
Матей Дулману опорожнил стопку, вытер тыльной частью руки темно-рыжие усы и убежденно добавил:
— Он же наш отец и благодетель, не оставит нас без помощи...
Лука Талабэ намеревался сам предложить это, для того и собрал сегодня людей на совет. Но сейчас, услышав собственную мысль из уст другого, он запнулся, словно конь, напрягший все свои силы, чтобы сдвинуть с места телегу, но едва не ткнувшийся в землю, так как телега оказалась пустой. Он почесал затылок и предупредил:
— Погодите чуток, братцы, к барину так просто, как на мельницу, не пойдешь, надо хорошенько обмозговать, чего нам просить. А то будем молчать, как дураки, барин лишь разозлится да обругает нас, вот и получится, что попусту весь разговор затеял, только хуже будет, себе же напортим.
Теперь Лука совсем сбил крестьян с толку. Ими овладел страх, оказавшийся сильнее, чем стремление получить землю. Разговор угас. Тщетно пытался Лука снова его оживить, то и дело повторяя: «Да постойте, братцы, прикинем все и решим, как быть!» Люди говорили вразнобой, каждый о своем. Только один Марин Стан сохранил весь свой пыл и изредка хрипло выкрикивал, ни к кому не обращаясь:
— Кто землю пашет? Мы! Стало быть, земля наша!
Корчмарь, поняв, что разговор зашел в тупик, взялся муштровать своего подручного. За столиком, у самой двери, молодой, робкого вида, жандарм сидел за стаканом вина с Антоном Наку, изредка перебрасываясь с ним словцом и с завистью поглядывая на плясавшую молодежь. Бусуйок, человек осторожный, искоса следил за жандармом. Он опасался, что тот вовсе не интересуется хорой, а подслушивает, о чем говорят крестьяне, так что о разговоре станет известно на барской усадьбе, и тогда Бусуйоку не миновать неприятностей. Когда Марин снова принялся жаловаться и кричать, что у него мало земли, корчмарь подскочил к жандарму и, широко улыбаясь, спросил, не желает ли тот поплясать в хоре. Жандарм покраснел — его так и подмывало пуститься в пляс, но страх перед унтером останавливал его. Он ответил, вздыхая, что не охотник до танцев, и благосклонно разрешил угостить себя еще одной стопкой. Обеспечив себе расположение жандарма, Бусуйок подошел к крестьянам, сидевшим за столом.
— Вижу я, что вы здесь переливаете из пустого в порожнее и ни до чего стоящего никак не додумаетесь. А Марин только п знает, что хнычет, плачется и не хочет понять своим куриным умом, что дельный хозяин не причитает, как баба, а берется за работу и...
— Тебе-то легко других укорять,— злобно перебил его Мариц Стан,— земля у тебя есть, торговля идет, господа привечают,— вот над тобой и не каплет!
— Это ты так думаешь, что не каплет! — окрысился корчмарь.— Большая мне радость тебе прислуживать, пока ты не упьешься до бесчувствия. Пусть бы лучше мне прислуживали! Но ты, Марин, пьяница и бездельник, и я только дивлюсь, как эти люди тебя терпят, дозволяют тебе позорить их своими глупостями! — А я что, на твои деньги пыо?
— Пил бы, кабы я дал, только не видать тебе их...
— Да перестаньте вы ругаться, братцы, только этого нам не хватало! — прикрикнул на них Лука Талабэ, вскакивая с лавки.— Пойдемте-ка лучше прямо сейчас к барину. Будь что будет!
Крестьяне поднялись, словно его энергия передалась и им, сметая все колебания. Корчмарь быстро окинул всех взглядом, убедился, что они расплатились, и спокойно сказал:
— С богом! Только не спускайте там глаз с Марина, как бы он не ляпнул чего несуразного, не в себе он.
Марин Стан рассмеялся. Его злость прошла.
— Дяденька Петре вернулся! — крикнул какой-то мальчишка. Его услышала женщина, повернула голову, увидала Петре и повторила:
— Петре вернулся!
Парень шел по улице, сдвинув на затылок шляпу, с сундучком на плече. Его лицо казалось еще более смуглым, чем обычно, а глаза светились радостью.
Все повернулись к приближающемуся с широкой улыбкой Петре. Пантелимон Вэдува и вслед за ним другие парни оторвались от хоры и побежали навстречу. Пляска прервалась, и все, галдя, смеясь и перебивая друг друга, столпились вокруг вернувшегося капрала.
Музыканты, выполняя свой долг, поиграли еще немного, но вскоре перестали и смешались с толпой.
Петре не успевал отвечать на вопросы. В селе его любили,— он был парень добрый, тихий и отзывчивый. Пантелимон забрал у него сундучок, чтобы донести до дому, и шел рядом с Петре, не давая оттереть себя в сторону и непрерывно повторяя, пока тот его не услышал:
— Ты вернулся, Петрикэ, а я не сегодня-завтра в армию ухожу.
— Ничего, тебе тоже бог поможет! — утешил его Петре, ласково взглянув на парня.
Перекидываясь словом то с одним, то с другим, Петре подошел к самой корчме. Крестьяне продолжали жадно расспрашивать его о городских новостях. Даже Бусуйок, человек весьма любопытный, на время оставил прилавок, надеясь что-нибудь разузнать. Петре говорил больше о службе в армии, но Игнат Черчел перебил его жалобным голосом:
— А господа там, в Бухаресте, что думают делать с нами, с беднотой? — Ну, с господами всегда можно поладить, ежели ты послушный и покорный,— ответил Петре.
Ответ пришелся Игнату не по душе, но он одобрительно закивал головой.
— Человек, пока хватает силенок, все терпит и терпит, ничего другого ему не остается, разве что уйти куда глаза глядят! — с горечью отозвался Серафим Могош.
Игнат протиснулся ближе и, понизив голос, будто опасаясь, что его услышат остальные, спросил:
— А насчет земли ты ничего не узнал, Петре? Здесь у пас слух прошел, будто король хочет раздать поместья мужикам, а господа противятся!
— И Марин Вылку из Извору то же самое говорит. Он это слышал от своего сынка, который в Александрии на попа учится! — убежденно подтвердил Леонте Орбишор, вытягивая вперед шею.
— Болтать-то все горазды,— сердито буркнул Тоадер Стрым-бу,— но делать ничего не делается. Вот давеча побывал я на суде в Питешти, так люди там клялись, что до весны все мы должны получить землю, король так велел. Даже осерчали и обругали меня за то, что я им не поверил.
Под разгоревшимися взглядами крестьян Петре пробормотал:
— Очень может быть... В Бухаресте люди о чем только не говорят! Одни — одно скажут, другие — иное. Бояре и сами не знают, как лучше сделать, чтобы угодить народу. Потому-то они все советуются, прикидывают, да никак, видно, пока не столкуются...
— Ясное дело, не легко отдавать из своего кармана, когда от бога слишком много досталось! — проворчал Игнат.
— Пусть только король прикажет, а потом уж не бойся, люди своего не упустят, заберут, что им положепо, хотят этого бояре или пет! — запальчиво крикнул Тоадер Стрымбу со злобным огоньком в глазах.
— Конечно, ежели король тебя послушает, в точности так п будет,— насмешливо хмыкнул Бусуйок,— но дело-то в толг, что король среди бояр живет и не станет он с ними ругаться ради тебя, Тодерикэ!
Кое-кто рассмеялся, а Леонте Орбишор твердил свое:
— Эх, кабы дошел наш голос до самого короля...
В эту минуту сквозь толпу, окружившую Петре, с громким плачем протолкалась его мать.
— Петрикэ, Петрикэ, сыночек родимый! Хороший ты мой! Привел тебя господь бог как раз ко времени, когда у меня не жизнь, а горе сплошное! Ох, радость-то какая! Значит, помогли тебе всевышний и пречистая дева...— всхлипывая, причитала старуха, лаская и целуя сына.
Петре обнял ее за плечи, мягко утешая:
— Успокойся, мать, успокойся, будет тебе плакать! Состарившаяся до времени Смарапда утерла кончиком платка
слезы и па миг счастливо улыбнулась. Тут же она снова расплакалась, не в силах даже толком расспросить сына, как он добрался до дому. Может быть, пришлось ему тащиться со станции пешком и он голоден? Но Петре ее успокоил: он совсем не устал, потому что на полустанке Бурдя, где он сошел с поезда, ему повезло: он повстречал Штефана Оанцэ, а тот довез его на повозке до Леспези, так что он приехал как настоящий барин.
— А теперь пойдем-ка, мать, домой, мы уж и так слишком долго здесь замешкались,— сказал Петре и попрощался со всеми.
Пантелимон пошел его проводить, не выпуская из рук сундучка. Дом Петре находился пониже барской усадьбы, почти у самой околицы, на дороге, ведущей к Руджиноасе. Как только они отошли от корчмы, Петре спросил:
— А где же Мариоара, мама? Что-то я ее не приметил среди девок.
Смаранда рассказала сыну, что Мариоару ее тетка Профира, стряпуха, пристроила на барскую усадьбу. Жалованье там большое, а работа — легкая. Со стороны корчмы снова послышалась музыка, танцы, видно, возобновились, и Пантелимон тут же подумал, что из-за Петре он забыл о Домнике.
На лавочке возле калитки жандармского участка унтер Боянджиу беседовал со сборщиком податей Константином Бырзоте-ску, долговязым, костлявым и лысоватым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Верховодил парнями Николае Драгош, брат учителя, настоящий богатырь,— высокий, плечистый, с черными, как вороново крыло, усиками, на редкость умный и трудолюбивый. Чтобы стать настоящим хозяином и одним из самых уважаемых на селе людей, ему не хватало только хорошей жены. Впрочем, слева от него плясала Гергина, дочь Кирилэ Пэуна, так что и в этом отношении Николае не дал маху. Гергина была красавица и единственная дочь у родителей. У Кирилэ здесь, в Амаре, дом, хозяйство и несколько полосок земли, но вот уже год, как он перебрался в Глигану приказчиком к арендатору Платамону и получал там приличное жалованье. Свое хозяйство он взвалил на отца, который, хотя ему уж давно перевалило за семьдесят, был еще крепок и орудовал мотыгой ловчее молодого парня.
Лист зеленый, лист дурмана, Для веселья еще рано! — визгливо и неумело выкрикнул безусый парнишка и закрыл глаза, как молодой петушок. Цыган, наигрывавший на скрипке, не стерпел и тут же насмешливо отпарировал:
Лист зеленый мирабели, Жизнь отрада и веселье, Коль но пьет Илие зелья!..
Смех прокатился по хоре и по толпе зрителей. Хохотал и высмеянный парнишка — Илие Кырлан. Почувствовав всеобщую поддержку, цыган крикнул парню:
— Ты уж лучше помолчи, а не то я пройдусь и насчет твоей фамилии.
Все снова захохотали. Но хора продолжала струиться дальше цепью разгоряченных тел, словно ни на мгновение не останавливалась с тех пор, как началась, и не намеревалась никогда остановиться.
В глубине корчмы, за длинным столом сидели человек двенадцать самых видных и уважаемых людей на селе. Они беседовали уже давно, но никак не могли ни о чем столковаться, хотя подхлестывали свою решимость и разум все новыми и новыми стопками цуйки, которые уважительно и с готовностью подавал им Бусуйок, знавший, что столь достойные люди при расчете его не обманут.
Впрочем, и Бусуйок принимал участие в разговоре, как только улучал свободную минутку. Ведь речь шла о земле, а он, как любой крестьянин, тоже лишь о земле и мечтал; даже корчмой занялся от нужды, надеясь собрать деньжат, прикупить несколько погонов хорошей земли и окончательно стать па ноги. Собрал сегодня сюда народ на совет бывший староста Лука Талабэ, мужик саженного роста. Пока люди раздумывали и колебались. Каждый опасался, как бы господа не рассердились, если узнают, что мужики задумали купить поместье барыни Надины, и не перестали бы в отместку сдавать им издолу землю, не обрекли на голодную смерть. Лупу Кирицою, самый старый из собравшихся, со свисающими на плечи сивыми, точно теребленная конопля, космами и водянистыми голубыми глазами, спросил озабоченным голосом:
— Все бы это распрекрасно, люди добрые, но как нам быть, коли барыня вдруг возьмет да и скажет: «Не могу я вам продать поместье, потому как нет у вас таких денег, а мне все деньги на бочку подавай!»
Лука Талабэ, человек толковый, с еще молодым, энергичным лицом, тут же перебил старика:
— Подожди, дед Лупу, пе падай духом! Если так рассуждать, то мы ни в жисть земли не купим. Такую кучу денег мы никогда не соберем, чтобы держать их в кошельке за поясом и вьпожить на стол, когда господа потребуют. Ты человек старый, вот и скажи — разве так делается?.. Если кто продать хочет, то дает рассрочку, идет на уступки, не приставляет нож к горлу, как ты говоришь, дедушка.
К их столу подошел корчмарь с бутылкой для Матея Дул-ману, молчаливого, хмурого мужика из Леспези, и сразу же горячо взял сторону Луки:
— Ежели дело за этим станет, можно одолжиться в банке, небось господа из банка придут нам на выручку, коли попросим как следует. Покупать-то будем не что-нибудь — поместье, деньги верные, землю всегда можно снова продать...
— Правильно он говорит! — еще увереннее продолжал Лука.— И в банке сможем деньги достать, а главное, потом работать будем как следует, люди добрые, ведь па себя работать станем. Пока сложимся, дадим кто сколько может, все мы, которые здесь, да и другие помогут, и внесем задаток, а уж потом лицом в грязь не ударим, расплатимся сполна!
Марин Стан, худой, костлявый, с острым птичьим профилем, слегка охмелевший после нескольких стопок цуйки, вдруг яростно крикнул с конца стола, где он примостился:
— Главное — заполучить землю, а уж потом и господь бог у нас ее не отнимет!
Его торопливо поддержали:
— Верно! Обратно землю не отдадим! Это уж точно!.. Кристя Бусуйок метнул презрительный взгляд на Марина и
тут же ему возразил:
— Не думайте только, что барин дурак и отдаст вам поместье просто так, за здорово живешь, пока не уверится, что получит свои деньги. И не надейтесь его обмануть, а потом сказать: денег-то у нас нет, но землю обратно не отдадим, потому наша она, хоть мы за нее и не заплатили... Эх, Марин, Марин, много тебе еще придется цуйки выпить, пока перехитришь старого барина!
— Да кому ж придет в голову брать землю задаром! — укоризненно заметил Лука Талабэ.— Только Марин так думает, но это цуйка в нем говорит.
Все одобрительно закивали, и только Марин Стан удивленно озирался, словно не понимая, почему люди рассердились, хотя он просто сказал громко то, что, по его разумению, думали все.
Лупу Кирицою, которого, видно, одолевали сомнения, укоризненно обратился к Луке:
— Эх, Лука, я тебя всегда считал человеком разумным, не пустобрехом, как же ты не видишь, что мы все здесь прикидываем, торгуемся, рядимся, а сами и не знаем толком, продается барское поместье или нет?
— Ты, дед, может, и не знаешь,— резко ответил Лука Талабэ,— но я-то хорошо знаю, что поместье продается. Узнал я это от Кирилэ Пэуна, а уж он правая рука арендатора Платамону из Глигану. Понятно, дед? Так вот, Платамону сказал Кирилэ, вот так, как я говорю сейчас тебе: па будущий год мужики будут у меня работать па новых условиях, потому как до тех пор, с божьей помощью, я куплю поместье барыни! Так арендатор и сказал... Вот ты, дед Лупу, старше нас всех, должен помнить,— разве не ходили такие же слухи, когда продавал свое поместье брат барина Мирона?
— Да, тогда тоже много было толков! — согласился старик.— Всего и не упомнишь! Только не забывайте, люди добрые, что господа не хотят продавать землю крестьянам, потому как, ежели будет у нас своя земля, кто станет работать на господской?
После слов старика наступило тяжелое молчание. С улицы отчетливо слышался топот танцоров, пиликанье скрипок, лихое гиканье Пантелимона Вэдувы. Потом корчмарь громко крикнул из-за прилавка своему подручному — рослому, глуповатому парню, нанятому на воскресенье.
— Эй ты, оглох, что ли? Пол-литра вина для Серафима Могоша, слышишь! На, неси быстрее, чертова размазня!
Резкий голос Бусуйока стряхнул с людей оцепенение, и Лука, будто вновь обретя дар речи, заговорил громче и решительнее:
— Всегда мы медлили, потому и не могли выбраться из нищеты... Опасались, как бы не дать промашки, как бы не прогневать господ! Вот и дошли до того, что другие выхватили у нас землю из-под носа. Ты, дедушка, не бойся, людей для работы господа всегда найдут, были б у них только поместья. Люди ведь плодятся да множатся, а земля не растет, не растягивается, как резина.
— К чему столько пустой болтовни, люди добрые!.. — вдруг воскликнул Василе Зидару, который до сих пор не раскрывал рта, потому что слишком много в нем накипело и остальные все равно не дали бы ему высказаться до конца. Зато сейчас он отвел душу, перекричав всех.— Пойдемте к старому барину, попросим его честь честью, как положено, и поместье будет наше!
Матей Дулману опорожнил стопку, вытер тыльной частью руки темно-рыжие усы и убежденно добавил:
— Он же наш отец и благодетель, не оставит нас без помощи...
Лука Талабэ намеревался сам предложить это, для того и собрал сегодня людей на совет. Но сейчас, услышав собственную мысль из уст другого, он запнулся, словно конь, напрягший все свои силы, чтобы сдвинуть с места телегу, но едва не ткнувшийся в землю, так как телега оказалась пустой. Он почесал затылок и предупредил:
— Погодите чуток, братцы, к барину так просто, как на мельницу, не пойдешь, надо хорошенько обмозговать, чего нам просить. А то будем молчать, как дураки, барин лишь разозлится да обругает нас, вот и получится, что попусту весь разговор затеял, только хуже будет, себе же напортим.
Теперь Лука совсем сбил крестьян с толку. Ими овладел страх, оказавшийся сильнее, чем стремление получить землю. Разговор угас. Тщетно пытался Лука снова его оживить, то и дело повторяя: «Да постойте, братцы, прикинем все и решим, как быть!» Люди говорили вразнобой, каждый о своем. Только один Марин Стан сохранил весь свой пыл и изредка хрипло выкрикивал, ни к кому не обращаясь:
— Кто землю пашет? Мы! Стало быть, земля наша!
Корчмарь, поняв, что разговор зашел в тупик, взялся муштровать своего подручного. За столиком, у самой двери, молодой, робкого вида, жандарм сидел за стаканом вина с Антоном Наку, изредка перебрасываясь с ним словцом и с завистью поглядывая на плясавшую молодежь. Бусуйок, человек осторожный, искоса следил за жандармом. Он опасался, что тот вовсе не интересуется хорой, а подслушивает, о чем говорят крестьяне, так что о разговоре станет известно на барской усадьбе, и тогда Бусуйоку не миновать неприятностей. Когда Марин снова принялся жаловаться и кричать, что у него мало земли, корчмарь подскочил к жандарму и, широко улыбаясь, спросил, не желает ли тот поплясать в хоре. Жандарм покраснел — его так и подмывало пуститься в пляс, но страх перед унтером останавливал его. Он ответил, вздыхая, что не охотник до танцев, и благосклонно разрешил угостить себя еще одной стопкой. Обеспечив себе расположение жандарма, Бусуйок подошел к крестьянам, сидевшим за столом.
— Вижу я, что вы здесь переливаете из пустого в порожнее и ни до чего стоящего никак не додумаетесь. А Марин только п знает, что хнычет, плачется и не хочет понять своим куриным умом, что дельный хозяин не причитает, как баба, а берется за работу и...
— Тебе-то легко других укорять,— злобно перебил его Мариц Стан,— земля у тебя есть, торговля идет, господа привечают,— вот над тобой и не каплет!
— Это ты так думаешь, что не каплет! — окрысился корчмарь.— Большая мне радость тебе прислуживать, пока ты не упьешься до бесчувствия. Пусть бы лучше мне прислуживали! Но ты, Марин, пьяница и бездельник, и я только дивлюсь, как эти люди тебя терпят, дозволяют тебе позорить их своими глупостями! — А я что, на твои деньги пыо?
— Пил бы, кабы я дал, только не видать тебе их...
— Да перестаньте вы ругаться, братцы, только этого нам не хватало! — прикрикнул на них Лука Талабэ, вскакивая с лавки.— Пойдемте-ка лучше прямо сейчас к барину. Будь что будет!
Крестьяне поднялись, словно его энергия передалась и им, сметая все колебания. Корчмарь быстро окинул всех взглядом, убедился, что они расплатились, и спокойно сказал:
— С богом! Только не спускайте там глаз с Марина, как бы он не ляпнул чего несуразного, не в себе он.
Марин Стан рассмеялся. Его злость прошла.
— Дяденька Петре вернулся! — крикнул какой-то мальчишка. Его услышала женщина, повернула голову, увидала Петре и повторила:
— Петре вернулся!
Парень шел по улице, сдвинув на затылок шляпу, с сундучком на плече. Его лицо казалось еще более смуглым, чем обычно, а глаза светились радостью.
Все повернулись к приближающемуся с широкой улыбкой Петре. Пантелимон Вэдува и вслед за ним другие парни оторвались от хоры и побежали навстречу. Пляска прервалась, и все, галдя, смеясь и перебивая друг друга, столпились вокруг вернувшегося капрала.
Музыканты, выполняя свой долг, поиграли еще немного, но вскоре перестали и смешались с толпой.
Петре не успевал отвечать на вопросы. В селе его любили,— он был парень добрый, тихий и отзывчивый. Пантелимон забрал у него сундучок, чтобы донести до дому, и шел рядом с Петре, не давая оттереть себя в сторону и непрерывно повторяя, пока тот его не услышал:
— Ты вернулся, Петрикэ, а я не сегодня-завтра в армию ухожу.
— Ничего, тебе тоже бог поможет! — утешил его Петре, ласково взглянув на парня.
Перекидываясь словом то с одним, то с другим, Петре подошел к самой корчме. Крестьяне продолжали жадно расспрашивать его о городских новостях. Даже Бусуйок, человек весьма любопытный, на время оставил прилавок, надеясь что-нибудь разузнать. Петре говорил больше о службе в армии, но Игнат Черчел перебил его жалобным голосом:
— А господа там, в Бухаресте, что думают делать с нами, с беднотой? — Ну, с господами всегда можно поладить, ежели ты послушный и покорный,— ответил Петре.
Ответ пришелся Игнату не по душе, но он одобрительно закивал головой.
— Человек, пока хватает силенок, все терпит и терпит, ничего другого ему не остается, разве что уйти куда глаза глядят! — с горечью отозвался Серафим Могош.
Игнат протиснулся ближе и, понизив голос, будто опасаясь, что его услышат остальные, спросил:
— А насчет земли ты ничего не узнал, Петре? Здесь у пас слух прошел, будто король хочет раздать поместья мужикам, а господа противятся!
— И Марин Вылку из Извору то же самое говорит. Он это слышал от своего сынка, который в Александрии на попа учится! — убежденно подтвердил Леонте Орбишор, вытягивая вперед шею.
— Болтать-то все горазды,— сердито буркнул Тоадер Стрым-бу,— но делать ничего не делается. Вот давеча побывал я на суде в Питешти, так люди там клялись, что до весны все мы должны получить землю, король так велел. Даже осерчали и обругали меня за то, что я им не поверил.
Под разгоревшимися взглядами крестьян Петре пробормотал:
— Очень может быть... В Бухаресте люди о чем только не говорят! Одни — одно скажут, другие — иное. Бояре и сами не знают, как лучше сделать, чтобы угодить народу. Потому-то они все советуются, прикидывают, да никак, видно, пока не столкуются...
— Ясное дело, не легко отдавать из своего кармана, когда от бога слишком много досталось! — проворчал Игнат.
— Пусть только король прикажет, а потом уж не бойся, люди своего не упустят, заберут, что им положепо, хотят этого бояре или пет! — запальчиво крикнул Тоадер Стрымбу со злобным огоньком в глазах.
— Конечно, ежели король тебя послушает, в точности так п будет,— насмешливо хмыкнул Бусуйок,— но дело-то в толг, что король среди бояр живет и не станет он с ними ругаться ради тебя, Тодерикэ!
Кое-кто рассмеялся, а Леонте Орбишор твердил свое:
— Эх, кабы дошел наш голос до самого короля...
В эту минуту сквозь толпу, окружившую Петре, с громким плачем протолкалась его мать.
— Петрикэ, Петрикэ, сыночек родимый! Хороший ты мой! Привел тебя господь бог как раз ко времени, когда у меня не жизнь, а горе сплошное! Ох, радость-то какая! Значит, помогли тебе всевышний и пречистая дева...— всхлипывая, причитала старуха, лаская и целуя сына.
Петре обнял ее за плечи, мягко утешая:
— Успокойся, мать, успокойся, будет тебе плакать! Состарившаяся до времени Смарапда утерла кончиком платка
слезы и па миг счастливо улыбнулась. Тут же она снова расплакалась, не в силах даже толком расспросить сына, как он добрался до дому. Может быть, пришлось ему тащиться со станции пешком и он голоден? Но Петре ее успокоил: он совсем не устал, потому что на полустанке Бурдя, где он сошел с поезда, ему повезло: он повстречал Штефана Оанцэ, а тот довез его на повозке до Леспези, так что он приехал как настоящий барин.
— А теперь пойдем-ка, мать, домой, мы уж и так слишком долго здесь замешкались,— сказал Петре и попрощался со всеми.
Пантелимон пошел его проводить, не выпуская из рук сундучка. Дом Петре находился пониже барской усадьбы, почти у самой околицы, на дороге, ведущей к Руджиноасе. Как только они отошли от корчмы, Петре спросил:
— А где же Мариоара, мама? Что-то я ее не приметил среди девок.
Смаранда рассказала сыну, что Мариоару ее тетка Профира, стряпуха, пристроила на барскую усадьбу. Жалованье там большое, а работа — легкая. Со стороны корчмы снова послышалась музыка, танцы, видно, возобновились, и Пантелимон тут же подумал, что из-за Петре он забыл о Домнике.
На лавочке возле калитки жандармского участка унтер Боянджиу беседовал со сборщиком податей Константином Бырзоте-ску, долговязым, костлявым и лысоватым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57